Чириков Евгений Николаевич - На поруках

  

   Каждый вечеръ Марья Тимофеевна ходила на станц³ю желѣзной дороги къ пассажирскому поѣзду. Поѣздъ всегда подкатывался къ деревянной платформѣ какъ-то неожиданно для Марьи Тимофеевны и всегда заставалъ ее врасплохъ, на неотвязныхъ думахъ о томъ, что тамъ случилось съ Колей и что теперь будетъ... Ударъ сигнальнаго колокола и шипѣн³е пара пробуждали ее, углубленную въ эти думы, и она опрометью кидалась на платформу и начинала метаться отъ вагона къ вагону, отыскивая Колю. Она жадно разсматривала толпивш³йся на платформѣ народъ, заглядывала въ окна вагоновъ,- и ея сердце вздрагивало всяк³й разъ, когда на глаза попадались золотыя пуговицы или фуражка съ синимъ околышемъ.

   Такъ было уже нѣсколько дней: поѣздъ подползалъ къ станц³и, выбрасывалъ маленькую кучку сѣренькихъ людей, торопливо отвѣчалъ станц³онному колоколу визгливыми свистками и улеталъ въ даль, оставляя по себѣ клочки разорванной ленты сизаго дыма. Однажды пр³ѣхалъ мѣстный исправникъ, встрѣченный исправницею и кучею ребятишекъ; въ другой разъ пр³ѣхала докторша и настоятель мужского монастыря, о. Порфир³й... А Коля не пр³ѣзжалъ... "Что-же это значитъ? Ахъ, дѣти, дѣти!" Марья Тимофеевна наскоро отпрала съ глазъ слезинки и продолжала блуждать взоромъ по платформѣ. Не довѣряя себѣ, она спрашивала мужика въ фартукѣ и съ бляхой на груди:

   - Куда теперь этотъ поѣздъ отправился?

   - Въ Москву, бабушка, въ бѣлокаменную, бабушка,- шутливо отвѣчалъ мужикъ, счищая метлою заслѣженную платформу.

   - А приходилъ отъ изъ К³ева?

   - Изъ К³ева, изъ К³ева,- уже сердито говорилъ мужикъ.

   Марья Тимофеевна смотрѣла въ ту сторону, гдѣ по ея расчету долженъ былъ находиться К³евъ,- и лицо старухи складывалось въ странную улыбку, грустную и нѣжную, потому что тамъ, далеко-далеко, въ туманѣ наступающихъ сумерекъ весенняго вечера, передъ ней вставалъ дорогой образъ смуглаго юноши въ студенческомъ мундирѣ.

   - Постой-ка, старушка! Посторонись маленько! - говорилъ мужикъ съ бляхой, задѣвая метлою по ногамъ Марьи Тимофеевны.

   Она отрывалась отъ К³ева, образъ смуглаго юноши исчезалъ, и, вздыхая, Марья Тимофеевна уходила прочь, полная тревоги и горечи, безпомощная и растерянная, дѣйствительно похожая теперь на одну изъ тѣхъ божьихъ старушекъ, которыхъ всяк³й считаетъ себя въ правѣ называть "бабушкой". Сперва она шла медленно, а потомъ торопилась: всяк³й разъ у ней появлялась надежда на то, что, быть можетъ, она проглядѣла Колю и, возвратившись, найдетъ его дома... Плохо стала видѣть, а въ сутолокѣ долго-ли проглядѣть? Надо завести очки... Чѣмъ ближе Марья Тимофеевна подходила къ дому, тѣмъ надежда застать тамъ Колю казалась ей правдоподобнѣе, и она съ бьющимся сердцемъ входила въ калитку маленькаго утопавшаго въ зелени домика, такого-же старенькаго, какъ сама Марья Тимофеевна. Навѣрное, Коля сидитъ, а отецъ бранитъ его... Что ужъ тутъ бранить? Не воротишь. Главное - былъ бы здоровъ. Не всѣ кончаютъ курсъ въ университетѣ, а живутъ себѣ... Съ тревогой Марья Тимофеевна бралась за скобку калитки, съ тревогой поднималась по ступенькамъ крыльца и съ замиран³емъ духа отворяла дверь въ комнаты...

   Нѣтъ! Не пр³ѣхалъ!

   Старикъ ходилъ по комнатѣ въ стоптанныхъ туфляхъ, сердито откашливался, стараясь скрыть свое волнен³е,- и, когда въ дверяхъ появлялась одна Марья Тимофеевна, безъ Коли,- отворачивался и ворчливо произносилъ:

   - И нечего встрѣчать!..

   Потомъ онъ оборачивался къ старухѣ, разводилъ руками и добавлялъ:

   - И понятно!

   Наступало продолжительное молчан³е. На душѣ у обоихъ было тяжело, оба думали объ одномъ и томъ-же, оба были готовы расплакаться, но крѣпились и упорно молчали,- и отъ этого молчан³я въ комнатахъ становилось тоскливо и душно. Больш³е стѣнные часы съ гирями протяжно стучали маятникомъ и, казалось, повторяли фразу Степана Никифоровича:

   - Нечего ждать! нечего ждать!..

   И старикамъ рисовались всяк³е ужасы...

   Иногда къ нимъ приходилъ мѣстный казначей Ардальонъ Михайлычъ. Они со Степаномъ Никифоровичемъ были больш³е пр³ятели...

  

   ...Ардальонъ Михайлычъ разсказывалъ, что онъ читалъ; при этомъ онъ много фантазировалъ, путалъ "Русскую Старину" съ разными историческими романами, прочитанными имъ въ "Нивѣ", и наводилъ на стариковъ такой ужасъ, что они иногда всю ночь напролетъ не спали, ворочались и вздыхали...

   И потому Степанъ Никифоровичъ всяк³й разъ, когда жена возвращалась со станц³и одна, повторялъ:

   - И нечего ждать!

