Григорович Дмитрий Васильевич - Антон-Горемыка

p; В то время в избу вошел целовальник; закинув коренастые руки свои назад за шею, он протяжно зевнул и сказал, потягиваясь:

   - А что, не приезжал еще ваш товарищ?..

   - Нет, брат, не едет, да и полно, - отвечал высокий, - я уж поджидал, поджидал, глаза высмотрел... побаиваемся мы, не случилось ли с ним беды какой... ехал ночью, при деньгах... на грех мастера нет...

   - Что случится... запоздал, должно быть...

   - У вас вот, говорят, на дорогах-то шалят больно... вот об эвтом-то мы и сумлеваемся...

   - Что говорить, случалось, всяко бывает; да уж что-то давно не слыхать; намедни вот, сказывают, бабу, вишь, какую-то обобрали... а то не слыхать... кажись, смирно стало...

   - О-ох, беда, да и только... уж не съездить ли мне в Марино... далече отселева станет?

   - Верст семнадцать без малого... да вы не ездите... обождите... Господь милостив... о!.. о!.. (целовальник зевнул). - Эй, Пахомка! что ты, косой черт... - крикнул он, выходя в сени и толкнув под бок ногою мальчика, - вставай, пора продрать буркалы-те... время кабак отпирать... день на дворе...

   Матвей Трофимыч сел снова на лавочку и задремал; товарищ его вышел на крылечко и снова принялся глядеть на дорогу.

   Вскоре кабак ожил. Зазвенели склянки, зашумел народ, все пришло в движение. Работница-стряпуха затопила печь, мужики завозились под навесами, и немного погодя послышались уже громкие восклицания и удалая песня. Человек в длиннополом кафтане продолжал глядеть с тем же притупленным вниманием на дорогу. Вдруг он поднялся, взбежал на крыльцо и вытянул вперед шею, как бы силясь приблизиться к увиденному им вдалеке предмету. Но лицо его, обнаружившее радость, мгновенно нахмурилось; обманутый ожиданием, он печально отошел назад. На дороге показались три пеших человека.

   Когда подошли они ближе, купец невольно обратил на них внимание. Двое из них были покрыты грязными лохмотьями, лица их были тощи и изнурены; щетинистые, взъерошенные брови и бакены придавали им вид суровый, дикий. Наружность третьего путника особенно поразила купца. Это был высокий сгорбленный мужик лет шестидесяти, покрытый сединою, с лицом известкового, болезненного цвета, он как будто удручен был каким-то сильным недугом. Голова его несколько висела набок; огромные коренастые руки старика как-то безжизненно болтались при каждом шаге вдоль угловатых, костлявых ног, перепутанных разодранными онучами, покрытыми грязью. Он, казалось, совершенно бесчувствен был к стуже, которая багровила ему грудь и плечи, едва прикрытые лохмотьями крестьянской рубашки. Приблизившись к кабаку, товарищи старика оглянулись сначала на все стороны, потом взяли его под руки и поспешно вошли в кабак, не взглянув даже на сидевшего незнакомца. Купец, поглядев еще несколько минут на дорогу, тоже вошел в кабак. В голове его невольно мелькнуло какое-то подозрение...

   Большая часть мужиков, заночевавших у целовальника, находилась уже тут; некоторые из них стояли посередь избы и о чем-то горячо спорили, другие сидели на лавочке за большим столом. В углу подле сороковой бочки, уставленной разнокалиберными медными воронками, за небольшим столиком сидели по обеим сторонам Антона брат его Ермолай и Петрушка. Перед ними стояли штоф и стаканы. Ермолай, положив локти на стол и запустив ладони в черные свои волосы, глядел беспечно в окно; но усилия, с какими расширял он глаза, беспрерывное движение мускулов на узеньком лбу его и легкое наклонение головы свидетельствовали, что он жадно прислушивался к тому, что говорилось вокруг. Антон и другой его товарищ сидели насупясь и молчали. Немного спустя целовальник подошел к купцу.

   - Ну, что? - сказал он, - видно, брат-от не едет...

   - Нет, не едет, - отвечал тот, бросив косвенный взгляд на угол, где сидели бродяги, - я уж, право, думаю, беда случилась... он был при деньгах... поехал ночью...

   Движение Ермолая и товарища его, который быстро поднял голову, не ускользнуло от купца; сердце его колотилось так сильно, что он несколько секунд не мог произнести слова; оправившись, он продолжал, однако стараясь принять по возможности спокойный вид:

   - Ты же, брат, рассказывал, что у вас здесь какую-то бабу обобрали на дороге... точно, место глухое... чего доброго, ограбят еще...

