Чириков Евгений Николаевич - На поруках

и сталъ падать звонъ отбивающаго часы колокола; Николай сталъ считать и, когда послѣдн³й ударъ замеръ въ тишинѣ,- направился къ дому. По пути онъ заглянулъ въ уютно свѣтящееся окошко небольшого домика: за столомъ сидѣлъ въ одной жилеткѣ человѣкъ и съ аппетитомъ ѣлъ изъ глубокой тарелки гречневую кашу съ масломъ: онъ широко раскрывалъ ротъ, давая мѣсто ложкѣ, и стриженные подъ гребенку волосы на его головѣ шевелились, когда онъ жевалъ кашу. А напротивъ стояла молодая, крѣпкая такая женщина и, подперевъ щеку рукою, съ удовольств³емъ смотрѣла, какъ ѣлъ этотъ человѣкъ кашу съ масломъ.

   - Господь напиталъ, никто не видалъ,- сказалъ человѣкъ, положилъ ложку, всталъ и потянулся.

   - А кто видѣлъ, тотъ не обидѣлъ,- сказала женщина, убирая тарелку.

   Господинъ въ жилеткѣ крякнулъ, потянулся еще разъ и крѣпко шлепнулъ женщину.- Николай улыбнулся и пошелъ прочь. "Ничего имъ тутъ не надо и ни до чего на свѣтѣ нѣтъ дѣла"... Чѣмъ ближе Николай подходилъ къ родному домику, тѣмъ болѣе замедлялъ шаги: тамъ, въ этомъ уютномъ домикѣ съ палисадникомъ, гдѣ прошло беззаботное дѣтство и гдѣ его такъ долго и такъ много любили, теперь ему было тяжело и душно и туда не хотѣлось возвращаться, словно за зеленою рѣшеткою палисадника его сторожило теперь что-то страшное и неизбѣжное...

   Степанъ Никифоровичъ сидѣлъ на лавочкѣ за воротами. Николай не сразу замѣтилъ отца, потому что тѣнь отъ наклонившихся надъ нимъ кустовъ сирени тушевала его темную неподвижную фигуру. Николай уже взялся за скобу калитки, когда старикъ кашлянулъ и спросилъ съ хрипотой въ голосѣ:

   - Это ты, Николай?

   Николай вздрогнулъ отъ неожиданности, растерялся и сказалъ:

   - Сидишь?

   - А ты все шляешься? Погоди-ка, другъ мой любезный!

   - Ну!

   - А ты не нукай... Былъ я сегодня у исправника... Удивительный человѣкъ!.. Хотя ты и невѣжда, но все-таки ты ему крестникъ... Понялъ?

   - Понялъ.

   - Онъ велѣлъ тебѣ написать прошен³е, что ты все это... по недоразумѣн³ю, что тебя смутили... Понялъ?

   - Понялъ.

   - Что ты во всемъ раскаялся и просишь простить тебѣ всѣ эти глупости... Что ты никогда не будешь... соваться... Слышишь?

   - Слышу.

   - А я въ свою очередь напишу прошен³е... Я - старикъ, у меня трясется рука... Я тридцать пять лѣтъ тяну лямку вѣрой и правдой... Слышишь?

   - Слышу.

   - И все уладится... Исправникъ въ свою очередь напишетъ...

   Николай стоялъ у калитки, какъ приговоренный къ смерти. Онъ тупо смотрѣлъ въ землю, опустивъ руки, и молчалъ, повторяя "понялъ" и "слышу". Комаръ жалобно пищалъ, кружась у него надъ ухомъ, и его жалобный пискъ, протяжный, нудный и настойчивый, отдавался въ мозгу Николая, какъ чей-то безконечно-долг³й жалобный стонъ. Тявкала гдѣ-то собака. Звѣзды ярко горѣли въ кроткихъ небесахъ, безстрастныя и холодныя. Кругомъ было тихо, напряженно тихо, словно ночь затаила дыхан³е и слушала,что дѣлается на душѣ у Николая...

   - Завтра сходи и поблагодари!

   Николай безмолвствовалъ.

   - И все уладится... Опять возвратишься къ наукамъ.

   - Никуда я не пойду и ничего не буду писать!- задыхаясь, чуть слышно, сказалъ Николай и пошелъ прочь.

   - Почему? - закричалъ старикъ, всталъ со скамейки и пошелъ слѣдомъ за сыномъ.

   - Не могу...

   - А жрать можешь?

   - Оставьте меня! - дико закричалъ Николай и, ускоривъ шаги, пошелъ мимо крыльца на огородъ, въ баню, куда онъ переселился нѣсколько дней тому назадъ.

   - Ахъ, подлецъ, подлецъ! - прошепталъ старикъ и, когда скрипнула калитка, ведущая на огородъ, громко закричалъ:

   - Подлецъ!

   И этотъ крикъ разбудилъ молчаливую ночь: она вздрогнула и звонкимъ эхомъ повторила: "подлецъ"...