   Говорилъ онъ это довольно сурово, но потомъ шелъ на огородъ. Тамъ была у нихъ старая, обросшая травой баня съ однимъ квадратнымъ окошечкомъ. Старикъ потихоньку уходилъ въ эту баню, запирался тамъ и на свободѣ плакалъ, какъ маленьк³й ребенокъ, и съ отчаян³емъ причиталъ:

   - Только бы остался живъ, Господи! Только! Больше ничего не надо!..

  

   Однажды утромъ, когда Степанъ Никифоровичъ былъ на службѣ, а Марья Тимофеевна возилась на кухнѣ,- къ домику подъѣхалъ, дребезжа ржавыми крыльями, старомодный шарабанъ. Марья Тимофеевна посмотрѣла въ окно и выронила изъ рукъ тряпку: около шарабана стоялъ студентъ, тощ³й, долговязый, и ждалъ, когда возница взвалитъ себѣ на плечи старый чемоданъ. Студентъ стоялъ къ окнамъ спиною, но для Марьи Тимофеевны было достаточно этого стараго чемодана, чтобы кинуться на крыльцо.

   - Коля! Колюша! - закричала она и со смѣхомъ сквозь слезы кинулась къ юношѣ и стала цѣловать его. Она просто не вѣрила своимъ глазамъ, что Коля вернулся, смотрѣла ему въ лицо и все спрашивала:

   - Здоровъ-ли? Здоровъ-ли?

   - Ничего...

   - А мы просто измучились! Чего только не передумали! Простили, что-ли, тебя?! Господи!.. Живъ!..

   Юноша, смуглый, съ худымъ нервнымъ лицомъ, отвѣчалъ грустной улыбкой и какъ-то конфузливо, словно чувствовалъ неловкость передъ этой задыхающейся отъ счастья старухой и ея чрезмѣрными ласками, отъ которыхъ онъ давно отвыкъ.

   - Дай-ка мнѣ узелъ-то! Я - сама! Вотъ когда не ждешь-то... А я каждый день хожу тебя встрѣчать... Просто ума не приложимъ: что съ тобой случилось?!.

   - Ничего особеннаго... Посидѣлъ маленько...

   - Въ крѣпости?.. И Господь вынесъ?!. Я, Коленька, молилась. Совсѣмъ простили?..

   - Не простили, а... прислали къ вамъ на поруки - конфузливо улыбаясь, сказалъ студентъ.

   - А потомъ? Что съ тобой сдѣлаютъ?..

   - Да ничего особеннаго... Черезъ два года опять поступлю...

   - Я какъ-то разъ увидала студента: проѣзжалъ мимо нашей станц³и,- спросила про тебя, а онъ ничего про тебя не зналъ...

   - Гдѣ-же всѣхъ знать! Насъ много, мамаша...

   - Ты, навѣрно, ѣсть хочешь?.. Какой ты худущ³й! Я - сейчасъ!..

  

  

   Вотъ онъ и дома!

   Все по старому. Чисто прибраны маленьк³я комнаты; на окнахъ - занавѣски, чахлые цвѣты: герань, винная ягода, плющъ; на стѣнѣ - знакомые часы съ гирями и подковой для правильности хода; круглый столъ передъ вычурнымъ диваномъ покрытъ вязаной скатертью домашняго издѣл³я съ узорами, напоминающими о чемъ-то далекомъ, минувшемъ... Кажется, съ самаго рожден³я видѣлъ онъ эти узоры и вотъ это ржавое пятно отъ пролитыхъ чернилъ! Въ простѣнкѣ межъ окнами - гвоздикъ, и на немъ аккуратно висятъ номера газеты "Свѣтъ". Изъ оконъ видна широкая лужайка и улица, тихая, безлюдная... Все такъ-же торчитъ на угольномъ домѣ скворечница, а на воротахъ вертится игрушечная мельница... Гуси ходятъ по лужку съ желтыми пушистыми гусенятами, а въ крапивѣ подъ заборомъ спитъ, вздрагивая ушами, свинья...

   Николай улыбнулся: словно только вчера онъ видѣлъ и этихъ гусей, и эту свинью!..

   Голуоое, безоблачное небо опрокинулось надъ городкомъ, такое кроткое, ласковое и лѣнивое. Ласточки высоко-высоко вьются въ небѣ, а черная галка, раскрывъ клювъ и ослабивъ крылья, сидитъ на длинномъ заборѣ.... Собака плетется чрезъ лужокъ, высуня языкъ, апатичная, безучастная, съ опущеннымъ хвостомъ. А вотъ и человѣкъ идетъ!.. Не торопится - тоже: пылитъ сапогами, смотритъ въ землю и плюетъ шелухой подсолнечныхъ сѣмячекъ. Мальчишка съ большимъ животомъ и босыми ногами, подстегивая себя кнутикомъ, проскакалъ черезъ улицу верхомъ на палочкѣ, а другой, оставш³йся у воротъ, заплакалъ. Должно быть, этотъ, съ большимъ животомъ, отнялъ у него лошадку... Воробьи шумятъ въ кустахъ сирени въ палисадникѣ, суетятся, дерутся, торопятся и кричатъ, какъ торговки на базарѣ... Одинъ воробей вскочилъ на вѣтку, около самаго окна, и бокомъ, съ осторожнымъ любопытствомъ посмотрѣлъ на Николая. Потомъ зачирикалъ и улетѣлъ, и сейчасъ-же прилетѣли и сѣли на туже вѣточку два воробья... На подоконникѣ - тарелка съ коричневой бумагой, на которой нарисована одна большая муха въ серединѣ и очень много маленькихъ - вокругъ. На этой бумагѣ лежитъ вверхъ ножками одна настоящая мертвая муха... Отецъ съ ранней весны принимается воевать съ мухами. Онъ любитъ это занят³е. Навѣрно, и хлопушка есть гдѣ-нибудь. Да вонъ она! на стѣнѣ, надъ ломбернымъ столомъ. Все на томъ-же мѣстѣ, гдѣ висѣла когда-то давно...

