Григорович Дмитрий Васильевич - Антон-Горемыка

ед иконою, разулся и, вздохнув несколько раз сряду, полез к ребятишкам на печку. Варвара затушила лучину и последовала за мужем. Вскоре все затихло в избе. Неизвестно, однако, скоро ли заснул бедный ее хозяин; быть может, он даже вовсе не смыкал глаз...

   Верно только то, что не спал сверчок; унылая песня его потянулась мерно и тихо, потом стала чаще, звончее, наконец мало-помалу заглушила храпенье ребятишек и наполнила собою избушку.

  

   В избушке царствовал еще глубокий, непроницаемый мрак, когда Антон приподнял потихоньку голову и начал прислушиваться... Убедившись, что жена и ребята крепко-накрепко спали, он осторожно, чуть дыша, спустился с печи и стал приготовляться в дорогу. Отыскать ощупью полушубок и шапку, намотать наскоро в потемках онучи, отрезать краюху хлеба, завернуть ее в тряпицу и засунуть за пазуху - мужику дело привычное. Он перекрестился наобум перед углом, где стояла икона, и выбрался на крыльцо. Заря еще не занималась; на дворе только что проглядывали первые повиднушки. Антон припер как можно плотнее дверь из крылечка в избу.

   - Ну, теперь спите вволю, - вымолвил он, - господь с вами, спите... Слезами-те только душу мутите, а мне и без них куда тошно...

   Он вошел в клеть, где стояла пегашка. Почуяв хозяина, она тотчас же повернула к нему кудластую свою голову, насторожила уши и замотала хвостом.

   - Ну, пегашка, полно, полно те хвостом-то вилять, - произнес мужичок не совсем твердым голосом, - небось из дому-то не хочешь? Ступай-ка, ступай, не кобенься; супротив воли и люди идут, не токмо что ты... Ступай; знать, и тебе пришла пора делить хозяйское горе...

   Антон взнуздал ее и вывел на двор. Бедная кляча словно предугадывала свою участь: всегда смирная и покорная, она в этот раз фыркала, упорно мотала головою и беспрестанно озиралась на стороны, как бы прощаясь навсегда с двором и клетью, посреди которых взросла и вскормилась. Антон также глядел на дряблую избушку свою; бог весть о чем он думал: чужая голова - темный лес. Наконец махнул он рукой, взял лошадь под уздцы и вышел на улицу. Он сел на лошадь. Но пегашка никак не хотела идти к околице, куда направлял ее Антон; несмотря на все усилия его, она пустилась сначала вскачь к колодцу, потом дала круг по всей улице и все-таки остановилась у избушки. Видя, что сила не берет, хозяин принужден был слезть наземь, снова взять ее под уздцы и вывести за околицу. Ворота заскрипели и затворились. Темнота уже заметно рассеялась; но не ясный, ведреный день обещало утро; там, с востока, не багрянилось небо, не ложились алые, золотистые полосы света, предвестницы теплого солнышка; небо было серо, пасмурно; сизые тучи облегали его отовсюду, суля ненастье и сиверку.

   Дорога от околицы шла в гору; по мере того как Антон подымался, местность, окружавшая деревню, постепенно ограждалась возвышенностями и принимала вид лощины. Там, словно из земли, выступали поминутно - то крестьянский овин с пригнувшеюся к нему рябиною, то новый дощатый забор, то часть барского сада, о существовании которых нельзя было и подозревать с улицы. Мало-помалу показалась речка с угловатыми своими загибами, потом ветлы и кровля мельницы, еще выше - потянулись поля с знакомым осинником, потом снова все это попряталось одно за другим; вот уже исчезли мельница, господский дом, село, а вот и избушка Антона начала уходить за горою... Хозяин ее еще раз обернулся в ту сторону, прищурился, протер глаза и вдруг хлестнул пегашку и пустился рысцою по дороге. Миновав троскинские земли, Антон притянул поводья и поехал шагом. Гора уже давным-давно закрыла собою дорогу села; во все стороны на необозримый кругозор открывались черные поля, смоченные дождями; редко-редко мелькала вдалеке полоса соснового леса или деревушка; дорога то и дело перемежалась проселками.

   Антон давно уже не езжал в город. Никита Федорыч не любил отпускать часто мужиков из деревни; особенно строго держался он этого правила с теми из них, с которыми находился в неприязненных отношениях. По его мнению, не отпустить мужика в город считалось хорошею и вместе с тем очень действительной мерой наказания. Так, например, накоплялось ли гороху у мужичка - где бы свезти его на базар, благо цена красна, ан нет: как ни бьется сердечный, Никита Федорыч ни за что не отпустит; подумает крестьянин: плетью обуха не перешибешь, да и продаст горох соседу за сущий бесценок - не лежать же стать житу да гнить в закроме. Другому господь бог залишнюю телушку послал; вот и бредет он к управляющему: "Деньги, мол, понадобились, батюшка, соблаговолите отпустить в город кой-что продать; надо, вишь, обзавестись тем да другим по хозяйству". - "Ах ты, такой-сякой, - молвит ему управляющий, - небось, как соты-то ломал прошлую осень, так не принес мне медку? Сиди-ка дома; все бы вам только шляться..." "Что, - думает проситель, - господ наших нетути, а он у нас сила, не стать перечить", - зарежет телку, да и поснедает ее с божьей помощью. Так же точно было и с Антоном, если еще не хуже.

