Григорович Дмитрий Васильевич - Неудавшаяся жизнь

суетясь вокруг Андреева и пожимая ему восторженно руки.

   Петровский перестал есть и весь обратился в слух.

   - Я сужу по собственным впечатлениям, - продолжал Андреев воодушевляясь, - я был много раз в Эрмитаже, и, признаюсь, на меня до сих пор ни одни картины не производили такого впечатления, как те, где изображен покой. Возьму, хоть для примера, "Мадонну д'Альба" Рафаэля; тут воображению, побежденному высокими красотами, ровно делать нечего,- стоишь в каком-то упоении, увлеченный весь идеалом форм, грацией... Тут в каждой головке, в каждом следке, в пейзаже даже, с его цветочками и облаками, виден великий поэт-художник, искавший везде и во всем одно идеально прекрасное!..

   Борисов неистово хлопал в ладоши.

   - Возьмите теперь пейзажную живопись или морскую (я все защищаю свою мысль против движения в живописи). Скажите сами, господа, что сильнее действует на вас: буря ли, бегущие валы и облака, или затишье в минуту чистого светлого утра, когда тихо светит месяц в синем, прозрачном небосклоне?.. Одна картина Айвазовского передаст лучше мою мысль, не знаю только, помните ли вы ее?.. Первый план изображает холодную полосу моря; вода не шелохнется. Солнце еще не показалось. Небо чисто и прозрачно; на нем ни облачка. Посреди моря плывет, едва качаясь, бочка; над бочкой медленно спускается какая-то темная морская птица, с длинными ногами, - и только! Чудо! Кажется, боишься дыханием возмутить спокойствие; стоишь и вполне наслаждаешься именно потому, что воображение совершенно довольно и ничего не ждет... Нет, господин Чибезов! Картины, изображающие груди обнаженных женщин с перламутровой кожей, перепутанные драгоценными тканями и жемчугами, облитые неестественными лучами света, похожими на бенгальский огонь, недостойны кисти, точно так же, как изображение фраков, шлемов, париков, огня и дыма... Что в них? Они не производят благодетельного впечатления, не доставляют того мирного, чистого, эстетического наслаждения, которое и составляет цель изящных искусств. Я, по крайней мере, всегда пройду мимо таких произведений и с любовью остановлюсь перед скромным пейзажем.

   Андреев остановился. Все присутствующие встали одним движением и подошли к нему. Борисов бросился обнимать его. Петровский быстро приподнялся с своего места и протянул ему руку.

   В эту самую минуту, огромная толпа художников, с криком и говором, ворвалась на дворик Каролины Карловны. На минуту все смешалось в общей суматохе. Когда Петровский и Борисов обернулись к Андрееву, его уже не было. Испугавшись минутного своего увлечения (Андреев, по многим причинам, должен был подавлять в себе такие вспышки), он воспользовался всеобщей сумятицей, кинулся в комнаты, подобрал пальто и рисовальную книжку, сброшенную толпой, расплатился с хозяйкой и, полный еще тревожного волнения, направился быстрыми шагами к Крестовскому острову.

  

  

   На Крестовском есть, или, по крайней мере, было в то время, одно чудесное место, - это оконечность острова, обращенная к Финскому заливу. Крестовский, начинающийся великолепным парком, покрытым мохнатыми, раскидистыми и тучными купами зелени, между которыми змеятся тоненькие желтые дорожки, мелькают светлые лужайки и маленькое озеро, - постепенно беднеет и суживается, приближаясь к морю. У моста, ведущего на Крестовский, парк почти прерывается; от него остается всего-навсего одна лишь дорожка, которая продолжает остров. Местами высокие кусты, идущие по обеим сторонам дорожки, составляют над ней темный свод и непроницаемую стену зелени, местами расходятся и позволяют различать - слева Малую Невку и противоположный берег, покрытый коренастыми соснами; справа - другой рукав Невы, за ним огороды и пустынное, кочковатое болото. Наконец, дорожка исчезает, сыреет, сглаживается с почвой и неожиданно кончается пучком вековых, серовато-синих елей. Тут собственно кончается остров, для обыкновенного гуляльщика; но гуляльщик любопытный, наблюдательный, не пропустит случая заглянуть за эти ели - и, право, хорошо сделает. За ними, непосредственно после маленького песчаного обрыва, исполосованного корнями, обмытыми вокруг водой, остается всего-навсего несколько аршин песка, образующего, в соприкосновении с водой, тысячу крошечных мысов и впадин. Впереди расстилается на неоглядное пространство серебристый залив. Слева берег давно уже кончается, и только справа, сквозь дымчатый, лиловый парк, сереет плоский берег Финляндии. Кругом царствует тишина невозмутимая; сюда уже не доходит шум заселенной части соседних островов.

