| Главная » Книги |
Гуро Елена - Небесные верблюжатадет?
Он упирался и плакал, обхватив шею собаки в то мзгливое утро, когда его отвозили в корпус. Это для его счастья вы делали? Для счастья этого самого тогдашнего, неловкого, долговязенького Васи? - Да?.. Нет! Вы того просто убили, принесли в жертву будущему плешивому господину с геморроем, который потом родился на свет из трупа замученной вами юности. Плешивый господин, похожий на вас, потерявших самый вкус и смысл жизни... Вы обманули в это утро и меня, его мать, вы заставили меня лицемерить и просить. - "Папа так расстроен! У меня аневризмы. Вася, ты должен пощадить мамочку. - И мы убили в это утро моего Васю. Нет, хуже, мы заманили его в западню, выбросили в волчью яму, где он годы гнил со сломанными ногами, - где умирала с голоду его душа, - годы, и - умерла. И как два сообщника, мы ушли от ямы, не слушая его криков о помощи. А сколько плакал он там по ночам, один, кусая подушку. - Он был в это время счастлив? Потом, взрослый, он приходит ко мне и говорит: "Я встретил ее, - я чувствую, что это она! Отчего же она меня не узнала? Почему, мама, это не может никогда быть взаимно?" Что я могу сказать ему? Твоя девушка? Да она полюбит моего Васю! Васю с застенчивым лицом и доверчивыми глазами и болтающего неловко руками-граблями... Но тебя "выправили", мой милый, и я сама едва узнаю тебя! - Ты выправился и стал молодцом! Ты, мой чиновник особых поручений! Любовь, - Она, Солнце, луг, речка. - Нет, теперь ты это оставь, теперь ты просто сделай приличную партию! Товарищи, друзья! - Зачем?!. У тебя всегда и везде найдутся сослуживцы! Зачем тебе призвание? У тебя будут очередные награды, повышения по службе. Перед тобой расстилается не луг, мой милый, а служебная карьера или коммерция - как мы для тебя мечтали... Что ж, ты теперь, верно, счастлив? Где твоя улыбка?
Разложили костёр на корнях и выжгли у живой сосны сердцевину. Кто? Не знаю. Дерево с тяжёлой кудрявой головой, необъятной жизненной силы - держалось на трети древесины, уродливо лишённое гордого упора и равновесия. Было очень тихо. Обречённое на медленную смерть, дерево молчало. Несомненно, оно знало, что ему сделали, - и окружавшие его сотоварищи молчали. И было неприятно и тяжёло видеть среди жизни очень здорового человека, которого временно отпустили, но через срок неизбежно назначено повесить, и он это сам знает, и окружающие, и все молчат... Назад шёл вырубкой. Злобишься ли ты, лес, когда вершины, что привыкли ходить в небе, слушать сказания созвездий и баюкать облака, падают оземь и оскверняются человеком? Нет, ты перерос возможность злобы. Я также перерос мою злобу, но мне очень тяжело. Несомненно, когда рыцарь Печального Образа летел с крыла мельницы, - он очень обидно и унизительно дрыгал ногами в воздухе и когда упал и разбился, - был очень одинок. Как хочется иногда ласки! Я мечтаю: и вот, вдруг, он попал бы в этом состоянии к русской Мавре, к настоящей нашей полевой русской Мавре, уж она бы ему примачивала, перевязывала, приговаривала: "Ах ты, мой болезный! - Эх ты, роженый! Тебя тоже мать родила, сосунка глупого качала, горя не знала, а ты квакал, да сосал, да гулькал". А над морем, где-то далеко на севере, гнулись бы тростины, мокли да сохли бы чалка-чалки. Кричали чайки-чайки!
Когда он уже слёг, - он всё повторял: - Нет, я знаю, я не рыцарь, я просто Алонзо Добрый! И просил у них прощения, что беспокоил их своим безумием. Его утешали и забавляли, его называли нарочно: "Рыцарь!" Как погремушку, ему это вернули теперь, когда он всё равно слёг и умирал. "Ну, напоследок пусть поиграет бедняк своей мечтой!" - Нет, я не рыцарь. Вы образумили меня, я ведь знаю, теперь я уже не безумец-гордец, - я просто Алонзо Добрый. "Спи, болезный", - от ласки не знает, что сказать, старая. "Какие у тебя уши-то смешные, долгие, не как у других... Какой же ты худой-то, рёбра-то все торчат!" И за ухом ему потрёт, и за ухо потянет. - Отдыхай, на здоровьице...
