Григорович Дмитрий Васильевич - Антон-Горемыка

align="justify">   - Нет, - сказал ребенок, глядя исподлобья на мать.

   - Врешь, ел, канашка, ел... плутяга...

   - Полно тебе его баловать, Никита Федорыч; что это ты, в самом деле, балуешь его, - подхватила Анна Андреевна, - что из него будет... и теперь никак не сладишь...

   - Ну, ну... пошла, барыня, - вымолвил муж, громко прихлебывая чай, - будет он у меня погляди-ка какой молодец... ха, ха, ха!.. Ваня, - шепнул он ему, подмигивая на сахарницу, - возьми потихоньку, - ишь, она тебе не дает... Ну, матушка Анна Андреевна, - продолжал он громко, - видел я сегодня наших коровок; ну уж коровы, нечего сказать, коровы!..

   - Мне кажется только, - заметила супруга, - Фекла стала что-то нерадеть за ними... ты бы хоть разочек постращал ее, Никита Федорыч... даром что ей шестьдесят лет, такая-то мерзавка, право...

   - Небось, матушка, плохо смотреть не станет: еще сегодня задал ей порядочную баню... Ну, видел также, как наш огородишко огораживали... велел я канавкой обнести: надежнее; неравно корова забредет или овца... с этим народцем никак не убережешься... я опять говорил им: как только поймаю корову, овцу или лошадь, себе беру, - плачь не плачь, себе беру, не пущай; и ведь сколько уже раз случалась такая оказия; боятся, боятся неделю, другую, а потом, глядишь, и опять... ну, да уж я справлюсь... налей-ка еще чайку...

   - Мне говорила наша попадья, что ярманка была очень хорошая, - начала Анна Андреевна, - и дешево, говорит, очень дешево продавали всякий скот... вот ты обещал тогда купить еще корову, жаль, что прозевали, а все через тебя, Никита Федорыч, все через тебя, впрочем, ты ведь скоро в город пошлешь, так тогда еще можно будет.

   - Нет, я в город не скоро пошлю, - отвечал как можно равнодушнее супруг.

   - Как! а оброк-то барской когда ж пошлешь на почту? - возразила та сердито.

   - Он еще не собран; да хоть бы и весь был, торопиться нечего, подождут! Брат Терентий Федорыч пишет, что барину теперь не нужны деньги... Этак станешь посылать-то без разбору - так, чего доброго, напляшешься с ними; повадятся: давай да давай... я ведь знаю нашего молодца: вот Терентий Федорыч пишет, что он опять стал ездить на игру; как напишет, что проигрался, да к горлу пристало, тут ему и деньги будут, а раньше не пошлю, хоть он себе там тресни, в Петербурге-то! Меня не учить, барыня-сударыня; я ведь знаю, как с ними справляться, с господами-то: "нет у меня денег, - написал ему, да и баста! - пар, мол, сударь, не запахан, овсы не засеяны, греча перепрела", вот тебе и все; покричит, покричит, да и перестанет; разве они дело разумеют; им что греча, что овес, что пшеница - все одно, а про чечевицу и не спрашивай... им вот только шуры-муры, рюши да трюши, да знай денежек посылай; на это они лакомки... Вот с ними так куды мастера справляться; э! матушка, знаю я их, голубчиков, не в первый раз вести с ними дело... вот потому-то и оброку не пошлю... незачем!..

   - Так-то ты всегда, - проговорила, ворча, хозяйка. - Когда это до нашего добра, так ты всегда кобенишься... денег небось жаль на корову... оттого и в город не посылаешь...

   - Да, жаль, жаль! оттого и не посылаю...

   - Жаль, то-то... а от кого и в люди-то пошел? от кого их добыл, деньги-то?..

   - Ну, ну... пошла, барыня... э! смерть не люблю!..

   Тут, без сомнения, возникла бы одна из тех маленьких домашних сцен, которые были так противны Никите Федорычу, если б в комнату не вошла знакомая уже нам Фатимка. Не мешает здесь заметить при случае, что лицо этой девочки поражало сходством с лицом жены управляющего, и особенно делалось это заметным тогда, когда та и другая находились вместе; сходство между ними было так же разительно, как между одутловатым лицом самого Никиты Федорыча и наружностью троскинского бурмистра. Те же черты, несмотря на разницу лет и всегдашний флюс Анны Андреевны, который сильно вытягивал их; разница состояла исключительно в одних лишь глазах; у жены управляющего были они серы и тусклы, у Фатимки - черны, как уголья, и сыпали искры. Впрочем, сходство между ними должно было приписывать одной игре природы, ибо Фатимка, или, как называли ее в деревне, "Горюшка", никаким образом не приходилась сродни Никите Федорычу.

   - Ну, что? - спросил он ее.

   - Мельник-с пришел... - отвечала она робко.

   - Ах, я бишь совсем забыл... да, да... скажи, что сию минуту выйду в контору.

   - Что там еще? - отозвалась Анна Андреевна.

   - Должно быть, матушка, насчет помочи... - сказал супруг смягченным голосом, - мужиков пришел просить на подмогу...