   Андреев давно знал это место. Группа столетних елей, брошенных на произвол судьбы, казалась ему всегда выгодным этюдом. Покинув Юргенс, он отправился прямо туда, согласно с планом, обдуманным еще поутру. Но, несмотря на то, что прошло довольно много времени с тех пор, как он покинул художников, он, по-видимому, не прикоснулся даже к рисовальной книге. Очинённый карандаш показывал острие свое между закрытыми листами книжки, лежавшей подле. Сам он сидел на песке и, прислонясь локтем, рассеянно глядел на море. В задумчивости его не было, однако ж, грусти. Он, казалось, с какой-то гордостью припоминал сцену у Юргенс. Горячая, восторженная голова его создавала самые великолепные планы. Счастливо настроенный встречей с Петровским, он уносился воображением в мир искусства; перед ним раскрывалась дружба Петровского, академия, а там, кто знает!- может быть, Италия!.. известность!.. Но вдруг, как бы испугавшись высоты, на которую занесло его воображение, он останавливался посреди воздушного полета, соображая расстояние от земли или действительности. Лицо его внезапно отуманивалось. Но, вообще, это продолжалось не долго; он подымал глаза и снова светлые мечты несли его в беспредельное пространство... А между тем приближался вечер. Солнце садилось. Залив и небо сливались в одно багровое, пылающее зарево, перерезанное искристой полосой горизонта, в которой висели паруса. В воздухе было так тихо, что можно было различать крики рыбаков с отдаленной тони, подымавшейся, помощью длинных свай своих, как журавль над поверхностью моря. Пробуждаемый чудной картиной, Андреев примирялся с действительностью. Отбросив мечты, он жадно вслушивался в тихий плеск воды, в едва внятный говор рыбаков, в отдаленные звуки колокола, мерно звучавшие с какой-то фабрики, и мало-помалу весь отдавался стройной, гармонии потухающего вечера.

   Внезапно ему послышались шаги. Он проворно обернулся назад. Но каково было его удивление, когда он увидел над обрывом фигуры Петровского и Борисова.

   - А, вот он, наш беглец! Вот он, - закричал Борисов, прыгнув с обрыва на песок.- Ах, голубчик вы мой, - продолжал он, торопливо подбегая к Андрееву,- куда это вы от нас скрылись? Уж я искал, искал... Ну, рад, рад, что встретил... А мы вот только что о вас говорили с Петровским; да скажите же, какими судьбами вы здесь очутились?..

   - Я нарочно пришел сюда; я люблю это место,- отвечал Андреев, радостно пожимая ему руку.

   - Как видно, мне с вами и в этом суждено сойтись, - весело сказал Петровский, протягивая ему руку, - три года тому назад я приходил сюда почти каждый день; я даже сделал несколько этюдов этих елей, - присовокупил он, протягивая руку к коренастым пням, охваченным последними лучами солнца и казавшимся в эту минуту как будто вылитыми из золота, - и вот теперь, по старой памяти, завернул сюда, и так кстати... Чудный вечер!- продолжал Петровский, сняв шляпу, проводя ладонью по волосам и обращаясь к морю,- чудный вечер! Нет!- заключил он, бросаясь на песок, - напрасно бранят нашу петербургскую природу... Как будто природа, самая скудная и бедная, не имеет своей прелести и поэзии, - блажен тот, кто умеет отыскать ее...

   Слабый крик, раздавшийся в эту минуту подле, заставил его оглянуться в ту сторону.

   - Превосходно! Отлично!- кричал Борисов, потрясая рисовальной книжкой Андреева, - я тебе говорил, Петровский, я тебе говорил! Это не могло быть иначе...

   Андреев протянул было руку, но Борисов предупредил его, проворно подвернул листы книжки и показал Петровскому рисунок карандашом, изображавший опрокинутое дупло, перепутанное косматыми травами, несколько кустов позади и клочок бурного неба. У Андреева дрогнуло сердце.

   - Очень, очень хорошо, - сказал наконец Петровский, отрывая глаза от рисунка и обращая их к Андрееву, у которого занималось дыхание.

   - Я тебе говорил, я тебе говорил!- радостно повторял Борисов.

   - Скажите, пожалуйста, где вы учились? - спросил Петровский с заметным любопытством.

   - Нигде... то есть почти нигде,- отвечал Андреев полусмущенным, полувеселым голосом.

   - Странно!- сказал Петровский, - в таком случае, поздравляю вас: ваш карандаш может смело поспорить с карандашом лучших наших молодых академиков.

   - Это мне нравится!- горячо перебил Борисов, - а я скажу вам, что никто у нас из молодых художников не нарисует так с натуры, да-с! Скажу это хоть перед кем угодно, хоть в глаза скажу всем и каждому - да-с!

   Тут взял он с недовольным видом альбом из рук Петровского и снова принялся рассматривать рисунки.

   - Но вы, по крайней мере, много работали? - продолжал спрашивать Петровский, не отрывая удивленных глаз от Андреева, который чуть не прыгал от радости.

   - Да, я довольно много работал, - отвечал он, - особенно прежде... теперь мне почти нет времени...

   Борисов поднял голову и нетерпеливо воткнул локти в песок.

   - Как, нет времени? Чем вы занимаетесь?..

   - Извините, нескромный вопрос, но мне не менее удивительно,- сказал Петровский,- я хотел бы знать, чем можете вы заниматься, кроме рисования, достигнув уже такой степени?..

   - Я служу, - отвечал Андреев.

   - Как!- вскричал Борисов, вскакивая со своего места, - э, голубчик, э! Бросайте весь мир и ступайте в академию!

   - К несчастью, этого нельзя сделать, - возразил Андреев, подавляя вздох.

   - Э! Полноте! Какие обстоятельства могут быть в ваши лета, голубчик!- воскликнул Борисов, горячась не на шутку. - Вот смотрите: мне далеко за тридцать, а люблю искусство,- все пошло к сатане, все бросил,- корка хлеба, оборванное пальто, шляпенка - и больше ничего не надо, лишь бы было на полотно и краски... Полноте, дружок, бросьте все, ну, какие обстоятельства, какие? - продолжал он, наступая с жаром.