- Мама, а Дон-Кихот был добрый? - Добрый! - А его били... Жаль его. Зачем? - Чтобы были приключения, чтоб читать смешно. - Бедный, а ему больно и он добрый. Как жаль, что он уже умер. А он умер давно? - Ах, отстань, не всё ли равно. Это сказка, Леля, Дон-Кихота не было никогда. - А зачем же написали книжечку тогда? Мама, неужели в книжечке налгали? - Ты мешаешь мне шить, пошла спать. - Если книжка лжёт, значит, книжка злая. Доброму Дон-Кихоту худо в ней. А он стал живой, он ко мне приходил вчера, сел на кроватку, повздыхал и ушел... Был такой длинный, едва ногами плёл... - Леля, смотри, я тебя накажу, я не терплю бессвязную болтовню. Мир был прост и ласков, как голубь, и если б его приголубили, он стал бы летать. Но его запрягли в соху, заперли в тюрьму, и он стал торжищем и торговой казнью для простодушных, нежных и любящих. *** Шёл дождь, было холодно. У вокзала в темноте стоял человек и мок. Он от горя забыл войти под крышу. Он не заметил, как промок и озяб. Он даже стал нечаянно под самый сток... Он не заметил, что озяб, и всё стоял, как поглупевшая, бесприютная птица, и мок. А сверху на него толстыми струями, пританцовывая и смеясь, лилась - вода... Дня через три после этого он умер. Это был мой сын, мой сын, моё единственное, моё несчастное дитя. Это вовсе не был мне сын, я его и не видала никогда, но я его полюбила за то, что он мок, как бесприютная птица, и от глубокого горя не заметил этого. И так нежен и милосерд этот вечер с высоким задумчивым лбом, что, право, он заслужил, чтобы его наказали за милосердие и сострадание и любовь. Чтобы его больно наказали за его высоту и чистоту. И так же имел право быть распят этот нежный вечер, похожий на весну и на далёкую позабытую родину души... Подошёл к молодому безумцу мудрец и спросил его: "Какое имеешь ты право сметь?" Мальчик отвечал дерзостью: "Мне приходится сметь, потому что вы все слишком много умеете!" А за дерзость ему связали за спину руки и отняли у него солнце. И отняли у него голубые небесные луга с белыми утренними барашками... И вместо всего мира дали на всю жизнь тёмный, сырой, каменный ящик... Он больше уже не видел солнца. Да это же был мой сын, мой сын!.. Нет! Но того из мальчиков земли, с кем это сбудется, - я люблю, как сына. Жил-был еще один мальчик, нежный, застенчивый, чистоплотный, аккуратный... Но он посмел жалеть и любить, и от жалости он становился смелым - и за это его взяли, как преступника, и увели от матери... В первый раз он очутился без нее. Его страданья, неженки, брошенного в каземат, - были ужасны, и он мучился тем еще, что был одинок в своем страданьи, его лишения были больнее лишений неряшливых, грубых преступников, почти не замечавших грязного режима тюрьмы. Никто этого не понимал и никому до этого не было дела. Он не умел спать на жёсткой наре. Когда утром его повели к доктору - он был совсем болен от бессонницы и дрожал... - Трусишка! Однако, как ты дрожишь!.. - Нет, я не боюсь, как вы смеете так говорить. Я дрожу потому, что я больной... Я третью ночь не сплю, г-н офицер!.. И потом, там, кажется... кажется, на койке паразиты!.. Над ним смеялись. Его допрос доставлял даровую комедию. Он не мог есть пищу тюрьмы и болел. От паразитов и грязи у него сделались раны. Над ним смеялись и товарищи по заключению. Они чурались "дворянчика", - они прекрасно здесь ели, спали и уживались... Это было моё дитя, моё бедное, выброшенное из дома в тюрьму, дитя!.. Нет! Но дерзкого неженку, барчонка, умеющего говорить правду, я люблю больше героев... Я хотела бы погладить его сбившиеся на грязных нарах в бессонные ночи волосы.
Ну, теперь на тело поэта, лей лучи! Горячей! - На прозрачные пальцы, где просвечивают благородные кости г-на Маркиза облаков. Жарь горячей! - Верни им розовый цвет! Посмотри, как неохотно слабые жилы привязали длинную шею к плечам. Будь к нему щедрым - он растерял много, сумасбродный разиня! - И вот кости светлыми узлами просвечивают под его терпеливой кожей - и на высоких висках голубое небо. Шпарь его хорошенько! - Так ему и надо! Он смеётся? - Что!?.. Возвращается жизнь к тебе, мот, расточитель, смешной верблюжонок?!.. На дюне лошади пофыркивают тревожно, протянув морду и распустив хвост, - когда духи, в светлых одеяниях проходят близко мимо и истаивают. Они проходят, и сейчас же растаивают белым паром. Жарко!