   Никита Федорыч хлопотливо покрыл недопитый стакан валявшимся поблизости календарем, искоса поглядел на жену, хлопотавшую подле самовара, потом как бы через силу, ворча и потягиваясь, отправился в контору. Косвенный взгляд этот и суетливость не ускользнули, однако, от Анны Андреевны, подозрительно следившей за всеми его движениями; только что дверь в комнату захлопнулась, она проворно подошла к сыну и, гладя его по головке, сказала ему вкрадчивым, нежным голосом:

   - Ванюша... ты умница?..

   - Умница.

   - Сахару хочешь... голубчик?..

   - Кацу.

   - Ну, слушай, душенька, я тебе дам много, много сахару, ступай потихоньку, - смотри же, потихоньку, - к тятьке, посмотри, не даст ли ему чего-нибудь мельник... ступай, голубчик... а мамка много, много даст сахарку за то... да смотри только, не сказывай тятьке, а посмотри, да и приходи скорее ко мне... а я уж тебе сахару приготовлю...

   - Ты обманешь...

   - Нет, душенька, вот посмотри... я сюда сахарок положу... как придешь, так и возьми его...

   - Ты мало положила... еще...

   - Экой... ну, вот еще кусочек...

   - А еще положи...

   - Довольно, душечка: брюшко заболит...

   - Нет, еще... еще, а то не пойду, - закричал ребенок, топая ногою.

   - Ну, ну... на вот тебе еще два куска... - отвечала мать, боязливо взглянув на дверь, - ступай же теперь.

   Ванюшка сполз со стула и потащился из комнаты, оборачиваясь беспрестанно к матери, которая одной рукой указывала ему на порог, другою на кучку сахару.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   - Здравствуй, брат Аксентий, - сказал управляющий, подходя к мельнику и глядя ему пристально в глаза.

   - Здравствуйте, батюшка Никита Федорыч, - отвечал тот, низко кланяясь.

   - Что скажешь? а?..

   - Да к вашей милости, батюшка, пришел.

   - Ну, ну, ну... - проговорил заботливо управляющий и сел на лавочку.

   - Что, батюшка Никита Федорыч, - начал мельник, переминаясь, но со всем тем бросая плутовские взгляды на собеседника каждый раз, как тот опускал голову, моргал или поворачивался в другую сторону, - признаться сказать... вы меня маненько обиждаете...

   - Как так?

   - Да как же, батюшка: прошлого года, как я поступил к вам на мельницу, так вы тогда, по нашему уговору, изволили сверх комплекта получить с меня двести пятьдесят рублев; это у нас было по уговору, чтоб согнать старого мельника... я про эвти деньги не смею прекословить, много благодарен вашей милости; а уж насчет того... сделайте божескую милость, сбавьте с меня за... вино.

   - Э! ге, ге, ге... так вы вот зачем, батюшка, изволили пожаловать! - произнес управляющий тоном человека, возмутившегося неблагодарностию другого. - Э! я тебе позволил держать вино на мельнице, беру с тебя сотню рублишков, а ты и тут недоволен, и этого много... Да ты знаешь ли, рыжая борода, что за это беда! вино не позволено продавать нигде, кроме кабаков, а уж я так только, по доброте своей, допустил это тебе, а ты и тут корячишься... Еще нынешнею весною допустил тебя положить с наших мужиков лишний пятак с воза, и это ты, видно, тоже забыл, а? забыл, что ли?..

   - Нет, батюшка Никита Федорыч, мы много благодарны вашей милости за твою ласку ко мне... да только извольте рассудить, если б, примерно, было такое дело на другой мельнице, в Ломтевке или на Емельяновке, так я бы слова не сказал, не пришел бы тревожить из-за эвтого... там, изволите ли видеть, батюшка, место-то приточное, по большей части народ-то бывает вольный, богатый, до вина-то охочий; а вот здесь, у нас, так не то: мужики бедные, плохонькие... винца-то купить не на что... а мне-то и не приходится, батюшка Никита Федорыч...

   - Ах ты, бестия, бестия! - говорил управляющий, качая головою, - ну, что ты мне пришел турусы-то плесть? а? Выгод тебе нет!.. Ах ты, борода жидовская!.. Да хочешь, я тебе по пальцам насчитаю двадцать человек из троскинских мужиков, которые без просыпу пьянствуют?..

   - Что говорить... батюшка, есть пьющие... да только супротив Емельяновки-то того... а я вашей милости, пожалуй, перечить не стану, готов заплатить... да только, право, маненько как будто обидно станет...

   - Полно тебе, старая харя, - возразил, смеясь, Никита Федорыч, - меня, брат, не проведешь; да ну, принес, что ли, деньги-то?..

   - Есть, батюшка, - отвечал тот, охорашиваясь.

   - То-то, выгоды тебе, верно, нет; вот оно что; вино-то почем берешь?

   - Да по десяти с полтиной, батюшка-с.

   - А сколько воды-то подливаешь? - спросил лукаво управляющий.

   Мельник улыбнулся, почесал голову и поклонился.

   - Давай-ка, давай; что толковать... - продолжал Никита Федорыч, вставая и подходя ближе к мельнику.

   Тот вынул из-за пазухи тряпицу, в которой были деньги, и стал считать. В это время дверь конторы скрипнула. Никита Федорыч дернул мельника, набросил на деньги его шапку и выбежал в сени. Вскоре вернулся он, однако, совсем успокоенный; за дверью никого не оказалось.

   - Вот так-то лучше, - говорил он, кладя деньги в карман, - а насчет дарового леса я уж писал барину... сказывал, что плотину сшибло паводком; он непременно пришлет разрешение выдать... ну, доволен, что ли, борода?..