   Речь замерла у него на устах; взгляд, брошенный Ермолаем на дверь и на товарищей, усиливал в нем подозрение; все говорило ему, что тут крылось что-то недоброе. Он как бы нехотя приподнялся с своего места и, толкнув локтем целовальника, вышел с ним в сени.

   - Слушай, брат хозяин, - сказал он торопливо, - мне сдается, беда прилучилась... видал этих трех, что сидят в углу подле бочки?..

   - Как же... а что?..

   - Сделай милость, - продолжал купец убедительным голосом, - ради господа бога, не пущай ты их, разведаем сперва, что они за люди... тебе будет не в обиду... ишь они какими недобрыми людьми выглядят... И тот, что с ними, старик-ат... в одной рубахе... точно, право, бродяги какие... не пущай ты их... я пойду разбужу товарища... мне, право, сдается, они...

   И купец, не докончив речи, опрометью кинулся в избу. Целовальник, страстный охотник до всяких свалок и разбирательств и которому уже не впервые случалось накрывать у себя в заведении мошенников, тотчас же принял озабоченный вид, приободрился и, кашлянув значительно, вошел в кабак. Ермолай и его товарищи успели опорожнить в то время штоф и сбирались в путь.

   - Хозяин, - сказал он, подходя бодро к целовальнику, - что с нас?

   - Штоф, что ли? - спросил тот, окидывая взором стол и Антона, сидевшего недвижно, как и прежде.

   - Да, брат, штоф, - отвечал Ермолай, надевая одною рукою шапку, другою подавая красную ассигнацию. - Эх, жаль, время не терпит, а то бы знатную у тебя выпивку задали.

   - А вам нешто к спеху, - продолжал рыжий Борис, которому красная бумажка показалась что-то подозрительною в руках такого оборванца. - Вы отколь?..

   - А мы, брат, сдалече, копальщики, идем с заработок... домой, - отвечал, нимало не смущаясь, Ермолай и в то же время подал знак Петру, указав на брата.

   Но, заметив усилия, с какими Петр приподнимал Антона на ноги, целовальник спросил:

   - А что это у вас товарищ-ат... кажись, разнемогся...

   - Да... на дороге из Тулы... что-то животы подвело... - отвечал Петр, подбираясь с Антоном к двери.

   - Хозяин, давай-ка скорей сдачу, - сказал Ермолай нетерпеливо.

   Но купец, сопровождаемый несколькими мужиками, загородил им дорогу. В числе мужиков находился и ростовец, тот самый, что встретился с Антоном на ярмарке. Увидя его, он растопырил руки и произнес радостно:

   - А! здорово, брат, как тие бог милует... Вот не чаял встретить! ну что, нашел лошадь?

   Антон вздрогнул.

   - Разве ты его знаешь? - спросил удивленный купец.

   - Как же! - отвечал ростовец, подходя ближе к Антону, - да ведь это, братцы, тот самый мужичок, что сказывал я вам вечор, у кого лошадь-то увели... ну, брат... уж как же твой земляк-то убивалси!..

   Несколько мужиков встали с своих мест и подошли с участием к Антону.

   - Мы на другой день нашли его лошадь... - отвечал, оторопев, Петр, - насилу откупились...

   - Ой ли?..

   - Да тебе-то что?.. - сказал Ермолай, толкнув плечом ярославца и силясь пробиться к двери. Видно было, что ему становилось уже неловко.

   - Ты, брат, мотри не пихайся, не к тебе слово идет...

   - Стой, молодец! - произнес вдруг целовальник, удерживая бродягу. - Как же ты говорил мне, вы с заработок шли... а вот он его видел (тут Борис указал на ростовца и потом на Антона) с лошадью на ярманке... и сказывал, мужик пахатный... помнится, еще из ближайшей деревни...

   - Как же, из Троскина какого-то, - заметил ростовец.

   - Что ж ты бабушку путаешь? - воскликнул Борис, подступая к Ермолаю. - Какой же он копальщик?..

   - Да чего тебе от нас надо? - крикнул Ермолай, врываясь силою в двери.

   - Нет, погоди... постой... эй, ребята! не пущайте его... сказывай прежде, что вы за люди...

   - Разбойники, разбойники! - завопил неожиданно купец, выхватывая из рук Ермолая зеленые замшевые рукавицы, которые тот не подумал второпях спрятать. - Братцы! вяжи их! братнины рукавицы!.. знать, они его ограбили... крути их!..