   Николай вошелъ въ баню и зажегъ огарокъ свѣчи. Тѣни побѣжали по полу, по чернымъ закоптѣлымъ бревнамъ стѣнъ и спрятались по угламъ. Красное пламя свѣчи заколыхалось во мракѣ этой черной комнаты, и сверчокъ, живш³й на полатяхъ около печки, пересталъ верещать... Здѣсь было сыро и пахло печиной. На перевернутой вверхъ дномъ кадкѣ лежали въ безпорядкѣ книги и тетради; одинъ стулъ стоялъ около широкой лавки, и на его спинкѣ висѣла студенческая тужурка. Николай растворилъ маленькое окошко, долго ходилъ по черной комнатѣ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, потомъ почувствовалъ вдругъ страшную усталость во всемъ тѣлѣ, погасилъ огонь и, повалившись на лавку, легъ вверхъ лицомъ и замеръ, прикрывъ глаза кистями рукъ. Когда онъ затихъ, въ окошечко бани стала смотрѣть лѣтняя ночь; за стѣной въ крапивѣ трещалъ кузнечикъ, гдѣ-то звенѣли колокольчики сперва все громче, а потомъ все тише... Кто-то куда-то ѣдетъ... Счастливый!.. Надо куда-нибудь уѣхать, непремѣнно уѣхать, скорѣе уѣхать... Господи, какъ онъ усталъ... невыносимо усталъ!.. Сверчокъ снова сталъ верещать, и как³е-то шорохи поползли и подъ окномъ, и въ банѣ... Гдѣ-то запѣлъ пѣтухъ, хлопая жесткими крыльями... Что такое? Николай испуганно приподнялся на локтѣ и замеръ отъ ужаса:

   - Кто тутъ? - спросилъ онъ и схватился за ружье.

   - Это Коленька! я, миленьк³й! - сквозь слезы зашепталъ подъ окномъ старческ³й голосъ, и на свѣтломъ фонѣ раскрытаго окошка обрисовалась голова матери.

   - Это ты?..

   - Не спишь? Тоскуешь? - съ безграничной нѣжностью и жалостью прошептала старуха и смолкла. И было слышно, какъ она потихоньку плачетъ, припавъ къ стеклу маленькаго окошка. Николай подошелъ къ матери.

   - Перестаньте ради Бога,- умоляюще прошепталъ онъ, сдерживая давивш³я горло судороги...

   - Милый ты мой! сердце у меня изболѣло за тебя,- нѣтъ силы не плакать...

   Николай шарахнулся отъ окна и, уткнувшись лицомъ въ уголъ, зарыдалъ слезами безконечной тоски и отчаян³я... Мать потихоньку ощупью прокралась въ баню, опустила свою голову на вздрагивающую спину сына и тоже заплакала... И долго они стояли такъ и рыдали въ темномъ углу; потомъ оба притихли, сѣли на лавкѣ и замолчали. Мать взяла руку Николая и не выпускала ее изъ своей, и Николай чувствовалъ, какъ старыя кости стараются покрѣпче сжать его руку...

   - Я... не могу... у васъ... жить,- нервно всхлипывая, прошепталъ, наконецъ, Николай.- Я... долженъ куда-нибудь... уѣхать...

   - Обидѣлъ тебя отецъ? сильно обидѣлъ?... За что онъ тебя обидѣлъ?..

   Старуха припала къ сыну и стала гладить его по головѣ. Голова Николая покорно склонялась подъ этой лаской и ему казалось, что онъ дѣлается маленькимъ, маленькимъ, что онъ опять гимназистъ и что онъ по-прежнему любитъ мать, безконечно любитъ, и готовъ для нея отдать все, даже жизнь...

   - Что мнѣ дѣлать... Я не знаю... Я не могу... Понимаете: не могу!- шепталъ онъ, прижимая къ сухимъ губамъ руку матери.- Я уѣхалъ бы куда-нибудь, убѣжалъ-бы...

   - А папашу тебѣ не жалко? Онъ вонъ тоже плачетъ теперь. Ты думаешь, ему легко?.. Ты уважь его старость, послушайся, не гордись... Эхъ, вы!

   Мать тихо и ласково говорила о жизни, о старости, о смерти, о родительскомъ сердцѣ. Смыслъ ея рѣчей не доходилъ до сознан³я Николая, но его убаюкивала тихая, ласковая воркотня, въ которой было очень много любви и нѣжности...

   - Напиши ты, чего онъ тамъ проситъ...

   Николай вспомнилъ и отрицательно закачалъ головой.

   - Не могу... Понимаешь: не могу!.. Если ты меня любишь, не проси объ этомъ... Я куда-нибудь уѣду...

   - Куда-же, Коленька? Нельзя тебѣ никуда ѣхать... вѣдь папаша отвѣтитъ за тебя...

   - Да, нельзя... - кротко согласился Николай и умолкъ...

   И долго они сидѣли, думали о чемъ-то и молчали... Теплая ночь смотрѣла на нихъ чрезъ маленькое окошечко и слушала, что дѣлается на душѣ у этихъ спрятавшихся въ темнотѣ людей...

   А въ комнатѣ маленькаго домика съ палисадникомъ свѣтился красноватый огонекъ: тамъ, предъ с³явшимъ отъ теплящейся лампады образомъ, валялся во прахѣ Степанъ Никифоровичъ и жарко молился Богу о томъ, чтобы Онъ, всемогущ³й, смирилъ и вразумилъ заблудшаго отрока...