   Николай присѣлъ къ окну и сталъ смотрѣть на улицу ,- и радость, которая шевельнулась въ сердцѣ юноши въ тотъ моментъ, когда шарабанъ съ грохотомъ подкатилъ къ родному домику съ палисадникомъ, вдругъ потускнѣла, затуманилась и исчезла. И Николаю сдѣлалось скучно. При видѣ этой улицы со скворечницей, гусями на лужкѣ и свиньей подъ заборомъ, онъ почувствовалъ себя одинокимъ въ этихъ чистенькихъ уютныхъ комнаткахъ со "Свѣтомъ", вязаной скатертью и хлопушкой. Никому здѣсь не важно и даже не интересно, что дѣлается гдѣ-то тамъ, далеко, въ большихъ городахъ, гдѣ жизнь кипитъ, какъ вода въ котлѣ надъ огнемъ, и гдѣ казалось, что все, случившееся тамъ за послѣдн³е мѣсяцы, полно глубокаго смысла и значен³я для всѣхъ безъ исключен³я людей... Теперь у Николая явилось такое ощущен³е, словно есть двѣ жизни, совершенно различныя, не имѣющ³я между собой ничего общаго и обреченныя на вѣчное непониман³е и разобщенность: одна тамъ, откуда онъ пр³ѣхалъ, а другая здѣсь, и та жизнь похожа на прочитанную сказку, а эта - самая настоящая, непреложная и неизмѣнная, какъ законъ природы.

   - Ты вѣдь, Коленька, любишь рыбу?

   Николай оглянулся: мать, полная хлопотливости и радости, стояла въ дверяхъ съ засученными рукавами.

   - Рыбу?.. Ничего... все равно...

   - Такъ я тебѣ рыбки обжарю... Карасей въ сметанѣ!..

   Николай вспомнилъ сказку про "Золотую рыбку", вспомнилъ, какъ, вернувшись домой, старикъ нашелъ опять старое, худое корыто. Должно быть, старикъ испытывалъ тогда нѣчто подобное, что испытываетъ теперь онъ, Николай...

   - А покуда иди-ка закуси! Ты раньше очень любилъ эту штуку! - сказала мать, ставя на столъ шипящую сковородку.- Бунтари вы этак³е! Изъ-за чего бунтуете? чего хотите?..

   Марья Тимофеевна не дождалась, что отвѣтить сынъ и, видимо, не интересовалась тѣмъ, "чего они хотятъ",- она сейчасъ-же скрылась въ кухнѣ, гдѣ потрескивало на огнѣ кипящее масло... Потомъ она принесла тарелку съ цѣлой горой хлѣба и посовѣтовала:

   - Не спорь только, Коленька, съ отцомъ: посердится и перестанетъ. Ты соглашайся съ нимъ,- онъ старикъ, прожилъ много, а ты только на ноги поднимаешься. Жизнь-то прожить - не поле перейти!..

   - А отецъ когда приходитъ?

   - Все по-старому: въ три.

   - Гдѣ онъ теперь служитъ?

   - Все тамъ-же, въ опекѣ, засѣдателемъ... И жалованье все тоже... Не прибавили! Да и то слава Богу: онъ вѣдь ужъ старъ, совсѣмъ писать не можетъ: рука у него трясется...

   - Трясется? - тревожно спросилъ Николай.

   - Трясется, Коленька! Я тебѣ писала вѣдь: вродѣ паралича съ нимъ было. Вотъ мы все надѣялись, что... Ну, да что ужъ! Не воротишь... Кушай, покуда не простыло!..

   Николай ѣлъ вяло, по временамъ взглядывалъ на мать и думалъ о томъ, что она сильно постарѣла за эти два года, которые онъ пробылъ въ К³евѣ: больше сѣдыхъ волосъ и углы рта опустились еще ниже, руки стали еще какъ будто костлявѣе, а спина согнулась еще больше.

   Марья Тимофеевна тревожно посматривала на часы: она ждала Степана Никифоровича изъ опеки и волновалась отъ радости, страха и нетерпѣн³я. Ей хотѣлось, чтобы Степанъ Никифоровичъ поскорѣе обрадовался пр³ѣзду сына, но она боялась, какъ-бы отецъ сгоряча не обидѣлъ сына, а сынъ не сказалъ-бы чего-нибудь лишняго отцу,- и Марья Тимофеевна трепетала и отъ радости и отъ страха за то, какъ все это обойдется...

   - Еще отцу сидѣть два часа въ опекѣ. Очень ужъ у нихъ тамъ мухъ много. Раздражаютъ онѣ папашу, и онъ всегда приходитъ домой сердитый,- предупредила Марья Тимофеевна.

   Николай тоже волновался. Онъ и желалъ поскорѣе увидѣть отца и тревожился, какъ-бы встрѣча съ нимъ не омрачилась упреками... А разговоръ неизбѣженъ. Николай все-таки тревожился, непр³ятная робость копошилась въ его душѣ,- и онъ тоже посматривалъ на часы, стрѣлка которыхъ медленно подползала къ тремъ.

   - Папаша идетъ!

   Медленно и чинно шагая по лужку, приближался къ дому Степанъ Никифоровичъ. Николай узналъ его издалека по походкѣ, которая была чрезвычайно величественна. Видимо, Степанъ Никифоровичъ чувствовалъ себя въ родномъ городкѣ не маловажной персоной. На немъ была широкая люстриновая крылатка стального цвѣта, на головѣ - фуражка съ кокардой, въ рукѣ - массивный дождевой зонтикъ, а подъ мышкой - портфель.

   - Что-то несетъ отецъ...

   - Это - портфель!- ласково замѣтила мать. - Онъ всегда его носитъ съ собой. Иногда - пустой, а носитъ. И зонтикъ тоже: и безъ дождя беретъ... на всяк³й случай...

