| Главная » Книги |
Гуро Елена - Небесные верблюжатао сердятся.
А солнце всё ласкает, ласкает дорогого разиню, пока он бредёт, за всё задевая, теряя калоши или парусинные туфли, с карманом, вывороченным на манер ослиного уха, и мурлычет себе под нос от счастья мечтать среди всеобщего возрастающего негодования. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Так как один из членов колонии растерял в лесу все свои книжки, а мы их подобрали, - То доводим до его сведения, что это нами сделано в самый последний раз. "Да не теряет впредь!" Да прославятся балконы неснятых дач, песочные ямы, косогоры, сарайчики! Там собирались всё лето совещаться, там провозглашали[сь] чудесные девизы искусства!.. Там были клубы мечтателей, когда одни сидели, подкорчив ноги, на ступеньках, а самый смелый и полоумный с очаровательными голубыми глазами, размахивая в такт рукой, декламировал глуховатым баском лёгочного. А в наступающих сумерках лоб белел, и рукава летней сорочки чудились крыльями и несколько гнутых стульев дачной обстановки, направленных к стихам, - слушали, разинув рты. О, красота, во имя которой сидят и кротко кашляют на нетопленых чердаках!.. Сквозь решётку балконной рамы сияла звёздочка.
А лодка? И плавкость мечты? - Эта дача под старинной берёзой! Корабль - буря!.. Г-н редактор, полиция, то бишь буря, конфисковала номер. - - Это загремел гром? Нет, [это] ветер принёс гром лесопилки. Твоя скрипка немного сошла с ума. - Это день, день, день, и мы верим в духов! Белокудрый, любезного вида, дух прогуливается по небу, меж берёзами. К стопам его пристала голубизна. Какие мы с тобой счастливые! Ты веришь, что, обзаведясь семьёй, можно быть опять Богом, исправляться уже будучи в чинах, увидеть, как Моцарт овладел голубизной берёзы, - и что завтра - цель сегодня.
Мы качались в гамаке и мечтали о бессмертии души, молодые сосны были в солнце. Петли скрипели. Мы себя мнили почти духами. Качели летали. Вечная юность - да ведь это достижимо! - Почему ты не хочешь? - Почему не хочу! Потому что там печатаются, пристраиваются через связи; трусы, чтобы пройти там, подлизываются, а после становятся в дверях и отталкивают молодых и не дают им войти, потому что они талантливее, - оставляют их в темноте... - Мы известны, - ты нет! Люди ничего не узнают о тебе, они пойдут за теми, о ком мы напишем. Какое ты имеешь право желать света! - Я талантлив! - Нам какое дело! - Я жажду света! - Нам-то что до этого. - Я человек! - Свет наш не обязан удовлетворять всех. - Я хочу служить людям! - Это другое дело, - заглуши свою жажду и свои фантазии. ***
*** - Почему ты ни за что не примешься? Уж не день ли Святого Лентяя у тебя сегодня? - Ну, лентяя ты уж оставь. Каждый месяц бывает только 5 дней Св. Лентяя: 1) Когда мне не хочется. 2) Когда я никак не могу собраться. 3) Когда я собираюсь завтра начать. 4) Когда почти совсем было начал работу, да надо отдохнуть. 5) Когда мне всё трын-трава.
Что ещё за скалочка? Это просто так, я выдумал. Это очень мило, скалочка! Скалочка! Это должно быть что-то среднее между ласточкой и лодочкой!..