   - Эй... держи!.. вяжи!.. держи!.. - раздалось со всех сторон в кабаке, и толпа мужиков обступила бродяг.

   - Чего вы, дьяволы! ну что, - кричал Ермолай, становясь в оборонительное положение, - ну, что вам надо?..

   - Откуда у тебя рукавицы, разбойник? - произнес купец, хватая его за грудь.

   - На дороге нашел!..

   - Врешь, собачий сын!.. - сказал целовальник, вытаскивая в эту самую минуту из-за пазухи Ермолая замшевый бумажник. - А это что?..

   Не прошло минуты, как уже Ермолай лежал в сенях, связанный по рукам и по ногам; Петрушку также выводили из кабака; проходя мимо товарища, он сказал дрожащим, прерывающимся голосом:

   - Братцы... отпустите меня... за что вы меня тащите... это вот он с своим братом... мужик тот... седой-то... обобрали купца... отпустите!..

   - Как! убили! - завопил купец, вбегая в сени. - Обобрали!.. - И он кинулся как полоумный вон из избы.

   - Эй, целовальник! хозяин! - закричал Матвей Трофимыч рыжему Борису, все еще хлопотавшему подле Ермолая, - посылай скорее в их вотчину... в накладе не будешь... скорей парня на лошади посылай в их деревню за десятским... за управляющим... да ну, брат, проворней!..

   Пока прикручивали Петра, в дверях кабака послышался страшный шум; в то же время на пороге показалось несколько мужиков, державших Антона; ухватив старика кто за что успел, они тащили его по полу с такою яростью, что даже не замечали, как голова несчастного, висевшая набок, стукалась оземь. Глаза Антона были закрыты, и только судорожное вздрагивание век и лба свидетельствовало о его жизни. Сквозь стиснутые зубы и на бледных губах его проступала кровь. Толстоватый ярославец, казалось, более других был в бешенстве; он не переставал осыпать его ударами.

   - Вяжи его, разбойника... вяжи!.. - кричал он хриплым голосом. - Вишь, надул... мошенник... надул, собака... а я-то, волк меня съешь, еще плакал было над ним... тащи его!.. разбойника!.. вяжи его! вяжи!..

   - Эй, Степка! бери скорей лошадь, валяй в Троскино село, - сказал целовальник вбежавшему дворнику, - ступай прямо к управляющему, зови его сюда... да скажи, чтоб слал народу, разбойников, вишь, поймали из их вотчины...

   Тот опрометью кинулся под навесы. Немного погодя Степка мчался что есть духу по дороге в Троскино. Рыжий Борис, Матвей Трофимыч и еще несколько человек из мужиков стояли между тем на крылечке, махали руками и кричали ему вслед:

   - Ступай, не стой... мотри, скорей... зови управляющего, зови народ... погоняй, не стой!..

  

   Неделю спустя после происшествия в кабаке на улице села Троскина толкалась почти вся деревня; каждый, и малый и взрослый, хотел присутствовать при отправлении разбойников. Пестрая толпа из мужиков, баб, девок, ребят и даже младенцев, которых заботливые матери побаивались оставить одних-одинешеньких в качках, окружала с шумом и говором две подводы, запряженные парою тощих деревенских кляч. В телегах покуда никого еще не было. Прислонившись к одной из них, стояли друг подле дружки два седые старика в рыжеватых коротеньких полушубках, туго подтянутых ремнем; медные восьмиугольные бляхи, пришитые к правой стороне груди каждого из них, и обритые бороды давали знать, что это были не кто иные, как наемные сотские из стана. Оба дружелюбно разговаривали с молодым парнем, которому, в качестве хозяина очередной подводы, следовало везти конвойных до ближнего острога. Поодаль от этой группы находился служивый этапной команды; опершись на ружье и повернувшись спиною к хозяину другой телеги, малому лет шестнадцати, он то и дело поглаживал щетинистый ус свой и вслед за тем лукаво подмигивал близстоявшим бабам. По другую сторону подвод сидели, прислонившись на ось, кузнец Вавила и его помощник. Последний расположился на кожаном мешке, из которого выглядывали железные кольца и молоты; он свирепо почесывал затылок и, закинув голову назад, всматривался почему-то очень пристально в небо, покрытое густыми беловатыми тучами. К ним-то толпа и напирала сильнее всего. Каждый старался просунуть голову, чтобы только хоть вскользь да поглядеть на новые березовые колодки, лежавшие грудой у ног Вавилы. Высокий плешивый старик, стоявший впереди других, не утерпел даже, чтобы не прикоснуться к ним несколько раз ногою.

