Грин Александр - Рассказы

  - Укажите, милейший, нам, если знаете, лачугу Бильдера, а так как ничто на свете даром не делается, возьмите на память эту регалию. - И он бросил к подбородку головы медную монету. Тотчас же из-под лодки высунулась рука и прикрыла подарок.

   - Идите... по направлению киля этой лодки, под которой я лежу, - сказала голова, - а потом встретите овраг, через него перекинуто бревно...

   - Ага! Перейти через овраг, - кивнул Фук.

   - Пожалуй, если вы любите возвращаться. Как вы дошли до оврага, не переходя его, берите влево и идите по берегу. Там заметите высокий песчаный гребень, за ним-то и живет старик.

   Приятели, следуя указаниям головы, вскоре подошли к песчаному гребню, и Сигби, узнав местность, никак не мог уяснить себе, почему сам не отыскал сразу всем известной площадки. Решив наконец, что у него "голова была не в порядке" из-за "этого ренегата Дюка", повар повел матроса к низкой двери лачуги, носившей поэтическое название: "Дворец Бильдера, Короля Морских Тряпичников", что возвещала надпись, сделанная жженой пробкой на лоскутке парусины, прибитом под крышей.

   Оригинальное здание это сильно напоминало постройки нынешних футуристов как по разнообразию материала, так и по беззастенчивости в его расположении. Главный корпус "дворца" за исключением одной стены, именно той, где была дверь, составляла ровно отпиленная корма старого галиота, корма без палубы, почему Бильдер, не в силах будучи перевернуть корму килем вверх, устроил еще род куполообразной крыши наподобие куч термитовых муравьев, так что все в целом грубо напоминало откушенное с одной стороны яблоко. Весь эффект здания представляла искусственно выведенная стена; в состав ее, по разряду материалов, входили:

   1) доски, обрубки бревен, ивовые корзинки, пустые ящики;

   2) шкворни, сломанный умывальник, ведра, консервные жестянки;

   3) битый фаянс, битое стекло, пустые бутылки;

   4) кости и кирпичи.

   Все это, добросовестно скрепленное палками, землей и краденым цементом, образовало стену, к которой можно было прислониться с опасностью для костюма и жизни. Лишь аккуратно прорезанная низкая дощатая дверь да единственное окошко в противоположной стене - настоящий круглый иллюминатор - указывали на некоторую архитектурную притязательность.

   Сигби толкнул дверь и, согнувшись, вошел, Фук за ним Бильдер сидел на скамейке перед внушительной кучей хлама. Небольшая железная печка, охапка морской травы, служившей постелью, скамейка и таинственный деревянный бочонок с краном - таково было убранство "дворца" за исключением кучи, к которой Бильдер относился сосредоточенно, не обращая внимания на вошедших. К великому удивлению Фука, ожидавшего увидеть полураздетого, оборванного старика, он убедился, что Бильдер для своих лет еще большой франт: суконная фуфайка его, подхваченная у брюк красным поясом, была чиста и прочна, а парусинные брюки, запачканные смолой, были совсем новые. На шее Бильдера пестрело даже нечто вроде цветного платка, скрученного морским узлом. Под шапкой седых волос, переходивших в такие же круто нависшие брови и щетинистые баки, ворочались колючие глаза-щели, освещая высохшее, жесткое и угрюмое лицо с застывшей усмешкой.

   - Здр... здравствуйте, - нерешительно сказал Сигби.

   - Угу! - ответил Бильдер, посмотрев на него сбоку взглядом человека, смотрящего через очки... - Кх! Гум!

   Он вытащил из кучи рваную женскую галошу и бросил ее в разряд более дорогих предметов.

   - Помоги, Бильдер! - возопил Сигби, в то время как Фук смотрел поочередно то в рот товарищу, то на таинственный бочонок в углу. - Все ты знаешь, везде бывал и всюду... как это говорится... съел собаку.

   - Ближе к ветру! - прошамкал Бильдер, отправляя коровий череп в коллекцию костяного товара.

   Сигби не заставил себя ждать. Оттягивая рукой душивший его разгоряченную шею воротник блузы, повар начал:

   - Сбежал капитан от нас. Ушел к сектантам, к Братьям Голубым этим, чтобы позеленели они! Не хочу и не хочу жить, говорит, с вами, язычниками, и сам я язычник. Хочу спасаться. Мяса не ест, не пьет и не курит и судно хочет продать. До чего же обидно это, старик! Ну, что мы ему сделали? Чем виноваты мы, что только на палубе кусок можем свой заработать?.. Ну, рассуди, Бильдер, хорошо ли стало теперь: пошло воровство, драки; водку - не то что пьют, а умываются водкой; "Марианна" загажена; ни днем, ни ночью вахты никто не хочет держать. Ему до своей души дела много, а до нашей - тьфу, тьфу! Но уж и поискать такого в нашем деле мастера, разумеется, кроме тебя, Бильдер, потому что, как говорят...

   Сигби вспомнил Летучего Голландца и, струсив, остановился. Фук побледнел; мгновенно фантазия нарисовала ему дьявольский корабль-призрак с Бильдером у штурвала.

   - Угу! - промычал Бильдер, рассматривая обломок свинцовой трубки, железное кольцо и старый веревочный коврик и, по-видимому, сравнивая ценность этих предметов. Через мгновение все они, как буквы из руки опытного наборщика, гремя, полетели к своим местам.