   - Полно, Борисов, - сказал Петровский, качнув головой и указав украдкой на Андреева, который молчаливо сидел на песке.- Послушайте, - прибавил он, взяв за руку молодого человека, - если обстоятельства заставляют вас идти по другой дороге, если это неизбежно, - по крайней мере, не пренебрегайте искусством, работайте... Кто знает, может быть, со временем обстоятельства переменятся, вы будете свободно располагать собой... Вы еще так молоды... У вас есть талант; грешно им пренебрегать! Пожалуйста, не делайте этого... Приходите ко мне, я всегда буду рад видеться с вами. Борисов, с которым я живу, полюбил вас с первого взгляда; в нем и во мне найдете вы добрых товарищей. Оба мы, если не пригодимся к чему-нибудь другому, так будем стараться подбивать вас к работе.

   - Господа!- сказал Андреев, глядя на них сияющими глазами,- я не знаю, как благодарить вас!.. Вы меня воскрешаете... Да, я буду работать, как бы ни были грустны мои обстоятельства, как бы они ни вредили мне, я буду трудиться и не брошу искусства.

   - Браво! Браво!- воскликнул Борисов, - ах, милый мой!- продолжал он, бросаясь обнимать Андреева.- Петровский! Дай ему руку! Он наш! Откладывать дело нечего: завтра же вы явитесь к нам в мастерскую, принесете все, все ваши рисунки, все до одного, и мы славно проведем день... так, что ли?

   - Я так счастлив, так счастлив, что слов не нахожу, как благодарить вас, - восторженно произнес Андреев.

   - Покуда еще не за что, - весело отвечал Петровский. - Не забудьте только уговора: приносите с собой, без выбора, все ваши рисунки; после того, что я видел, мне очень любопытно было бы взглянуть на остальное... Пойдемте вместе отсюда; кроме удовольствия идти вместе, вы узнаете, где мы живем.

   Сказав это, Петровский взял под руку Андреева, Борисов подбежал с другой стороны, и вскоре все трое очутились на дорожке, ведущей к Елагинскому парку.

   Вечер сменился тихой, светлой ночью. Темные кусты и деревья, озаренные сверху месяцем, блиставшим между ветвями, начинали бросать сквозные тени на дорожку. Небо было усеяно звездами. Легкий ветерок, пробегая иногда между влажными листьями, производил нежный шелест, дополнявший молчаливую гармонию ночи. Кругом было так тихо, что веселый говор трех молодых людей раздавался звучными перекликами с соседних берегов.

   Андрееву было так легко на сердце, как еще никогда не бывало. Подобно одинокому, осиротелому ребенку, обласканному в первый раз, ему стоило много усилий, чтобы не броситься на шею новым своим приятелям. Он глядел на Петровского с каким-то восторженным напряжением, прислушиваясь к звуку его голоса, к шуму его шагов и готовый в эту минуту раскрыть перед ним весь запас своих чувств и верований. Надобно быть молодым, чтобы понять, сколько нежного, глубокого чувства пробуждается иногда в душе молодого человека, встретившего симпатичные порывы в людях, которые казались ему прежде недосягаемыми, холодными и совершенно чуждыми. Сам Петровский, вообще несообщительный, серьезный, чувствовал себя почему-то свободным с Андреевым. В словах его было столько простоты и непринужденности, как будто обращались они к старому приятелю.

   - Ну, скажите же мне теперь, Андреев!- произнес Петровский, после того, как покинули они Тучков мост, с которого любовались видом Невы, освещенной месяцем,- скажите мне только откровенно, пожалуйста, как понравилось вам общество наших художников у Юргенс?

   - Как вам сказать...- отвечал тот,- право, не знаю... не очень...

   - Я то же думаю, - возразил Петровский.

   - Пожалуйста, голубчик! Будьте вперед осторожнее, - сказал с заботливым участием Борисов, - они добрые ребята, но могут повредить вам; вы будете, бог даст, в академии (я даже уверен в этом), а там не все разделяют наши мысли.

   - Разумеется, - вымолвил Петровский, - да вот чего же лучше: вы не успели уйти, как уже начали они трубить бог весть что, насилу я и Борисов могли их усовестить, особенно Вахрушева и Сидоренко... В чем другом они плохи, но распустить втихомолку нелепость - их дело: общая черта всех пустых голов.

   - Да!- с жаром возразил Борисов, - да, общая замашка пошляков без сердца и мозгу, пускающих с самодовольной улыбкой тупую остроту свою навстречу всякому благородному порыву души, как бы в оправдание тому, что сами они или отжили способность думать и чувствовать, или, вернее, никогда не думали и не чувствовали!

   - Скажите, господа! Что же это за странный народ? Что ж они делают в академии; ну, например, хоть Вахрушев и Сидоренко?

   - Ровно ничего - живут себе сложа руки и ждут в сладостном забвении первой золотой медали, то есть то же, что ждать у моря погоды... Если хотите, я сообщу вам легкий физиологический очерк этих господ, то есть Вахрушевых, потому что не надо смешивать их с другими. В академии, слава богу, не все на них похожи...

   - Пожалуйста, пожалуйста!..

   - Во-первых, нужно вам сказать, что все эти Вахрушевы - незаконные дети наших муз... Впрочем, не думайте, однако ж, чтоб вследствие этого музы, по примеру иных матерей, любили их больше детей законных. Главное то, что ведь они, большей частью, насильно, своевольно навязываются в дети музам. Похвалы на выставке, обращенные к какой-нибудь картине, знакомство с художником, который расскажет им, как живут русские художники в Риме или как пируют у Юргенс, подает им первую мысль переступить порог академии; но чаще всего соблазняет их наш выпускной экзамен. Торжественность при раздаче медалей, звук цимбал, шум, который раздается, когда произносят имя художника, удостоившегося медали,- все это решает судьбу их. В наше время особенно сильно возбуждает такую решимость успех К. П. Брюллова... не правда ли, Борисов?