   Когда Степанъ Никифоровичъ поровнялся съ гусями, и гусыня, вытянувъ впередъ шею, устремилась съ явнымъ намѣрен³емъ ущипнуть за ногу Степана Никифоровича,- онъ пр³остановился, поднялъ высоко голову и погрозилъ пальцемъ. И гусыня сейчасъ-же опустила шею, подобрала ее и, вздрагивая хвостомъ, вернулась къ гусенятамъ, а Степанъ Никифоровичъ чинно и важно послѣдовалъ дальше, размахивая крыльями своей широкой накидки.

   Николай вышелъ за ворота.

   Степанъ Никифоровичъ не торопился: онъ уже зналъ, что Колька пр³ѣхалъ: ему сказали объ этомъ въ опекѣ.

   - А-а! пожаловалъ! - произнесъ онъ, слегка улыбнулся, но не прибавилъ шагу, продолжая идти съ прежнимъ велич³емъ. Степану Никифоровичу казалось, что неумѣстно обнаруживать передъ провинившимся молокососомъ ту радость, которая всколыхнулась въ родительскомъ сердцѣ при видѣ совершенно цѣлаго и невредимаго Кольки, того самаго Кольки, котораго онъ только наканунѣ видѣлъ во снѣ въ ужасномъ положен³и: будто-бы его приговорили къ разстрѣлу, и онъ прибѣжалъ домой проститься, растерзанный, блѣдный, съ запекшимися губами и почему-то босой...

   - Здравствуй, отецъ!

   - Здравствуй, братецъ!

   Старикъ поцѣловалъ Кольку довольно холодно, крякнулъ и спросилъ:

   - Давно пр³ѣхалъ?

   - Сегодня утромъ.

   - Очень радъ, очень радъ! - сказалъ Степанъ Никифоровичъ такимъ тономъ, какимъ онъ встрѣчалъ гостей.

   На крыльцо выскочила Марья Тимофеевна. Она, по обыкновен³ю, пропустила важный моментъ: не видала, какъ произошла встрѣча отца съ сыномъ. Видя, что они идутъ молча, не глядя другъ на друга, Марья Тимофеевна начала смягчать положен³е дѣла:

   - Слава Богу, папаша: вернулся-таки твой Колька! и напрасно ты испугался вчерашняго сна: живъ и здоровъ, а это - главное... Идите обѣдать! Что, мухи тебя тамъ, папаша, заѣли?

   Степанъ Никифоровичъ не отвѣтилъ на вопросъ о мухахъ: онъ отлично понималъ, что мухи тутъ больше для отвода глазъ. Сѣли за обѣдъ. Папаша ѣлъ серьезно, словно священнодѣйствовалъ, ^;и съ какимъ-то благоговѣн³емъ ломалъ хлѣбъ и опускалъ въ щи ложку. Только изрѣдка онъ задавалъ сыну кратк³е вопросы:

   - Выпустили?

   - Да.

   - Арестантомъ, значитъ, побылъ?

   - Да.

   - На поруки къ родителямъ, значитъ?

   - Да.

   Только послѣ щей старикъ началъ говорить пространнѣе.

   - Что-же ты, братецъ, намѣренъ теперь дѣлать?

   - Потомъ поступлю опять.

   - Сначала, значитъ. Ну, а если опять выгонятъ? Опять сначала?

   - Ну ужъ ты, папаша! Все сначала да сначала!.. Богъ дастъ, когда-нибудь и конецъ будетъ,- смягчила Марья Тимофеевна.

   - Всему конецъ бываетъ: это, Марья Тимофеевна, законъ природы! - хмуро возразилъ Степанъ Никифоровичъ, отирая усы салфеткой.- Когда-нибудь и намъ съ тобой будетъ конецъ... Пожили,- умирать пора... За что-же, братецъ, тебя выгнали?

   - За участ³е въ безпорядкахъ.

   - Такъ. Отмѣнно! Ну, а посадили за что?

   - Такъ. Собственно, я и самъ не знаю...

   - "Такъ"? Гм! Такъ ничего, братецъ, не бываетъ... Что имѣемъ, не хранимъ, потерявши, плачемъ! Вотъ уже никакъ не ожидалъ отъ тебя, братецъ, такихъ художествъ!

   - Художествъ? Странное понят³е! - промычалъ Николай и сталъ ерошить на головѣ волосы.

   - А то какъ-же? Восемь лѣтъ въ гимназ³ю платилъ, репетитора нанималъ, ранцы, книги, пеналы тамъ разные, сюртучки да брючки... Разсчитывалъ, что когда-нибудь все это мнѣ зачтется, а выходитъ,- на томъ свѣтѣ, братецъ, угольками!..

   - Это ужъ, папаша, ты напрасно высчитывать сталъ,- вмѣшалась Марья Тимофеевна, видя, что разговоръ принимаетъ жестк³й характеръ.- У всѣхъ есть дѣти и всѣ на нихъ тратятся. Безъ этого ужъ нельзя. Мальчикъ не виноватъ, что ему нужны сюртучокъ да брючки... Да и нехорошо оно какъ-то выходитъ... считать-то! Грѣхъ это!...

   - Я это такъ, къ слову пришлось... Как³е тамъ счеты! - смущенно откашливаясь, возразилъ Степанъ Никифоровичъ.- Намъ съ тобой ничего не надо. Намъ съ тобой не долго жить осталось,- все равно, для насъ никакой корысти тутъ быть не можетъ. Я это такъ, къ слову... Но только обидно, жалко и досадно! Хотѣлось поскорѣе на ноги поставить, въ люди вывести, хоть однимъ глазомъ увидѣть, что добился этого, а тамъ и лечь на покой... Ну, что-жъ... видно, всякъ самъ своего счаст³я кузнецъ!..

