| Главная » Книги |
Гуро Елена - Небесные верблюжата
Верблюжьего пуха особо теплые фуфайки, кальсоны, чулки и наживотнички. Это делается так: ловят в засаду молодых светлых духов, длинноватых и добрых, похожих на золотистых долговязых верблюжат, покрытых пухом святого сияния. Сгоняют их в кучу, щелкая по воздуху бичом, и нежные, добродушные создания, слишком добрые, чтобы понять, как это делают боль, толпятся, теснятся, протягивая друг через друга шеи, жмутся о грубую загородку, теряя с себя в тесноте свой нежный пух. Этот-то пух небесных верблюжат, особо теплый весенним живоносным теплом, и собирают потом с земли и ткут из него фуфайки. - А как же бедных верблюжат так и убьют? - спросили меня с беспокойством. - Чего их убивать, - их погоняют, погоняют, пока пух с них пообобьется, да и выпустят обратно в небо до следующего раза, а пух у них отрастает в одну минуту еще лучше прежнего. Северились далёкие, невыносимо чистые полосы. Меж облаками озёра плыли целый день, точно гордые лебеди в лазури. Меж чёрными берёзами жила розовая небесная проталина и - дышала. Дышала, и берёзы были мокрые. С высоты проходили по небесным проталинам вестники, проходили через всё наклонённое небо. И слышали их только нежные и гордые души деревьев, просветлённых глубинами небосклонов, и не понятые никем башни. И нежное падшее небо, опустившее к земле ладони ласки. И шли по близкому земле, покорному от ясности, небу, небу, ставшему нежным и палевым и уже не отходившему от неё. И в нём развевались прутики, огорченные и тронутые городской близостью. [Пролетали трамваи за трамваями - видели прутики]. Шли вестники, - и услышали их прояснённые души удалённых вершин и башен. И услышали уже проявленные им молились. И расстилались где-то озёра, - озёра, - озёра. Когда идёт навстречу северу юноша, его прямо в лоб бьёт ветер, в открытый чистый лоб, не умеющий ещё бояться. Разлетаются волосы конской чёлкой. И лошадиная прыть к тому, что впереди - а впереди - озёра, - озёра. Где-нибудь и крылечко, в ту пору таяло, а над ним лиственница простёрлась ёлочкой. И лиственница дышала. И один говорил - завершаем, а другой отвечал - верю. И не сказали ни друг, ни друзья, - так было глубоко, так было глубоко розовое небо. И подходил прохожий, и сказали - друг. И эхо подмерзавших вечерних амбаров сказало - друг. Остановился и говорит: верю - верю вам. - Войдите! - Нет, спешу. Спешу, но верю, - разбежались дороги все по вселенной в разные стороны, - но перекликаются. Так глубоко, так глубоко было розовое небо. Так было розово, точно сказанный завет волновал душу, и слова расцветали и доходили до самых губ, и не сорвавшись гасли полувопросом и не срывались и расцветали снова. Точно шёл кто-то и делал гордый знак отважным гордецам, что мчались навстречу потоку дней с крылатыми шагами и жестами.
Как мать закутывает шарфом горло сына, - так я следила вылет кораблей ваших, гордые, гордые создания весны! Не хотим нежиться - хотим пересиливать, мастеровые купили бы семечек, - [купим] - чем мы лучше?! Уныла брезгливость и связывает!! Г-н поэт! Ты уронишь за борт записную книжку!! Яхта вылетела в море. В море мы увидали чёрное брюшко, - [так и] легло... и повернули [так ловко, что она] лососинкой стала крылатой... Играла в волнах не могла натешиться - [опять и опять!]! А волны были порядочные!! Раздружимся?.. Не верно, ведь мы попутчики, - буря за нами, - впереди весна!..! Нас раскачало и взбросило высоко.! Разлука только для тех, кто остался сидеть трусливо...! Вместе куда-то лететь и прянуть и захлебнуться в блестящих брызгах.! Вместе, зараз!..! А навстречу дул свежий ветер и благоухали лиственницы.! На выставках наших публика хохотала! Прекрасно! Прекрасно!.. Кончите скоро свою драму?.. Верим в кредит! Верим...! Вчера со взморья насилу вернулись, волны били, ветер пищал комаром в волосах - смерть! Смерть!.. Прекрасно! Прекрасно! Публика хохотала.! И сияли лиственницы весной!..! *** А там, о своей застенчивости, замирая от наплыва юности и мальчишества, море шептало, обогретое