   Но теперь дело в том, что на шестнадцатой или семнадцатой версте наш мужик решительно стал в тупик; очнувшись внезапно от раздумья, которое овладело им с того самого времени, как покинул он Троскино, Антон никак не мог припомнить ни места, где находился, ни даже сколько верст оставалось приблизительно до города. Он только и помнил, что проехал Киясавку и Выселки да свернул влево от Екиматовской слободы. На пегашку же положиться не было никакой возможности; Антон знал, что, будучи лошадью незаметною, то есть лишенною способности припоминать дорогу, она могла очень легко завезти его бог весть куда. Он задумывал было свернуть в сторону, к видневшейся влево за перелеском деревушке, когда один совершенно неожиданный случай навел его снова на путь истинный. Оглядывая местность, он увидел на распутье полуразвалившийся деревянный крест, водруженный в небольшой бугорок.

   - Эхва, у меня из памяти-то вышла могилка дяди Андрея! - воскликнул он, снимая шляпу и крестясь набожно. - Дорога-то вот тут же и сворачивает в город... на Закуряево... Эх, совсем запамятовал, чуть было с пути не сбился!

   Дорогою Антон невольно принялся припоминать происшествие, связывавшееся с дядею Андреем.

   Года три тому назад на этом самом распутье стояла мазанка, принадлежавшая монастырскому сборщику, одинокому старичку. Редкий из окрестных жителей не знавал его; бывало, кто бы ни плелся, кто бы ни ехал в город, мужик ли, баба ли, седой старичишка тут как тут, стоит на пороге да потряхивает своей книжонкой, к которой привязан колокольчик. И редкий говорил ему: "бог подаст!", редкий не отдавал ему копеечку на построение господнего храма. Все попривыкли к нему с самого детства. И вдруг не стало дяди Андрея, как словно никогда его здесь и не бывало. Толковали, толковали мужички окрестные и наконец вот что узнали. Однажды в самую глухую зимнюю полночь входят к Андрею два незнакомые человека, скручивают его по рукам и по ногам и требуют денег. Долго допытывались они, - стоит на одном старик: три гроша всего, вишь, у него, остальные вечор в монастырь отослал, а больше, видит бог, нетути! Они пуще пытать. Уж он им молился, молился, нет! уходили-таки старика обухом и сами принялись искать. Как перешарили все до ниточки, тут только и спохватились, что даром потеряли человека: в тряпице за печью всего-навсе было три гроша. Наехали со всех сторон земские да понятые, закопали дядю Андрея на самом распутье, мазанку снесли на другую дорогу, ибо никто не соглашался поселиться в ней, а на ее месте воздвигли крестик, тот самый, что так часто напоминал мужичкам дорогу в город.

   Антон не успел еще перебрать в голове все подробности этого происшествия, наделавшего в свое время много шуму в околотке, как увидел вдалеке телегу, которая медленно приближалась к нему навстречу. Сначала показалось ему, будто в ней никого не было, но потом, когда она поравнялась, он разглядел на дне ее мужика, лежавшего врастяжку. Антон несказанно обрадовался.

   - Эй! послушай, брат, - крикнул он, - а, примерно, далеко ли отсель до столбовой дороги?

   Тот, к кому обращался вопрос, лениво и как бы нехотя приподнял голову, подперся локтем, поглядел пристально на Антона, зевнул протяжно и, не отвечая ни слова, улегся в телегу.

   - Эй, сват, эй! - крикнул Антон, - что ж ты? эй, далече ли до столбовой?..

   Мужик снова приподнял голову, поглядел на Антона, опять зевнул и, опять не ответив ни слова, опустился на дно своей телеги; только на этот раз он хлестнул лошадь, которая мигом унесла его из виду.

   Антон опять остался один-одинешенек посреди полей: пегашка плетется дробным шажком, а он то и дело посматривает вправо да влево, то прищурится, то раскроет глаза, принимая каждый пень, каждую кочку за живого человека. И вот снова чудится ему, что кто-то едет навстречу. Глядит, и впрямь несется тележка; вороная лошадь в наборной шлее с медными бляхами, на облучке подскакивает не то мещанин, не то помещик, а только не мужик: на нем картуз и синий кафтан. На этот раз, однако, встреча, казалось, не порадовала нашего мужичка; он круто осадил пегашку, смутился, сделал даже движение, ясно выражавшее намерение кинуться в сторону, но тотчас же остановился; было поздно; Антон узнал в синем кафтане троскинского мельника, которого так усердно избегал несколько месяцев сряду. Мельник остановился; Антон слез с лошади.

   - Здравствуй, Аксентий Семеныч! - произнес он, переминая в руках шапку.

   - Здорово, брат, куда?

   - В город, Аксентий Семеныч, лошадь продавать... подушных платить нечем; такая-то беда сталась со мною...

   - Ну, а мне-то когда заплатишь? я, кажись, и то немало ждал...

   Антон замялся.

   - То-то, брат, - продолжал мельник, переменив тон, - ведь так промеж добрых людей делать не приходится; летом еще осталось получить с тебя за помол, а ты с той поры и глаз не кажешь: сулил отдать ко второму спасу, а я хоть бы грош от тебя видел... так делать не показано вашему брату... на то есть правота: как раз пойду в контору... я давно заприметил, ты от меня отлыниваешь...