   - Как же, помилуй, братец! Весь гипсовый класс наполовину набит такими господами; я сам многих знаю: тут есть и чиновники, и матушкины сынки, никогда не думавшие прежде об искусстве...

   - Да, успех "Последнего дня Помпеи" многим вскружил голову,- перебил Петровский,- разумеется, восторженная настроенность продолжалась недолго. "Последнего дня Помпеи" не удалось им написать в первые два месяца, - тем дело и кончилось. С академией им незачем было, однако ж, расставаться, - художники народ веселый. И в самом деле, не бог знает как трудно, лежа на диване, создавать сотнями колоссальные произведения, особенно когда батюшка или матушка, настроенные сынком, - видя в нем (все-таки, судя по успеху Брюллова) нового Микеланджело, который много-много если не через два года получит заказов на полмиллиона, - снабжают его деньжонками. Итак, наш художник посещает классы, но не ради другого чего, как чтобы находиться среди толпы веселых товарищей, ни дать ни взять с той же целью, как наши барыни ездят в театр. В классе время проходит у него не совсем, однако ж, праздно: он подмечает, какая у профессора палка и шляпа, как он говорит и ходит. Через несколько времени, смотришь, и у него появилась такая же шляпа и палка; говорил он прежде чисто, - слушаешь, теперь гнусит или картавит. Они вообще заражены мыслью, что художник должен непременно отличаться чем-нибудь оригинальным. Для достижения этого не щадят они деятельности. Во всех других случаях, они покоятся в сладком far-niente {Ничегонеделание (лат.).}, то есть ровно ничего не делают. Этюды их - постоянно самые плохие и бесцветные, точно так же, как рисунки и эскизы, хотя на последних никогда не бывает менее двадцати фигур, и содержание всегда сложно и замысловато.

   - А между тем заметьте, господа!- перебил Борисов, - никто из истинных художников не говорит с таким жаром об искусстве.

   - Это еще, впрочем, лучшая их сторона, - отвечал Петровский, - это доказывает, что в них есть по крайней мере совесть...

   - Как! Каким образом?..

   - Очень просто. Толкуя всем и каждому с преувеличенным энтузиазмом об искусстве, они думают оправдать в чужих глазах свою лень и тунеядство. Послушайте любого из них; у каждого тысяча самых похвальных замыслов, планов, проектов, картонов, программ и эскизов (заметьте к тому, что размер предполагаемых совершенств искусства не бывает менее двух, трех сажен)... Для исполнения великих своих замыслов ждут они обыкновенно весны или лета,- это уже всегда так водится; в ожидании этого времени, они проводят месяцы в соображениях о цене красок, полотна, натурщика и особенно натурщицы... Наступило лето, и уже сыплются всевозможные проклятия на петербургскую природу: небо серо - писать нельзя; лето проходит, они ничего не делали, и работа откладывается до счастливой минуты, когда первая золотая медаль откроет им путь в Италию. В последнем они все решительно уверены. Они думают единодушно, что уже довольно родиться от какой-нибудь Анны Семеновны, чтобы получать лишние права против других. В суждениях своих они строже всякого другого маститого, опытного профессора. Не зная труда, с каким дается совершенствование, им все кажется легким. По этому самому художника-труженика называют они бездарным немцем; оконченная картина, отзывается для них сухостью или "конопаткой", как они говорят: "лепки" нет, "планов, размаху" и т. д. Такие отзывы не мешают им, однако ж, завидовать всякому произведению (без "планов и лепки"), если только оно имело успех. Успех приписывается тогда случаю... О! Я их хорошо знаю!..

   - Ну, я также могу этим похвалиться, хотя они мне никогда и не завидовали, - возразил Борисов.

   - Сколько общий труд и общая цель способны соединить людей, - продолжал Петровский, - столько же общее тунеядство, лень и бездарность сближают этих господ друг с другом. Нигде, быть может, дух товарищества не преобладает так сильно. И немудрено: там, где связь ограничивается одними мечтами, сладкими грезами да попойками, зависти и другим разъединяющим чувствам нет места. Но самолюбие,- которого у них, как вообще у всех людей, не имеющих на него ровно никакого права, очень много, - не дает им покоя. Но как и чем взять? Отсюда эта аффектация в одежде, как, например, у Вахрушева, если вы заметили, или у Сидоренко...

   - Я сам слышал, как Сидоренко говорил, размазывая пальто кистью: "Чтоб сразу, по крайней мере, был виден художник, черт побери!" - заключил, смеясь, Борисов.

   Разговаривая таким образом, все трое незаметно почти очутились у академии. Тут Петровский и Борисов расстались с Андреевым, напомнив ему вторично обещание принести завтра рисунки и провести вместе день.

   - Да не забудьте ни одного клочка бумажки, смотрите, и приходите как можно раньше: мы вас ждем, и кофейку сварим!- крикнул Борисов, неожиданно выглядывая из калитки.

   Но Андреев был уже далеко. Он бежал, подпрыгивая по мостовой и благословляя счастливый день, давший ему таких приятелей, как Петровский и Борисов.

  

  

   "Идти мне сегодня в должность? Да или нет?" - с таким вопросом проснулся Андреев, полный светлых впечатлений вчерашнего вечера. "Нет, не пойду!" - заключил он, окончательно раскрывая глаза. "Что ни говори крестный отец, а исправнее меня нет у него покуда подчиненного... В полтора года я, кажется, всего два раза не явился на службу, да и то по болезни. Я хочу, чтоб нынешний день ничто не омрачало; чтоб был он так же хорош, как вчерашний". Андреев оделся торопливо, выпил стакан чаю и принялся собирать рисунки. Не утаив ни одного клочка бумаги, он запер за собой дверь, отдал ключ Варваре Гавриловне и выбрался из дома.