   - Благодарствуйте, батюшка Никита Федорыч, готов и впредь служить вашей милости, как угодно...

   - Ну то-то же, смотри у меня...

   - Никита Федорыч, - произнес мельник, взявшись за шапку, - к вам еще просьбица есть...

   - Что такое?

   - Да вот, батюшка, у вас здесь мужичок находится, Антоном звать; прикажите ему отдать мне деньги; с самой весны, почитай, молол он у меня, по сю пору не отдает; да еще встрелся я как-то с ним, на ярманку вы его, что ли, посылать изволили, так еще грубиянить зачал, как я ему напомнил... уж такой-то мужик пропастный... батюшка...

   - А!.. хорошо, хорошо, - вымолвил с расстановкою управляющий, - я этого еще не знал... ну, да уж заодно не миновать ему поселений! поплатится, каналья, поплатится за все... Эй, Фатимка!.. - произнес он, отворяя дверь.

   Фатимка прибежала.

   - Ступай сейчас в крайнюю избу, к Антону, скажи, чтобы шел сюда...

   - Да он еще не возвращался с ярманки, - возразил мельник, - я уже заходил к нему...

   - Как! и нынче еще не возвращался! вчера и третьего дня тоже! ну, да ничего, тем лучше; ступай, да смотри ты, бегом у меня, зови сюда жену его; я ж им покажу!

   Фатимка побежала.

   - А ты, Аксентий, ступай пока домой, я с ним разделаюсь.

   В сенях Никита Федорыч встретил Ванюшу, который сосал пальцы, выпачканные сахаром.

   - А ну-ткась, бурмистр, - сказал отец, подымая сына на руки, - хошь ли быть троскинским управляющим?

   - Кацу, - живо отвечал мальчишка.

   - Ха, ха, ха!.. ну, а что бы ты стал тогда делать?..

   - А вот... вот... высек бы Михешку Кузнецова...

   - Ха, ха, ха! ай да бурмистр... ну, а за что бы ты его высек?

   - У него, - отвечал Ваня гнусливо, - у него, вишь, бабка-свинчатка есть... он мне ее не дает...

   - Ха, ха, ха... пойдем, пойдем, расскажи-ка это матери... Анна Андреевна, а Анна Андреевна! послушай-ка, что говорит наш молодчик... ха, ха, ха!.. ну-ка, Ваня, скажи же мамке, за что бы ты высек Михешку-то Кузнецова...

   Но, к крайнему удивлению Никиты Федорыча, жена его не обнаружила на тот раз ни малейшего удивления к необыкновенной остроте любимого чада; она сердито поправила косынку, перевязывавшую больную щеку, и сухо сказала супругу:

   - Полно пустяки-то врать!.. зачем приходил к тебе нынче мельник?

   - Эка тебе, барыня-сударыня, приспичило! плотина повредилась - так мужичков просил... ведь я тебе уже сказывал...

   - Ах ты, бессовестный! бессовестный! - закричала она, всплеснув яростно руками, - так-то ты? обманывать меня хочешь? Ты думаешь, что я не узнаю, что он тебе денег дал?.. ты от меня прячешь, подлая душа! Разве забыл ты, через кого в люди пошел... через кого нажился?.. кто тебя человеком сделал!..

   - Что ты орешь, ведьма! - вскричал, в свою очередь, Никита Федорыч, делая несколько шагов к жене, - молчи! теперь старого барина нет, я тебе властитель, я тебе муж! шутить не стану; смотри ты у меня! Да, получил деньги, не показал тебе, не хотел говорить, да и не дам ни полушки, вот тебе и знай... да не кричать!

   - Разбойник! - завопила жалобно Анна Андреевна, ложась на диван и ударяясь выть, - ты меня погубить хочешь! зарезать, обокрасть... Не жена я тебе, холопу проклятому!

   - Варвара пришла-с... - произнесла Фатимка, войдя в комнату.

   Услыша вопли Анны Андреевны, она быстро обернулась в ту сторону; видно было по первому ее движению, что она хотела к ней броситься, но взгляд Никиты Федорыча тотчас же осадил ее назад; она опустила глаза, в которых заблистали слезы, и проворно выбежала в сени. Управляющий вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью. Трепещущая от страха Варвара стояла в сенях и, закрыв лицо разодранным рукавом рубахи, тяжело всхлипывала. Услышав шаги Никиты Федорыча, она мгновенно открыла лицо свое, на котором изображались следы глубокого отчаяния, простерла руки и с криком повалилась к нему в ноги.

   - Батюшка! батюшка!.. не погуби! - твердила она, рыдая и орошая грязный пол и сапоги управляющего потоками слез, - не погуби... нас... сирот горемычных...

   - Ступай-ка сюда, сюда! - произнес Никита Федорыч, топнув ногою.