   - Счастье счастью рознь,- тихо, съ хрипотой въ голосѣ произнесъ Николай.- Всяк³й понимаетъ счастье по своему и въ этомъ все несчастье... Другому честь дороже всякаго счастья...

   - Велика честь, коли нечего ѣсть! - сердито, возвысивъ голосъ, отвѣтилъ Степанъ Никифоровичъ и началъ молиться послѣ обѣда.

   - Гдѣ ужъ намъ понять? - сказалъ онъ, окончивъ молитву,- мы люди старые, отживш³е... На что мы годимся? Свалить насъ скорѣе въ могилу, какъ мусоръ - вотъ и все!

   Марья Тимофеевна моргнула старыми глазами Степану Никифоровичу и съ досадой махнула рукой.

   - Ты, Коля, ничего не ѣлъ... съ разговорами-то вашими! - сказала она.

   - Благодарю васъ,- сказалъ Николай.

   - Не стоитъ, братецъ! - со вздохомъ отвѣтилъ отецъ.

   Николай взялъ фуражку.

   - Ты куда-же, Коленька? - съ безпокойствомъ спросила мать.

   - Пойду... пройдусь..

   Когда Николай вышелъ на крыльцо, чрезъ раскрытыя окна слышался сердитый шопотъ объясняющихся стариковъ: Марья Тимофеевна говорила, что нельзя-же такъ сразу накидываться на мальчика,- какъ ни какъ, а единственный сынъ! Надо пожалѣть ребенка! Онъ и самъ не радъ... А Степанъ Никифоровичъ упавшимъ тономъ повторялъ:

   - Но что особеннаго я, матушка, сказалъ? Что особеннаго?

  

  

   Николай ушелъ за городъ. Грустно посвистывая, онъ медленно шагалъ по дорогѣ, мимоходомъ срывалъ съ придорожныхъ березокъ молодые клейк³е листочки, мялъ ихъ въ рукѣ и о чемъ-то сосредоточенно думалъ. По временамъ онъ останавливался, окидывалъ взоромъ необъятное море зеленѣющихъ хлѣбовъ, синюю даль безконечной равнины, и опять въ душу его лилось безнадежное отчаян³е. Кругомъ было безмятежно тихо. Гдѣ-то въ поднебесьи заливался жаворонокъ. Бѣлыя тучки висѣли неподвижно въ недосягаемой высотѣ... Въ кустахъ, по овражку, грустно куковала кукушка. Все жило своей жизнью и все, чѣмъ онъ жилъ тамъ, въ большомъ городѣ, что считалъ самымъ важнымъ и значительнымъ въ жизни, здѣсь казалось случайнымъ, мимолетнымъ и непримѣнимымъ. Здѣсь главное - здоровье, и если здоровье въ порядкѣ, то задача жизни кажется вполнѣ разрѣшенной. Остается смотрѣть на эту благодатную мирную картину зеленѣющихъ равнинъ, утопать душой въ созерцан³и этихъ безконечныхъ полей и кроткихъ небесъ и успокоиться: ничего не ждать, какъ ничего не ждутъ эти поля, это безстрастное небо, эти неподвижныя бѣлыя тучки. Все будетъ по старому: будутъ приходить зима и лѣто, поля и луга будутъ въ свое время зеленѣть или покрываться бѣлой скатертью глубокихъ сугробовъ, будетъ пѣть жаворонокъ или каркать воронъ на сухой соснѣ, скрипѣть по извивающимся проселочнымъ дорогамъ крестьянск³я телѣги, по понедѣльникамъ на городской площади будутъ происходить базары, съ крикомъ, скрипомъ немазанныхъ колесъ, съ пьяными мужиками и слѣпыми нищими... и больше ничего не будетъ...

   Однажды Николай запутался въ незнакомомъ городѣ. Шелъ-шелъ и думалъ, что идетъ все впередъ и что ушелъ очень далеко... И вдругъ, совершенно неожиданно для себя, увидалъ, что пришелъ именно къ тому мѣсту, къ тому перекрестку, откуда вышелъ. Теперь случилось что-то похожее: какъ далека казалась эта безмятежная невозмутимая тишина! Николай даже сталъ забывать о ней,- воображая, что ушелъ навсегда. А теперь она вдругъ вернулась и молча смотритъ въ глаза и говоритъ:

   - Ну, что-же теперь, братецъ, ты намѣренъ дѣлать?

   Солнце садится... Кукуетъ въ лѣсу кукушка... Сколько тоски въ ея жалобной пѣснѣ! Она словно жалуется на то, что все идетъ, какъ шло сто лѣтъ тому назадъ и что не будетъ ничего новаго въ м³рѣ...

   "Буду ходить на рѣку, въ лѣсъ, въ луга... буду охотиться" - думалъ Николай, повертывая обратно, къ городу...

   Заходящее солнышко умильно играло на стеклахъ оконъ обывательскихъ домиковъ. Ребятишки звонко, какъ птицы, щебетали своими голосами, поглощенные игрой "въ ловилышки", за воротами на лавочкѣ сидѣли, грызя сѣмячки, бабы, кормящ³я грудью младенцевъ. Чинно прошелъ черезъ дорогу, пыля массивными сапогами, хозяинъ мучной лавки въ длиннополомъ сюртукѣ съ засаленнымъ брюхомъ. Николай, вглядывался въ физ³оном³ю улицы и узнавалъ дома, переулки, лужаечки и грязныя болотца,- словно вчера только видѣлъ все это...

   - Наше вамъ почтеньице!

   Николай посмотрѣлъ на приподнявшаго картузъ парня въ жилеткѣ и вспомнилъ:

   - Гаврила?

   - Я! вспомнили?

   - Какъ не вспомнить...

   - Еще-бы! Поди вмѣстѣ когда-то въ лапту играли, на кулачкахъ дрались.

   - Какъ поживаешь, Гаврила?