   Нечего говорить, как длинен показался ему путь от Новых мест до Васильевского острова и до ворот академии. Расспросив у сторожа, как и куда пройти в мастерскую Петровского, Андреев очутился вскоре в длинном внутреннем коридоре, огибающем вокруг все здание академии художеств. Тут, однако ж, сердце как будто несколько изменило ему. Каждый шаг, каждый взгляд давал чувствовать Андрееву неизмеримое расстояние, которое находилось между настоящим его положением и тем, что его окружало. Проходя поминутно мимо дверей, на которых были начертаны имена знаменитых художников и профессоров, Андреев останавливался, пронятый насквозь нерешительностью и страхом. "Сколько таланта, неусыпных трудов, силы воли и, наконец, случая или счастливой обстановки нужно было, чтобы достигнуть известности и славы!" - подумал Андреев. Мысль эта отнимала у робкого его сердца последнюю уверенность и силу.

   Как путник, внезапно очутившийся посреди необъятно-громадной картины природы, он чувствовал все свое ничтожество в виду имен, гремевших чуть ли не во всей Европе. Он бросил на длинный сверток своих рисунков грустный, безотрадный взгляд,- взгляд, какой бросает нежная мать на детище, оказавшееся слабым и никуда не способным, тогда как она, бедная, увлеченная к нему всеми своими чувствами, возложила на него все свои мечты и надежды. С такими чувствами постучался он нетвердою рукой в клеенчатую дверь с надписью мелом: "Мастерская художника Петровского".

   - А, голубчик!- закричал Борисов, отворяя дверь, обнимая Андреева и вталкивая его в мастерскую, что делалось в одно и то же время, - а мы уж думали, вы заспесивились и не придете, ну, ну... э! какой славный, честный сверток,-присовокупил он, взяв в руки сверток и поднимая его над головой,- я тебе говорил, Петровский, я тебе говорил... ну, ну, посмотрим...

   - Полно, Борисов! Дай ему, братец, отдохнуть,- сказал Петровский, укладывая на деревянный табурет палитру и кисти. - Здравствуйте, Андреев! Здравствуйте, - продолжал он приветливо,- очень рад вас видеть.

   Тут Петровский подошел к пришедшему и с радостным чувством подал ему обе руки. После первых приветствий с той и другой стороны и пока Борисов хлопотливо приставлял к свету стол и стулья, освобождая их от хлама, неизбежного спутника всех художников, Андреев окинул жадным взглядом мастерскую.

   Она состояла из очень высокой, квадратной комнаты темно-кирпичного цвета, выходившей на угол и освещенной с каждой стороны угла одним огромным окном, закругленным сверху. Окно налево было занавешено с середины до низу красноватым коленкором, прибитым гвоздями и падавшим густыми, пыльными складками на пол, заваленный на этом месте разбитыми гипсами, черепками и рамами. Другое окно было целиком закрыто старым клетчатым одеялом и заставлено сверх того папками и этюдами, обращенными лицом к стеклу. Свет из первого окна, оставленный сверху, падал косыми голубыми лучами прямо на картину, поставленную на мольберт и перегораживавшую комнату на две половины. Большей части мастерской сообщался поэтому какой-то горячий, желтоватый полусвет, часто встречаемый на фламандских картинах. В этом полусвете, на темных стенах, мелькали гипсовые головы, суровые и улыбающиеся, угловатые и грациозные, маски, члены, гравюры, полотна, палитры; выгнутый шиворот-навыворот манекен выглядывал подле, из черного угла, вместе с оборванными лохмотьями шаманского костюма, висевшими на гвоздике, и посреди всего этого беспорядка спокойно вырезывалась строгая гипсовая фигура Германика, поставленная на деревянные подмостки и причудливо раздрапированная синей шерстяною материей. В углу, против картины, стояла узенькая сосновая постель Петровского; к подушкам примыкал ночной стол; на нем, вместе с подсвечником, чернильницей и бумагами, лежала "Илиада", несколько чертежей Флаксмана и целая кипа старых гравюр с Рафаэля, Пуссена и Лесюера. Часть комнаты позади картины принадлежала Борисову. Тут уже беспорядку конца не было. Одежда, краски, склянки с маслом, кисти, кончики сигар, сапоги - все мешалось вместе, как в винегрете. Луч солнца, скользнувший поверх картины Петровского, проникал в этот хаос и, изломавшись, как молния, по стене, играл и дробился на стакане с прилипшим к боку обрезком лимона, кофейнике, бутылках и горшках, устилавших поверхность небольшой железной печки, служившей Борисову вместо ночного столика. Посреди владений Борисова возвышался долговязый мольберт, уставленный в одно время несколькими пейзажами, один на другой. Угол этот, ни дать ни взять, был вечно похож на прихожую женатого художника в минуту пожара, несмотря на суеты и хлопоты бедного Борисова, проводившего день-деньской в уборках и приведении всего в лучший, строжайший порядок.