   - Эки штуки! - произнес он наконец, проворно отдергивая ногу.

   - А чего надо? - сказал сурово Вавила. - Не видал, что ли?..

   - Нет, не приводилось, - отвечал тот с сожалением, - занятно больно...

   - А что, дядя Вавила, я чай, куды тяжелы станут? - спросила, в свою очередь, красная, как мак, и востроносая, как птица, баба, вытягивая вперед длинную, костлявую свою шею.

   - Вестимо, тяжелы... попробуй... - отвечал кузнец.

   - Ну, ты что лезешь... нешто не видала? Пошла, вот как двину! - вымолвил высокий плешивый старик, выжимая востроносую бабу из толпы и снова устремляя круглые свои глаза на колодки - предметы всеобщего любопытства.

   - Где ты их срубил, дядя Вавила, в осиннике, что ли? - вымолвила румяная курносая девка, повязанная желтым платком, высунув голову из-за плеч сгорбленной, сморщенной старушонки.

   - А тебе на што?..

   - Эх, я чай, побредет теперь наш Антон, - заметил кто-то далее. - Вот привелось на старости лет надеть сапожки с какой оторочкою...

   - Поделом ему, мошеннику!.. А разе кто велел ему на старости лет принять такой грех на душу... Шуточное дело, человека обобрать!..

   - Да, братцы, не думали, не гадали про него, - начал опять другой. - Дались мы диву: чтой-то у нас за воры повелись: того обобрали да другого; вот намедни у Стегнея все полотно вытащили... а это, знать, всё они чудили... Антон-от, видно, и подсоблял им такие дела править... Знамо, окромя своего некому проведать, у кого что есть...

   - Поделом ему, мошеннику, поделом... Что вы его, разбойника, жалеете, братцы...

   - Тетка Федосья, была ты ономнясь на улице, как провели ту побирушку-то, что к нам в деревню шлялась?

   - Нет, матушка, не привелось видеть; ведь она, сказывают, мать тому бедному-то?

   - Мать... Трифон Борисов баил, уж такая-то, говорит, злыдная, невесть какая злыдная; руку, говорит, чуть было не прикусила ему, как вязать-то ее зачали.

   - Что ты?

   - Провалиться мне на этом месте, коли не сказывал... Вот, тетка Федосья, и на уме ни разу не было, чтобы она была таковская... Поглядеть, бывало, смирная, смирная... еще и хлебушки подашь ей, бывало...

   Словом, всюду в толпе, окружавшей подводы, раздавались толки да пересуды. Но вдруг толпа зашумела громче, и со всех сторон раздались голоса: "Ведут! ведут!"

   На противоположном конце улицы показались тогда Ермолай, Петр, Архаровна и Антон; впереди их выступал с озабоченным, но важным видом Никита Федорыч, провожаемый сотскими и старостами; по обеим сторонам осужденных шли несколько человек этапных солдат в полной походной форме, с ружьем и ранцем; позади их валила толпа народу. Между нею и Антоном, который шел позади товарищей, тащилась, переваливаясь с ноги на ногу и припадая беспрестанно на колени, Варвара, сопровождаемая Ванюшею и его сестрою, ревевшими на всю деревню. В стороне от всех бежала, то тискаясь, то рассыпаясь, пискливая ватага девчонок и ребятишек. Рыженькая хромая девочка, прыгая на одной ножке и коверкаясь как бесенок, опережала всех.

   - Пошли прочь! - крикнул сердито Никита Федорыч, расталкивая мужиков и баб, теснившихся вокруг телег. - Чего стали?.. Пошли, говорю. Ну, ты, вставай да набей-ка им колодки, мошенникам. А вы смотрите, братцы, - продолжал он, обращаясь ласково к старикам, сотским и солдатам, - не зевайте, держите ухо востро!

   Никита Федорыч отошел несколько в сторону.

   Вавила приступил немедленно к исполнению приказания. В толпе воцарилось глубокое молчание, так что с одного конца улицы в другой можно было ясно расслышать удары молотка, которым кузнец набивал колодки.

   - Эх, брат Вавила, - произнес бойко Ермолай, подставляя ногу, - вот где привелось свидеться!.. Помнишь, кум, как пивали вместе? Лихой, брат, был ты парнюха!

   - Садись, мошенник! - сказал ему Никита Федорыч, - садись! Вот погоди-ка, тебе покажут парнюху.