- Но нет, я всё-таки не могу без мечты: я в себе ношу золотистое голубое тело юной вещи, и когда я впиваю жизнь, пьёт и она: - таковы поэты. Что делать? - Быть экономными. - Я так и делаю.
Но, ведь ты голубей неба, стрекоза. - Я царевна! - Небо синее. Слышен густой пчелиный звон, он пахнет мёдом и смолой. Небо синее. Как поёт земля и дышит лес! С золотых стволов шелестят чешуйки. Точно от солнца откололись. И от жары всё кругом хочет радостно расколоться, как вот эта щепка с танцующим звуком. Стрекоза на пне, под наплывом солнца, разгибает стеклянные крылья, и по ним, блестя, льётся жар. Растянулся ничком охотник созвучий и мыслей и - жарится. Стрекоза, драгоценность, царевна покачалась над его плечами и грациозно села ему пониже спины, приняв эту часть за холмик. И блестит драгоценным рубином на его панталонах. Он и не подозревает об украшении, - да ещё этот хохолок на его лбу вдобавок. Это вместе придало ему вид одураченный и милый. Стрекоза сверкает рубином на его драных панталонах, а перед его широкими, точно впервые очарованными глазами другая, синяя, опускается и поднимается, качаясь на медовых летних волнах. В груди моей сегодня так мило просит. Душа отвечает смолистому дню. Душа хочет великого, душа хочет избранного, глубины, безграничной сокровищницы, возможного. Вот тут под ногами ещё сухо и хвойно, внизу зелен бережок таинственной канавки, и священные зелёные урны папоротника свершают обряд... В груди у меня просит душа. Тогда душа сосен выходит ко мне смолевым плавным волнением и говорит такие таинственные слова: "Ты знаешь, ты - единственная! Узнай, - ты наша, запомни! Тебя прислали сюда Гении Вестники! - Для нас. И это мы наполнили тебя. Ещё знай, что во имя нас и беззащитной, оскорблённой здесь человеком природы, ты должна..." В эту минуту зовут обедать. - Сейчас! Я сейчас иду!.. Как это скучно!.. От счастья летнего рождаются слова! Все хорошие слова:
А пароходик со звонкой, красной американской полосой сегодня утром видели с балкона. Ах! Какая лодка! У неё весёлый нос, крутые рёбра, - вся она веретенцом: белая, с красной и зелёной полоской. Идёт и ныряет, ныряет носом: так и режет волны: с ней размечтаешься не на шутку, - летит! Перегони пароход! Ну их! Поцелуй, поцелуй синюю волну!.. Наше вам! Очарованной белой принцессе - башне маяка. Ну, ныряй! Ну ещё! Ешё!.. Ну, ещё же! Зовут её "Рыбка".
Да здравствуют гордые калоши! Кто встретит в лесах Балтийского побережья пару калош, без человеческих жалких ног, да узнает - это ведь мои калоши. Они были слишком славны и велики, слишком велики, чтобы держаться на ногах. Возвышенные! Счастлив тот, кого назовут они другом, на чьих ногах они согласятся путешествовать... Они всегда презирали меня. Дождик, дождик, звени на крышах дач славную песню о свободных калошах!.. Они были так благородно независимы и салонно воспитаны, что почти никогда не оставались в передней... Нет!.. И я замечал это лишь тогда, когда они уже успевали достойно заслужить внимание всех, сидящих в гостиной... Я не завистлив, но на них всегда обращали гораздо больше внимания, чем на меня... Я не вынес соперничества... И вот, одинокие, гордые, немного унылые, они - свободны. О, калоши, калоши, гордые калоши севера! Эх ты! У тебя рубашка вылезла над поясом! Хоть полпуда муки высыпай тебе в рубашку. Что расставил граблями пальцы? Эй ты, мямля! Ну, что уставился, да ещё раскрыл рот! Ты правишь лодкой? Нет. А лошадью? Нет. А дерёшься? Нет, право, оставь меня! Что ж ты делаешь целый день, длинный простофиля? Да, оставь, ну, не надо... Эх, отколотил бы тебя, да жаль, и вдобавок ты - король, это для тебя, собственно, и небо, и земля... Да ну тебя, ты теперь так и простоишь, разиня рот, до самого Покрова! Знаешь, что, дам-ка я тебе шлепка прямо из милосердия, а то простоишь ведь так, король, до самого Покрова.