   - Помоги. Бильдер! - молитвенно закончил взволнованный повар.

   - Чего вам стоит! - подхватил Фук.

   Наступило молчание. Глаза Бильдера светились лукаво и тихо. По-прежнему он смотрел в кучу и сортировал ее, но один раз ошибся, бросив тряпку к костям, что указывало на некоторую задумчивость.

   - Как зовут? - хрипнул беззубый рот.

   - Сигби, кок Сигби.

   - Не тебя; того дурака.

   - Дюк.

   - Сколько лет?

   - Тридцать девять.

   - Судно его?

   - Его, собственное.

   - Давно?

   - Десять лет.

   - Моет, трет, чистит?

   - Как любимую кошку.

   - Скажите ему, - Бильдер повернулся на скамейке, и просители со страхом заглянули в его острые, блестящие глаза-точки, смеющиеся железным, спокойным смехом дряхлого прошлого, - скажите ему, щенку, что я, Бильдер, которого он знает двадцать пять лет, утверждаю: никогда в жизни капитан Дюк не осмелится пройти на своей "Марианне" между Вардом и Зурбаганом в проливе Кассет с полным грузом. Проваливайте!

   Сказав это, старик подошел к таинственному бочонку, нацедил в кружку весьма подозрительно-ароматической жидкости и бережно проглотил ее. Не зная - недоумевать или благодарить, плакать или плясать, повар вышел спиной, надев шапку за дверью. Тотчас же вывалился и Фук.

   Фук не понимал решительно ничего, но повар был человек с более тонким соображением; когда оба, усталые и пыльные, пришли наконец к харчевне "Трезвого странника", он переварил смысл сказанного Бильдером, и, хоть с некоторым сомнением, но все-таки одобрил его.

   - Фук, - сказал Сигби, - напишем, что ли, этому Дюку. Пускай проглотит пилюлю от Бильдера.

   - Обидится, - возразил Фук.

   - А нам что. Ушел, так терпи.

   Сигби потребовал вина, бумаги и чернил и вывел безграмотно, но от чистого сердца следующее:

  

   "Никогда Дюк не осмелится пройти на своей "Марианне" между Вардом и Зурбаганом в проливе Кассет с полным грузом. Это сказал Бильдер. Все смеются.

   Экипаж "Марианны".

  

   Хмельные поплелись товарищи на корабль. Гавань спала. От фонарей судов, отражений их и звезд в небе весь мир казался бархатной пропастью, полной огней вверху и внизу, всюду, куда хватал глаз. У мола, поскрипывая, толкались на зыби черные шлюпки, и черная вода под ними сверкала искрами. У почтового ящика Сигби остановился, опустил письмо и вздохнул.

   - Ясно, как пистолет и его бабушка, - проговорил он, нежно целуя ящик, - что Дюк изорвет тебя, сердечное письмецо, в мелкие клочки, но все-таки! Все-таки! Дюк... Не забывай, кто ты!

  

  

   Вечером в воскресенье, после утомительного бездельного дня, пения духовных стихов и проповеди Варнавы, избравшего на этот раз тему о нестяжательстве, капитан Дюк сидел у себя, погруженный то в благочестивые, то в греховные размышления. Скука томила его, и раздражение, вызванное вчерашним неудачным уроком паханья, когда, как казалось ему, даже лошадь укоризненно посматривала на неловкого капитана, взявшегося не за свое дело, улеглось не вполне, заставляя говорить самому себе горькие вещи.

   - "Плуг, - размышлял капитан, - плуг... Ведь не мудрость же особенная какая в нем... но зачем лошадь приседает?" Говоря так, он не помнил, что круто нажимал лемех, отчего даже три лошади не могли бы двинуть его с места. Затем он имел еще скверную морскую привычку - всегда тянуть на себя и по рассеянности проделывал это довольно часто, заставляя кобылу танцевать взад и вперед. Поле, вспаханное до конца таким способом, напоминало бы поверхность луны. Кроме этой весьма крупной для огромного самолюбия Дюка неприятности, сегодня он резко поспорил с школьным учителем Клоски. Клоски прочел в газете о гибели гигантского парохода "Корнелиус" и, несмотря на насмешливое восклицание Дюка: "Ага!", стал утверждать, что будущее в морском деле принадлежит именно этим "плотам", как презрительно называл "Корнелиуса" Дюк, а не первобытным "ветряным мельницам", как определил парусные суда Клоски. Ужаленный, Дюк встал и заявил, что, как бы то ни было, никогда не взял бы он Клоски пассажиром к себе, на борт "Марианны". На это учитель возразил, что он моря не любит и плавать по нему не собирается. Скрепя сердце, Дюк спросил: "А любите вы маленькие, грязные лужи?" - и, не дожидаясь ответа, вышел с сильно бьющимся сердцем и тягостным сознанием обиды, нанесенной своему ближнему.

   После этих воспоминаний Дюк перешел к обиженной "ветряной мельнице", "Марианне". Пустая, высоко подняв грузовую ватерлинию над синей водой, покачивается она на рейде так тяжко, так жалостно, как живое, вздыхающее всей грудью существо, и в крепких реях ее посвистывает ненужный ветер.

