Чириков Евгений Николаевич - На поруках

иколай накинулъ на плечи шинель, набросилъ на затылокъ фуражку и пошелъ слѣдомъ за дядькой. Они шли длиннымъ сумрачнымъ корридоромъ съ симметрично расположенными дверями камеръ, и Николай думалъ о томъ, что здѣсь похоже на звѣринецъ: двери занумерованы и за каждой дверью - клѣтка со звѣремъ... Кто-же могъ пр³йти къ Николаю? Неужели пр³ѣхала мать? Этого не можетъ быть: она до сихъ поръ не знаетъ, что его посадили. Кто-нибудь изъ товарищей? Нѣтъ. Товарищи либо тоже сидятъ, либо разосланы... да и не пустятъ товарища!.. Некому.

   - Кто пришелъ? - спросилъ Николай дядьку.

   Дядька пропустилъ Николая впередъ, а самъ пошелъ сзади и ничего не отвѣтилъ. Николай повторилъ вопросъ.

   - Нельзя намъ говорить съ вами.

   - Можетъ быть, это - ошибка? Не ко мнѣ?

   Дядька осмотрѣлся вокругъ и тихо сказалъ:

   - Невѣста ваша!

   ... Невѣста? Николай на мгновен³е пр³остановился и глубоко вздохнулъ. Сердце у него сжалось и ему захотѣлось громко на всю тюрьму смѣяться...

   - Идите, идите!

   Николай зналъ, что только очень близк³е люди допускаются на свидан³е, а изъ "постороннихъ" одна невѣста можетъ повидаться иногда съ женихомъ. Стало-быть, онъ - женихъ... Женихъ! Какое это странное, смѣшное слово! Николай шелъ, улыбался, глаза его искрились отъ счаст³я и волнен³я, и сердце дрожало все сильнѣе. Кто-же она, моя невѣста? - думалъ Николай и быстро шагалъ впереди дядьки, который побрякивалъ за его спиной шашкою и револьверомъ. Николая ввелъ въ маленьк³й чуланчикъ; въ этомъ чуланчикѣ было одно квадратное окно, которое выходило въ мрачную желтую комнату. Въ этомъ окнѣ не было стеколъ; вмѣсто стеколъ была двойная мѣдная рѣшетка, частая, похожая на сито. И черезъ это сито Николай увидалъ дѣвушку въ весеннемъ костюмѣ, въ соломенной шляпкѣ съ васильками.

   - Здравствуй! - сказала эта дѣвушка и, привѣтливо улыбаясь Николаю, закачала своей головой.

   Около дѣвушки стоялъ усатый унтеръ-офицеръ и, переминаясь съ ноги на ногу, мелодично позванивалъ шпорами.

   - Здравствуй,- отвѣтилъ Николай, и они уставились другъ на друга.

   - Не хандришь?

   - Ничего.

   Николай вглядывался въ лицо дѣвушки и старался припомнить, не встрѣчался-ли когда-нибудь съ нею раньше. Лицо дѣвушки было закрыто легкой голубоватой вуалью, и частая рѣшетка пестрила его своей сѣткой. Можетъ быть, поэтому онъ не можетъ узнать...

   - Сними вуаль! - потупившись, попросилъ Николай.

   - Изволь!

   Унтеръ-офицеръ насторожился. Онъ всяк³й разъ, когда дѣвушка шевелила руками,- брякалъ шпорами и кашлялъ, давая этимъ понять, что онъ все видитъ и все слышитъ. Дѣвушка подняла вуалетку, и Николая обожгли два веселыхъ карихъ глаза. Милое лицо! Николай вспыхнулъ и опять опустилъ глаза... Нѣтъ! Ея онъ никогда раньше не видалъ!..

   - Ты,навѣрно, забылъ уже свою Галю!

   - Нѣтъ,- глухо отвѣтилъ Николай и улыбнулся. Дѣвушка звонко расхохоталась; ея зубы сверкнули черезъ рѣшетку, и глаза сдѣлались такими большими и странными... Унтеръ-офицеръ звякнулъ шпорами и сказалъ:

   - Позвольте просить потише!

   - Вотъ тебѣ разъ! Неужели я не могу смѣяться!?- задорно спросила дѣвушка.

   - Смѣяться здѣсь громко не дозволяется.

   - А плакать? Ты никогда здѣсь не смѣешься? - обратилась она къ Николаю.

   - Не хочется здѣсь ни смѣяться, ни плакать...

   Они помолчали, потомъ Николай спросилъ:

   - Должно быть, хорошо теперь на волѣ?

   Галя заговорила быстро, торопливо о томъ, что весна пришла, Днѣпръ разлился широко-широко, прилетѣли аисты, распускается акац³я, звѣзды сдѣлались большими-большими и свѣтятъ такъ ярко, словно стали ближе къ землѣ, и все сильнѣе пахнетъ цвѣтами...

   - Въ слѣдующ³й разъ я принесу тебѣ цвѣтовъ... Ты любишь ф³алки?

   - Я поставлю ихъ у себя въ камерѣ и буду вспоминать... васъ! - дрожащимъ голосомъ произнесъ Николай, посмотрѣлъ пристально въ лицо дѣвушки и покраснѣлъ... Милое лицо!..

   - Ты не грусти! Я буду приходить къ тебѣ каждую субботу.

   Они посмотрѣли другъ на друга и потупились. А потомъ часы пробили "два",- к свиданье [кончилось.

   - Пожалуйте! - сказалъ дядька, отворяя дверь чуланчика.