   Он указал ей на контору. Оба вошли. Фатимка, притаившись в темном углу сеней, глядела с каким-то страхом на всю эту сцену; но только что скрылась Варвара, она, как котенок, выпрыгнула из своей прятки, подбрела к дверям конторы, легла наземь и приложила глаза к скважине. Каждый раз, как голос Никиты Федорыча раздавался громче, бледное личико ребенка судорожно двигалось; на нем то и дело пробегали следы сильного внутреннего волнения; наконец все тело ее разом вздрогнуло; она отскочила назад, из глаз ее брызнули в три ручья слезы; ухватившись ручонками за грудь, чтобы перевести дыхание, которое давило ей горло, она еще раз окинула сени с видом отчаяния, опустила руки и со всех ног кинулась на двор. Так обогнула она флигель, потом опять перелезла через забор и, очутившись в крестьянских огородах, пустилась все прямо, по задам деревни. У крайних изб, за ригами, между обвалившимися плетнями стояла толпа девчонок и ребятишек; завидя ее, все в один голос принялись кричать: "Горюшка идет! Горюшка! Горюшка!" Тут Фатимка, как бы собравшись с последними силами, пустилась как стрела и, размахивая отчаянно ручонками, прокричала задыхающимся голосом:

   - Беда с Варварой! бьют! бьют!!

   В то самое мгновение в толпе раздался детский вопль и слова: "Ой, мамка! мамка, мамка!" В то же время из среды ребятишек выбежала рыженькая хромая девочка, уже знакомая читателю, и поскакала навстречу Фатимке, вертясь на одной ножке и пронзительно взвизгивая: "Горюшка! Горюшка!.."

   - Полно тебе, Анютка: услышат! - проговорила та, удерживая ее за руку и торопливо подбегая к Аксюшке и Ванюшке, племянникам Антона, которые ревели в два кулака. - Ну, Ваня, ну, Аксюшка, - продолжала она, обхватив их ручонками, - беда! беда пришла тетке Варваре... беда! "бык-от" и дядю вашего хочет, вишь, куды-то отправить... я все, все слышала... все в щелочку глядела... не кричите, неравно услышат... право, услышат...

   Все это проговорила она с необыкновенным одушевлением; ее бледные щечки разгорелись, она живо при каждом слове размахивала руками, беспрерывно поправляя длинные пряди черных своих волос, которые то и дело падали ей на лицо. Аксюшка положила свой кулачок в рот и, удерживая всхлипывания, еще пуще зарыдала.

   - Ой, дядя Антон, дядя Антон, - бормотал, заливаясь, Ванюшка, - куда ты ушел?.. он бы не дал бить тетку Варвару...

   - Вот что! - сказала вдруг Фатимка, выпрямляясь и становясь посередь толпы, - вот что! Ваня, Аксюшка, все, все... побежимте туда... берите все камни, швырнем ему в окно, я покажу, в какое... мы его испужаем! кто из вас меток?..

   - Я! я! я! - закричало несколько тоненьких голосков, и множество худеньких ручонок замахали в воздухе.

   - Я! я! Горюшка, я! - звончее всех визжала хромая Анютка, принимаясь снова кривляться вокруг Фатимки.

   - Полно тебе, дура! эка бесстыжая!.. молчи!..

   - Я пойду! я меток! - вскричал Ванюшка, торопливо утирая слезы, - я пойду...

   И он бросился уже подымать камень; но камень пришелся не по силам; Ванюша залился снова слезами.

   - Ничего, Ваня, ничего, - продолжала с тем же волнением Фатимка, - побежимте скорее... там много камней у забора... скорее, скорее, а то будет поздно... ложитесь все ползком наземь, а не то увидит; скорее, скорее...

   Хромая Анютка принялась было опять за свои прыжки, но на тот раз со всех сторон посыпались на нее брань и ругательства; она поневоле легла наземь и ползком потащилась за всеми вдоль плетня на брюхе... А между тем Никита Федорыч давным-давно отпустил жену Антона. Бабы, глядевшие из окон и видевшие, как прошла она мимо деревни, перестали даже толковать об этом предмете и перешли уже совсем к другому. Никита Федорыч один-одинешенек расхаживал теперь вдоль и поперек по конторе, заложив руки назад, опустив голову; казалось, он погружен был в горькое, тревожное раздумье. Сцена, которую сделала ему Анна Андреевна, возмущала его кроткую душу. Наконец он как будто бы принял какое-то твердое намерение, ударил себя руками по полам архалука, закинул голову назад и направился к двери. В эту самую минуту верхнее слуховое окно конторы зазвенело, разлетелось вдребезги, и несколько увесистых камней упало ему чуть-чуть не на нос. Никита Федорыч обомлел: с минуту стоял он как вкопанный на одном месте, потом со всех ног кинулся в сени и, метаясь из угла в угол как угорелый, закричал что было мочи:

   - Эй! кто здесь? Степан! Дормидон! Эй, Фатимка! эй, черти!..

   Никто не отвечал. Никита Федорыч остановился и стал прислушиваться... Волнение его мало-помалу утихло, когда он убедился, что кругом его никого не было. Он осторожно вышел из сеней, еще осторожнее обогнул флигель и не без особенного смущения, похожего отчасти на страх, поглядел через забор. Но каково же было его изумление, когда он увидел собственное чадо.

   - А, так это ты, пострел! - закричал он, грозя сыну. - Погоди! я тебя выучу бить стекла!.. ступай сюда!..

   - Нет, тятенька, нет, - отвечал троскинский бурмистр, подбегая к отцу, - это ребятишки... сейчас убежали... я их видел...

   - Какие ребятишки?

   - Деревенские-с... я знаю, кто камень-то бросил, тятенька... это не я-с... не я-с.

   - Ну?