   - Ах, - сказал капитан, - что же это я растравляю себя? Надо выйти пройтись! - Прикрутив лампу, он открыл дверь и нырнул в глухую, лающую собаками тьму. Постояв немного посреди спящей улицы, капитан завернул вправо и, поравнявшись с окном Варнавы, увидел, что оно, распахнутое настежь, горит полным внутренним светом. "Читает или пишет", - подумал Дюк, заглядывая в глубину помещения, но, к изумлению своему, заметил, что Варнава производит некую странную манипуляцию. Стоя перед столом, на котором, подогреваемый спиртовкой, бурлил, кипя, чайник, брат Варнава осторожно проводил по клубам пара небольшим запечатанным конвертом, время от времени пробуя поддеть заклейку столовым ножом.

   Как ни был наивен Дюк во многих вещах, однако же занятие Варнавы являлось весьма прозрачным. - "Вот как, - оторопев, прошептал капитан, приседая под окном до высоты шеи, - проверку почты производишь, так, что ли?" На миг стало грустно ему видеть от уважаемой личности неблаговидный поступок, но, опасаясь судить преждевременно, решил он подождать, что будет делать Варнава дальше. "Может быть, - размышлял, затаив дыхание, Дюк, - он не расклеивает, а заклеивает?". Тут произошло нечто, опровергнувшее эту надежду. Варнава, водя письмом над горячим паром кастрюльки, уронил пакет в воду, но, пытаясь схватить его на лету, опрокинул спиртовку вместе с посудой. Гремя, полетело все на пол; сверкнул, шипя, залитый водой синий огонь и потух. Отчаянно всплеснув руками, Варнава проворно выхватил из лужи мокрое письмо, затем, решив, что адресату возвращать его в таком виде все равно странно, поспешно разорвал конверт, бегло просмотрел текст и, сунув листок на подоконник, почти к самому носу быстро нагнувшего голову капитана, побежал в коридор за тряпкой.

   - Ну-да, - сказал капитан, краснея как мальчик, - украл письмо брат Варнава! - Осторожно выглянув, увидел он, что в комнате никого нет, и отчасти из любопытства, а более из любви ко всему таинственному нагнулся к лежавшему перед ним листку, рассуждая весьма резонно, что письмо, претерпевшее столько манипуляций, стоит прочесть. И вот, сжав кулаки, прочел он то, что, высунув от усердия язык, писал Сигби.

   Он прочел, повернулся спиной к окну и медленно, на цыпочках, словно проходя мимо спящих, пошел от окна в сторону огородов. Было так темно, что капитан не видел собственных ног, но он знал, что его щеки, шея и нос пунцовее мака. Несомненное шпионство Варнавы мало интересовало его. И Варнава, и Голубые Братья, и учитель Клоски, и неуменье пахать - все было слизано в этот момент той смертельной обидой, которую нанес ему мир в лице Морского Тряпичника. Кто угодно мог бы сказать это, только не он. Остальные могут говорить что угодно. Но Бильдер, которому двадцать лет назад на палубе "Веги", где тот служил капитаном, смотрел он в глаза преданно и трусливо, как юный щенок смотрит в опытные глаза матери; Бильдер, каждое указание которого он принимал к сердцу ближе, чем поцелуй невесты; Бильдер, знающий, что он, Дюк, два раза терпел крушение, сходя на шлюпку последним; этот Бильдер заочно, а не в глаза высмеял его на потеху всей гавани. Да! Дюк стиснул руками голову и опустился на землю, к изгороди. Прямая душа его не подозревала ни умысла, ни интриги. Правда, Кассет очень опасен, и не многие ради сокращения пути рискуют идти им, дабы не огибать Вард; но он, Дюк, разве из трусости избегал "Безумный пролив"? Менее всего так. Осторожность никогда не мешает, да и нужды прямой не было; но, если пошло на то...

   - Постой, постой, Дюк, не горячись, - сказал капитан, чувствуя, что потеет от скорби. - Кассет. Слева гора, маяк, у выхода буруны и левее плоская, отмеченная на всех картах мель; фарватер южнее, и форма его напоминает гитару; в перехвате поперек две линии рифов; отлив на девять футов, после него можно стоять на камнях по щиколотку. Сильное косое течение относит на мель, значит, выходя из-за Варда, забирать против течения к берегу и между рифами - так... - Капитан описал в темноте пальцем латинское S. - Затем у выхода вдоль бурунов на норд-норд-ост и у маяка на полкабельтова к берегу - чик и готово!

   "Разумеется, - горестно продолжал размышлять Дюк, - все смотрят теперь на меня, как на отпетого. Я для них мертв. А о мертвом можно болтать что угодно и кому угодно. Даже Варнава знает теперь - негодный шпион! - на какую мелкую монету разменивают капитана Дюка". Тяжело вздыхая, ловил он себя на укорах совести, твердившей ему, что совершено за несколько минут множество смертельных грехов: поддался гневу и гордости, впал в самомнение, выругал Варнаву шпионом... Но уже не было сил бороться с властным призывом моря, принесшим ему корявым, напоминающим ветреную зыбь, почерком Сигби любовный, нежный упрек. Торжественно помолчав в душе, капитан выпрямился во весь рост; отчаянно махнул рукой, прощаясь с праведной жизнью, и, далеко швырнув форменный цилиндр Голубых Братьев, встал грешными коленями на грязную землю, сыном которой был.

   - Боже, прости Дюка! - бормотал старый ребенок, сморкаясь в фуляровый платок. - Пропасть, конечно, мне суждено, и ничего с этим уже не поделаешь. Ежели б не Кассет - честное слово, я продал бы "Марианну" за полцены. Весьма досадно. Пойду к моим ребятишкам - пропадать, так уж вместе.