   - А что мне от тебя отлынивать... нешто я коли отлынивал...

   - Видно, так.

   - Ину пору и рад бы отдал, да коли нечем; сам ведаешь, отколе скоро-то взять нашему брату хрестьянину... был нынче недород, с корки на корку почитай что весь год перемогались... Аксентий Семеныч... тут вот подушные еще платить надо...

   - Про то не мое дело ведать... вам подушные платить, а мне небось по миру идтить... делай, как быть следно, знай честь, счетом взял, счетом и отдавай; что тут баить...

   - Что ты опасаешься?.. - сказал Антон, смягчая по возможности голос. - Разве я отнекиваюсь от долга, говорю, отдам, обожди маненько, твое дело не пропащее, право, скажу спасибо...

   - На какой мне леший твое спасибо? из него шубы-то не сошьешь...

   - Кажись, Аксентий Семеныч, мне не впервые с тобою ведаться.

   - Точно не впервые, что говорить; зачем же молоть-то на чужой мельнице? ась?

   - На Емельяновке-то?

   - А хоть бы и на Емельяновке...

   - Сходнее, Аксентий Семеныч...

   - Как сходнее?.. за восемнадцать-то верст сходнее?..

   - Оно, что баить, далече, да на Емельяновке-то за помол берут с нас хлебом, а ты, вишь, требуешь деньгами... да еще пятак с воза набавил... сам порассуди, откуда их взять... наше дело знамо какое...

   - Ладно, ладно... ну, а зачем же подзадоривал Федосея да Ивана Галку ездить на Емельяновку?..

   - Да когда я их подзадоривал?.. что ты?..

   - А то кто же? Ты первый из троскинских поехал...

   - Знать, сами проведали...

   - Сами проведали! То-то, шишковато больно говоришь; ты говори, да не ври, не вечор я родился, - что, думаешь, не знаю!

   - Чтоб мне век от добрых людей добра не видать, Аксентий Семеныч, коли я им хошь слово какое сказал...

   - Ладно, брат, толкуй дьяковой кобыле; я думал по чести вести с тобой дело, а ты вот на что пустился! других еще стал подзадоривать... Ладно же, - вскричал мельник, мгновенно разгорячаясь, - коли так, отколе хошь возьми, а деньги мои подай! подай мои деньги!.. не то прямо пойду в контору... Никита Федорыч не свой брат... как раз шкуру-то вылущит! погоди, я ж те покажу!

   Сказав это, мельник дернул вожжи и поехал далее. Смущение и досада, овладевшие Антоном при этой встрече, уступили место тяжкому горю. Обстоятельство это показывало ему в самых резких и сокрушительных чертах и без того уже горькую его долю. Он уже не глазел теперь по сторонам; понурив голову, смотрел он печально на бежавшую под его ногами дорогу, и не раз тяжкий вздох вырывался из груди бедного мужика. Таким-то образом, сам почти не замечая этого, выехал он на большую дорогу. Тут Антон невольно должен был оставить свои думы и заботиться исключительно о настоящем своем положении.

   Дорога, размытая осенними ливнями, обратилась в сплошную топь; стада волов, которых прогоняют обыкновенно без разбора, где ни попало, замесили ее и делали решительно непроходимою; стоило только зазеваться раз, чтобы окончательно посадить и лошадь и воз или самому завязнуть. Сколько ни оглядывался Антон, не замечал ни верст, ни вала, ни ветелок, которые обозначили бы границу: просто-попросту тянулось необозримое поле посреди других полей и болот; вся разница состояла только в том, что тут по всем направлениям виднелись глубокие ямы, котловины, "черторои", свидетельствовавшие беспрестанно, что здесь засел воз или лошадь; это были единственные признаки столбовой дороги. Местами, впрочем, заметны были следы чьего-то заботливого попечения: целые груды хвороста и мелкого леса воздвигались, как бы предохраняя путника от трясины или топи; но путники, в числе их, разумеется, и Антон, старались по возможности объезжать их; даже кляча последнего с необыкновенною тщательностью обходила эти поправки, догадываясь, вероятно, глупым своим инстинктом, что тут-то легче всего сломить ногу или шею.

   Спустя немного времени Антон встретил длинную вереницу баб в белых платках и таких же балахонах, делавших их владелиц издали похожими на привидения. Они тянулись одна за одной гуськом по дороге. У каждой была клюка и берестовая котомка с прицепленною к ней парою лаптей за плечами. Все от первой до последней шли босиком.

   - А что, бабушка, вы небось из города? - спросил Антон у старушки, сгорбленной и едва передвигавшей от стужи ноги.

   - Из города, касатик.

   - Что, много небось на ярманке нашего брата с лошадьми?..

   - А не знаю, кормилец, - отвечала она, кланяясь, - кто их знает: мы не здешние...

   - Да вы отколе?

   - Сдалече, родимый: мы каширские... идем в Воронеж на богомолье...

   - По своей охоте... идете? - спросил рассеянно мужик.

   - По своей.

   Антон вздохнул и почесал затылок.

   - Э! - произнес он, махнув рукою.

   - О чем спрашиваешь, касатик? - сказала другая богомолка, помоложе первой.

   - Далече ли до города? - вымолвил он отрывисто.

   - А сколько? - продолжала она, обращаясь к третьей. - Тетка Арина, сколько до города? верст десяток станет?..

   - Что ты, - отвечала нерешительно Арина, - много, много, коли пяток...