   - Прощай! не грусти! Гдѣ бы ты ни былъ, помни, что у тебя есть друзья! - звонко крикнула Галя и, привѣтливо улыбаясь, опять стала кивать ему головой часто-часто... Николай грустно улыбнулся, кивнулъ головою и пошелъ за дядькой. На рѣсницахъ Николая дрожали слезинки и на душѣ было такъ хорошо, что хотѣлось расплакаться отъ радости и счаст³я. И когда онъ вошелъ въ свою одинокую келью, а желѣзный засовъ лязгнулъ у него за спиной,- онъ громко запѣлъ хохлацкую пѣсню: "Буду до тебя ходити, буду тебя любити!"

   - Пѣть и плясать здѣсь не дозволяется,- проговорилъ чей-то строг³й голосъ. Этотъ голосъ проникъ въ камеру черезъ маленькое отверст³е въ двери, и казалось, что это дверь заговорила вдругъ человѣческимъ голосомъ. Николай оборвалъ пѣсню и спросилъ:

   - А любить здѣсь дозволяется?

   Отвѣта не было.

   - А чувствовать я могу?

   Отвѣта не было.

   И весь этотъ день Николай былъ странно веселъ и, казалось, не хотѣлъ знать, что онъ въ тюрьмѣ. То онъ мурлыкалъ пѣсенку, то съ поднятой головою ходилъ, какъ звѣрь въ клѣткѣ, по камерѣ и кому-то грозилъ кулаками, то, какъ школьникъ, подпрыгивалъ на мѣстѣ; пробовалъ даже танцовать.

   "Вотъ ты и погляди на него! словно именинникъ!" - думалъ дежурный по корридору, тайно заглядывая въ маленькую дырочку.

   Наступилъ вечеръ. Была суббота. Загудѣли колокола далекихъ городскихъ церквей. Въ гулкомъ весеннемъ воздухѣ эта музыка перекликающихся колоколовъ звучала съ грустной торжественностью, навѣвая на дуд³у тихое раздумье и тревожа смутныя позабытыя воспоминан³я дѣтства. Николай притихъ, пропала веселость, и грусть полилась въ душу, тихая такая и сладкая... Онъ раскрылъ фортку и сталъ слушать звонъ колоколовъ и смотрѣть на клочокъ синяго неба. На тюремной стѣнѣ играли розоватые блики солнечнаго заката, а на синемъ небѣ изрѣдка вырисовывались и пропадали силуэты пролетавшихъ голубей: розоватые блики будили въ душѣ грусть, а пролетавш³я птицы - щемили сердце, напоминая о волѣ...

   Ночь была теплая, совсѣмъ весенняя. На клочкѣ синяго неба ярко горѣла звѣзда и, казалось, смотрѣла прямо въ окно камеры. Откуда-то, должно быть, изъ квартиры тюремнаго смотрителя, прилетали съ попутнымъ вѣтеркомъ обрывки музыки, и гдѣ-то совсѣмъ близко, за тюремной оградой, щелкалъ соловей... Тоска щемила сердце все сильнѣе и хотѣлось кому-нибудь разсказать про эту-тоску...

   ... Кто она, эта милая Галя?...

   Захотѣлось писать стихи. Николай взялъ обожженую спичку и сталъ ею царапать на сѣрой стѣнѣ:

  

   Ярко блещутъ звѣзды въ синевѣ небесной,

   Чрезъ окно струится ароматъ весны,

   Надъ землей, уснувшей роемъ безтѣлеснымъ

   Носятся на крыльяхъ феи грезъ и сны...

  

   Защелкалъ соловей, донесся чей-то задорный смѣхъ, пахнуло въ фортку распускающейся акац³ей. Николай поспѣшно стеръ рукавомъ тужурки все, что написалъ, и, бросившись въ кровать, тихо заплакалъ горячими слезами...

   ... Кто она, эта милая Галя?...

   Всю недѣлю Николай ждалъ субботы и ему казалось, что эта суббота никогда не придетъ. Теперь онъ жилъ этой субботой и съ утра до ночи думалъ о ней... По ночамъ онъ спалъ тревожно и, поминутно просыпаясь, вспоминалъ о субботѣ и соображалъ, сколько дней еще осталось ждать. Наконецъ, пришла эта суббота. День былъ пасмурный, небо сѣрое, моросилъ мелк³й дождикъ.

   Но Николай не замѣчалъ этого. Онъ то и дѣло настораживался и прислушивался къ каждому стуку, къ каждому шороху за дверью камеры. Принесли обѣдъ.

   - А на свидан³е?

   Ему не отвѣтили. Онъ не притронулся къ обѣду и все ждалъ, ждалъ... Онъ звонилъ, спрашивалъ дежурнаго по корридору: "что-же, на свидан³е?" но ему не отвѣчали. Уголовные арестанты запѣли хоромъ молитву передъ ужиномъ,- значитъ, не придетъ... Послѣ ужина надзиратель, дѣлая повѣрку, заглянулъ въ камеру Николая и подалъ ему растрепанный букетъ ф³алокъ. Николай вздрогнулъ, покраснѣлъ, почти вырвалъ цвѣты изъ рукъ надзирателя и спросилъ съ ноткой отчаян³я въ голосѣ:

   - А свидан³е?

   Надзиратель ухмыльнулся и вышелъ. И когда дверь камеры захлопнулась, Николай услыхалъ голосъ за дверью:

   - Всѣ вы тутъ женихи!..

   Николай смотрѣлъ на цвѣты и думалъ о томъ, что эти цвѣты были недавно въ рукахъ Гали, и отъ этого ф³алки казались какими-то особенными, необыкновенными ф³алками... Николай припадалъ лицомъ къ нѣжнымъ лепесткамъ и дышалъ ароматомъ, отъ котораго вѣяло весной и волей. Онъ, какъ ребенокъ, няньчился съ этими цвѣтами, стараясь поддерживать въ нихъ жизнь. Но цвѣты быстро тускнѣли и блекли,- смерть шла къ нимъ быстро и не было силъ остановить ее. Цвѣты погибли. Осталась только одна ф³алка, которую Николай положилъ въ книгу. Раскрывая книгу, Николай вперялся взоромъ въ засохш³й цвѣтокъ и думалъ: "кто она, моя милая Галя"?..