   Встав и уже петушась, как в ясный день на палубе после восьмичасовой склянки, когда горло кричит само собой, невинно и беспредметно, выражая этим полноту жизни, Дюк перелез изгородь, промаршировал по огурцам и капусте и, одолев второй, более высокий забор, ударился по дороге к Зурбагану, жадно дыша всей грудью, - прямой дорогой, как выразился он, немного спустя, сам, - в ад.

  

  

   Стихи о "птичке, ходящей весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий", смело можно отнести к семи матросам "Марианны", которые на восходе солнца, после бессонной ночи, расположились на юте, с изрядно помятыми лицами, предаваясь каждый занятию, более отвечающему его наклонностям. Легкомысленный Бенц, перегнувшись за борт, лукаво беседовал с остановившейся на молу хорошенькой прачкой; Сигби, проклиная жизнь, гремел на кухне кастрюлями, швыряя в сердцах ложки и ножи; Фук меланхолично чинил рваную шапку, старательно мусля не только нитку, но и ушко огромной иглы, попасть в которое представлялось ему, однако же, делом весьма почтенным и славным; а Мануэль, Крисс, Тромке и боцман Бангок, сидя на задраенном трюме, играли попарно в шестьдесят шесть.

   Внезапно сильно как под слоном заскрипели сходни, и на палубу под низкими лучами солнца вползла тень, а за ней, с измученным от дум и ходьбы лицом, без шапки, твердо ступая трезвыми ногами, вырос и остановился у штирборта капитан Дюк. Он медленно исподлобья осмотрел палубу, крякнул, вытер ладонью пот, и неуловимая, стыдливая тень улыбки дрогнула в его каменных чертах, пропав мгновенно, как случайная складка паруса в полном ветре.

   Бенц прянул от борта с быстротой спущенного курка. Девушка, стоявшая внизу, раскрыла от изумления маленький, детский рот при виде столь загадочного исчезновения кавалера. Сигби, обернувшись на раскрытую дверь кухни, пролил суп, сдернул шапку, надел ее и опять сдернул. Фук с испуга сразу, судорожно попал ниткой в ушко, но тут же забыл о своем подвиге и вскочил. Игроки замерли на ногах. А "Марианна" покачивалась, и в стройных снастях ее гудел нужный ветер.

   Капитан молчал, молчали матросы. Дюк стоял на своем месте, и вот - медленно, как бы не веря глазам, команда подошла к капитану, став кругом. "Как будто ничего не было", - думал Дюк, стараясь определить себе линию поведения. Спокойно поочередно встретился он глазами с каждым матросом, зорко следя, не блеснет ли затаенная в углу губ усмешка, не дрогнет ли самодовольной гримасой лицо боцмана, не пустит ли слезу Сигби. Но с обычной радушной готовностью смотрели на своего капитана деликатные, понимающие его состояние моряки, и только в самой глубине глаз их искрилось человеческое тепло.

   - Что ты думаешь о ветре, Бангок? - сказал Дюк.

   - Хороший ветер; господин капитан, дай бог всякого здоровья такому ветру; зюйд-ост на две недели.

   - Бенц, принеси-ка... из своей каюты мою белую шапку!

   Бенц, струсив, исчез.

   - Поднять якорь! - закричал капитан, чувствуя себя дома, - вы, пьяницы, неряхи, бездельники! Почему шлюпка спущена? Поднять немедленно! Закрепить ванты! Убрать сходни! Ставь паруса! "Марианна" пойдет без груза в Алан и вернется - слышите вы, трусы? - с полным грузом через Кассет.

   Он успокоился и прибавил:

   - Я вам покажу Бильдера.

  

  

  

  

   Старый человек, шестидесятилетний Фингар, после многочисленных и пестрых скитаний во всех частях света, поселился наконец в Зурбагане. Фингар сильно устал. Всю жизнь его любимым занятием, единственной страстью и божеством была охота - древнее, детское и жестокое занятие, поклонники которого, говори они хотя на всех языках, каждый не понимая другого, - на всех легендарных языках вавилонского столпотворения, - все же остаются членами одной касты. Каста эта делится на три категории: промышленников, любителей и идолопоклонников. Фингар с малых лет до седых волос принадлежал к третьей - самой высшей, так как любители непостоянны, а промышленники меркантильны. Богом Фингара был точный выстрел по редкой дичи.

   И так всю жизнь... И, как сказано, старый бродяга устал. Ранее могучее тело его подымалось и отправлялось за десятки тысяч верст без всякого размышления, теперь тело просило кейфа и уважения. Исчезли походные палатки, ночные костры в болотах, плоты в мутных волнах диких рек; Фингар заменил их небольшим домиком, цветами и трофеями и воспоминаниями. От бурных кутежей в грозных пустынях, где вином был звериный след, поцелуями - восход солнца и блеск звезд, а игрой - выстрелы, - у Фингара осталось весьма скудное количество денег. Их поглотили разъезды, Фингар жил скромно и писал мемуары, диктуя по дневникам молодому, нанятому для этой цели, Юнгу странные для оседлого уха истории, в коих описания местностей сплетались с названиями растений, а за цифрами подстреленных хищных зверей следовали рецепты от лихорадки и гнойных ран - памяти медвежьих когтей.