вечером.! Земля, скажи, почему одна душа смолоду замолкнет, а другая душа поёт, поёт о тебе...! О тебе поёт безмерным голосом.! И о добром солнце твоём поёт, земля!! Как это так, живёт, красуется и вдруг замолкнет и живёт без голоса, точно ей уже нечего больше сказать во всю жизнь?.. Какой смешной был верблюжонок - прилежный. Старательно готовился к экзаменам и потом проваливался от застенчивости, да чудачества. А по зарям, чем бы прилечь носом в подушку, - украдкой писал стихи. От прилежания отнимал у себя радость первых листьев в весеннем небе. А не умел, чтобы брюки не вылезали из-за пояса и чтобы рубашка не висела мешком, и перед чужими было бы ловко. Не умел представиться, что не хочет играть в лаун-теннис, - и видели все, что не умеет от застенчивости, и что хочет застенчивость скрыть и тоже не умеет, и мучительно знал он, что на самой спине у него читают, как ему невыносимо неловко... И он видел потому веселье чаще всего удаляющимся или мелькающим вдали сквозь деревья. Да, но на дне зеркальных озер яснятся журавлиные нетронутые зори. Одинокие чистые небеса. Когда верблюжонок смотрел на небо, в розовом небе разливался родной теплый край. *** О, полной чашей богато ты - сердце, во всё поверившее. *** Раздумья - возвеличенные одиночеством. Поймут ли это те, - чья судьба всегда греться у чужих огней? Чужие огни дают мало тепла: - и от них часто прогоняют. Обещаемся не отпускать глаза, когда нас встретят с насмешкой те, кого мы любим. (И те, кому мы вчера верили, или ещё сегодня утром.) Нет! Мы примем их насмешку в тихие, ясные, широко раскрытые наши глаза и будем её носить на груди нашей, как орден, не скрывая. Это насмешка того, кому я хочу счастья... Все мои мечты да соберутся вокруг твоей головы: мечты счастливого мечтателя вокруг тебя, мой бедный, бедный насмешник. *** Я глуп, я бездарен, я неловок, но я молюсь вам, высокие ёлки. Я очень даже неловок, я - трус. Я вчера испугался человека, которого не уважаю. Я из трусости не могу выучиться на велосипеде. У меня ни на что не хватает силы воли, но я молюсь вам, высокие ёлки. Я вчера доброй даме, которая дала мне молока и бисквитов, не решился признаться, что я пишу декадентские стихи, из мучительного страха, что она спросит меня, где меня печатают? И вот сказал, что главное призванье моей жизни - с увлечением давать уроки. Сегодня я от стыда и раскаяния колочу себя... Я вчера кончил стихи совсем не так, как хотел, но я знал, что надо мной будут смеяться... Но вот все пошли на гулянье к вокзалу, а я молюсь вам, высокие ёлки, без вас я очень глуп, очень... Вот стоят цари, увенчанные свечами... В свободной, - свободной высоте, над венцом царей, пустой флагшток нежно сверлит голубизну... Здесь я даю обет: никогда не стыдиться настоящей самой себя. (Настоящей, что пишет стихи, которые нигде не хотят печатать). Не конфузиться, когда входишь в гостиную, и, как бы много ни было там неприятных гостей, - не забывать, что я поэт, а не мокрица... И не желать никогда печататься в их журналах, не быть, как все, и не отнимать жизни у животных. Почему я и это думаю? Поэт - даятель, а не отниматель жизни... Посмотри, какой мир хорошенький, - вымытый солнцем и уже - верит в твое чувство и твои будущие писания и глядит на тебя с благодарностью... Поэт - даятель жизни, а не обидчик-отниматель. И - обещаю не стесняясь говорить элегантным охотникам, как бы они ни были привлекательны, что - они подлецы - подлецы!!! И пусть за мной никто не ухаживает, я сильна! Но сдержу ли я свое слово?.. Сдержу ли я его? Я сжимаю кулаки, но я одна, и кругом величественно. Это быстро у меня проходит... Моя рука подняла камешек и бросила... кружась спиралью, он очертил арку над краем леса в голубой стране... Он был всю жизнь на земле, и вдруг моя рука дала ему полет... Пролетая голубизну, - блаженствовал ли он?
А там, о своей застенчивости, замирая от наплыва юности и мальчишества, море шептало, обогретое вечером. Земля, скажи, почему одна душа смолоду замолкнет, а другая душа поет, поет о тебе...