   - Это, тятенька-с... как бишь его?.. Ванюшка... Антонов... не я, тятенька... я сам видел...

   - А!.. ну хорошо, э! э! э!.. да это того самого... э!.. хорошо, я с ним тотчас же разделаюсь... пойдем, Ванюша, холодно тебе...

   Сказав это, Никита Федорыч перекинул через плетень толстые свои руки, обхватил ими сына, поднял его на плечи и с торжествующим видом направился к дому.

  

   ...Трое суток бегал Антон, разыскивая повсюду свою клячонку; все было напрасно: она не отыскалась. В горе своем не замечал он студеного дождя, лившего ему на голову с того самого времени, как покинул он город, ни усталости, ни холоду, ни голоду... Без полушубка, без кушака и шапки, потерянных где-то ночью, метался он как угорелый из деревни в деревню, расспрашивая у встречного и поперечного о своей пегой кобылке. Никто ничего не знал; никто даже не дал ему разумного ответа. Кто молча отворачивался за недосугом, кто равнодушно отсылал его дальше, а кто попросту отзывался смешком на его оторопевшие, нескладные речи. Впрочем, и то сказать надо, что если б Антону посчастливилось даже отыскать конокрада, последствия были бы не лучше. У него не было денег. Мужички, провожавшие его за ворота постоялого двора, были совершенно правы, решив в один голос, что "не найти-де ему лошади, коли алтын нетути, попусту только измается, сердешный..."

   Полный немого отчаяния, которое, постепенно возрастая в нем, жгло ему сердце и туманило голову, Антон бросил наконец свои поиски и направился к дому. Когда он ступил на троскинские земли, была глухая, поздняя ночь, одна из тех ненастных осенних ночей, в которые и под теплым кровом, и близ родимого очага становится почему-то тяжело и грустно. Льдяной порывистый ветер резал Антону лицо и поминутно посылал ему на голову потоки студеной воды, которая струилась по его изнуренным членам; бедняк то и дело попадал в глубокие котловины, налитые водою, или вязнул в глинистой почве полей, размытой ливнем. Густой туман усиливал мрак ночи; в двух шагах зги не было видно, так что иногда ощупью приходилось отыскивать дорогу. Когда ветер проносился мимо и протяжное его завывание на минуту смолкало, окрестность наполнялась неровным шумом падающего дождя и глухим журчанием потоков, катившихся по проселкам. Казалось, не было уголка на белом свете, где бы в это время могло светить солнышко и согревать человека. С каждым шагом вперед все темней и темней становилось в душе мужика. Вскоре почувствовал он под ногами покатость горы, по которой дней пять тому назад подымался на пегашке; смутно и как бы сквозь сон мелькнуло в голове его это воспоминание. Откинув дрожавшими руками мокрые волосы от лица, вперил он тогда помутившийся взор к селу и значительно прибавил шагу.

   Таким образом спустя несколько времени очутился он посередь улицы. Но здесь было так же мрачно, как в поле: темнота ночи сливала все предметы в одну неопределенную, черную массу; слышно только было, как шипела вода, скатываясь с соломенных кровель на мокрую землю. Вытянув шею вперед, Антон продолжал идти, ускоряя все более и более шаг. Вдруг посреди завывания непогоды раздалась резкая, звонкая стукотня в чугунную доску... Сердце мужика вздрогнуло. Он остановился как вкопанный и поднял голову: перед ним возносился старый флигель, вмещавший контору и квартиру управляющего. Пока он силился припомнить, каким случаем попал сюда, в стороне послышались шаги, и почти в ту ж минуту грубый, сиповатый голос прокричал: "Кто тут?" Голос показался Антону чей-то знакомый; он невольно сделал несколько шагов вперед.

   - Какого тут дьявола еще носит? Кто тут?.. - произнес тот же голос ближе, и Антон увидел перед собою двух человек с дубинками.

   - Что ты, леший, не откликаешься? - повторил громче прежнего один из караульщиков, стукая дубинкою по грязи. - Аль оглох? Слышь, тебя спрашивают!..

   Антон молчал, потирая руками мокрую свою голову.

   - Стой! - закричали в один голос караульщики и кинулись на него.

   Тот без всякого сопротивления дался им в руки.

   - Управляющий... дома? - спросил он глухо.

   Но едва успел он произнести это, как один из мужиков тотчас же выпустил его и, засмеявшись, сказал товарищу:

   - Дядя Дорофей... поглядь-ка, да ведь это наш Антон!

   - Ой ли?..

   - Вот те Христос... отсохни руки и ноги...

   - Эй, сват! - крикнул Дорофей, также выпуская Антона и принимаясь его ощупывать, - какого лешего тебе здесь надыть?.. Что с тобой?.. Аль с ума спятил?.. Без шапки, в такую-то погоду... какого тебе управляющего?.. Из города, что ли, ты?..

   - Из города... - проговорил Антон, вздрагивая всем телом.

   - Эхва!.. так ты теперь-то управляющего хватился!.. Ну, брат, раненько! Погоди, вот тебе ужотко еще будет... Эк его, как накатился... Федька, знать выпимши добре, ишь лыка не вяжет... Что те нелегкая дернула, - продолжал Дорофей, толкая Антона под бок, - а тут-то без тебя что было... и-и-и...

   - Что?..