   Не дожидаясь спора, который, без сомнения, должен был возникнуть вследствие этого недоразумения между бабами, Антон поехал далее; отъехав версты две, он услышал песню и немного погодя различил двух человек, которые шли по закраине дороги и, как казалось, направлялись к стороне города. Вскоре он нагнал их. Это были два молодые парня веселой и беспечной наружности. Один из них, тот, который казался постарее, был с черною как смоль бородою, такими же глазами и волосами; белокурая бородка другого только что начинала пробиваться.

   Мещанский картуз с козырьком, обвитый внизу у залома лентой, из-под которой торчали корешки павлиньих перьев, украшал голову каждого из них, спустившись с макушки набекрень; белые как мел полушубки с иголочки составляли их одежду, отличавшуюся вообще каким-то особенным щегольством. Смазные сапоги с алою сафьянною оторочкою болтались у них за плечами; коротенькая трубочка, оправленная медью, дымилась в губах того и другого. Не успел поравняться с ними Антон, как уже оба они остановились, и черный крикнул ему, оскалив свои белые как кипень зубы:

   - Здорово, брат крестьянин! эй! не берешь ли попутчиков? Посади нас на лошадь, мы бы с тебя дешево взяли...

   - Нет, братцы, спасибо... и одного-то насилу везет... - нехотя отшутился Антон.

   - А мы, ей-богу, дешево бы с тебя взяли. Севка! сколько даешь?

   Севка вынул изо рта чубучок, отплюнул сажени на три и залился звонким хохотом.

   - А что, братцы, много ли еще осталось до города?

   - Да вот как, - отвечал без запинки черный, - пойдешь - близко, думаешь, а придешь - скажешь, дорога дальняя!..

   - Полно вам чудить, ребята, - произнес мужик, - э! - он махнул рукой, - ишь лошадь совсем умаялась...

   - Что с тобой станешь делать... изволь, скажу... мотри только... чур не обгоняй, спроси у Севки, он те скажет...

   - Как раз пять верст, - сказал Севка.

   - Что ты! эк махнул! - вскричал черный, - пять!.. и в десять не вопрешь! что больно близко?..

   - Ан пять!

   - Ан десять!

   - Ан пять!

   - Ан десять!

   - Врешь! эк ты, Матюшка, спорить горазд; сейчас за горою будет село Бубрино, а от него всего четыре версты до заставы...

   - Эка шалава, пра шалава, - отвечал ему на это Матюшка потихоньку, - нешто не видишь, я хотел было мужика повертеть... пра шалава...

   Севка снова залился смехом.

   - Отколе тебя бог несет, Христов человек? - начал Матюшка.

   - Мы из троскинских... знаете село Троскино?.. - отвечал со вздохом Антон.

   - Ну, вестимо, как не знать.

   - А вы, братцы, отколе?

   - Отколе? а из сельца Дубиновки, слободы Хворостиновки, вотчины Колотиловки, - отвечал серьезно черный.

   - Ишь черти, балясники! - вымолвил Антон.

   - Аль не веришь? - продолжал Матюшка, - ей-богу, правда; а коли знать хочешь, так по деревням шлялись, зипуны да понявы шили... Эй, земляк, нет ли табачку: смерть нюхнуть хоцца.

   - Нет, нету... ну, а, примерно, какая ваша служба?

   - А вот какая: пришел в деревню, брякнул дубиной в окно: "Эй вы, тетки, бабы, девки да хозяева с чечеревятами, нет ли шитва?", а нет шитва, так бражки подавай удалому Кондрашке!..

   - Стало, вы портные?

   - Портные, ребята удалые!.. Эй, Севка, что ж ты прикорнул, собачья голова, аль сноху нажил? ну, запевай: "Эй, вдоль по улице, да мимо кузницы"... ну!..

   И оба затянули лихую, забубенную песню. Антон слушал, слушал и не мог надивиться удали молодцов.

   - Что, много оброку платите? - спросил он задумчиво, когда песня была окончена и парни закурили свои трубки.

   - Ровно ничего, - отвечали они в один голос.

   - Как так?..

   - Да так же: мы, брат, вольные, живем не тужим, никому не служим!..

   Тут Матюшка приложил коренастую ладонь к правой щеке своей и запел тоненьким, пронзительным дискантом:

  

   Ты зачем, зачем, мальчишка,

   С своей родины бежал?

   Никого ты не послушал,

   Кроме сердца своего...

  

   Вскоре все три путника достигли высокой избы, осененной елкой и скворечницей, стоявшей на окраине дороги при повороте на проселок, и остановились.

   - Вот мы шутя, а алтын на сороковину отмахнули, - сказал Матюшка Антону. - Ну что ж, слезай, пора духу перехватить; вот, гляди, и казенная аптека перед нами...

   - Нет, спасибо, братцы, - отвечал тот, - пра, спасибо, - прибавил он, озираясь на стороны и почесывая затылок.

   - Э, полно миряком-то прикидываться, пойдем, сорвем косуху при спопутности...

   - Неколи... вам дело досужное, а мне в город пора...

   Антон вздохнул.

   - Ну вот еще, поспеешь.

   - Денег нету.

   - Эка беда, ступай оставь что-нибудь в закладе, как назад поедешь, отдашь...

   Видно было, что наш мужик сильно колебался; наконец он собрался с духом и сказал решительно:

   - Ей-богу, не пойду!