   Дело в том, что на Борисове лежала хозяйственная часть мастерской, как то: варенье кофе, подогревание воды, починка, штопка и проч. Наделенный природой небольшими способностями, но весь преданный любви к искусству и Петровскому (что для него составляло почти одно и то же), доходившей до фанатизма, добрый, как голубь или ягненок, Борисов ни за что в свете не хотел уступить хлопоты товарищу и постоянно метался, как маятник, от начатой картины к кофейнику, от ящика красок к печке или иголке. Последнее время особенно сбивало с толку Борисова. С первого же дня, как Петровский начал новую свою картину, Борисов принял на себя добровольно и с самым добродушным увлечением роль бабушки этой картины. Петровский, страстно полюбивший свое произведение, далеко так не беспокоился о своем детище, как Борисов. Борисов ходил за картиной, как за ребенком. Тысячу раз на день подбегал к ней, разглядывал, щупал, стирал пыль, щурил глаза, натирал ладонью лоб докрасна и с озабоченным видом брался за собственную кисть. Сколько ни старался Петровский успокоить своего товарища, он ровно ничего не мог сделать. Окинув взглядом мастерскую, Андреев внезапно остановил глаза на картине Петровского.

   - Ara! Ну что, каково мы пишем-с?.. а? а? Как вам нравится, дружок, эта картиночка? Что вы скажете? - говорил Борисов, обнимая Андреева и как бы благодаря его за восторженное выражение лица.

   Картина изображала блудного сына, застигнутого посреди угрюмого стада, во время грозы и раскаяния. Андреев пожирал глазами каждый удар кисти, каждую черту.

   - Думаю-с!- сказал Борисов, шутливо трепля его по плечу,- я думаю, любитель скажет нам за нее спасибо?..

   - Какой любитель? - воскликнул Андреев.

   - Любитель, заказавший эту картину, - продолжал Борисов, махая руками и не обращая внимания на Петровского, который стоял позади и давал ему знаки молчать,- Петровский, нужно вам сказать,- крикнул Борисов, - получил нынешней весной за "Агарь в пустыне" первую золотую медаль и должен был ехать в Италию... да у Петровского,- дружок мой, есть мать и сестра, которых он хочет обеспечить на то время, как будет в Италии... вот потому-то он отложил поездку и принял заказ одного любителя... Аллегория недурна по этому поводу... а? Блудный сын! Петровский - блудный сын!.. Ну, а что вы скажете о Вахрушеве и Сидоренко?.. Я думаю, они не напишут лучше?..

   Тут Борисов ухватился за бока и залился добродушным своим смехом.

   - Ну что, как вам, голубчик, понравилась наша мастерская, наше житье-бытье? - продолжал Борисов, увлекая Андреева в свой угол.

   - Чудо! Чудо!- восклицал юноша, не зная, куда обратить глаза, - чудо! Я даже с наслаждением вдыхаю в себя этот воздух.

   - Пропитанный терпентином и красками!- смеясь присовокупил Борисов, - еще бы! Запах этот должен быть точно так же мил истинному художнику, как запах пороха настоящему воину, какому-нибудь кавказскому солдату!

   Пока Борисов говорил, Петровский откинул коленкор, занавешивавший окно, придвинул к нему стол, приготовленный Борисовым, и разложил на нем сверток Андреева. Андреев и Борисов подбежали к столу.

   - А! а! а! ну, ну!.. вот это ладно, посмотрим, посмотрим, - говорил Борисов, прижимаясь к Андрееву и потирая руки,- вот это дело,- что дело, то дело!..

   - Можно? - произнес Петровский, обращаясь с доброй улыбкой к Андрееву и восторженно пожимая ему руку.- Но что с вами? - присовокупил он, тревожно глядя ему в лицо.

   - Что с вами? - повторил Борисов, испугавшись не на шутку беспокойству, показавшемуся внезапно в чертах Андреева.

   - Господа!- отвечал юноша взволнованным голосом, - до сих пор я еще никому в свете не показывал своих рисунков; вы еще не знаете... Скажу вам откровенно: тут все мои мечты, все надежды... Ради бога, не шутите со мной, - прибавил он, подымая на двух художников смущенное лицо, - скажите мне прямо, искренно ваше мнение... Я ценю ваши мнения, и пристрастный отзыв может увлечь меня... Кто знает, ваши слова могут решить судьбу мою, а я должен быть заранее твердо уверен в своих силах, чтобы пожертвовать настоящим положением и посвятить себя живописи... В противном случае, я подвергаю гибели не только себя, целое семейство... Ради бога, не шутите со мной и скажите правду!..

   - Послушайте, Андреев, если это так, - сказал Петровский твердым голосом, - даю вам честное слово, что употреблю все свое внимание, всю свою опытность, все знание этого дела и, отбросив в сторону все предрассудки, все мелочи, скажу вам с братской искренностью свое мнение... Впрочем, вы можете быть уверены, что я не поступил бы иначе с вами ни в каком случае: это мой обычай, - прибавил он, расправляя брови и дружески пожимая ему руку.

   - Клянусь вам честью!- закричал в свою очередь Борисов, но увидя, что лицо Андреева просветлело, он взял его под руку и повел к столу.

   Петровский развернул сверток. Все нагнулись к рисункам, и сердце Андреева снова забилось. Петровский молча и медленно принялся пересматривать каждый рисунок, изредка лишь прерываясь, чтобы взглянуть на Борисова, который поминутно бросал взгляды на Петровского и, уловив на лице его одобрительное выражение, не мог выдержать, чтобы не вскрикивать каждый раз:

   - Чудесно! Превосходно! Я тебе говорил, Петровский! Я тебе говорил!..

   Но когда рисунки пришли к концу, Петровский поспешно поднялся со своего места и подошел к Андрееву.

   - Верите вы мне? - спросил он, глядя ему пристально в лицо своими темными глазами.

   - Верю!- твердо отвечал Андреев.