   - Слава тебѣ, Господи! Дай Богъ всякому! Служу въ трахтерѣ, въ "Мадритѣ"! восемь цѣлковыхъ на всемъ на готовомъ! Какъ вы, Николай Степанычъ, свою жизнь устроили? Кончили ученье-то, али все еще маетесь?..

   - Остановка вышла... на два года...

   - Почему такое? - удивился Гаврила.

   Николай хотѣлъ было разсказать, почему вышла остановка, но, взглянувъ на глуповато самодовольное лицо жирнаго парня,- не разсказалъ.

   - До свиданья, Гаврила!

   - Счастливо оставаться, Николай Степанычь! Можетъ, когда къ намъ заглянете? Пивка бутылочку выпить, шарики на белибердѣ покатать? Полюбопытствуйте: у насъ порядочные господа бываютъ.

   Гаврила приподнялъ картузъ, улыбнулся во весь ротъ и довольно фамильярно раскланялся съ шагавшимъ на другой сторонѣ улицы господиномъ въ чечунчевомъ пиджакѣ и чиновничьей фуражкѣ.

   - Это нашъ контролеръ, Иванъ Петровичъ... Хар-рош³й господинъ! - отрекомендовалъ Гаврила и закричалъ черезъ улицу:

   - За вами должокъ есть, Иванъ Петровичъ!

   Николай посмотрѣлъ на этого господина внимательнѣе и спросилъ Гаврилу:

   - Это не Карягинъ?

   - Онъ! Карягинъ! - радостно подтвердилъ Гаврила.

   Карягинъ шелъ по деревянному скрипучему тротуару такъ вяло и апатично, словно ему давно уже надоѣло ходить и если онъ двигаетъ теперь ногами, то исключительью для того, чтобы не упасть... Николай зналъ этого Карягина въ то время, когда былъ гимназистомъ шестого класса. Тогда Карягинъ былъ студентомъ и, пр³ѣхавъ лѣтомъ сюда на урокъ, служилъ предметомъ общаго вниман³я и зависти молодыхъ людей. Карягинъ представлялся тогда Николаю счастливѣйшимъ человѣкомъ, самымъ умнымъ и интереснымъ въ городѣ. Онъ давалъ Николаю читать книжки и брошюрки и говорилъ, что думаетъ посвятить себя на служен³е какому-то святому дѣлу. Теперь Карягинъ обросъ бородой, ходилъ въ акцизной фуражкѣ, въ чечунчевомъ пиджакѣ и клѣтчатыхъ брюкахъ; растолстѣлъ и сдѣлался похожимъ на обыкновеннаго благодушнаго чиновника. Глаза его смотрѣли кротко и ласково, всѣ движен³я округлились, плечи сдѣлались шире, и вся фигура получила законченность сытаго человѣка, которому некуда торопиться, который попалъ, наконецъ, на свою мертвую точку, любитъ поѣсть, крѣпко поспать послѣ обѣда, а потомъ за вечернимъ чаемъ почитать газетку и покалякать о конституц³и...

   - Иванъ Петровичъ!

   Карягинъ посмотрѣлъ и привѣтливо улыбнулся Николаю, но съ тротуара не сошелъ, выжидая, когда молодой человѣкъ подойдетъ къ нему: онъ постарше...

   - Пр³ѣхали? - спросилъ Карягинъ, подавая Николаю свою мягкую руку.

   - Пр³ѣхалъ.

   - Науку двигаете?

   - Какое тамъ науку! не сошлись мы съ ней... характерами...

   - Что такъ?

   - У науки характеръ спокойный, а у меня...

   - Сварливый, какъ у моей жены? - докончилъ Иванъ Петровичъ и засмѣялся добродушнымъ смѣхомъ надъ собственной остротою...

   Николай объяснилъ, какъ онъ разошелся съ наукой, но никакого отклика со стороны Карягина не нашелъ.

   - Напрасно, батенька! Ничего изъ этого не выйдетъ... Жаль молодежь... Что вы сдѣлаете съ нашимъ обществомъ? Его ничѣмъ, батенька, не прошибешь... Это - ид³оты, эф³опы, микроцефалы! - пискливо говорилъ Карягинъ,- имъ бы только жрать, пить да спать!..

   Карягинъ искренно возмущался обществомъ и находилъ, что для "такихъ свиней не стоитъ жертвовать худой подошвой, а не только карьерой".

   - Я, батенька, тоже кое-чѣмъ пожертвовалъ и теперь каюсь... Мои товарищи - коллежск³е совѣтники, а я всего губернск³й секретарь! Жарко сегодня!..

   Карягинъ снялъ фуражку и погладилъ себя по гладкой головѣ. Потомъ онъ сообщилъ Николаю, что служитъ въ акцизѣ, по монопол³и, что служить въ акцизѣ хорошо и что монопол³я имѣетъ громадную будущность. На прощанье онъ сказалъ: "захаживайте", но сказалъ такимъ тономъ, въ которомъ звучало недосказанное: "а еще лучше, если не будете захаживать".

   - Вонъ красный домина!.. вродѣ университета! Это - наша монопол³я! - громко сказалъ Карягинъ, показывая пальцемъ куда-то черезъ улицу.- Всѣ тамъ будемъ!- сострилъ онъ и опять весело расхохотался надъ собственной остротою...

   Они разошлись...

   Стадо возвращалось съ пастбища; городокъ все болѣе наполнялся звуками: мычали коровы на разные голоса, блеяли овцы, телки кричали контральтомъ, а быкъ гудѣлъ октавой. Въ эти звѣриные голоса врѣзывались выкликан³я женщинъ, протяжно и ласково призывавшихъ къ дому "красулекъ" и "пестравокъ"; иногда длинный кнутъ пастуха, какъ змѣя окручивавш³йся въ воздухѣ, стрѣлялъ словно пистолетъ, и сердитый голосъ кричалъ: "тряхъ, проклятая!" "Куда, куда? али ослѣпла?" Надъ домиками висѣла золотая пыль... Если не считать базаровъ, это время было самымъ оживленнымъ въ городѣ...