Как это так, живет, красуется и вдруг замолкнет и живет без голоса, точно ей уже нечего больше сказать во всю жизнь?.. Если ты захочешь заключить союз с теми, что делает хвойные глубины таинственными и бледное небо божественным, и если ты полна твёрдости древних саг, и когда их читала, в тебе просыпалась северная гордость и желание топнуть ногой и вскинуть высоко голову с расплетённой гривой, - беги прямо перед собой на светлый край неба. "Топ, топ - круглая поляна!" "Кто ты?" - кричат невидимые, так что свистит у тебя в ушах. Ты ответила: "Я завоеватель!" "Дерзкая!" "Я творец! Я светлый ураган Бальдера!" И слышен топот твоих ног. Впереди в просветах еловых вершин бархатная, расплавленная заря. Безмолвие - её голос. Она - знак, обращённый к тебе, - и в этом уже состоит договор... Приложи палец к губам! шш-шш... Сумерками возвращаешься и не слышишь ни ног своих, ни дороги. Ты превратился, человек, в сумеречное создание. Ты полна видения, но говорить тебе не хочется. Ты могла бы разговаривать глубокими тихими знаками, как разговаривает вечернее тихое небо. В доме уже совсем темно, и только смотрят в комнату окна. Раздеваешься без свечи из уважения к чутким стражам ночи. Но если ты не будешь верной и непреклонной; если захочешь скорее сбросить с себя то, что делает тебя особенной и твоей собственной. Если испугают тебя одинокие часы кануна принесения жертвы, - и подвиг чистого безмолвия, и горькие обиды тех, кто покажется тебе прекрасными, - тогда тебе придётся бояться белых ночей и длинных зорь начала лета. Этих стражей зорь, когда заключаются знаки. Но снимется ли до конца отмеченность? Ты будешь говорить другу: - Я почти не люблю белые ночи! Они томят, они смотрят, и я не нахожу себе места! Я не люблю их, хотя они красивы! Потому что когда-то, человек, - ты предала свои мечты. Ты сдалась. Ты забыла прежнее, ты даже не заметила этого. Сказала: прошла молодость - мне уже за тридцать, все мы успокаиваемся. Но с тех пор тебе стали мучительны белые ночи. Стыдишься, ходя по саду, плакать, молиться перед кустом жасмина или стволом берёзы в белые ночи! Не выходишь по нескольку раз вечером всё с тем же замиранием встретить белеющий ствол или шпиц, башню хвойной вершины в конце дорожки... И ты права бояться! Лучше постарайся устроиться так, чтобы не встречать эти глаза, эти призывы, а - в белые ночи! В белые ночи! А вечера молодого лета бывают светлы и прозрачны, как слёзы! Я возвращалась в город из гостей, где было очень светло, празднично и больно. Потому что есть такие парадные комнаты, страшно яркие, с громким, непринуждённым [обособленным, - уже готовым без вас, -] шумом. Куда входить всегда больно, неловко, где бываешь бедняком и дураком, а когда оттуда уходишь в темноту, то чувствуешь себя сиротой на всём белом свете. Такие комнаты перед Рождеством - этим жадным праздником счастливых - просто невыносимы. Вы оглядываетесь ещё раз на освещённые окна,- нет, нигде, никогда ещё огни в окнах не были так красивы. И люди не жили так ярко и весело!.. Было хорошо и тихо под вечер, когда я заждалась моего поезда на лесной маленькой платформе. Сквозь темноту чуялось кругом много, много леса и что-то в темноте свершалось важное. Оттеплилась земля, капало с крыш, и мокрые стремительные прутья молодых берёз молились восторженно и робко при свете фонаря в близкое, доверчивое, тёплое небо. Семафор поглядывал на меня дружелюбно зелёным глазом. Я прохаживалась взад и вперёд по недлинному дощатому помосту и всё смотрела, как молились прутики в глубокое тихое небо, поблёскивая при тусклом единственном фонаре каплями воды. Это было долго, и душа моя стала слышать немного больше, чем обыкновенно, и я услышала, как земля просила её: "Послушай, ты теперь от меня так близка, ты слышишь голоса воздуха и капель, ты услышишь и меня. Видишь, у меня есть заботы,- у меня есть такие дети, которых надо мне поручить кому-нибудь, а раз ты слышишь меня, ты сможешь и разыскать их. Разыщи, приюти моих детей,- они столь неловкие, они молчат и едва шевелят губами, вместо того, чтобы громко и гордо говорить. Защищай моих детей, - их обидели, они служат в конторе вместо того, чтобы писать стихи, вместо того, чтобы любоваться на свободе мной. Главное, никто не замечает, что они красивы, потому что на них штиблеты показывают ушки, панталоны вытянулись на коленках, а веснушки неуместно садятся на нос, - так, - на нос, над глазом. Они не умеют и поклониться, не пятясь назад и не наступая окружающим на ноги! Прими моих детей, - они застенчивые. Где надо промолчать, они от страха говорят страшно громко, так что все с негодованием оглядываются. А у себя в конуре они потом катаются от боли по постели, вспоминая свои светские подвиги, так им невыносимо неловко, - они готовы кричать и