   Утром, тринадцатого апреля, вошел Юнг, улыбаясь лысому Фингару, сидевшему перед столом за стаканом кофе. Юнг любил обстановку Фингара. Меха здесь были везде: на полу, стенах, в углах и даже на потолке. Все оттенки пятнистой и гладкой шерсти от белого до черновато-зеленого, делали помещение похожим на громадную муфту. Прямые, кривые, витые и ветвистые рога торчали густыми рядами всюду, куда попадал взгляд. Настоящие ковры из тесно повешенного оружия блестели в простенках. Собака Ганимед, помесь ищейки и таксы, ветеран многих охот Фингара, сидела на подоконнике, наблюдая уличную жизнь глазами фланера. Ганимед привычно покосился на Юнга и зевнул: еще не пролетела близ его носа ни одна муха. Ганимед любил ловить мух.

   - Вот не могу вспомнить, - сказал Фингар, - что вышло у меня с неженкой Цейсом из-за переправы у порогов Ахуан-Скапа. Мы вчера остановились на этом, но память моя бессильна.

   - Может быть, это не важно? - скромно возразил Юнг, приготовляясь писать и пробуя пальцем острие пера.

   - Как неважно?! - удивился Фингар. Его сухое, монашеское лицо дрогнуло нетерпением. - Я только не могу вспомнить. Этот одеколонный Цейс хотел переправиться выше, а я - ниже. А что мы говорили - забыл.

   - Пропустите это место, - деликатно посоветовал Юнг. - Потом вы припомните.

   - Потом - это потом, а сейчас - это сейчас. Я вот хочу сейчас.

   Фингар молчал две минуты. Юнг рисовал тигра с павлиньим хвостом. Ганимед щелкнул зубами - муха исчезла.

   - Все еще не припомню, - Фингар набил трубку, закурил и стал дымить в потолок. - Что новенького у нас в Зурбагане?

   - Вы получаете газету, - сухо сказал Юнг; ему хотелось работать.

   - А я не читал за последние дни, - возразил Фингар. - Я припоминал, что вышло у меня с Цейсом. Как будто я его послал, в вежливых выражениях, к одалискам... Тут, видите ли, было кем-то из нас сказано одно слово, изменившее весь маршрут. Но какое такое слово - хоть высеките меня - не припомню. Правда, и то, что прошло тридцать лет. Есть новости или нет?

   - Водопровод и Камбон, - хмуро отозвался Юнг, по свежести души предпочитавший слушать охотничьи рассказы Фингара, чем говорить о газетной хронике.

   - Извините, молодой человек, лаконизм хорош только для птиц. "Чирик-чирик" - и все понимают. Я не воробей, с вашего разрешения.

   Юнг был смешлив. Он тихо захохотал и повернулся к Фингару.

   - Водопровод переносят к озеру Чентиссар, к чистой воде, - сказал Юнг. - А новые подвиги Камбона равняют его с дикими зверями, которых вы так много убили.

   - Камбон! Да, да, так. Вспомнил. Грабитель?

   - Пожалуй, он и грабитель, - сказал Юнг, - но просто грабитель, это еще куда бы ни шло. Камбон одержим страстью мучить и убивать бескорыстно; он живет слезами и кровью.

   - Надо поймать, повесить, - кротко сказал старик, - однако любопытно. Сегодняшнюю газету читали?

   - Еще нет.

   - Вот она. Посмотрите-ка, и если найдете что-либо о Камбоне - прочтите. Только не скороговоркой, у стариков вялые уши.

   Юнг обмотался газетой. Скоро он с значительным и возмущенным видом стукнул кулаком по хрустящей бумаге.

   - Вот слушайте... это немыслимо!

   - Слушаю, как на водопое.

   Юнг начал:

  

   "Новый подвиг Камбона-подкалывателя.

   Вся полиция на ногах.

   Зверь-человек неуловим.

   Третьего дня мы сообщали о двух жертвах хулигана Камбона, - извозчике Герникее и мальчике из пивной лавки, тяжело раненных среди бела дня на людных улицах, "для пробы нового ножа" (как сказал жертвам Камбон). Вчера в четыре часа дня произошло следующее.

   Диана Мелисс 22 лет, сестра известного биолога, Филиппа Мелисса, возвращалась домой из магазина; на углу Артиллерийской и Музыкальной улиц она подверглась настойчивому преследованию неизвестного молодого человека. Незнакомец, переходя за г-жой Мелисс с тротуара на тротуар, предлагал ей ни больше, ни меньше - сделаться его любовницей, обещая сказочные сокровища и даже угрожая, в случае отказа, насильственной смертью. Ошеломленная, перепуганная насмерть г-жа Мелисс, на свое несчастье, шла по безлюдному в этот момент кварталу, наконец ей пришло в голову воспользоваться первым подъездом и скрыться таким образом с глаз нахала. К ужасу и смущению ее, граничившим в этот момент с обмороком, негодяй последовал за нею, и там на площадке лестницы возобновил свои предложения, сопровождая их площадными остротами. Вне себя, оттолкнув неизвестного, г-жа Мелисс дернула ручку первой, на которую упал взгляд двери, ведшей, как оказалось, в пустую квартиру и потому незапертой. Неожиданно для самого себя очутившись в пустом помещении, негодяй перестал церемониться совершенно. "Я - Камбон, - сказал этот человек, - вы приглянулись мне, и ваша судьба должна быть решена теперь же. Он перешел на "ты". Пойдем со мной, - сказал он, - ты будешь чистить мне сапоги, а я тебя - бить, изредка, конечно, и поцелую. У меня много денег. Меня все боятся. Не ломайся!" В это время на лестнице послышались голоса. Девушка закричала. Камбон ударил ее кастетом по голове, выше левого уха. Она закричала со всей силой отчаяния. Хулиган сорвал кольцо с пальца г-жи Мелисс и исчез. Она продолжала кричать. В то время когда люди, проходившие по лестнице, услышали крик и вошли в квартиру, г-жа Мелисс лежала на полу без сознания. Камбон скрылся. Пострадавшая девушка была отвезена домой. Рана на голове оказалась неопасной для жизни.