  

  

   Николай проснулся отъ какого-то страннаго шопота. Этотъ шопотъ, казалось, наполнялъ собою весь маленьк³й домикъ и непр³ятно безпокоилъ тихое весеннее утро. Что это такое? Николай насторожился, прислушался и вспомнилъ: это отецъ молится Богу. Шопотъ то стихалъ, то усиливался и тогда становился какимъ-то сердитымъ; порой было слышно, какъ стучали старыя кости ногъ, сгибаемыхъ для колѣнопреклонен³я, и какъ лысый лобъ старика касался пола. Степанъ Никифоровичъ молился объ упокоен³и и о здрав³и безчисленныхъ родственниковъ.

   - И заблудшаго сына ихъ, раба Твоего, Николая,- со вздохомъ прошепталъ старикъ и, вставъ съ полу, началъ отряхать рукою свои брюки.

   - Вставай! сегодня тебѣ въ полиц³ю! - строго сказалъ онъ, проходя мимо.

   - Хорошо.

   - Не "хорошо", а пора встать, умыться, помолиться Богу и идти въ полиц³ю!

   Старикъ поднялъ шторы съ буфами и отворилъ окно въ палисадникъ. Ласковое утро пахнуло въ комнату свѣжестью, зеленью, щебетан³емъ птицъ, солнечнымъ свѣтомъ. Слышно было, какъ мать въ палисадникѣ пугаетъ обступившихъ ее курицъ и какъ она брячитъ чайной посудой. Гдѣ-то глухо ворковали голуби, и шумно дрались воробьи. Николай не шевелился. Онъ закрылъ глаза и старался вспомнить, что онъ видѣлъ во снѣ. Что-то хорошее, яркое, какъ это раннее утро, отъ чего сердце пр³ятно сжималось и хотѣлось смѣяться. Ахъ, да! Приходила во снѣ Галя въ легкомъ бѣломъ платьѣ, въ соломенной шляпкѣ съ васильками и, наклонившись надъ изголовьемъ, о чемъ-то шептала ему на ухо... О чемъ она шептала? Забылось...

   - Вставай! Тебѣ надо въ полиц³ю!- ласково сказала Марья Тимофеевна въ раскрытое окно. Николай вздрогнулъ, и думы о Галѣ испугались и улетѣли, какъ птицы, которыхъ спугнула старуха, пролѣзая межъ кустовъ сирени къ окошку.

   - Слышишь? тебѣ надо въ полиц³ю!..

   - Слышу! - раздраженно отвѣтилъ Николай.

   Съ нѣкотораго времени самое слово "полиц³я" приводило Николая въ нервное возбужден³е; такое-же дѣйств³е производило на Николая теперь и слово "крестный", которое странно сплелось въ головѣ Николая съ "полиц³ей". Николай съ досадой одѣвался, съ досадой плескался около умывальника, съ досадой причесывался, безжалостно выдирая изъ головы упиравш³еся волоса, и вышелъ въ палисадникъ въ скверномъ расположен³и духа. Пили чай молча. Мать подставляла Николаю сливки, сдобныя лепешки, клала въ стаканъ очень много сахару,- вообще, проявляла особенное вниман³е. Старуха придавала очень большое значен³е тому, что Николай сейчасъ пойдетъ въ полиц³ю; ей это дѣло представлялось очень большимъ и труднымъ, пугало и вмѣстѣ радовало, будя въ душѣ как³я-то смутныя надежды. "Дай тебѣ Богъ"! - мысленно говорила старуха, подставляя сдобныя лепешки Николаю, и смотрѣла на сына съ такой любовью и жалостью, словно провожала его на опасный подвигъ... Степанъ Никифоровичъ не смотрѣлъ на сына и угрюмо морщился и покрякивалъ; раскалывая щипцами сахаръ, онъ собиралъ со скатерти сахарныя крошки себѣ въ ладонь и сыпалъ ихъ въ стаканъ,- и отъ этого Николаю было какъ-то неловко пить и ѣсть, словно его молча упрекалъ кто-то въ дармоѣдствѣ.

   - Не мѣшало-бы обстричь пейсы,- съ помощникомъ исправника будешь говорить! И пожалуйста будь тамъ повѣжливѣе и не порти здѣсь моихъ отношен³й съ порядочными людьми! - строго произнесъ старикъ, уходя на службу.

   Когда онъ ушелъ, Марья Тимофеевна стала говорить громче, а у Николая увеличился аппетитъ.

   - Гдѣ ты вчера пропадалъ? - спросила мать.- Ужъ мы ждали-ждали... Не знали, что и подумать... Хоть въ полиц³ю заявляй!

   Николай покраснѣлъ и бросилъ чай.

   - Полиц³я, полиц³я... На каждомъ шагу у васъ полиц³я!.. Чаю не дадите напиться безъ полиц³и!..

   - Да вѣдь какъ-же, Коленька? Безпокоились: на поруки ты намъ отданъ. Не вышло бы непр³ятности для папаши...

   - Хорошо! хорошо!

   - Тебѣ никуда нельзя уходить надолго: подписку съ папаши взяли...

   - Не уйду! Некуда тутъ уйти!

   - То-то и есть! А вечеромъ за тобой отъ Карягина присылали... Переписка есть: отчеты как³е-то...

   Николай молчалъ, а мать начала очень подробно говорить о Карягиныхъ.

   - Кончилъ ученье, получилъ хорошее мѣсто, нашелъ невѣсту, женился,- все какъ слѣдуетъ,- со вздохомъ говорила она и грустно смотрѣла на сына.

   - Я тоже нашелъ себѣ невѣсту! - съ иронической улыбкой сказалъ Николай.

   - Кто-же она такая? - недовѣрчиво спросила мать.