   - Что ж ты, глотку опозорить боишься, что ли? не пьешь?..

   - Пить-то пью... эх, нет, не пойду!..

   Антон повернул лошадь к городу.

   - Ну, да черт те дери... эй, земляк, выпей хошь для миру... хошь для миру-то выпей...

   - Господь с вами, - сказал Антон, пуская рысью пегашку.

   - Экой черт! - кричали ему вслед молодцы, - прямая шалава!.. погоди, обронил хвост у лошади... эй!.. цапля!..

   Но Антон ничего не слышал; он давно уже был за горою. Погода между тем как будто собиралась разгуляться; свинцовое небо прояснилось; это делалось особенно заметным вправо от дороги к селу Бабурину. Белый господский дом и церковь, расположенные на горе, вдруг ярко засияли посреди темных, покрытых еще густою тенью дерев и избушек; в свою очередь сверкнуло за ними дальнее озеро; с каждою минутой выскакивали из мрака новые предметы: то ветряная мельница с быстро вращающимися крыльями, то клочок озими, который как бы мгновенно загорался; правда, слева все еще клубились сизые хребты туч, и местами косая полоса ливня сливала сумрачное небо с отдаленным горизонтом; но вот и там мало-помалу начало светлеть... Сквозь туманную мглу просияла пестрая радуга, ярче - и вот она обогнула собою половину неба; луч солнца, неожиданно пробившись сквозь облако, заиграл в бороздах, налитых водою, и вскоре вся окрестность осветилась белым светом осеннего солнышка. В то же время и самая дорога как бы немножко повеселела. Чем ближе придвигалась она к городу, тем более было заметно на ней оживления. Нередко начинали уже попадаться тучные, укутанные веретьями возы с мукою, рожью, огурцами, горшками и разными другими хозяйственными принадлежностями. Кое-где встречались бабы, тащившие за веревку хилую, костлявую коровенку с высохшим выменем, которую, вероятно в награду за ревностную службу многих лет, влачили продавать кошатникам на шкуру. Из проселков то и дело сворачивали телеги, наполненные мужиками и бабами, горланившими песни. Нарядные поярковые шляпы, кафтаны и сапоги у мужчин, алые повойники и коты пестрые у женщин давали знать о происходившей в городе ярмарке. Проехав еще версты две, Антон увидел длинную, бесконечную фуру с высоким верхом, покрытым войлоком; на передке сидел, нахохлившись, седой сутуловатый старик и правил изнуренною, едва переводившею дух тройкою; подле него на палке, воткнутой в облучок, развевался по воздуху пышный пучок ковыля. Из кузова, завешенного кое-как рогожею, высовывалось несколько ног, смуглых, черных, а между ними виднелась кудластая, взъерошенная голова, державшая во рту трубку с медною оковкою. Из фуры слышался живой разговор на каком-то странном, диком языке. К задней части экипажа, переплетенной веревками, была привязана целая дюжина разношерстных лошадей, тавренных по бедрам. Словом, по всему узнать можно было цыган-барышников. Далее попался слепой нищий, упиравшийся одной рукой на сучковатую палку, другою на плечо худощавого оборванного мальчика, с трудом вытаскивавшего изнуренные больные ноги из грязи. Оба они, как видно, также поспешали на ярмарку в надежде выгодной добычи. Наконец-то заблистали вдалеке маковки церквей, глянули кровли, здания, а там выставилась из-за горизонта и вся гора, по скату которой расползался город. На песчаных отмелях широкой реки, огибавшей гору, белелся монастырь; паром, нагруженный подводами, медленно спускался по течению реки; на берегу чернелось множество народу, возов, лошадей. Шум слышался еще издали.

   Сердце почему-то сильно забилось в груди Антона, когда он подъехал к заставе. Он словно впервые почувствовал себя на чужбине и безотчетно вспомнил о жене и ребятишках. Вслед за тем пришел ему в голову Никита Федорыч, горькая доля, ожидавшая семью в случае неудачи, потом встреча с мельником... Он быстро соскочил с пегашки и, приблизившись к мужику, торговавшему ободьями, спросил отрывисто, как бы проехать короче на конную. Получив ответ, Антон вступил за заставу и вскоре, подобно зерну, попавшемуся раз под порхающий жернов, был затерт толпою и исчез вместе с своей клячонкой.

  

   Городишко, где происходит ярмарка, принадлежал к самым ничтожным уездным городам губернии. Глядя на него в обыкновенное время, нельзя даже подумать, чтоб он мог служить целью какой бы то ни было поездки; он являлся скорее на пути как средство ехать далее; куда ни глянешь: колеса, деготь, оглобли, кузницы, баранки - и только; так разве перехватить кой-чего на скорую руку, подмазать колеса, сесть, и снова в дорогу. Но в ярмарочную пору, и особенно осенью, он принимал такую оживленную, разнообразную наружность, что трудно даже было узнать его. И не мудрено: сколько ни находится в околотке мужичков с залежными гривнами и пятаками, с припасенными про случай ржицею, гречею, мукою и сеном, все окрестные купцы, барышники, мещане, промышленники всякого рода и сброда - все стекалось сюда, кто для барышей и дела, а кто, как водится, погулять, поглазеть да мошну повытрясти. Впрочем, и то сказать надо: есть на что посмотреть, есть что и купить в "коренную ярмарку"*. Сколько одних навесов, яток, строек, шатров понаставлено не только на площадке, но даже по всем переулкам, закоулкам, по всему скату горы, вплоть до самого берега! И чего уж нет-то под ними, какого надо еще добра и товара? Тут пестрыми группами возносятся кубышки, крыночки, ложки кленовые, бураки берестовые, чашки липовые золоченые суздальские, жбанчики и лагунчики березовые, горшки, и горшки-то все какие - муравленые коломенские! Там целые горы жемков, стручьев, орехов, мякушек, сластей паточных-медовых, пряников, писанных сусальным золотцом... Здесь мечутся в глаза яркою рябизною своею полосушки, набойки, холстинки, миткали всякие... А сколько платков, и сизых, и желтых, и алых, с разводами и городочками, развеваются по воздуху! Сколько александровки, кумачу, ситцев московских, стеклярусу!.. А сколько костромского товару: запонок, серег оловянных под фольгою и тавлинок под слюдою! - кажись, на весь бы свет с залишком стало.