   Не пора ли поймать крысу? Положение таково, что вялость и неспособность полиции делаются преступными. Зурбаган не курятник, а Камбон не хорек. Это тянется два с половиной месяца!"

  

   Юнг прочитал статью, заметно волнуясь: когда он опустил газету, руки его дрожали.

   - Нет - хорек! - сказал Фингар. - Хорек, злобный, вонючий и кровожадный.

   - Я не понимаю психологии Камбона, - заметил Юнг.

   - Психология?! - Фингар кивнул головой на шкуры гиен. - Какая там, молодой человек, психология. Несложные животные инстинкты, первобытное зверство - вот и все. Дикий зверь налицо. Дайте-ка газету сюда.

   Он долго не находил заметки, которую хотел прочесть еще раз, - как его взгляд упал на жирное объявление. Брови Фингара поднялись так высоко, что Юнг с любопытством придвинулся.

   - Вот так объявление! - сказал Фингар. - Истинно: неделя о Камбоне. Развесьте уши: "Двадцать тысяч будет немедленно уплачено тому, кто обезвредит апаша Камбона". И если это не шутка - объявление сделано лицом сильно заинтересованным.

   - Вероятно, - заметил Юнг, - там есть и адрес.

   - Есть. - Фингар прочел: "Лернейский фонтан, 21. Ф.Мелисс". Ну, что же, все ясно. Однако решительный человек этот Мелисс.

   Оба собеседника замолкли, находясь под тяжелым впечатлением прочитанной газетной статьи. Вдруг Ганимед тявкнул несколько раз тоном спокойной угрозы. Фингар подошел к окну.

   - Посмотрите, Юнг, не Камбон ли это?

   - Нет, - рассмотрев проходящего под окном человека, сказал Юнг, - не думаю. Тигры не появляются "между прочим". Но того же материка, надо полагать.

   Проходивший под окном человек был очень высокого роста, узкоплечий, с мертвеннно бледным лицом, бешеным, как бы застывшим взглядом бесцветных, но сверкающих глаз, массивной нижней челюстью и челкой на лбу. Одежда рыночно-щегольского покроя отличалась пестротой... Он прошел.

   - Ганимед лаял на него, - сказал Юнг. - Вот отличная мысль, - прибавил он: - вам, господин Фингар, следовало бы тряхнуть стариной.

   Сухое, монашеское лицо Фингара притворилось непонимающим, хотя мысль Юнга была вполне естественна: кузнецу - ковка, охотнику - охота.

   - Выследите Камбона, - пояснил Юнг.

   Фингар задумался.

   - Конечно, - сказал он, - с Ганимедом я сделал бы это. Ох! Двадцать тысяч! Решетка или орел.

   Он бросил монету, упавшую орлом вверх.

   - Пошли! - решительно заявил Фингар. Весь трепет охотничьей страсти проснулся в его старом теле; он выпрямился, помолодел; даже закрыл на мгновение глаза. В душу вошли: ночной сумрак лесов, неизвестность, тишина, опасность... далекий полет пули.

   - Редкая дичь! - сказал он и принялся собираться.

  

  

   Диана Мелисс с повязкой на голове сидела в дальнем углу гостиной, ее брат поместился против охотника, лицом к лицу; Юнг, подойдя к стене, рассматривал картины.

   Девушка, подперев голову рукой, внимательно слушала. В ее лице, умном и твердом, сквозило нечто, относящее ее к высшей расе, - той самой, представители которой имеются во всех национальностях и сословиях, - короче говоря - интеллигентность, лишенная предрассудков.

   Филипп, человек науки, но экспансивный и вспыльчивый, говорил охотнику:

   - Если город может терпеть такое положение вещей, черт с ним! Что за кошмар?! Я не хочу этого! Однако с чего вы начнете?

   - С собаки, - сказал Фингар, взглядывая на девушку. - Ганимед бродит у подъезда и ждет меня. Я хочу спросить вас, сударыня, три раза о трех вещах.

   - Спрашивайте.

   - Какова наружность Камбона?

   - Он невысокого роста, шатен, глаза навыкате, откинутый узкий лоб, в ушах серьги, тонкий, горбатый нос.

   - Еще: на какой улице и в каком доме вы получили этот удар кастетом?

   - Номер дома (как мне сказали потом) 81, улица Горы.

   - Нет ли чего-либо особенного в его голосе?

   - Нет. Голос у него обыкновенный, но когда говорит - сильно и хрипло дышит.

   Наступило молчание. Филипп с любопытством рассматривал охотника.

   - Вы, конечно, вооружились? - спросил он, смотря на карманы Фингара.

   - Конечно. Я ведь не птицелов. Хорошая шомпольная одностволка стоит за дверью вашей квартиры.

   - А револьвер?