   - В таком случае, скажу вам, что у вас такой талант, какого еще мне не приводилось видеть! Да,- прибавил он, - какие бы ни были ваши обстоятельства, - смело жертвуйте всем для искусства, и, верно, ни вы, ни ваше семейство не останетесь в проигрыше... Чтобы рассеять окончательно ваши сомнения, позвольте мне завтра же показать ваши рисунки некоторым из наших профессоров?.. Я заранее уверен в блистательном успехе... Тогда, после этого, мы смело начнем действовать, - не так ли?

   Андреев согласился во всем. Он не помнил себя от радости.

   - Ну, Борисов, полно тебе обнимать его,- сказал Петровский, - успеешь еще, теперь можно надеяться, что часто приведется видеться, - свари-ка нам на радость кофе, - это будет лучше! Ведь он у нас хозяйка, Андреев, - вы еще этого не знали? - смеясь, присовокупил он, подмигивая на Борисова, который метнулся в свой угол и загремел посудой.

   Спустя несколько времени, Петровский раскрыл перед Андреевым все свои папки, показал ему все свои эскизы, этюды и эстампы. Следствием этого было то, что Петровский окончательно растерялся в заключениях своих насчет молодого человека. Сведения последнего в изящных искусствах, очевидно, превосходили его практические познания. Встречая эстампы с великих мастеров, он толковал о них, как бы век был окружен ими. Различие школ, биографические замечания,- он ни перед чем не останавливался.

   - Послушайте, Андреев, - сказал, наконец, Петровский, после минутного молчания, окидывая молодого человека удивленными глазами, - я верю, что с большим природным талантом можно совершенствоваться без стороннего пособия, можно даже сделать значительные успехи, - но скажите, бога ради, каким образом... откуда вы знаете все это?..-присовокупил он, указывая на кипы эстампов, разбросанных по столу.

   - Что ж тут удивительного?..- произнес, краснея, Андреев.

   - Я тебе говорил, я тебе говорил!- крикнул Борисов, неожиданно высовывая голову из-за картины и размахивая руками, обнаженными до локтей.

   - Как, что удивительного!- возразил Петровский. - Вы, вероятно, не знаете еще, какое чудо встретить между нами человека с артистическим образованием, - но это уже другой вопрос - скажите, пожалуйста, где вы воспитывались?

   - Нигде.

   - Может ли быть?

   - Серьезно.

   - Тогда вы, вероятно, с тех пор, как ходить начали, до настоящего времени прожили в Эрмитаже или в какой-нибудь значительной галерее, наполненной, кроме картин, эстампами и книгами...

   - В Эрмитаже я был всего три раза,- смеясь отвечал Андреев, - времени не было бывать чаще, - наконец, я вовсе и не жил в Петербурге.

   - Где же?

   - В провинции.

   - Вы давно здесь?

   - Скоро два года.

   - У меня просто руки отнимаются! Помилуйте, я очень хорошо знаю нашу провинцию: там трудно чему-нибудь научиться; если б вы обнаружили богатые познания в собачьих породах, в разыскивании заячьих или волчьих следов, в лошадиных мастях,- я бы легко вам поверил, - но получить в провинции светлые понятия о художествах... согласитесь сами...

   - Вас, вероятно, еще больше удивит, если скажу вам, что всему этому способствовала бедная провинциальная девушка...

   - Что вы говорите?

   - Я тебе говорил, Петровский, что тут что-нибудь да есть такое...- закричал Борисов, показываясь из-за картины с кофейником в руках.

   - Да, сестра моя,- сказал Андреев.

   - Вы простите мне мое любопытство?

   - Расскажите, голубчик, расскажите, дружок, - заговорил Борисов, подбегая торопливо к гостю.

   - История не очень веселая, - начал со вздохом Андреев. - Нужно вам сказать, что отец мой служит в уездном городе. Шестнадцать лет тому назад, кроме службы, он занимался еще делами одной знатной барыни; имение ее находилось в пяти верстах от нашего города. Мы были еще тогда дети, т. е. мне только что минул шестой год, сестре - двенадцатый. У меня есть еще две сестры, - но те были уже тогда взрослые. Отправляясь очень часто летом по делам графини, отец имел обыкновение брать с собой меня или младшую сестру мою. Сестра понравилась графине. Часто она оставляла ее у себя на несколько дней. Мало-помалу старушка привязалась к девочке. Кончилось тем, что она взялась воспитать ее, выпросила ее у отца, и в один прекрасный день узнали мы, что старая графиня уехала в Петербург и взяла с собой сестру. Графиня прожила в Петербурге четыре года сряду. Не думая, хорошо ли, дурно ли будет, она окружила ее учителями, одевала как куклу, - словом, сделала из нее барышню, которая была ничем не хуже ее племянниц и внучек. Необыкновенные успехи сестры подстрекали самолюбие старушки. Сестра была хороша собой, - все были от нее в восторге; графиня выставляла ее всюду, как свою воспитанницу. Расстроенное здоровье старухи заставило ее ехать за границу; она взяла с собой сестру. Таким образом, они объехали почти всю Европу и, наконец, основались года на два в Италии. Графиня была женщина с современными понятиями; она любила изящные искусства, часто приглашала к себе художников и поощряла всеми средствами врожденную склонность сестры к живописи. Кончилось все это, однако ж, очень печально... как, впрочем, и должно было, рано или поздно, кончиться. Графиня приехала в Петербург, прожила еще два года и скончалась, не успев даже сделать никаких распоряжений насчет сестры. Наследники отправили сестру домой. Семейство мое... да что вам говорить: вы поймете положение девушки, воспитанной со всей роскошью утонченного аристократизма,- и вдруг брошенной в бедный уездный городишко, посреди круга становых и заседателей... Много нужно было бы силы, воли, терпения, чтобы выдержать такую жизнь безропотно... Оскорбленная (невольно, разумеется) на каждом шагу всем, что ее окружало, отчужденная воспитанием и понятием от всех близких, - она невольно как-то искала тогда сблизиться со мной. Мне было тогда четырнадцать лет, ей - двадцать два. Я был мальчик кроткий и тихий, очень любознательный, очень любопытный. С первых же дней я полюбил ее со всей пылкостью детского сердца. К тому же я был почему-то заброшен в доме, - старшие сестры меня не любили, - это обстоятельство сблизило нас еще более. Вскоре мы стали неразлучны. Не могу передать вам, с каким самоотвержением, с какой материнской нежностью следила она за моим развитием. Заметив во мне склонность к рисованию (я тогда еще чертил мелом и углем по заборам), она тотчас же принялась учить меня. Надо вам сказать, что после графини остался у сестры, кроме тряпья и платьев, целый сундук книг, литографий и эстампов, подаренных ей в разные времена графиней. Книги были большей частью художественные: Лессинг, де-Пиль, Катремер-де-Кенси, Зульцер, Пересе, Ватле, Альгаротти... Она окружила меня ими. Целые дни проводил я у нее в светелке, перерисовывая в сотый раз какой-нибудь эстамп и заслушиваясь рассказов об Италии и художниках. Как одинокий мальчик, я развивался не по летам,- общества у меня не было. Многое начинало уже тогда проясняться в голове моей. Часто, в сумерки, когда я сидел с ней, мне вдруг становилось грустно, грустно за нее, за себя, за всех почему-то, и я бросался, рыдая, к ней на шею. Э! да что говорить, господа, - поверьте, грустная история...