   - Не знаю...

   - Вотъ тебѣ и разъ! Изъ дворянокъ или изъ купеческаго зван³я?..

   - Не знаю...

   - Фамил³я-то какъ?

   - Не знаю...

   Марья Тимофеевна засмѣялась.

   - Дѣвокъ-то много, всѣ онѣ невѣсты... Да теперь никто не пойдетъ за тебя, Коленька...

   - Пойдетъ! Она - пойдетъ...

   - Развѣ какая-нибудь отчаянная... Эхъ ты! Кончиль-бы курсъ, поступилъ-бы на хорошее мѣсто, ваялъ-бы приличную дѣвушку... Счастье-то свое потерялъ, Коленька!

   - Будетъ вамъ причитать! И такъ тошно! - отмахиваясь отъ мухъ, сказалъ Николай.

   - Не сердись, я правду говорю. Тебя жалко! - слезливо прошептала мать.

   - Не жалѣйте... У меня своя правда...

   Когда Николай шелъ въ полиц³ю, мать стояла у калитки и крестила спину сына. "Помоги тебѣ Богъ!" - шептала она.

   На соборной площади стоялъ старый, выкрашенный охрою домъ, надъ крышей котораго высилась несуразная каланча, увѣнчанная похожимъ на ухватъ шпилемъ; на широкомъ крыльцѣ этого дома всегда сидѣли мужики въ лаптяхъ и бабы въ платочкахъ, и позы этихъ людей напоминали о безконечномъ терпѣн³и. Когда Николай увидалъ этотъ унылый домъ,- ему вспомнился "крестный", вспомнились всѣ монологи отца и вздохи и жалостливые взгляды матери, и вся тоска одиночества снова встала передъ юношей и, казалось, уперлась въ этотъ старый желтый домъ, къ которому со всѣхъ сторонъ бѣжали по лужку тропинки, и который казался Николаю какимъ-то роковымъ домомъ изъ страшной прочитанной когда-то въ дѣтствѣ сказки... Когда Николай входилъ на крыльцо, сидѣвш³е здѣсь крестьяне, изъ почтен³я къ свѣтлымъ пуговицамъ студенческой тужурки, встали, мужики сняли шапки, а бабы начали кивать головами, послышался плачъ грудного ребенка и заунывный припѣвъ: "а-а-а!" кто-то прошепталъ "о Господи, милостивый!" и въ этомъ шопотѣ была цѣлая бездна тоски и смирен³я... Въ широкихъ полутемныхъ сѣняхъ пахло плѣсенью и мышами; здѣсь на полу сидѣли бабы, а около бабъ вертѣлся будочникъ, молодцовато крутилъ усъ и шутилъ съ молодухами... Николай спросилъ, чего ждетъ весь этотъ народъ, и нѣсколько голосовъ, мужскихъ и женскихъ, съ тоской и мольбой отвѣтили ему:

   - Свидѣтели мы, родимый! свидѣтели!

   И въ этихъ торопливыхъ отвѣтахъ явно зазвучала надежда: быть можетъ, этотъ господинъ со свѣтлыми пуговицами можетъ что-нибудь сдѣлать для томящихся свидѣтелей.

   Николай прошелъ наверхъ. Въ передней стоялъ будочникъ, который спросилъ: "кого надо"? Пришлось ждать въ пр³емной для чистой публики. Николай сидѣлъ на желтомъ липовомъ диванѣ и прислушивался къ голосамъ жизни желтаго дома: доносился скрипъ перьевъ, изрѣдка слышались шаги на цыпочкахъ, перешоптыван³е, шелестъ бумаги,- и все это вызывало потяготу, позѣвоту и сонливость... Николаю казалось, что жизнь изъ его тѣла постепенно уходить, тускнѣетъ мысль, исчезаетъ способность говорить и двигаться, и что съ нимъ совершается сказочное превращен³е въ какой-нибудь неодушевленный предметъ...

   - Войдите!

   Николай раскрылъ глаза: будочникъ трогалъ его за рукавъ и махалъ рукой на дверь, куда слѣдовало идти. Николай всталъ, но не сразу опомнился: въ головѣ гудѣлъ какой-то звонъ, одна нога одеревенѣла и отказывалась повиноваться...

   - Отсидѣли ножку-то!- шопотомъ сказалъ будочникъ и еще разъ показалъ на дверь. Николай вошелъ въ большую сѣрую комнату съ нѣсколькими столами, за которыми сидѣли сѣрые люди и писали. Одинъ столъ былъ лучше другихъ, и человѣкъ за этимъ столомъ чувствовалъ себя непринужденнѣе, чѣмъ всѣ друг³е. Очевидно, это и есть секретарь.

   - Вы секретарь?

   - Я! - съ гордостью подтвердилъ этотъ человѣкъ.- Пожалуйте! Прошу присѣсть... Вы - сынокъ Степана Никифоровича?

   - Сынъ.

   - Очень пр³ятно. На поруки, значитъ, къ родителямъ?.. Мы со Степаномъ Никифоровичемъ больш³е пр³ятели. Не угодно-ли папиросочку?.. Проходное свидѣтельство останется у насъ, а вы потрудитесь прочитать вотъ эти узаконен³я и дать намъ подписочку... Это такъ, для проформы...- виновато улыбаясь, говорилъ секретарь.

   Николай прочиталъ "правила": воспрещается выѣзжать изъ города, воспрещается заниматься уроками, воспрещается состоять въ различныхъ обществахъ, участвовать въ спектакляхъ воспрещается... Было очень много параграфовъ и каждый начинался словомъ: "воспрещается"...

   - Все это только на бумагѣ страшно, а въ жизни съ нами случается страшнѣе этого! - какъ бы извиняясь и успокоивая, сказалъ секретарь и предупредительно подалъ Николаю обмакнутое въ чернила перо. Николай подписалъ, а секретарь сейчасъ же пристукнулъ подпись прессомъ и облегченно сказалъ:

   - Вотъ и все!