   - Да, теперь небось что?.. что?.. Ишь у тебя язык-от словно полено в грязи вязнет... а еще спрашиваешь - что? Поди-тка домой, там те скажут - что! Никита-то нынче в обед хозяйку твою призывал... и-и-и... Ишь, дьявол, обрадовался городу, словно голодный Кирюха - пудовой краюхе... приставь голову-то к плечам, старый черт! Ступай домой, что на дожде-то стоишь...

   - Эх, фаля! вот погоди, погоди; что-то еще завтра будет тебе?.. Да что ж ты ничего не баишь, аль совсем те ошеломило?! Антон, а Антон! сват!..

   - А?..

   Дорофей и Федька залились во все горло.

   - Слышь, что ли, - произнес первый, дергая его за руку, - полно тебе зуб-то об зуб щелкать; ступай домой, пра, ступай домой, слышь, что те говорят?..

   Но Антон уже ничего не слышал. С остервенением оттолкнул он наконец караульщиков и кинулся стремглав к стороне околицы.

   - Антон! эй, Антон! - кричали ему вслед мужики. - Экой леший! Что с ним, право, попритчилось?..

   - А что попритчилось, - примолвил Дорофей, - запил! вот те и все тут; экой, право, черт... должно быть, деньги-то все кончил... Поди ж ты, Федюха, а, кажись, прежде за ним такого дела не важивалось; управляющего, слышь, захотелось ему ночью... знать, уж больно он его донимает... ну, да пойдем, Федюха: я индо весь промок... так-то стыть-погода пошла...

   - Пойдем, дядя Дорофей... Постучим еще в доску... да завалимся спать... смерть иззяб...

   Немного погодя резкие, звучные удары в чугунную доску далеко разнеслись по окрестности, заглушая на минуту завывание ветра и шум бури, которая, казалось, усиливалась час от часу. Антон между тем продолжал бежать как полоумный. Поравнявшись с первыми избушками, он круто своротил к огородам и пустился задами деревни. Тут шаг его сделался тверже и медленнее. Когда он приближался к тому месту, где несколько дней тому назад поднял платок, ему вдруг почудилось, что кто-то мелькнул мимо него поперек дороги. Он остановился и оглянулся в ту сторону. В эту самую минуту сильный порыв ветра раздвоил тучу, и бледным светом озарилась та часть поля. Антон явственно различил тогда в белом пятне неба над поверхностью межи профиль старухи. Согнувшись в три погибели, она ковыляла, размахивая сучковатою своею клюкою, которой, казалось, ощупывала дорогу... Антон тотчас же узнал Архаровну. Все россказни и слухи о богатстве ее разом прихлынули ему в голову; ему пришло в голову, что она может пособить ему. Секунду спустя кинулся он вслед за побирушкой, несколькими прыжками нагнал ее и крикнул задыхающимся голосом:

   - Помоги, коли хочешь спасти душу христианскую от греха - дай денег!

   - Касатик! касатик! - могла только проворчать побирушка, - Христос с тобой... ой... да это... ты, родной... Антон Прохорыч... какие у меня деньги!.. Христос с тобой!..

   - У тебя есть!.. Все сказывают! - прибавил он.

   - Что с тобой делать, - завопила старуха, - вишь ты какой странный... аль руку на себя поднять хочешь, что ли, прости господи! - деньги... у меня в березничке... в кубышке... зарыты...

   - Веди туда!.. - крикнул мужик, - веди!.. скорее...

   Старуха оправилась, поспешно подняла клюку; он уцепился ей за полу, и оба быстрыми шагами пустились по дороге к роще.

   Пока еще тянулся проселок, они шли ходко, но как только старуха свернула на пашню, Антон начал уже с трудом поспевать за ней; ночь стала опять черна, и дождь, ослабевший было на время, полил вдруг с такой силой, что он едва мог различать черты своей спутницы. Глинистая почва пашни прилипала к их ногам тяжелыми комками и еще более затрудняла путь; время от времени они останавливались перевести дух. Наконец старуха свела его в глубокую межу, на дне которой бежал, журча и клубясь, дождевой сток; с обеих сторон поднимались черные, головастые дуплы ветел; местами тянулись сплошною стеною высокие кустарники; кое-где белый ствол березы выглядывал из-за них как привидение, протягивая вперед свои угловатые худощавые ветви. Дорога час от часу становилась затруднительнее; ноги поминутно встречали камни или скользили в тине; иногда целые груды сучьев, сломанных ветром, заслоняли межу. Подобно несметному легиону духов, ветер проносился с одного маху по вершинам дерев, срывая миллионы листьев и сучьев; потом вдруг, как бы встретив в стороне препятствие, возвращался с удвоенною силой назад, покрывая землю глыбами смоченных листьев. Тогда грохот бури смолкал на минуту, и снова слышалось журчание потоков и однообразный шум дождя, который падал полосами на деревья и скатывался на дорогу.

   - Ой, погоди, касатик, дай вздохнуть... надыть еще в овраг спущаться, - сказала старуха.