   - Где ж теперь ваша сестра? Что с ней?..- спросил с участием Петровский.

   - Да, да, где она? - произнес Борисов, щуря серенькие свои глазки.

   - Там... дома...- отвечал Андреев, отворачиваясь к окну.

   Борисов взглянул украдкой на Андреева, потом на Петровского и вдруг захлопал в ладоши и закричал, бегая и суетясь по мастерской:

   - Господа, кофе готов!- садитесь, поскорее, садитесь, не то простынет...

   - И в самом деле, мы совсем было забыли; Андреев, давайте завтракать!- сказал Петровский, взглядывая на Андреева и стараясь улыбнуться.

   - Господа! Честь имею донести, что кофе будет отличный: полчаса кипел!- произнес Борисов, торопливо ставя на стол поднос, покрытый стаканами и сухарями. - Голубчик, кладите сахар! Положили?.. Петровский, не замечаешь ли ты, как вдруг стало у нас мало сахару?..

   - Нет.

   - Ну, господа, держите теперь стаканы, - хлопотливо говорил Борисов, подымая кверху кофейник. - Батюшки, а что это такое?..- произнес он, разглядывая стакан Андреева, в который вместо кофе полилась какая-то беловатая густая жидкость, - ах, батюшки, что я наделал!..

   Петровский поставил блюдечко на стол и залился смехом. Андреев обмочил губы в стакан и последовал примеру Петровского.

   - Что такое? Что это значит?..-повторил Борисов, стоя в каком-то недоумении, с кофейником в одной руке, с полотенцем в другой.

   - Помилуй, Борисов, знаешь ли, что кипятил ты так усердно вместо кофе,- ну, как ты думаешь?..

   - Что такое?.. Что я такое кипятил? - повторил Борисов, недоумение которого возрастало с каждой секундой, - что я кипятил такое?..

   - Сахар!- произнес, задыхаясь, Петровский.

   - Может ли быть?

   - Серьезно - вот отчего тебе вдруг показалось, что его стало меньше,- я думаю, ввалил, вместо кофе, целый фунт сахару.

   - Эх, ведь и в самом деле!- воскликнул Борисов, шлепая себя по лбу,- эх, господа, а все вы: та-та-та-та... заслушался я вас, развесил уши, да и наделал дела... Ну, пеняйте на кого хотите, только угольев больше нет!..

   Это обстоятельство развеселило всех присутствующих. Часа в три Петровский вызвался вести Борисова и Андреева к Гейде. Те приняли приглашение, и вскоре мастерская опустела. Остаток дня проведен был на островах, и веселье, начавшееся так внезапно в мастерской, ни разу не прерывалось до самого вечера. Часу в десятом Андреев вернулся домой.

   - Ключ у вас? - спросил он, постучав к Варваре Гавриловне.

   - Катерина Андреевна взяла его, - отвечала та.

   Андреев подошел на цыпочках и приложил ухо. За дверью раздавалась качуча, сопровождаемая щелканьем пальцев и шарканьем по полу. Затаив дыхание, Андреев потихонечку вошел в комнату.

   На полу горели две свечки и еще какой-то огарок, воткнутый в чернильницу: посреди этой иллюминации стояла Катя. Приподняв слегка платье и юбку обеими руками, она глядела себе на ноги и выделывала самые замысловатые па, подпевая слова известного куплета:

  

   Тальони, прелесть, восхищенье,

   Так неподдельно хороша-а-а-а! и т. д.

  

   Андреев не дал ей докончить и бросился обнимать ее. Но Катя рванулась вперед, подняла свечки, села в кресло, надула губки и повернулась к нему спиной; все это было делом секунды.

   - Катя, душенька, ради бога, не сердись на меня,- говорил Андреев, целуя ей руки,- полно ребячиться, будь весела сегодня, ты не поверишь, как я нынче счастлив, полно тебе...

   Катя быстрым движением повернулась к нему лицом, окинула его проницательным взглядом и, хмуря тоненькие свои