   - Ну! Я охотник; мне нужно ружье. Камбон, однако, не слон, а на гиену ходят даже с дробовиком. Мы пошли, Юнг.

   - Условие в силе, - сказал Филипп.

   - Разумеется. До свиданья.

   Охотники попрощались и вышли. В полицейском бюро, куда Фингар счел необходимым зайти, их встретил замкнутый человек в мундире; его очки выглядели, как пушки.

   - Билет на право охоты, - сказал Фингар.

   - Объясните, какой билет.

   - По Камбону; это нужно мне на всякий случай. Короче говоря, агентурный значок.

   - Будет ли толк? А откровенно говоря, если будет, напьюсь. - Человек в мундире схватил обе руки Фингара и так потряс их, что раскраснелся.

   - Одно условие, - заявил Фингар, - смотреть сквозь пальцы. Все-таки рискую и я.

   - Делайте, что хотите.

   Получив значок, Фингар спрятал его под бортом куртки. На улице он сказал Юнгу:

   - Теперь - по следу, и да поможет нам Диана, богиня моего спорта.

   Юнг вспомнил другую Диану. У нее была белая повязка на голове. За ее спиной стояла тень мальчика, зарезанного ударом ножа для пробы оружия.

   Ганимед, солидно перебирая лапами, трусил впереди.

  

  

   Пока Фингар не приблизился к подъезду дома 81 на улице Горы - он еще не чувствовал себя вполне охотником. Но лишь только Юнг, шедший впереди, открыл тяжелую, темную дверь и придержал ее, пропуская Фингара, - старик испытал ту особенную, сладкую, сосущую тяжесть в сердце, какую переживал каждый раз, погружаясь в опасные камыши, убежище тигра. На звонок вышел швейцар. Узнав в чем дело, покосившись слегка при этом на торчащее за спиной Фингара дуло ружья, он молча открыл дверь пустой квартиры, где Камбон издевался над человеком.

   Ганимед вбежал прежде всех, подняв кверху умную мордочку с видом запыхавшегося квартиронанимателя. Он чувствовал, что его не зря привели сюда, и несколько суетился, не зная точно, с чего начать поиски.

   Фингар осмотрелся. Пустые комнаты с раскрытыми окнами были, как казалось Юнгу, лишены каких бы то ни было следов печального происшествия, но Фингар думал иначе. Он пристально рассматривал пол, стараясь определить хотя одно место, где ступала нога Камбона. Лощеный паркетный пол везде ровно блестел, на нем не было ни пыли, ни сора, перемещение частиц которого, хотя бы малейшее, дало бы в руки Фингара нить следа. Так рассматривая пол, прошел он от двери к окну, взглянул на подоконник и хмыкнул.

   - Вот след! - сказал он подошедшему Юнгу. - Вот его лапа.

   Оба нагнулись. Легкий слой пыли, осевший на белой краске, был слизан в одном месте прикосновением чьей-то большой руки.

   - Камбон хлопнул ладонью по подоконнику или оперся, - сказал Фингар. - Однако это, может быть, чья-нибудь и другая рука. Например, швейцара, когда он открывал окна.

   - Да, - согласился Юнг, - след гадательный, и это не то.

   - Не то, - Фингар задумался. - Собственно говоря, проще было бы пустить Ганимеда по невидимому для нас, но существующему в этой комнате следу... Здесь два следа: Камбона и девицы Мелисс: догадается ли бедная собака, какой из них нам требуется? В этом вся штука. Она может, собачонка, по бесхитростности своей, привести нас в квартиру на Лернейский фонтан, 21. Все же ничего больше не остается, как сыграть втемную. Ганимед!

   Собака, подбежав к Фингару, заиграла хвостом.

   - Ищи! - сказал охотник, показывая рукой на пол. - Ищи! Тут, тут, тут!

   Ганимед обнюхал пол вокруг ног Фингара, изредка взглядывая на хозяина, как бы стараясь угадать, по глазам человека, нужный ему запах. Наконец, что-то решив про себя, Ганимед, с опущенной мордой, неторопливо рыся, выбежал на улицу и повернул в противоположную от Лернейского фонтана сторону.

   - Догадался! - сказал Фингар, с умилением смотря на собаку. - Милая ты моя собака, Ганимед эдакий!

  

  

   Упорно держась одного, раз выбранного среди тысячи других уличных запахов, невидимого воздушного следа Камбона, Ганимед, изредка оглядываясь на Фингара, еще реже - поворачивая назад ради проверки, - весьма уверенно, почти в прямом направлении пересек город стремясь к глухим окраинным улицам, где множество трактиров, кабаков и дешевых кофеен заставили его забегать почти в каждый из этих притонов Юнг и Фингар, молча входя за собакой, обращали на себя пристальное угрюмое внимание посетителей. Разом стихал шум, в углах шептались, вполголоса бормоча угрозы, люди неизвестного звания, с опухшими от вина лицами.

   Если Юнг и смущался несколько, то Фингар не замечал ничего, кроме хвоста Ганимеда исчезающего по временам под стульями, чтобы отрицательно тявкнув, выскочить вновь на улицу. Охотник казался неутомимым. Мелкими старческими шажками спешил он за начинающей горячиться собакой из улицы в улицу, из переулка в переулок, изредка лишь вспоминая о Юнге и приветливо кивая ему с выражением уверенности в дальнейшем. Тем временем солнце опустилось за крыши, и мостовые поблекли.