   ______________

   * Так называются вообще в средней России осенние ярмарки. (Прим. автора.)

  

   Поглядите-ка теперь, сколько посреди всего этого народу движется, толкается и суетится! какая давка, теснота! То прихлынут в одну сторону, то в другую, а то и опять сперлись все на одном месте - хоть растаскивай! Крик, шум, разнородные голоса и восклицания, звон железа, вой, блеянье, топот, ржание, хлопанье по рукам, и все это сливается в какой-то общий нестройный гам, из которого выхватываешь одни только отрывчатые, несвязные речи... Прислушайтесь: "Ой, батюшки, давят! Ой, голубчики, давят!" - пронзительно взвизгивает толстая мещанка в мухояровой душегрейке на заячьем меху. "Ой, родимые, отпустите! Проклятый - чего лезешь!.." - и вслед за тем раздается подле густой бас: "А сама чего топыришься... Ну, ну, не больно пихайся, я и сам горазд..." - "Ах ты, такой-сякой, общипанец..." Но тут голос мещанки покрывается рассыпчатым дребезжаньем торговки: "Купчиха! голубушка! на баранки, на баранки, сама пекла! На сайку, на горячу, сама пекла, на сайку..." - "По лук, по лук!" - слышится вслед за этим. "Э! лачи грай! тамар у девел, течурасса ман!" (э! добрая лошадь, убей меня бог, украл бы). - "Авен, авен-те кинас!" (пойдемте торговать!) - кричат в отдалении цыгане. "Что покупаете? Ситцы-с, канифасы, нанки, выбойки!.. у нас брали, пожалуйте!.." - "Эх, солнышко садится, а у меня в мошне ничего не шевелится!" - раздается где-то в стороне. "Иван Трофимыч! Иван Трофимыч! где, вы говорили, гребенки продают?.. Ой! ой! давят!.. Иван Трофимыч, не отставайте!" - и толпа дворовых девок, разряженных в пух и в прах, кидается сломя голову к высокому лакею со встрепанной манишкой. "Сюда, сюда, Анна Андреевна, не опасайтесь-с, ничего-с... Марфа Васильевна, не отставайте, город помещенье болыпое-с, долго ли потеряться..." - "По клюкву, по ягодку по клюкву!" - "Помилуй, Христов ты человек, сам гляди, нынешнее!" - "Черно больно..." - "Како черно, где оно черно? Ну, где? Сено что ни есть свежее, звонкое сено, духовитое..." - "Спиридоныч, а Спиридоныч! купи девке-те коты-те, ишь воет, ажно душу дерет". Звуки гармоники и удалая песня заглушают на мгновение все голоса. "Севка, а Севка! припрем-ка вон ту купчиху-то, что больно топырится..." - "И то, и то, напирай сильнее, Митюха, ну, не робей!" - "Ой, батюшки, давят! Ой, голубчики, давят!" - снова вопиет на всю ярмарку мещанка в душегрейке на заячьем меху. "Ишь, чертова кукла, как воет; а ну-кась, Севка, катнем-ка еще..." - "Ну, черт с ней! Знаешь что, Матюшка, пойдем-ка, брат, на конную, нашлялись здесь вволюшку..." - "На нашу долюшку! Ну, Севка, пойдем... Эй, стой! Вон, кажись, сцепились - драка; ступай сюда!" Долговязый белокурый парень стоит, оскалив зубы, перед седым стариком, увешанным кнутами, варежками, кушаками, который ругается на все бока и чуть не лезет парню в бороду.

   - Эй, дядя, чему оскаляешься, али рад, что дожил до лысины? Что таришь парня-то? - крикнул Матюшка.

   - Вестимо, что у вас? что? - раздалось в сдвинувшейся толпе.

   - Братцы! - прохрипел старик, - он мошенник, хлыновец окаянный!.. почитай что вот с самого утра прикидывается у меня к кушаку; торгует, торгует, а, словно на смех, ничего не покупает... Ах ты, в стекляночной те разбей!.. Ах ты!..

   - Господа, а господа, полно вам! - говорит городовой польского происхождения, инвалид с подбитым глазом, выступая вперед и толкая ссорившихся. - Полно, господа, начальство узнает, ей-богу, начальство... полно... вон (он указал на острог) туда как раз на вольный хлеб посадят... Полно, господа!..