   Ермолай с помощью сотских взгромоздился на телегу подле Архаровны и Петра. Когда очередь пришла Антону и Вавила, усадив его на ось телеги, ударил в первый раз по колодке, посреди смолкнувшей толпы раздался вдруг такой пронзительный крик, что все невольно вздрогнули; почти в то же мгновение к ногам Антона бросилась Варвара; мужики впихнули за ней Ваню и Аксюшу. Понява Варвары распадалась лохмотьями; волосы ее, выпачканные грязью, обсыпали ей спутанными комками лицо и плечи, еле-еле прикрытые дырявою рубахой. В беспамятстве своем она ухватилась обеими руками за ноги мужа, силясь сорвать с них колодки.

   - Отец ты наш... отец, батюшка... Ой, родные, спасите... вы меня... не пущайте его, родного сиротинушку, на кручину лютую... На кого-то, отец, оставишь ты нас, горемычных!..

   Далее ничего нельзя было разобрать: протяжное рыдание заглушило ее несвязную речь. Ваня и сестра его стояли неподвижно подле дяди и обливались слезами.

   - Эй, братцы! - закричал снова Ермолай. - Мотрите, по старой дружбе не давайте моих ребят в обиду, они непричастны!.. Эй вы, девки, и юбки-голубки, сорочки-белобочки, - присовокупил он, подмигивая глядевшим из толпы девкам, - мотрите, будьте им отцами!..

   Антон, сидевший по сю пору с видом совершенного онемения, медленно приподнял голову, и слезы закапали у него градом.

   Он хотел что-то сказать, но только махнул рукой и обтер обшлагом сермяги глаза.

   - Ну, сажай его! - сказал Никита Федорыч, указывая сотским на Антона. - А вы-то что ж стоите?.. Садись да бери вожжи; что рты-то разинули!.. Эй вы, старосты, оттащите ее... было ей время напрощаться с своим разбойником... Отведите ее... Ну!..

   - Батюшка! - вскричала Варвара, судорожно протягивая руки к мужу. - Ба... тю... шка!.. Ох, Антонушка!.. Ох!..

   И баба грохнулась со всех ног наземь.

   - Эхма! тетка Варвара, - начал опять Ермолай, взмостясь на перекладину телеги. - Полно! его не разжалобишь (он указал на Никиту Федорыча): ишь он как пузо-то выставил...

   - Трогай! - закричал сердито Никита Федорыч, махнув рукою мужикам, усевшимся на облучки подвод.

   Они ударили по лошадям, присвистнули, и телеги покатились.

   Толпа кинулась вслед за ними; впереди всех, подле самых колес, скакала, вертясь и коверкаясь на одной ножке, рыжая хромая Анютка.

   - Прощайте, ребята, прощайте! - кричал Ермолай, размахивая в воздухе шапкой. - Не поминайте лихом! Прощайте, братцы, прощайте, нас не забывайте!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Телеги приближались к околице. В это время белые густые тучи, висевшие так неподвижно на небе, как бы разом тронулись, и пушистые хлопья первого снега повалили, кружась и вертясь, на землю. Вмиг забелела улица Троскина, кровли избушек, старый колодец, а наконец и поля, расстилавшиеся далеко-далеко вокруг всей вотчины; холодный ветер дунул сильнее, и снежная сеть заколыхалась, как тяжелое необъятное покрывало. Никита Федорыч закутался плотнее в свой архалук и обернулся к околице; но ничего уже не увидел управляющий; даже крайние избы села едва заметно мелькали сквозь пушистые хлопья валившего отовсюду снега.

   - Эки мошенники! - произнес он, отряхиваясь и продолжая путь. - Ведь вот говорил же я, что вся семья такая... Недаром не жалел я их, разбойников... Ну, слава богу, насилу-то наконец отделался!.. Эк, подумаешь, право, заварили дело какое... с одним судом неделю целую, почитай, провозились... Ну, да ладно... Теперь, по крайней мере, и в помине их не будет!..

   Размышляя таким образом, Никита Федорыч не заметил, как подошел к конторе. Голос Анны Андреевны мгновенно вывел его из задумчивости.

   - Никита Федорыч, а Никита Федорыч, ступай чай пить! - прокричала она, высовывая из форточки желтое лицо свое, перевязанное белой косынкой. - Ступай чай пить, полно тебе переваливаться-то!..

   - Иду, иду, барыня-сударыня, - отвечал супруг с достоинством и вошел в сени старого флигеля, не заметив Фатимки, которая стояла за дверьми и, закрыв лицо ручонками, о чем-то разливалась-плакала.

  

   1847