  

  

   Шли дни за днями. Прошла недѣля. Степана Никифоровича вызывали въ полиц³ю и отобрали отъ него какую-то подписку. Велѣли еще, чтобы Николай тоже побывалъ здѣсь: "надо, чтобы онь тоже въ чемъ-то росписался". Степанъ Никифоровичъ былъ и у исправника. Это былъ полный добрый старикъ, который гордился тѣмъ, что его находили похожимъ на генерала Драгом³рова. Исправникъ былъ крестнымъ отцомъ Николаю: онъ крестилъ его еще въ то время, когда былъ становымъ приставомъ. О чемъ говорилъ исправникъ со Степаномъ Никифоровичемъ, осталось тайной,- но съ этихъ поръ отецъ сдѣлался нѣсколько мягче и только время отъ времени повторялъ Николаю:

   - Главное: веди себя поскромнѣе... Почему ты не сдѣлаешь визитъ крестному?.. Это - невѣжливо...

   - Какъ-нибудь зайду,- говорилъ Николай и не шелъ ни къ крестному, ни въ полиц³ю, куда его просили уже нѣсколько разъ. Николай любилъ уединяться и иногда весь день бродилъ съ ружьемъ на рѣкѣ, въ лугахъ, или въ лѣсу...

   Однажды вечеромъ онъ вернулся съ такой прогулки. Старики сидѣли въ палисадникѣ за самоваромъ. Отецъ, прихлебывая чай съ лимономъ, читалъ "Свѣтъ", а мать штопала папашины носки. Лицо у отца было хмурое, недовольное, а у матери - виноватое, немного испуганное. Должно быть, опять они говорили о Николаѣ и поссорились. Мать налила стаканъ чаю и, подставляя его Николаю, участливо спросила:

   - Гдѣ побывалъ?

   - Шлялся,- отвѣтилъ Николай и, бросивъ фуражку на кустъ сирени, подсѣлъ къ столу.

   - Отмѣнное занят³е! - промычалъ Степанъ Никифоровичъ, не отрывая глазъ отъ "Свѣта". Николай вспыхнулъ, но сдержался и на этотъ разъ, какъ онъ сдерживался очень часто. Они сидѣли за столомъ молча, и только Марья Тимофеевна обрывала томительное молчан³е отрывочными фразами: "не было бы дождя", "на ужинъ окрошку сдѣлаю"...

   Послѣ продолжительнаго молчан³я отецъ положилъ въ сторону газету и сказалъ:

   - Повѣстка изъ полиц³и пришла! Я тебѣ десять разъ говорилъ: сходи, сходи! Дождался! Въ какое положен³е ты ставишь меня?

   Николай началъ было говорить, что ничего особенно дурного не случилось, что повѣстка - дѣло обыкновенное, но старикъ вспылилъ и оборвалъ:

   - Не учи! Я самъ понимаю!.. На меня и безъ того указываютъ всѣ пальцемъ, а ты продолжаешь свои фокусы!... Почему ты не сходишь къ крестному? Мнѣ стыдно, мнѣ, отцу твоему!...

   - Пр³ятнаго аппетита! - прозвучалъ скрипуч³й старческ³й голосъ.

   Въ листвѣ зелени, за оградой, торчала голова въ соломенной шляпѣ: это былъ казначей, Ардальонъ Михайловичъ Самоквасовъ, закадычный пр³ятель Степана Никифоровича.

   - Чаекъ попиваете? - спросилъ онъ сладкимъ голоскомъ.

   - Заходите! заходите! - привѣтливо крикнула Марья Тимофеевна, обрадовавшись чужому человѣку, который былъ теперь, по ея мнѣн³ю, очень кстати.

   Скрипнула калитка, и въ палисадникъ вошелъ низкорослый кургузый старичокъ въ соломенной шляпѣ, всей фигурой, голосомъ и ухватками напоминающ³й водевильнаго дядюшку. Поздоровались. Отецъ отрекомендовалъ Николая:

   - Нашъ соц³алистъ!

   - Очень, очень пр³ятно, весьма радъ! - склонивъ голову, произнесъ Ардальонъ Михайлычъ.- Я васъ уже имѣлъ честь видѣть издали, но вблизи - въ первый разъ, въ первый!..

   Подогрѣли самоваръ и снова начали пить чай. Начался обычный допросъ, какой дѣлалъ Николаю всяк³й приходивш³й къ старикамъ въ гости.

   - На медицинскомъ, говорите?

   - Да.

   - На два года, говорите?

   - Да.

   - Жаль. Теперь, вѣроятно, каетесь?

   На этотъ вопросъ обыкновенно отвѣчалъ за Николая отецъ:

   - Конечно! Но, какъ говорится, близокъ локоть, да не укусишь!

   - Прискорбно. Чѣмъ же, собственно, вы были не довольны?

   Николай затруднялся отвѣчать на так³е вопросы обывателямъ, которые спрашивали объ этомъ съ искреннимъ недоумѣн³емъ.

   - Да такъ... вообще...

   - Они и сами не знаютъ! - сказалъ Степанъ Никифоровичъ и со злостью добавилъ:

   - Выдрать-бы хорошенько, основательно!

   Между стариками начался разговоръ о безпорядкахъ. Ардальонъ Михайлычъ высказывалъ свои политическ³я соображен³я. Онъ страшно не любилъ Англ³и и готовъ былъ видѣть на каждомъ шагу ея "подлыя продѣлки"

   Хотя прямо онъ не сказалъ, но косвенно намекнулъ на возможность участ³я и въ студенческихъ безпорядкахъ "иностраннаго вл³ян³я". Это показалось парадоксальнымъ даже Степану Никифоровичу, который относился къ казначею съ большимъ уважен³емъ за его "начитанность".

   - Это ужъ что-то того... мудрено,- замѣтилъ Степанъ Никифоровичъ.