Маркизы дачи хлопают, как паруса. Они пропахли солёным морем. - Эй! Не спите же! - Ну, вас! Ну, что корректуры? - Убирайтесь! Я мечтаю - и вообще... - Довольно! Сооружаем мы журнал или нет? - Если к одиннадцати не будет готово, я отколочу вас палкой. - Серьёзно. - Я ухожу. - Погодите, - вы слышали? Погодите же, - ёлку повалило над оврагом, едва не задавило весь наш ручей - Эй, новость тоже! Бог знает, что делается на море - шкмарит по чём ни попало. - Так или корректуры - или... - А убирайтесь к чёрту!!! В лучезарной бледности небо. В раздавшихся в обе стороны светлых перьях облаков - знак ширины, знак полёта, и во всё это врезались мачтами кресты ёлок. В ветвях сосен и всюду дремлют тысячи сонных ритмов. Сосны испускают столько молчания, что оно поглощает звуки. Золотые стволы, люди, дни, мысли - погружены, как рыбы, в светлый июнь. Я молюсь покровителям тихим с крыльями широкими и нежными, как большое море и тихая дюна. "От моих песен люди станут лучше",- думает он. И вот он легонько идёт по мосткам и поглядывает кругом. Пусть они станут прямыми, честными, добрыми - и смелыми - тут он чуть-чуть смущённо улыбается, ведь он сам не всегда смелый. "Отчего им быть лучше от моих песен? Оттого ли, что в моих песнях будет вот эта стройная сосенка? Розовый прозрачный вереск, такой чисто-розовый, что никто не может не любить его? Если очень полюбить стройную вершинку, можно ли затем кого-нибудь обмануть? Нет, никогда! Напишу ли я эти песни? Нет ли? Моя ли это судьба или нет?" Тихо, тихо сладко дышится, "моя ли, моя ли?" [Молиться,] - "но моя ли это дорога? - А вдруг не моя". Тихо, тихо сладко мучится сердце. Хочется, чтобы были угрызения совести; - хочет помучиться - и не может: впереди ещё так много времени для исправления. Впереди стройны и чисты, одна за другой, меряют небо молодые вершины. Если смотреть на них, разве можно не быть честным? Разве можно не быть счастливым от радостного ожидания? Лукаво хочется ему томиться, быть грешником, раскаиваться; хочется исправляться. Полюбят ли люди мои песни? Полюбят ли мою сосну? Лёгким стройным крестом мчится в беззаботное кроткое небо её вершина. Пугливые дачники проходят вплотную мимо него и от страха принимают презрительный и суровый вид, а он, уступая дорогу, растерянно соскакивает с мостков.
На небосклоне светящийся кусочек несбыточно радостной страны выглянул из-за тяжёлых от дождя берёз, - туда был указан путь. Но путь был смешной, а в несбыточную радость верилось... Застенчивый юноша любил цветы. Они в невинном удивлении вытягивались из земли, и лицо каждого было невозвратимо, и горем, большою жестокостью было бы обмануть доверчивого; радость каждой белой звёздочки, каждой хрупкой чашечки, раскрытой сердцевины. Но руки большие и кроткие умели прикасаться с такой чуткостью сострадания и предвиденьем неиспытанного, что в этом царстве беззащитности никто не боялся тихих шагов приближающегося большого непонятного создания. Потому что есть совсем прямая дорога в небо и [в]верх устремлённых [высоких ветвей], и сбегов крыш. Где ветви, как птицы, как мечи, кресты и предзнаменования. Этим днём было молочно-нежно, тихо и волгло. Он уже и раньше замечал, что у юных сосен стволы - струны. Ветви - вознесены. Молодой бор стоит, как тихий стройный огонь. Звезда, звезда моя, или нет, иначе. - Ах ты, тихая лань моя... Так он назвал не девушку, а жизнь свою: потому что она была очень кроткая. Он не любил ещё. В высотах не было ветра... Он долго, долго стоял... Он не обещал перед струнами ничего... Но за него перед ними было произнесено... И он не слышал, но почувствовал. Не сказал ни слова. Вздохнул, не знал о чём, вздохнул. Он тихонько возвращался, заплетая ногу за ногу... Опоздал к ужину. Его выбранили. Он резал потихонечку перочинным ножиком стол. Думал... Рассматривал свой средний палец... Думал... Так его обещали жизни.
Или уже можно? Или уже пора? - Или уже пора, - чтобы над озёрным тростником встал туман розовый и уже не рассеялся. Ещё раз журавлиной дальнозоркостью я погляжу от косы до косы, наметив в ясности утра самую чёткую веточку сосны.
А не знаешь, что от единой мечты твоей родятся бури? А не знаешь, что от иной единой чистой мечты родятся бури?! Вечер. Длинные, тонкие, чуть-чуть грустные полосы на небосклоне. "Видите! Надо иногда пройти босиком по крапиве, - сказал и смолк, и сам подумал: - Ну, что ж, значит, надо". Думал и покусывал пальцы. Жалел, что сказал. Это был очень застенчивый чудак. Отойдя в сторону, над ним уже насмешливо смеялись. В небосклоне над плоским песком дюны завинчивала чайка ржавую гайку. Сосны Калевалы побережья, взмахнув, отъехали. Не было плеска. И у берега лежал переполненный безмолвием светлый глаз.