   Позади Николая шептались и, когда онъ оглянулся, то увидалъ, что всѣ сѣрые люди смотрятъ на него любопытно-удивленными глазами...

   - Если не ошибаюсь, нашъ исправникъ - вашъ крестный папаша?

   - Папаша! папаша!

   - Не были у нихъ?

   - Нѣтъ...

   - Вы попросите крестнаго, чтобы намъ не посылать къ вамъ на квартиру надзирателя... Лучше сами будете заходить къ намъ разъ въ недѣлю... Посидимъ, поболтаемъ, покуримъ... Все это такъ, для проформы...

   Николай чувствовалъ, какъ въ его душѣ осѣдаетъ копоть отъ этихъ сѣрыхъ стѣнъ, шопота, шелеста и отъ этихъ людей, на лицахъ которыхъ застыла смѣсь угодливости со злостью. Ему было душно и хотѣлось поскорѣе выйти на свѣж³й воздухъ. Но пришелъ какой-то прилизанный человѣкъ въ пиджачкѣ съ короткими рукавами и сообщилъ, что помощникъ исправника требуетъ студента въ кабинетъ. Николай вспыхнулъ: его непр³ятно кольнуло слово "требуетъ".

   - Зачѣмъ ему?

   - Приказали... Я не знаю...

   - Надо зайти...- вздохнувъ, прошепталъ секретарь,- порядокъ такой...

   Николай закурилъ папиросу и пошелъ сердитой походкой слѣдомъ за прилизаннымъ господиномъ... Они шли длиннымъ корридоромъ, въ которомъ опять пахло мышами, а прилизанный человѣкъ говорилъ:

   - У насъ очень много мышей... Въ прошломъ году послѣ масляницы мыши съѣли у насъ одно очень важное дѣло... Руки масляныя... Блины, конечно... бумаги пахнутъ масломъ... Все дѣло съѣли, остались только обложка и корешки...

   - Должно быть, у васъ бываютъ очень вкусныя дѣла!..- иронически бросилъ Николай.

   Они вошли въ большой залъ, посреди котораго стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ, обшитымъ по краю золотою мишурой сукномъ.

   - Присутств³е! - таинственно произнесъ прилизанный человѣкъ.- Папиросочку надо бросить...

   - Сейчасъ докурю...

   Николай пр³остановился и изо всѣхъ силъ втягивалъ дымъ въ легк³я и выпускалъ черезъ носъ, а прилизанный человѣкъ повторялъ: "нельзя здѣсь... неудобно",- и разгонялъ табачныя облака носовымъ платкомъ. Николай бросилъ окурокъ на полъ, прилизанный человѣкъ проворно подобралъ его и, затрудняясь куда дѣть, положилъ, наконецъ, въ карманъ своей жилетки; затѣмъ онъ подошелъ на цыпочкахъ къ двери, послушалъ ухомъ, робко пр³открылъ дверь и ласково такъ сказалъ:

   - Они пришли.

   - Прошу! - пробасилъ голосъ за дверью.

   - Пожалуйте!- ласково попросилъ прилизанный человѣкъ, раскрывъ пошире дверь и давая дорогу Николаю.

   Николай вошелъ. Помощникъ исправника сидѣлъ за письменнымъ столомъ, углубленный въ чтен³е. Онъ молча показалъ Николаю на стулъ, а самъ продолжалъ читать, сопровождая чтен³е глубокомысленнымъ мычан³емъ. Помощникъ исправника мычалъ, а Николай злобно смотрѣлъ на него и сдерживался, чтобы не крикнуть: "что вамъ отъ меня надо"? Наконецъ, мычан³е кончилось, помощникъ исправника отложилъ въ сторону бумаги, погладилъ бакенбарды и спросилъ:

   - Вы сынокъ Степана Никифоровича?

   - Да.

   - Ай-ай-ай! - помощникъ исправника укоризненно покачалъ головой.- Что вы тамъ натворили? - спросилъ онъ, потомъ всталъ, плотно притворилъ дверь и опять сѣлъ. Николай смотрѣлъ въ сторону и молчалъ.

   - Чего вы собственно хотите? а? равенства? Но этого, молодой человѣкъ, не можетъ быть!.. Вы вотъ худой и тоненьк³й, а я плотный. Одинъ любитъ арбузъ, а другой свиной хрящикъ. Одинъ человѣкъ способенъ отъ природы, а другой бываетъ глупъ. Сама-съ природа, молодой человѣкъ, сама не хочетъ,а вы...

   - Я ничего не хочу.

   - Я вамъ долженъ сказать, что не слѣдовало слушать смутьяновъ, которые болтаютъ объ этомъ равенствѣ... Никакого равенства никогда на свѣтѣ не было, нѣтъ и не будетъ, молодой человѣкъ... Я очень люблю вашего батюшку и говорю все это вамъ не какъ помощникъ исправника, а какъ расположенный къ вамъ человѣкъ, поживш³й, опытный человѣкъ. Вы думаете, что я никогда не мечталъ о равенствѣ? Боже мой!.. Всѣ мы, молодой человѣкъ, въ свое время мечтаемъ и заблуждаемся... Но наступаетъ время, когда здравый разсудокъ беретъ верхъ... Все можно поправить, все можно загладить... Теперь вы у насъ на порукахъ и, конечно...

   - Извините, мнѣ некогда...

   Николай всталъ и вышелъ. Лицо у него было блѣдное, безкровное и усталое; вѣко лѣваго глаза подергивалось, и дрожали смуглыя руки, а глаза сверкали холоднымъ блескомъ ненависти...