   Место, где находились теперь Юнг и Фингар, являло собой нескончаемый ряд деревянных заборов, скрывающих огороды и пустыри Ганимед остановился у одной из полуразвалившихся калиток, с визгом бросился он на нее, царапая когтями доски Фингар нажал щеколду. Как только в калитке образовалось достаточно свободного пространства, Ганимед стрелой бросился в него, и Фингар снял ружье. Пока собака бежала к ясно видимой уже дичи, охотники рассмотрели следующее.

   Пространство за калиткой было огромным, заросшим сорными травами и полевыми цветами пустырем, в дальнем конце которого, в углу двух заборов стоял по косившийся грязный одноэтажный домик напоминающий сторожку. Правее, на холмистом возвышении, виднелась беседка, заросшая диким виноградом перед ней за круглым, врытым в землю столом, сидели три человека. Стаканы и бутылки указывали на способ времяпрепровождения. Заходящее солнце в тумане жары, бросало на беседку и холм ясный, золотой свет, и лица всех трех, сидящих за столом, были, несмотря на расстояние, видны довольно отчетливо. Фингар сразу узнал Камбона.

   Ганимед с сердитым торопливым лаем взбирался на холм. Товарищи хулигана, прыгнув через невысокий за бор, исчезли; догадливость и трусость не изменили им и в хмелю. Камбон, казалось, колебался; тем временем охотники были от него совсем близко, он, встав и опершись руками о стол, угрюмо смотрел на прыгавшего во круг него Ганимеда. Юнг, с револьвером в руке, прямо шел на Камбона, но Фингар опередил его.

   - Пуля в лоб или руки кверху! - закричал Фингар, и Юнг не узнал его голоса - голос звенел, как у молодого. Камбон, вынув револьвер, отступил к забору, выстрелив два раза в собаку, припадавшую в момент выстрела к земле. Камбон был пьян, но хитер.

   - Подождите, - хрипло, задыхающимся голосом сказал он. - Я сдаюсь. - И он вскинул вверх руки, тотчас же повернувшись спиной к охотнику; руки Камбона упали на край забора, и тело с быстротой кошки скакнуло вверх.

   - Он уйдет! - сказал Юнг.

   Фингар выстрелил. Камбон с пробитым затылком упал к забору, в густую траву.

   - Прочь, Ганимед! - крикнул старик разозленной, рвущейся на врага собаке.

   Он повернул мертвого лицом вверх.

   - Не думайте, - сказал он взволнованному Юнгу, - что это случайно удачный выстрел. Случалось, что я попадал пулей и в ласточку. Ну, а теперь Зурбаган может не опасаться более этого нового Джэка-Потрошителя. Наконец-то! - Фингар хлопнул себя по лбу.

   - Что именно? - задумчиво спросил Юнг.

   - Вспомнил я, вот сейчас вспомнил, что сказал этому одеколонному Цейсу тридцать лет тому назад при переправе у Ахуан-Скапа. Как же! Я ему сказал следующее: "паучок вы, а не человек, вот что". На "паучка"-то он и обиделся. Правду говоря, он очень походил на это насекомое - такие же были у него тоненькие-тоненькие, предлинные ножки!

  

  

  

  

   Трайян только что вернулся с большого собрания Зурбаганской ложи всемирного теософического союза. Блестящее выступление Трайяна против Ордовы, сильнейшего оратора ложи, его могучий дар убеждения, основанного на точных данных современного материализма, его отточенная ирония и невероятная память, бросающая в связи с общим, стройным, как пламя свечи в безветрии, мировоззрением, - тысячи непоколебимых фактов, - лишили Ордову, под конец диспута, самообладания и твердости духа. Материализм, в лице Трайяна, получил, кроме шумных оваций, несколько десятков новообращенных, а Трайян, приехав домой, надел халат, сел поудобнее к железному, художественной работы камину, и красный трепет огня отразился в зрачках его веселых глаз, накрытых черными, крутыми и тонкими, как у красивых женщин, бровями.

   Хотя Ордова не появлялся еще в нашем рассказе видимым и говорящим лицом, интересно все-таки отметить разницу в наружности противников, а наружность - в контрасте с их убеждениями. Знаменитый ученый-материалист Трайян обладал внешностью модного, балованного художника, в ее, так сказать, банальной транскрипции: пышный галстук, волосы черные и длинные, пышные, как и холеная борода; безукоризненной чистоты профиль, белая кожа; синий бархатный пиджак - впечатление одухотворенной изысканности; идеалист Ордова коротко стригся, лицом был некрасив и невзрачен и одевался в скверном магазине скверного готового платья. Странное заключение можно было бы сделать отсюда! Однако рассказ наш лежит не в шутке, и сравнение упомянутых лиц с ошибочно перепутанными масками - все, что мы можем себе позволить по этому поводу.

   В кабинете, кроме Трайяна, сидел приехавший с ним генерал Лей, живой, ловкий и любезный старик, настоящий боевой человек, знающий смерть и раны... Леи был поклонником сражений, драки и состязаний вообще, неизменно оставаясь, когда это не касалось патриотизма, сторонником победителя; бой петухов, тарантулов, быков, бой - диспут ученых - серьезно, увлекательно волновали Лея; он принимал жизнь только в борьбе и лакомством считал поединки.

   - Мне кажется, Ордова чувствует себя плохо, - сказал Лей, - и я менее всего хотел бы быть на его месте.

   - Он все-таки убежденный человек, - заметил Трайян, - и я