В небе была удивительно светлая полоса. Он этого хотел так, и ему действительно приходилось за это ходить босиком по крапиве... Потому она его и оставила. Ей казалось стыдно и смешно, когда обожжённая босая нога неловко невольно вздрагивала. А он был простодушный, он смело лез через крапиву босиком. Но иногда у него от боли смешно дёргалась при этом нога. Этого-то ему и не простили. Бедная красивая барышня - она не умела летать!..
Эта боль, когда сердце любовью разрывается в пространство - к дереву, вечеру, небу и кусту. И любить потому, что не любить, что не любить оно не может.
Ночью таяло. Небо стояло совсем раскрытое. Шёл дождик. Нет, капал туман. У фонарей нависали, мерцая, почки на почти невидимых голых прутьях. Распускалась весна. Едва-едва поверила душа и стояла совсем обнажённая, добрая и глубоко поверила всему. Всякий мог её ранить, если б её не укрывала тайна ночи. Была с весной. Пар поднимался. Землёй пахло. Шёл дождик.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Когда я смотрю на звёздное небо, я думаю: так ли добры духи других звёзд, как добра земля. И мне хочется заплакать от сочувствия к ней: у неё постоянно что-нибудь отнимают. Я хочу защищать её. Я буду защищать её! Я знаю, ты веришь в меня. Ты веришь, что если я сижу нелепо целый день в лесу, уткнувшись глазами в кочку и будто ничего не делаю, то это неспроста, недаром. Что если я говорю о неудачах, то это перед самыми искренними усилиями. Ты веришь в меня, ты веришь так, что умеешь ждать за меня. Веришь, когда я сам в себя не верю, и - когда верю в себя как в Бога! Никогда ты не сердишься на меня за это! А люди вообще за это сердятся. Ты веришь, дай тебе Бог ветер родной и родную землю. На родной нам земле ходят островерхие мохнатые вершины. На родной нам - лесные дали без конца раскрываются, вершины острые в небо смельчаками умчались, - ходят по ветру над тёплым картофельным полем. На родной нам земле - иные зори и иной ветер. [Как флаг, как накренённый вымпел мчится в синем небе, так помчалась ты навстречу ветру, моя весна.] - Надо быть чистой искренней душой, чтобы стать рыцарем. - Что же ты делаешь, чтобы исправиться? - Я по утрам выхожу к молодой сосне и меряю своё нынешнее ощущение чистоты с её высотой, но это почти жестоко... И ты мне это рассказал! Теперь я вижу, какой ты...
На берегу дюны две сосны имеют форму чаши. Бока золотой [божеской] чаши - нарисовали их расходящимися стволами. Пока стволы возносятся вместе - это её подножие. Верхние края разогнуты в облака печальным разгибом приморской страны. В клочковатой хвое - вихри. Мы назвали эту чашу - чашей глубины, чашей задумчивости и верности. Пасмурное сиреневое небо - вечереет, какие они стройные! Я вас люблю за то, что вы крылатые, а крылатость ваша ещё с пушком первой молодости. Этот пушок золотистый, звенящий, а ваши крылья, ваши крылья над морем. Море синее и далёкое - полоса, до которой летят дерзновенья, а дальше - они сливаются с синью, и я не знаю, дальше мечта или синь лежит. И не надо, не всё ли равно! Пушок юных, крылатых героев звенит, а их стройность иногда немного несуразная <кривоватая>, нежданная, как ранний рост. И примчались в славу и высь, в свою родную страну, где задумались облака... И больше мне ничего о вас знать не надо, я вам верю - зовёте меня голосами отваги, они жгут меня, как пламя чистоты, но вверху задумались облака надо мной. Я иду. И больше мне ничего знать не надо! Спрашивал ты себя - зачем ты выходишь утром на опушку леса и стоишь там и ждёшь? Это место с коричневой чистой землёй, присоренной крупными иглами. Зачем это тебе надо? И в то же время это тебя мучает!.. Твоей душе тогда холодно. Зачем тебе это любо? - Вот сейчас "оно" откроется, тут же, в молчании. Я понесу тогда это в сердце, боясь сказать о нём слово. Откроется то, чего ждалось всегда в ранние суровые тишины! Чего ждалось, чего никогда ещё не было, но что близко - больно подходить, и когда уже любишь его до слёз - не настаёт. И только это одно - стоит подвига. Вот зачем выходить на край голых, высоких, одиноких стволов - и смотреть. Зачем выходить на нетронутую, чистую землю леса и ждать...