  

  

   Цвѣла въ палисадникѣ сирень - бѣлая и лиловая. Рано по утру подъ окномъ ворковали голуби, а по вечерамъ въ липахъ, на огородѣ, пѣлъ соловей. Домикъ совсѣмъ спрятался въ зелени: даже на крышѣ, межъ полусгнившаго теса, выглядывала трава. Дни стояли жарк³е и тянуло къ водѣ. Какъ только дома начинали охать и жаловаться на судьбу, на недостатокъ средствъ, на трясущуюся руку и на то, что Николай не оправдалъ надеждъ,- онъ бралъ ружье и отправлялся за рѣку. Въ лугахъ за рѣкой были озера, так³я глубок³я, тих³я и задумчивыя; въ рамкѣ ракитника и камышей, эти озера были похожи на больш³я зеркала, отражавш³я синее небо и легк³я облака,- и такъ хорошо было сидѣть здѣсь одному, слушать, какъ жужжатъ коромысла, какъ камыши говорятъ сказки, прислушиваться къ тому, какъ на душѣ дѣлается все спокойнѣе, ровнѣе, какъ затихаютъ всѣ огорчен³я жизни и начинаютъ отражаться, какъ синее небо въ озерѣ, тихая радость быт³я и счастье юности... Иногда тих³я думы и грезы нарушались опустившимся на воду селезнемъ: онъ красиво и гордо держался на водѣ и тихо звалъ утку, медленно оплывая зеленые камыши; его можно было убить очень легко, но Николай не бралъ ружья: затаивъ дыхан³е, онъ весь уходилъ въ созерцан³е и ому чудилось, что онъ постигаетъ как³я-то тайны жизни... Николай забывалъ о домѣ и о самомъ себѣ и отдыхалъ отъ упрековъ, жалобъ и совѣтовъ, которые давалъ ему всяк³й, съ кѣмъ онъ встрѣчался дома и на улицѣ.

   А жалобы и упреки становились все болѣе частыми и рѣзкими. Мать больше вздыхала, но отецъ не могъ пройти мимо Николая, чтобы не сдѣлать какого-нибудь обиднаго для юноши замѣчан³я. Если сынъ читалъ на огородѣ книгу, отецъ говорилъ: "и такъ ужъ зачитался"; если сынъ валялся на травѣ безъ дѣла, отецъ говорилъ: "мягко, привольно, сытно, а главное - нечего дѣлать"; если Николай уходилъ надолго изъ дому, старикъ говорилъ о подметкахъ, которыя тоже слѣдуетъ пожалѣть, какъ и родителей... Все это Степанъ Никифоровичъ говорилъ не потому, чтобы хотѣлъ оскорбить или упрекнуть сына, но потому, что этими замѣчан³ями онъ надѣялся исправить "бѣднаго Кольку", надѣялся повл³ять на его "образъ мыслей", какъ сталъ выражаться Степанъ Никифоровичъ послѣ того, какъ помощникъ исправника разсказалъ ему, какъ Николай велъ себя въ присутств³и... Во всякой мелочи старикъ находилъ теперь скверный образъ мыслей. Поднимая съ пола брошенный Николаемъ окурокъ, старикъ ворчалъ:

   - Гдѣ ни попало... Ничего не признаемъ!..

   Замѣтивъ на ногахъ сына рыж³е носки давно нечищенныхъ сапогъ, старикъ вздыхалъ и говорилъ:

   - Зачѣмъ ихъ чистить? При нашемъ образѣ мыслей можно ходить и въ опорышкахъ...

   Однажды Степанъ Никифоровичъ встрѣтился на улицѣ съ исправникомъ и сконфузился. Теперь онъ боялся встрѣчаться со всѣми значительными въ городѣ лицами: ему казалось, что онъ въ чемъ-то провинился передъ ними, что онъ сдѣлалъ что-то очень скверное, чего никто изъ этихъ лицъ не ожидалъ отъ дворянина и такого почтеннаго чиновника, имѣющаго пряжку за тридцатилѣтнюю безпорочную службу.

   - Что не заглядываете? - спросилъ исправникъ.

   - Собираемся... да все какъ-то того, не выходитъ...- опустивъ глаза, отвѣтилъ Степанъ Никифоровичъ и сослался на Марью Тимофеевну, которая будто-бы все прихварываетъ.

   - Ну и крестничекъ мой хорошъ! Носу не покажетъ!...

   Степану Никифоровичу сдѣлалось окончательно не но себѣ. Это, въ самомъ дѣлѣ, большое невѣжество со стороны Николая, которому онъ тысячу разъ говорилъ, указывалъ, настаивалъ... Вотъ - дождался!..

   - Стѣсняется объ... Накуралесилъ тамъ и прячется теперь... Стыдно глаза показать! - покачавъ головой, отвѣтилъ Степанъ Никифоровичъ и глубоко такъ и кротко вздохнулъ.

   - Ничего, ничего... Быль молодцу не укоръ! - сказалъ исправникъ.

   - А онъ стѣсняется... Онъ думаетъ, что вы очень недовольны и, можетъ быть, не желаете... Вѣдь какъ знать?.. Съ одной стороны - крестный, а съ другой - что ни говорите, исправникъ...

   Исправникъ добродушно расхохотался.

   - Ничего! Что было, то прошло... И на старуху бываетъ проруха... Пусть зайдетъ. Я его пожурю, но не какъ исправникъ, а какъ крестный отецъ... Бѣдовая молодежь пошла: чуть-чуть усики прорѣжутся, сейчасъ-же начинаетъ требовать республику!..

   Исправникъ смѣялся, и полная фигура его вся вздрагивала отъ этого добродушнаго смѣха. Степанъ Никифоровичъ былъ страшно обезкураженъ этой добротой и снисходительностью: у старика даже слезинки заискрились въ глазахъ, и трясущаяся рука запрыгала отъ радости. Надо было пользоваться случаемъ.