   Антон молча остановился. Немного погодя они, в самом деле, начали спускаться по крутому каменистому скату в овраг. Очутившись на дне, Антон поднял глаза кверху; окраины пропасти вырезывались так высоко на небе, что едва можно было различить их очертание. Несколько раз Антону приводилось проползать под стволами дерев, опрокинутыми там и сям поперек пропасти, загроможденной повсюду камнями; старуха, по-видимому, хорошо знала дорогу; она ни разу не оступилась, не споткнулась, несмотря на то, что шла бодрее прежнего и уже не упиралась более своею клюкою. Затесавшись наконец вместе с Антоном в густую чащу кустарников, из которой выход казался невероятным, она неожиданно остановилась, рванулась вперед и закричала хриплым своим голосом:

   - Ребятушки! сюда, родимые!..

   Одуматься не успел Антон, как уже почувствовал себя в руках двух дюжих молодцов. Движимый инстинктивным чувством самоохранения, он бросился было вперед, но железные руки, обхватившие его, предупредили это намерение и тотчас же осадили назад.

   - Куда? - сказал один из них, - куда? небось не уйдешь, и здесь подождешь!..

   - Ермолаюшка, касатик, - заговорила старуха, - погоди, не замай его... родимый, ведь это брат твой, Антон; ох! рожоный, уж такой-то, право, колотырный... пристает, вишь, пособи ему, дай ему денег.

   Услыша это, Ермолай отступил назад и крикнул: "Антошка, ты ли?.." Но так как Антон не отвечал, он быстро подошел к нему, взял его обеими руками за плечи, глянул ему в лицо и потом, упершись кулаками в бока, залился дребезжащим смехом.

   - Антошка! черт! каким те лешим принесло сюда?.. Петруха, пусти его, небось не уйдет: он сродни!..

   Петруха пристально посмотрел в лицо мужику и тотчас же выпустил его, промолвив, однако, грубо товарищу:

   - Что ж, что он брат тебе... коли пришел выведать... так все одно ему...

   - Да что ж ты ничего не говоришь, словно пень? - продолжал Ермолай, обращаясь к брату, который не двигался с места. - Зачем пожаловал сюда, чего те от нас надо?.. да говори же, дьявол! аль взаправду глотку-то заколотили тебе на деревне?..

   - Дай ему опомниться, касатик ты мой, видно, запужался больно, - подхватила старуха, нагибаясь и кладя что-то наземь, - вот иду я так-то, родной, из ихнего Троскина...

   - Ну, что? - спросили в одно время Петр и Ермолай.

   - Да вот, - отвечала она, понизив голос, - две курочки у мужичка сволочила... Ну, вот так-то, - продолжала она громко, - иду я, а он, окаянный, как кинется ко мне: денег, говорит, давай!.. такой-то пропастный!..

   - Э! ге-ге... так ты, видно, горемыка! - воскликнул Ермолай. - Что, брат, знать, не по вкусу пришли дубовы-то пироги с березовым маслом?.. Да что ж ты, взаправду, ничего не говоришь? ай не рад, что встрелся?..

   - Рад не рад, - произнес другой, подходя к мужику, - тебе отсель не выйти...

   - Братцы, - начал вдруг Антон, как бы пробудившись от сна, - мне денег надо, денег!.. Лошадь увели намедни... последнюю лошадь... оброку платить нечем, - прибавил он через силу.

   - Так ли?.. Слыхал я про эвто, да...

   - Так, родной, - перебила старуха, - по миру, почитай, пустил его управитель-то...

   - Ну, а ребята мои живы? - спросил Ермолай.

   - Живы... да есть нечего, - отвечал мрачно Антон, - пособите, братцы, хоть сколько-нибудь дайте денег! - промолвил он голосом отчаяния.

   - Мы ведь недавно, всего, кажись, три недели, сюда подоспели... Вот парнюхе старуху свою хотелось проведать... да место вышло податно, так и остались зимовать... а то бы я навестил тебя... на ребяток поглядеть хотелось, мать-то их добре померла... так что ж ты, Антонушка?.. К нам, что ли?..

   - Последнюю лошадь увели, - начал снова Антон, - подушных платить нечем... денег мне надо...

   - Эхма! пособить-то те можно, да вот, вишь, какое дело - деньги-то у нас не то что свои, не то что чужие. Они у нас теперь в кармане, так, стало, наши. А вот маленько прежь сего их держал у себя за пазухою купец, ехавший с ярманки; мы к нему, знашь, тово: поделись, дескать, добрый человек! Он на нас с криком, мы погрозили порядком, деньги-то с бумажником он нам и швырнул в лицо, а сам давай бог ноги... Ну, ты теперь наш, все узнал; помочь-то тебе мы поможем, да только ни гугу, а то ведь беда! Купец-то ночью нас не разглядел, да и лыжи отсюдова навострил далеко, так никто не узнает, коли ты не проболтаешься. Мы теперь зайдем в кабак вместе, недалеко отсюдова, а там дадим тебе на разживу да разойдемся на разные стороны. А что ты, Антошка, бывал у Бориски-рыжака, пивал у него когда?

   - Нет.

   - Ну, стало, не знает тебя рыжий?

   - Не знает.

   - Ну и ладно, идем... А ты, матушка, здесь оставайся!

   - Вестимо, родной... вас поджидать стану... мотри только, касатик, его-то от себя не пущайте...

   - Небось, не уйдет! - отвечал тот. - Ну, идемте, ребята... мотри же, Антонушка, опростоволосишься, вот те Христос, поминай как звали!..

   Бродяги допили штоф, подняли кверху дубинки и, сказав еще что-то шепотом старухе, пропустили Антона вперед и начали выбираться из оврага.