Над соснами лучезарная, зелёная полоса. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И они изменили ему... Он сказал: "Ну, что же, где-нибудь есть другие... Ведь, живу же я, - верный". И взял на ладони голубую свою надежду и перенёс её повыше. Лаская, подбросил слегка. И полетела над верхушками и поселилась выше. Там лежала недоступная серебристо-зелёная полоса. И там было чисто и верно, и никто её не обидел больше никогда. [Полными тихими шагами идёт лето. Пролились по деревьям синие водопады. С неба льётся плавный поток налитой до краёв голубизны. Каскадами падают с берёз светлые блики. Блики, блики, как серебряный звон.] Лес весь сквозной сияет. Проходит где-то время. Солнце обтекает каждый ствол. От сияния бесчисленных былинок лес наводнён особым веществом, как водой,nbsp;- это подводный мир. И где-то далеко идёт время. Потом тонкая веточка черники или вереска особенно повернулась и необыкновенно светитсяnbsp;- от этого становится волшебно и сиянно. Времени собственно нет. Заметила, что в бору крошечное растение брусники с жёсткими, как крылья зелёного жучка, листьями живёт у подножия великанских колонн. И ей здесь родное место. На твоей голове, если она светловолосая или седая, тоже сейчас сияет свет. Если смотреть со стороны, в темени ощущение тёплой благословенности. Потом покажется что-то давнее, давнее, но что, не знаешь сама. Потом видишь, что простой колокольчик на кривой ножке изогнулся и смотрит на тебя. И тёмная трещина в коре берёзы, пол которой стоит бледно-синий колокольчик, тоже смотрит на тебя. Потом ты, где-то в своём существе, становишься [отчасти] колокольчиком, а онnbsp;- немного тобой. Теперь не придёт в голову сорвать его или, так себе, наступить на него. Потом: ты завязал с одним отношения,- отзываются другие существа. Теперь на тебя отовсюду смотрят острые хвостики, верхушечки мха, листики, сухие тонкие палочки, пятна на стволах. Потом не хочется уходить из леса. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Дома после обеда сон самый летнийnbsp;- сквозь солнце. И приснилась сыроежка. Хорошая, жёлтая, свежая сыроежка во мху.
- Итак, вы сидите всё ещё на своём одеялишке и штопаете ваш чулок? - Почему же мне его не штопать! - Мужчина, поэт! - Почему же мужчина не может себе штопать чулок? - Но вы помните мои обещания? - Очень чешется у меня спина от вашего обещания! - Ой, ой, смотрите! Вообще, я не знаю, о чём тут говорить. Вы прямо изменник своему отечеству: таких вешают, а не то что... В жизни своей не видал более непонятного субъекта. Неужели и это для вас...