   - Всѣ были молоды, всѣ глупили... Онъ вѣдь, въ сущности, хорош³й у меня мальчикъ, добрый, смирный, почтительный,- и что съ нимъ вдругъ сдѣлалось - понять не могу!..

   Исправникъ сочувственно кивалъ головой, и потому старикъ отважился и началъ просить: "нельзя ли какъ-нибудь исправить ошибку молодости - возвратиться къ наукамъ?"

   - Поживемъ - увидимъ, авось, что-нибудь и придумаемъ,- сказалъ исправникъ, пожалъ трясущуюся руку старика, и они разстались. Степанъ Никифоровичъ раза два оглядывался, смотрѣлъ на медленно удалявшагося исправника и произносилъ:

   - Удивительный человѣкъ!

   Старикъ возвращался домой веселый, поматывалъ зонтикомъ и, шамкая беззубымъ ртомъ, напѣвалъ:

  

   Фонарики - сударики

   Горятъ себѣ, горятъ,

   Что видѣли, что слышали,

   Про то не говорятъ...

  

   За обѣдомъ онъ ласково смотрѣлъ на сына, шутилъ съ Марьей Тимофеенной и ни разу не вспомнилъ, что у него трясется рука. На третье были блинчики съ молокомъ, и старикъ, пододвинувъ коробочку съ сахарнымъ пескомъ поближе къ Николаю, пошутилъ:

   - Посолите, господинъ соц³алистъ!..

   А послѣ обѣда, помолившись съ особенной теплотой Богу, старикъ заложилъ обѣ руки за спину, ходилъ и опять пѣлъ:

  

   Фонарики - сударики

   Горятъ себѣ, горятъ...

  

   - Что ты сегодня распѣлся? - удивленно спросила Марья Тимофеевна, но старикъ, вмѣсто отвѣта, остановился и, дирижируя трясущейся рукой передъ самымъ носомъ Марьи Тимофеевны, пѣлъ дальше:

  

   Что видѣли, что слышали,

   Про то не говорятъ...

  

   Марья Тимофеевна тоже повеселѣла. Она приготовила въ палисадникѣ чай на новой скатерти, съ новымъ вареньемъ и хлопотливо суетилась въ кустахъ подъ сиренью около свѣтло начищеннаго самовара. Сѣли пить чай,- и Степанъ Никифоровичъ раскрылъ, наконецъ, свои карты:

   - Соц³алистъ! Пожалуйте-ка сюда! Есть кое-что утѣшительное... Поближе! Я тебя не укушу!...

   Николай вздрогнулъ и поблѣднѣлъ. Непонятный страхъ овладѣлъ юношей отъ радостнаго настроен³я отца, и онъ подсѣлъ на лавку и весь какъ-то сжался отъ охватившаго его предчувств³я чего-то сквернаго, что должно сейчасъ случиться. Онъ насторожился, проникся оборонительнымъ самочувств³емъ и притихъ, ожидая неизбѣжнаго...

   - Я тебѣ сто разъ говорилъ, что надо сходить къ крестному...

   - Такъ и есть!.. Опять - крестный...

   Старикъ разсказывалъ про свою встрѣчу съ исправникомъ, передалъ весь разговоръ, причемъ какъ-то невольно и безгрѣшно перевралъ слова исправника, который будто-бы пообѣщалъ непремѣнно выхлопотать возвращен³е къ наукамъ, если Николай опомнится и выкинетъ изъ головы "соц³альную дурь"...

   - Удиви-тельный человѣкъ! - нѣсколько разъ повторилъ Степанъ Никифоровичъ и категорически закончилъ:

   - Въ воскресенье или къ обѣднѣ, а оттуда къ крестному! Зарекомендуй себя, какъ слѣдуетъ, и все уладится...

   Николай сидѣлъ и молча разсматривалъ узоръ на скатерти, а отецъ говорилъ, что пора оставить эти глупости и понять, что "сама природа не терпитъ этого глупаго равенства и тому подобное"...

   - Голова не отвалится, если ты лишн³й разъ поклонишься!..

   - Случается, что и отваливается...

   Старикъ покраснѣлъ отъ гнѣва. Онъ строго посмотрѣлъ на блѣднаго Николая и, бросивъ зазвенѣвшую чайную ложку, крикнулъ:

   - Значитъ,- глупая это голова! дурацкая! Понялъ?

   - Понялъ.

   - Изволь сходить! Я далъ слово... Слышишь?

   - Не пойду...- глухо сказалъ Николай и всталъ.

   - Что такое?..

   Мать не знала, какъ остановить ссору. Она умоляюще смотрѣла на Степана Никифоровича, трогала его за рукавъ и шептала:

   - Побойтесь вы Бога!

   Николай схватилъ фуражку и быстро вышелъ изъ садика. Онъ ушелъ на рѣку. Тамъ онъ долго сидѣлъ на крутомъ берегу, неподвижный, молчаливый, и смотрѣлъ въ даль. Губы его дрожали и складывались въ улыбку, а глаза туманились отъ слезъ... Медленно уходилъ лѣтн³й день за горизонтъ, перспективы задергивались голубоватой дымкой сумерекъ, и тих³й вечеръ съ грустной улыбкой смотрѣлъ на тускнѣющую природу. Тѣни начали ползти подъ гору и сгущались тамъ, надъ темно-зеленой водою. Задумались рѣка и лѣсъ, и луга и только далеко, въ рѣчномъ заливѣ, играли на тихой водѣ послѣдн³е блики розоваго заката. Изъ овражка все сильнѣе тянуло сыростью, пахло сгнившей листвою и глиной. Небеса тускнѣли все больше, и ф³олетовыя облака дѣлались тяжелѣе, рѣзче обрисовывались и принимали причудливыя формы чудовищъ. Становилось кругомъ все тише, спокойнѣе, и въ этой тишинѣ было что-то кроткое, ласковое и вдумчивое. Изрѣдка въ синихъ сумеркахъ слышался одинок³й крикъ пролетавшаго кулика, или дикая утка, напуганная кѣмъ-то, проносилась съ зарѣчныхъ озеръ, тревожно свистя въ воздухѣ сильными крыльями... Теплый вѣтерокъ осторожно, украдкой прилеталъ къ березкамъ, подъ которыми сидѣлъ Николай, и таинственный шопотъ молодыхъ листочковъ перемѣшивался съ едва слышнымъ журчан³емъ ручейка, бѣгущаго по глинистому оврагу...