   - Черезъ жидовъ! Черезъ жидовъ она, подлая, дѣйствуетъ! - тоненькимъ голоскомъ воскликнулъ Ардальонъ Михайловичъ.

   - Ага! - протянулъ Степанъ Никифоровичъ.

   - А то какъ-же? Черезъ жидовъ!

   - Ну, это - другое дѣло... Возможно, возможно!- согласился Степанъ Никифоровичъ.

   Потомъ старики начали говорить, какъ поправить дѣло. Ардальонъ Михайлычъ и этотъ вопросъ разрѣшилъ очень просто:

   - А исправникъ? Крестный онъ, или нѣтъ? Да ему стоитъ только захотѣть... Онъ - родственникъ генерала Драгом³рова!

   - Нѣтъ! Онъ похожъ на него только, но не родственникъ!

   - А я вамъ говорю: родственникъ! Я это отлично знаю... Пусть сходитъ къ исправнику, попроситъ хорошенько... И самому тебѣ, Степанъ Никифоровичъ, надо сходить...

   - Я ходилъ! Я ему сто разъ говорилъ: сходи къ крестному! Такъ гдѣ тутъ! Пойдетъ онъ просить... Гордости у него больше, чѣмъ у генерала!

   Начался одинъ изъ обычныхъ монологовъ, которыхъ такъ боялись Николай и Марья Тимофеевна, потому что во время этихъ монологовъ чувствовалось невыносимо скверно и, казалось, что вотъ-вотъ что-то порвется и произойдетъ семейная катастрофа.

   - Я старикъ... У меня трясется рука! Извольте взглянуть! Смотри и ты, герой! - крикнулъ Степанъ Никифоровичъ и протянулъ руку, которая дрожала, какъ въ лихорадкѣ. Но героя не было: онъ незамѣтно вышелъ изъ палисадника и отправился шляться. Онъ шлялся до самой ночи и ему не хотѣлось возвращаться домой. Замѣтивь чрезъ щель въ ставнѣ огонь въ "Мадритѣ", Николай постучалъ палкой въ окно. Дверь пр³отворилась, и выглянула сонная физ³оном³я Гаврилы.

   - Пусти меня, Гаврила!

   - Съ удовольств³емъ.

   - Дай мнѣ пива!

   - Пожалуйте!

   Николай долго сидѣлъ въ "Мадритѣ" одинъ передъ бутылкой пива и, подперевъ рукой голову, думалъ о томъ, что ему теперь дѣлать... Отъ этихъ думъ дѣлалось тяжело и онъ потихоньку тоскливо вытягивалъ:

   "Эхъ, тоска, братцы-товарищи, въ грудь запала глубоко"...

   - Гаврила, дай-ка еще бутылочку!

   Онъ пилъ, и тоскливыя думы сторонились и давали дорогу хорошимъ воспоминан³ямъ. И эти воспоминан³я все росли и росли, и боль на душѣ затихала. Исчезъ, позабылся родной городокъ, Николай пересталъ слышать сухой трескъ билл³ардныхъ шаровъ въ сосѣдней комнатѣ, пересталъ видѣть грязный полъ и стѣны трактира. Передъ Николаемъ вставалъ К³евъ, блистающ³й электрическими огнями, кишащ³й народомъ, полный свѣта, шума, смѣха, музыки, пѣсенъ и нервныхъ звонковъ...

   Лицо Николая просвѣтлѣло, по губамъ его скользнула улыбка,- и онъ спросилъ дремавшаго за стойкой Гаврилу:

   - Ты никогда не бывалъ въ К³евѣ?

   - Не доводилось! - сонно отвѣтилъ Гаврила и послѣ нѣкотораго раздумья съ одушевлен³емъ спросилъ:

   - Чай, тамъ сколько этихъ трактеровъ, портерныхъ?!...

   Николай громко расхохотался и, махнувъ рукой, взялся за фуражку.

   - Получи за пиво!

   Была ночь лунная, тихая, задумчивая. Городокъ, весь залитый луннымъ с³ян³емъ, казался такимъ мин³атюрнымъ, игрушечнымъ. На колокольнѣ били часы, и звукъ колокола, меланхоличный, задумчивый, падалъ сверху и медленно расплывался въ серебристыхъ лучахъ луннаго свѣта. Николай шелъ домой, не торопясь,- и шаги его по деревяннымъ тротуарамъ звучали громко и разносились по мертвой улицѣ. Николай шелъ-шелъ, потомъ пр³остановился, посмотрѣлъ въ звѣздное небо и: вдругъ громко запѣлъ "Марсельезу". Изъ-подъ воротенъ хриплымъ басомъ залаяла простудившаяся собака,- и Николай оборвалъ пѣн³е. Собака смолкла, и опять все стихло,- и только шаги Николая какъ-то дерзко врывались въ кроткую тишину задумчивой звѣздной ночи...

  

  

  

   Долго не спалось Николаю въ эту ночь. Онъ лежалъ въ залѣ на диванѣ и вспоминалъ все, что случилось съ нимъ въ К³евѣ. Одно воспоминан³е особенно ярко вставало въ его душѣ и смутно тревожило тоской и радостью... Однажды, когда Николай сидѣлъ въ тюрьмѣ и дни казались ему цѣлыми годами, когда онъ долго, безконечно долго, видѣлъ только голыя сѣрыя стѣны своей одинокой камеры, кусочекъ тюремнаго двора, обнесеннаго высокой каменной оградой, да клочокъ синяго весенняго неба, когда онъ чувствовалъ себя всѣми забытымъ, одинокимъ, заживо похороненнымъ въ каменномъ гробу,- дверь камеры раскрылась, и надзиратель сказалъ:

   - На свидан³е!

   Сказалъ и ушелъ. Остался дядька съ шашкой и револьверомъ.

   - Пожалуйте! - сказалъ дядька.

   Н