кусаться от застенчивости. А никто этого не понимает, что значит впадать в бешенство и кусаться от застенчивости. Ничего я не умею для них, хотя я плачу об них: [с меня же срезают прутья и палки, чтобы бить моих детей.]" Она говорила с милым огорчением, и лучи шли от неё нежные и ласковые, и влажные, как пух, а оттепель и берёзки молились, точно молодой кто-то жалел и вместе побаивался кого-то строгого вблизи. А в лицо мне пахнуло талым снегом. Из-за поворота помчались свистки. Прянул локомотив, сверкая глазами. За мной оставалась капающая нежными голосами лесная станция, и было теперь так, точно я несла на груди клад, или шла стоять где-то на часах. И резкие свистки мне показались из-за леса [свежими, как смола] и смелыми. Изгибы сосновых ветвей, - как пламя. В вечернем небе над дюной стоят золотые знаки. Воображаю себе дорогого мальчика, желанного, говорю ему: будь страшно искренен. И тогда делается больно,- что должен он пережить. Чем ему ответит жизнь? - Побоями? Я хочу взять своё пожелание. - Мне больной за нежный овал его подбородка и за его тихие большие руки. Я говорю, - будь счастлив. Но откуда-то от хвойных корон на высотах приходит храбрость и ещё "будь готова". - Будь искренен, а я не буду бояться боли! Будь искренное, будь честное дитя. ***
Они вас обманули, ваши отцы! Они из года в год обманывают молодежь. Но я мать, меня не подкупишь, я вам скажу правду. Да, они вас обманули, - они вас научили говорить: - Будущее, - упроченное положение... Для юноши нельзя рисковать всею будущностью... Это слишком серьезно. Ведь у него вся жизнь впереди!.. Но меня, мать, не обманешь, - когда потускнеют над перепиской бессмысленных бумаг глаза, в которые я смотрелась, как в небо! Скажи, двенадцатилетний мальчишка, - ты что видишь, когда тебе говорят - "Будущее"?! - Ведь поле, луг, - солнце, речку и лодку?! Не груду же бумаги и не ломберный стол до рассвета каждую ночь в накуренном клубе... Ну, так знай! Твоего будущего тебе не дадут! Тебя обманывают. - Луг, лодку и речку тебе не дадут! Ты не найдешь теперь этими выцветшими глазами свое будущее: тех друзей, той девушки, - той дороги, какую сулило тебе твое настоящее счастье!! Ведь твои глаза выцвели! Над твоими бровями не плетет больше нежные тени весна... С твоего полуопущенного стыдливого лица, - больше не струится свет... "Каким ваш Вася стал молодцом!" О, да, тебя выправили на казенной выправке, ты отучился, входя в дверь, поеживаться, сжимать плечи и вытягивать шею, нежный верблюжонок! - Это ложь! Не о юношах вы думаете, вы заботитесь только о стариках, похожих на вас и понятных вам! Юность вы ненавидите, вы ей слишком завидуете, - вы ее гоните и обрезаете по меркам, чтобы она не колола вам глаза своей чистотой, честностью и своею способностью по-настоящему творить. О старике с лысиной и брюшком, путешествующем в Карлсбад - думали вы, когда шепелявили об "упроченном положении". А юношу - еще мальчишкой вы заставляли все весенние месяцы тосковать в городе, глядеть день за днем на противный гимназический двор, серый и каменный - безнадежным тусклым взором покорившегося каторге... Год за годом его лишали весны! - Звездочек лиловых в весеннем лесу, желтых бабочек утром, - ромашек веселых, как солнышки, в море зеленого травяного сока. Когда он не покорялся - вы его заставляли, не стесняясь в средствах, а если не били, так хуже, - обманывали: - "Учись Вася, учись, ты будешь умней!.." А! Вы серьезно думали, что он будет умней, - лишившись в самые чуткие годы - всего Божьего мира? Учись смолоду! А весна? А весну учись любить, когда огрубеешь и устанешь? Умней! Но не вы ли сами говорили: "И на что эти все учебники, как глупо составлены: все равно забудется и ни на что не нужно!.." А сами для себя вы припасали творения поэтов, музыку, цветы, дачи, поездки за границу?! - А Вася? - Вася должен учиться! Вы ненавидели своего Васю, вы завидовали его молодости, вы скорей поторопились окургузить его в мундирчики и погонцы, чтоб не колол он ваши глаза, напоминая вам светом юным своего стана - ангела и забытое вами небо. "Пригладь вихры! - Вдохновенный вид!.." иронизировали вы, когда невзначай сквозь казенщину, вам виделось, что в нем раскрылось солнце... Вы его отдали в корпус, заставили проделывать каждый шаг под треск барабана, под окрик муштровки. А в это время каждый год цвела и осыпал ась черемуха, вили гнезда ласточки! С какой бешеной жадностью глядят иногда на зелень! Вы не знаете? Вы забыли? Безвозвратно забыли, вы больше не знаете. Вы оторвали его от его зверьков, единственных существ, понимавших его. Да его-то самого спросили тогда о его желаниях: чего он жаж 
Просмотров: 1076 | Комментарии: 1
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
Жанры
|
|||||||||||||||||||||
Ты такая гордая.