Весь день она тосковала о том, что развязался башмак. Она не решалась остановиться завязать его и мимо всех прошла с развязанным башмаком. И о том, что ответила всерьёз на шутку, а надо было бы рассмеяться. А она не догадалась, - о как это глупо, как невыносимо неловко, глупо. Мне всё говорило, что будет впереди нечто большое. - И мне тогда послышались в жизни большие шаги. - И на горе закружилась голова. Топ, топ, кто идёт по тёмному саду? - Это моя судьба? Это моё будущее? Но я знаю, что слишком смело так разговаривать и пробую слукавить. Я вовсе ничего не достоин, я бездарен, бездарен, но зато я кроткий, я очень кроткий, я очень скромен и для меня хорошо бы и так прожить понемножечку... Слышишь? Идёт! - Это моя судьба? Это моё будущее? И за вечерним чаем я наклоняюсь над чашкой, чтобы меня не заметили. И чашка мне кажется ужасно синей, невозможно глубоко синей. Мне тогда слышались большие шаги и может быть... Может быть, что-то в жизни любило меня, но я стал слишком зол и мрачен. И были измена и отступничество, и ожиренье. А теперь больное сердце и злой нрав, очень злой нрав. И вот теперь ручей под горой тоже высасывает моё сердце и льётся, льётся в невозможную пустоту. Уж немного осталось, всего несколько безразличных предметов и затем уже пустота. Невозможная. И действительно она уже невозможна. Окружной аллейкой пробежал мальчик и гнал серсо. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Боже, как найти мне мою настоящую глубину? Почему не выражаю то, отчего изнываю восторгом? Как найти мои настоящие дорогие мысли? Чтоб не сочинять мне чужого и случайного. Ведь доходит же до меня весеннее! Пробежал мальчик; на плечах у него блузочка с полосками; и я поймала мгновенный божественный скрип серсо о песчаную дорожку. В глубине папоротники тонкими змейками зеленили чёрную землю к воде. Новая кадка отмокала розовым свежим деревом. Над ней в сквозной ивке пела, точно нежным небом прополаскивала горло, птичка. И души деревьев весной так недосягаемо чисты, унесены в высоту, что люди внизу мучаются и кажутся себе невыносимыми. Боже, чтоб не заниматься мне вечно чуждым, не сыпать чужих красивых слов, да ещё со слезами энтузиазма в глазах. Помоги мне! Ведь это самоубийство! Сосновая кадка, синий подснежник, поникший застенчиво. От синевы его больно. Боже, избавь меня от чужой красоты, я же в глубине прямая и горячая. Зачем синий, нежный в траве уйдёт необласканный, его красота невыносимо весенняя уйдёт незапечатленной - жертва времени и чьей-то плоскости, а я останусь виноватой со словами чужой холодной красоты на губах. Точно не дошли до меня небо и свет зелени. Ведь это же убийство твоего земного зелёного счастья. Это же убийство! А меж тем у каких-то мохнатых цветочков переходы лепестков из сиреневого в розовое были порукой высокого назначения жизни - возможности бездонной искренности и чистоты. И мох немного отзывал тёплой землёй в своём бархате. И душа томится ответственностью за уходящие мгновенья. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вечер. Высота светла. Смотрю на возносящийся ствол тополя. Зачем так тяжело? И я не понимаю, где же наша глубина? Почему уходим от неё? И теряем свою глубину и с ней свой настоящий голос. И больше не найдём дорог? Ты, (священный тополь), посылающий в небо безгранично ветви. Всегда гордый, всегда правый, всегда искренний. Ты, правда неба - жертвоприношение глубины, дух величия. А в тонких кристальных берёзах знаки бессмертной жизни. Знаки, что кинутые здесь обрывки встреч и разлук, будто минутные, - полны значения - вечно и верно. Ну, пусть. Вы, верно, знаете, недостижимые, почему я здесь наказана неуменьем. Вероятно, это так. [С.-Петербург. Май. 1911 г.] Травяной ветер гнулся так низко, что был коричневый, тёплый. Пах картофелем. Длинный, длинный картофельный ветер, терпеливый, долговязый ветер поля. Такою представляется родина. Возвращение. Тепло. Немного стыдно неудач, но очень хочется вознести моё картофельное поле. Но не хочется насмешек. Стыдно! А надо быть искренним и не бояться, что стыдно. Так перешёл лесок. На опушке сквозь тонкие хвойные ветки открылась розовая вечерняя заря. Это заря! Это румяная заря! Есть вещи, которых не стыдно перед Богом, но стыдно перед людьми. А есть, в которых Бога невыносимо стыдно, а перед людьми даже приятно, но с ними невозможно остаться наедине на хвойной опушке вечерней зари. Так вот выйти можно на еловую опушку и очистить душу меж высоких мачтовых стволов. - Что-то на него смотрит великое... Дурной ли он или хороший? - Скорее дурной, тихо соглашаешься... Моя ли это дорога? Где моё призвание?.. Исчезнут леса, а люди будущего будут хорошие, нежные, оставят расти всё, как ему хочется - восстановят приволье... Ах ты, лучинный воин! Принц! Ах ты герой из мочёной пакли! Хорошо лететь кверху ногами со споткнувшегося коня? Хорошо в толпу насмешников угодить из замков мечты и глядеть испуганно голубыми глазами.
|
Жанры
|
|||||||||||||||||||||||||
Море, плавно и блеско.