   Николай смотрѣлъ, какъ медленно умиралъ лѣтн³й вечеръ и уносился мыслью далеко, за рѣку, за луга, за синѣвш³й въ туманѣ лѣсъ... Куда? Онъ не зналъ. Куда-нибудь на Днѣпръ, въ глухой уголокъ старой усадьбы съ балконами, съ аистами на крышѣ, съ угрюмымъ паркомъ, съ купальней у зеленаго берега... Тамъ въ тихомъ вечернемъ воздухѣ раздается звонк³й голосъ дѣвушки съ карими глазами, и въ густыхъ заросляхъ стараго парка мелькаетъ легк³й силуэтъ въ бѣломъ платьѣ и coлoмeннoй шляпкѣ съ васильками...

   Николай сидѣлъ и думалъ о Галѣ. Онъ былъ счастливъ, потому что никто не мѣшалъ ему думать, а тихая уснувшая рѣка и голубоватые туманы дали, казалось, разсказывали о томъ миломъ краѣ, гдѣ живетъ дѣвушка съ карими глазами... И, думая о ней, Николай съ сладкой томящей грустью тихо пѣлъ, смотря за рѣку: "Межъ горами вѣтеръ воетъ и въ лѣсахъ шумитъ". Кругомъ было тихо и безлюдно, и пѣсня уныло звучала на горѣ и, словно жалуясь кому-то, улетала съ вѣтеркомъ на рѣку и тамъ пропадала, расплываясь въ синихъ сумеркахъ... Быть можетъ, теперь и Галя сидитъ гдѣ-нибудь на берегу Днѣпра и вспоминаетъ о немъ... Николай вперялся грустными глазами въ син³е туманы зарѣчья, и еще тоскливѣе звучала его пѣсня:

  

   "Ой, Галина, ой, дивчина, серденько мое!..

   Какъ тоскую я!... Ты одна..."

  

   Выплылъ двурог³й мѣсяцъ, рѣка заискрилась, и серебристый туманъ заколыхался надъ водою. Полевщики зажгли въ лугахъ костры...

   - Распѣваете въ уединен³и?..

   Николай оборвалъ пѣсню и растерялся, словно его застали на мѣстѣ какого-нибудь преступлен³я. Оглянулся и увидѣлъ въ полутьмѣ фигуру въ соломенной шляпѣ съ зонтикомъ.

   - Не узнаете?... Ардальонъ Михайловичъ Самоквасовъ, казначей мѣстнаго казначейства, другъ вашего папаши!..

   - А-а...

   - Чудесный вечеръ!.. Отмѣнная погода!.. Пойте, пойте! Я послушаю... Люблю пѣн³е... Раньше дирижировалъ хоромъ въ соборѣ, а теперь не могу...

   Ардальонъ Михайловичъ спустился съ горки и съ старческимъ кряхтѣн³емъ опустился на травку, около Николая.

   - Ходили къ крестному-то?..

   Николай вскочилъ на ноги, нахлобучилъ фуражку и пошелъ прочь.

   - Подите вы всѣ отъ меня къ чорту! - не оборачиваясь, сказалъ онъ со слезами въ голосѣ и исчезъ за кустами молодыхъ березокъ...

   - Ого-го-го! - произнесъ ошарашенный Ардальонъ Михайловичъ и долго смотрѣлъ на кусты, за которыми исчезъ этотъ дерзк³й молодой человѣкъ...

  

  

   Долго бродилъ Николай по берегу рѣки, а потомъ по окраинамъ города. Ночь была лунная. Лягушки звенѣли въ болотѣ, за околицей, и кто-то пѣлъ дребезжащимъ теноромъ въ полѣ тоскливую пѣсню. Кое-гдѣ въ домикахъ мигали огоньки, но было тихо, удивительно тихо и казалось, что мѣсяцъ остановился и думаетъ, почему это такъ тихо... Собака лаяла гдѣ-то на другомъ концѣ города, и ея лай разносился въ серебристыхъ сумеркахъ ночи, такой безстрастный и звонк³й. Изрѣдка съ колокольни падали удары колокола и долго плавали въ воздухѣ, догоняя другъ друга и, казалось, не хотѣли затихать... Изъ-за длинныхъ утыканныхъ гвоздями заборовъ таинственно выглядывали деревья и, казалось, хотѣли узнать, что это за человѣкъ бродитъ ночью по глухимъ проулкамъ и что ему надо... Встрѣчный караульщикъ, завидя унылую фигуру Николая, сильнѣе ударилъ въ колотушку, и трескотня ея, отскакивая эхомъ отъ заборовъ, встревожила мирную ночь рѣзкими бьющими въ ухо стуками.

   - Что за человѣкъ? - строго спросилъ онъ, поровнявшись съ Николаемъ, но сейчасъ-же разсмѣялся и тихо сказалъ:

   - Не узналъ васъ, баринъ... Не спится?..

   - Не спится...

   - Ночка-то больно хорошая, а дѣло-то молодое... Одному-то и не спится!.. Охо-хо-хо!..

   И старикъ пошелъ дальше, переваливаясь съ ноги на ногу. А въ полѣ за околицей, въ дрожащемъ серебристомъ туманѣ, все плавала тоскливая пѣсня, и лягушки дребезжали на болотѣ. Опять съ бѣлой колокольн