   - Эки дьяволы, право! - произнес Матюшка, отходя прочь. - Хошь бы маленько-то почесали друг друга, а то ишь чего испужались... Ну, леший с ними! Пойдем, брат Симион, на конную, ишь солнце того смотри сядет!

   Конная площадь составляет главную точку ярмарочной промышленности. Там, правда, не встретишь ни офеней, увешанных лубочными картинами, шелком-сырцом, с ящиками, набитыми гребешками, запонками, зеркальцами, ни мирных покупателей - баб с задумчивыми их сожителями; реже попадаются красные девки, осанистые, сытые, с стеклярусными на лбу поднизями; тут по обеим сторонам широкой луговины сбился сплошною массою народ, по большей части шумливый, задорный, крикливый, охочий погулять или уже подгулявший. Одна сторона поля загромождена возами сена, дегтем, ободьями, лесом, колесами; также торгуют тут коровами и всяким скотом; другая почти вплотную заставлена ятками, харчевнями, кабаками и навесами со всяким харчем и снедью. Здесь-то теснятся кружки играющих в свайку и орлянку, разгуливают шумными ватагами песельники, хлыновцы, барышники и цыгане. По полю там и сям носятся всадники, пробующие лошадей, или летят иноходцы в беговых дрожках и легоньких тележках. Кое-где виднеются группы конских любителей, продавцов и покупателей.

   Приятели - портной Матюшка и товарищ его Севка - не успели еще продраться сквозь толпу, составлявшую ограду площади, как первый закричал что есть мочи:

   - Эй, Севка! поглядь-кась, никак вон тот самый мужик, что встрелся с нами на дороге... Ну, так, так, он и есть... вон и пегая его кляча. Должно быть, не продал... Эй, Старбей! - продолжал он, обращаясь к Антону. - Как те звать, добрый человек?.. Знакомый, аль знать не хочешь?.. Ну что, как бог милует?..

   - Здравствуйте, братцы, - вымолвил Антон, подходя к портным вместе с другими двумя мужиками.

   Новые товарищи Антона были приземистые рыженькие люди, очень похожие друг на друга; у обоих остроконечные красные бородки и плутовские серые глазки; синий дырявый армяк, опоясанный ремнем, вокруг которого болтались доспехи коновала, баранья черная шапка и высокие сапоги составляли одежду того и другого.

   - Что невесел, словно мышь на крупу надулся, ась? - произнес Матюшка насмешливо.

   - Како тут веселье, - отвечал печально Антон, рассеянно глядя в поле.

   - Что ж, опять небось алтын не хватает?.. Знамо, без денег в город - сам себе ворог; жаль, брат, прохарчились мы больно, а то бы, вот те Христос, помогли, ей-богу, хоть тысячу рублев, так сейчас бы поверили... А то, вишь, на косуху не осталось, словно бык какой языком слизнул... право...

   В толпе раздался хохот. В это время к Антону подошли два мужика: мука, обсыпавшая их шапки и кафтаны, давала тотчас же знать, что это были мельники.

   - Послушай, братец ты мой, - сказал старший из двух, - что ж, говори последнее слово: продашь лошадь-то али нет?..

   Рыженькие приятели перемигнулись между собою, дернули Антона потихоньку сзади и сказали шепотом: "Мотри, земляк, не отдавай, надуть хотят, не отдавай!"

   - Да побойся хоть ты бога-то, - отвечал Антон мельнику, - побойся бога; Христов ты человек аль нет? ну, что ты меня вертишь, словно махонького; ишь за каку цену хочешь лошадь купить...

   - Оставь его, дядя Кондрат, - отозвался с сердцем товарищ мельника, - оставь, говорю; с ним и сам сатана возившись упарится; вишь, как он кобенится, часов пять и то бились, лошадь того не стоит; пойдем, авось попадем на другую, здесь их много...

   - Вестимо, - отвечали в одно время рыженькие, - знамо, свет не клином сошелся; ступайте, вы лошадь найдете, а мы покупщика.

   Старый мельник, казалось, с сожалением расставался с мыслию приобрести пегашку; он еще раз обошел вокруг нее, потом пощупал ей ноги, подергал за гриву, качнул головой и пошел прочь.

   - Ишь, ловкие какие, - произнес один из рыженьких, - чего захотели, "атусбеш"* то бишь... тридцать пять рублей за лошадь дают... да за эвдаку животину и семьдесят мало...

   ______________

   * Тридцать пять рублей на языке конских барышников и конокрадов. (Прим. автора.)

  

   - Эй, земляк, давай я лошадь-то куплю! - снова закричал Матюшка, - не грусти; что голову повесил? сколько спросил? сколько хошь, столько и дам: чур, мотри, твои могарычи, а деньги за лошадь, как помру.

   - Чего вы привязались ко мне? ну, чего вам от меня надыть? - сказал с сердцем Антон и сделал шаг вперед. По всему видно было, что бедняга уже давным-давно вышел из себя и выжидал только случая выместить на ком-нибудь свою досаду.

   Севка и Матюшка сделали вид, как будто испугались, и отскочили назад; толпа, расположенная к ним прибаутками, которые рассыпал Матюшка, заслонила их и разразилась громким, продолжительным хохотом. Ободренный этим, Матюшка высунул вперед черную кудрявую свою голову и заорал во все горло:

   - Гей! земляк всех избил в один синяк!.. братцы, ребята, это, вишь, наш бурмистр, ишь какой мигач, во всем под стать пегой своей кобыле, молодец к молодцу... ворон, вишь, приехал на ней обгонять... Эй, эй! Фалалей, мотри, мотри, хвост-ат у клячи оторвался, ей-богу, право, оторвался... ей, го... го... го... го...