Сосновые шишки, выбеленные на пустынном песке солёной водой и солнцем, принимают голубой цвет. В каждой шишке, в разгибах её согнутых чешуек кристаллизованная буря. Упорный ветер - кристаллы северного настроения. Они были собраны в шапку и принесены домой вместе с раковинами улиток, сомнительно пахнувшими тиной, и хорошенькими сухими шариками, которые дома выброшены встретившими за своё явно заячье происхождение и за которые принесший был осмеян. Как осмеян! Отбиваясь, он пробился сквозь кусты, оставив на сучьях клочья тонких волос, и бросился, как молодой жираф, нелепыми шагами осмеянного. Почему? Ведь заячьи шарики были сухие и очень хорошенькие. В округленных ямках песку лежали, как в гнёздышках. Есть очень серьёзная тайна, которую надо сообщить людям. Это - то, что земля их очень любит.
Всем поэтам, творцам будущих знаков, - ходить босиком, пока земля летняя. Наши ноги ещё невинны и простодушны, неопытны и скорее восхищаются. Под босыми ногами плотный солёный песок, точно слегка замороженный, и только меж пальцев шевелятся то холодные, то тёплые струйки. С голыми ногами разговаривает земля. Под босой ногой поёт доска о тепле. Только тут узнаешь дорогую близость с ней. Вот почему поэтам непременно следует ходить летом босиком... Это положительный позор целый день греть пятки на песке! Это могут делать только отступники своей веры, изменники своей родины, которые не воспевают её красоты, не защищают эту красоту могуществом слова...
Какая широкая грудь у всех сегодня! С дюнки пахнет солнечным утром. Точно глотаешь холодненькие волны. Полуступая робкой обнажённой походкой, прошли светлоногие дачные мальчики; у них ещё не обтерпелись ступни, и легко накалываются на сосновые иглы. Сосны баюкаются, солнечные тени растворены нежно молоком воздуха. С юга потянули белые кудрявые неженки - расплавились в голубом напитке высоты. Пощекочи мне тихонько за ухом, ветер!.. Да не так же! Никто не просит тебя щекотать мне нос! Я и без тебя знаю, воздушный чудак, что нос у меня немножко длинноват. - Что? - Неправда! Это не я вчера опрокинул тётину жардиньерку и смахнул вазу цветов со стола! Я всегда ловкий, я стройный, я создан для того, чтобы восхитительно танцевать, - я принц! Пощекочи мне мою левую пятку, песок, - вот так!.. Облако моё милое, - облако моё милое, ласковое, - небесный белый телёночек - сонный небесным сном... В саду стоит молоденький немец репетитор. У него немножко сиротливая спина, но сейчас её ему обогрело солнце; руки у него болтаются и ноги тоже. На ходу, ради равновесия, он держит немного открытым свой рот и вид у него чуть-чуть ошалелый; но зато он славно порёвывает от удовольствия басом, - недавно полученным в подарок от матери природы. Ещё не умея справиться с мужским голосом, он иногда ревёт чересчур и тогда виновато поглядывает на дом. Солнце ласково греет его.
Иногда даже очень скромный юноша думает, какой я милый, и хочет погладить себя по шее к подбородку. Нельзя в солнечный добрый день не любить своей щеки и своего округлого подбородка. И он тут же конфузится.
Другой юноша усердно и деловито, двигая челюстями и ушами, жуёт хлеб? Нет, целую большущую плитку шоколада. Это нелепо, и потому нельзя не любить его за это. А в лесу радостный час! А в лесу цветёт толокнянка - маленькие розовые цветочки. Вся земля, кочки мха в миндальной пене!.. Земля сплошь в розовой пене! Ах, блаженный воздух, радостный час! - В лесу цветёт тонкими цветочками толокнянка! Некоторых солнце так нежно и богато пригревает, что им совершенно делается безразлично, что направо идти, что налево, - завести общество в болото, что вывести на удобную дорожку, - лишь бы светило любящее их солнце. Они сбиваются с дороги, попадают ногами в лужи, забывают качку предательского лесного болота. Им везде слишком хорошо, чтобы замечать дорогу. Вместо того, чтобы им завидовать, над ними смеются, и на них страшн 
| |||||||||||||
| Просмотров: 409 | Рейтинг: 0.0/0 | |||||||||||||
Море, море, засыпай,| Всего комментариев: 0 | |