   Антон в это время следовал за рыженькими своими приятелями, которые почти против воли тащили его на другой конец поля. К ним тотчас же подскочили три цыгана.

   - Что, добрый человек, лошадь твоя?

   - Моя.

   - Продаешь?

   - Мотри не продавай, - снова шепнули Антону рыженькие, - народ бедовый, как раз завертят.

   - Продаю, - отвечал нерешительно Антон и в то же время поглядел с беспокойством на приятелей.

   Тогда один из цыган, дюжий, рослый мужчина в оборванных плисовых шароварах и синем длинном балахоне с цветными полотняными заплатами, подбежал к пегашке, раздвинул ей губы, потом поочередно поднял ей одну ногу за другой и, ударив ее в бок сапогом, как бы для окончательного испытания, сказал товарищам:

   - Лачи грай, ян таранчинас, шпал, ды герой лачи! (Добрый конь, давайте, братцы, торговать, смотри: ноги хороши больно.)

   - Мычынав курано (как будто старенька), - отвечали те, - а нанано - пробине, пробине (а все попробуем).

   И все трое принялись осматривать лошадь. Разумеется, удары в бок, как необходимейшее условие в таком деле, не заставили себя дожидаться.

   - Что стоит? - спросил первый цыган.

   - Семьдесят рублев, - отвечали равнодушно и как бы из милости рыженькие спутники Антона, отводя его в сторону и принимаясь нашептывать ему на ухо.

   Цыгане засмеялись.

   - А саранда рубли крууг, де гаджо лове ватопаш, сытуте лове? (А сорок рублей стоит, да мужик отдаст за половину: деньги у вас есть?) - сказал первый.

   - Сы (есть), - отвечали те.

   - Лачи (ладно). Ну, братцы, и ты, добрый человек, - продолжал тот, указывая на лошадь с видом недовольным, - дорого больно просишь; конь-то больно изъезжен, стар; вот и ребята то же говорят...

   - Да чуть ли еще не с норовом, - подхватил цыган, глядя пегашке в зубы, - ишь, верхний-то ряд вперед выпучился... а ты семьдесят рублев просишь... нет, ты скажи нам цену по душе; нынче, брат, не то время, - корм коня дороже... по душе скажи...

   - Сколько же по-вашему? - спросил Антон.

   - Да что тут долго толковать, мы в деньгах не постоим, надо поглядеть сперва ходу, как бежит... был бы конь добрый, цену дадим не обидную... веди!

   Рыженькие отвели Антона в сторону.

   - Экой ты, брат... мотри не поддавайся... не купят, право слово, не купят, попусту только загоняешь лошадь и сам измаешься... говорим, найдем завтра покупщика... есть у нас на примете... вот уж ты сколько раз водил, не купили, и теперь не купят, не такой народ; тебе, чай, не первинка... - твердили они ему.

   - Спасибо, родные, за доброе, ласковое ваше слово, да, вишь, дело-то мое захожее.

   - Вот по той причине мы те и толкуем, на волоку и по волоку - надо дело рассуждать.

   - Господь их ведает, может, и по честности станут цену давать; мне, братцы, така-то, право, тоска пришла, что хошь бы сбыть ее с рук скорей.

   - Пожалуй, ступай себе; а только, право, попусту сходишь.

   Антон взял пегашку под уздцы и, сопровождаемый цыганами, повел ее к стороне харчевен, откуда должен был, по обыкновению, начаться бег. Рыженькие пошли за ними. Пройдя шагов двадцать, они проворно обернулись назад и подали знак двум другим мужикам, стоявшим в отдалении с лошадьми, чтобы следовали за ними; те тотчас же тронулись с места и начали огибать поле; никто не заметил этих проделок, тем менее Антон. Видно было по всему, что он уже совсем упал духом; день пропал задаром: лошадь не продана, сам он измучился, измаялся, проголодался; вдобавок каждый раз, как являлся новый покупщик и дело, по-видимому, уже ладилось, им овладевало неизъяснимо тягостное чувство: ему становилось все жальче и жальче лошаденку, так жаль, что в эту минуту он готов был вернуться в Троскино и перенести все от Никиты Федорыча, чтобы только не разлучаться с нею; но теперь почему-то заболело еще пуще по ней сердце; предчувствие ли лиха какого или что другое, только слезы так вот и прошибали ресницы, и многих усилий стоило бедному Антону, чтобы не зарыдать вслух.

   - Эх, каман чорас грай, томар у девел чорас ме! (Эх, вот бы украл лошадь, убей меня бог, украл бы!) - сказал кто-то из цыган, когда пришли на место.

   Тут стояли уже несколько человек с лошадьми; между ними находились и те, которым подали знак рыженькие.

   - Ну, брат хозяин, садись на коня, - вымолвил первый цыган Антону, - поглядим, как-то он у тебя побежит... садись!..

   Антон медленно подошел к пегашке, уперся локтями ей в спину, потом болтнул в воздухе длинными, неуклюжими своими ногами и начал на нее карабкаться; после многих усилий с его стороны, смеха и прибауток со стороны окружающих он наконец сел и вытянул пов