   Кабак, куда направлялись они, стоял одиноко на распутье, между столбовой дорогой и глубоким, узким проселком; сделав два или три поворота, проселок исчезал посреди черных кочковатых полей и пустырей, расстилавшихся во все стороны на неоглядное пространство. Ни одно деревцо не оживляло их; обнаженнее, глуше этого места трудно было сыскать во всей окрестности.

   Здание кабака соответствовало как нельзя лучше печальной местности, его окружавшей: оно состояло из старинной двухэтажной избы с высокою кровлей, исполосованной по всем направлениям темно-зеленым мохом и длинными щелями. На верхушке ее торчала откосо рыжая иссохшая сосенка; худощавые, иссохшие ветви ее, казалось, звали на помощь. Стены избы были черны и мрачны; промежутки между бревнами, серо-грязноватого цвета, показывали, что мох уже давным-давно истлел. Новенькое сосновое крылечко, прилаженное ко входу избы, еще более выказывало ее ветхость. Его гладенькие вылущенные столбики, белый, лоснящийся навес с вычурами, тоненькие перила так резко бросались в глаза своим контрастом с остальною частью кабака, что невольно напоминали уродливое сочетание безобразного старика с свеженькой молодой девушкою. Здание, подобно многим в этом роде, было окружено с трех сторон навесами, дававшими тотчас же знать, что радушие хозяина не ограничивалось одною лишь косушкой: тут находился и постоялый двор; польза соединялась, следовательно, с приятным. Таким образом проходимцу или извозчику предстояло чрез это истинно благодетельное соединение выпить вместо одной косушки, уже необходимой для подкрепления сил, еще две лишние: одну, как водится, после ужина, другую при расставанье под утро.

   По мере того как темнота ночи рассеивалась, черная профиль высокой кровли кабака и сосны, усеянной заночевавшими на ней галками, вырезывалась резче и резче на сероватом, пасмурном небе. Кругом тишина была мертвая. Несмотря, однако ж, на ранний рассвет, в одном из окон нижнего этажа, пока еще смутно мелькавшем сквозь полосы тумана, светился огонек. После некоторого внимания можно даже было довольно четко различить длинную тень человека, ходившего взад и вперед по избе. Вскоре тень эта скрылась. На крылечке показался тогда высокий мужчина в длиннополом кафтане на лисьем меху. Сначала нагнулся он на перила и, приложив ладонь ко лбу в виде зонтика, долго глядел на большую дорогу; потом, сделав нетерпеливое движение, незнакомец сошел вниз. Видно было, однако, что и здесь остался он недовольным; простояв еще несколько времени, махнул он наконец с досадою рукой и опять поднялся на крылечко. Находясь, должно быть, под влиянием нетерпеливого ожидания и не доверяя, вероятно, своей зоркости в первых двух попытках, он сел на ступеньки, подперся ладонью и снова принялся глядеть в туманную мглу, окутывавшую местность.

   Но вот уже потянулся туман в вышину, глубокие колеи дороги, налитые водою, отразили восход, а он все еще не покидал своего места и не сводил глаз с дороги. Пахнёт ли ветерок по влажной земле, пронесется ли в воздухе стая галок, - он быстро подымает голову, прислушивается. Терпение его, казалось, наконец истощилось: он вскочил на ноги и проворно вошел в сени кабака. Тут по-прежнему увидел он рыжего целовальника, лежавшего навзничь между двумя бочками, устланными рогожей; в углу, на полу, храпели два мужика и мальчик лет тринадцати, батрак хозяина. Дверь налево, в кабак, была заперта на замок. Человек в длинном кафтане прошел поспешно сени и вступил в избу направо. Он, по-видимому, был чем-то сильно встревожен. Слабый свет догоравшей свечки, смешиваясь с белым светом утра, набрасывал синевато-тусклый отблеск на лица нескольких мужиков, спавших на нарах. На лавке подле стола, покрытого скудными остатками крестьянского ужина, сидел, опустив голову на грудь, бородатый человек, которого по одежде легко можно было принять за купца. Опершись одною рукой на стол, другою на лавочку, он храпел на всю избу. Незнакомец прямо подошел к нему и дернул его за руку; потеряв равновесие, купец свалился на лавку и захрапел еще громче.

   - Матвей Трофимыч, - сказал с досадою незнакомец, принимаясь будить его, - Матвей Трофимыч! проснись, эй!.. но она ли теперь? Да встань же... ну...

   - Мм... а что, брат приехал? - отозвался купец, торопливо протирая глаза.

   - Какой приехал! Слышь, Матвей Трофимыч... мне все думается, не беда ли какая случилась с братом...

   - Гм! - произнес Матвей Трофимыч, приподнимаясь, - давно бы надо здесь быть... вечор еще... сколько бишь, сказывал он, верст от города до Марина?

   - Да никак двадцать или двадцать две, говорил...

   - Эх, напрасно, право, мы с ним тогда не поехали, получка денег не бог знает сколько взяла бы времени!.. Да делать нечего, подождем еще, авось подъедет...

   - Мне все думается, не прилучилось бы с ним беды какой... поехал он с деньгами... долго ли до греха... так индо сердце не на месте... Слыхал ты, мужики вечор рассказывали, здесь и вчастую бывает неладно... один из Ростова, помнишь, такой дюжий, говорил, вишь, из постоялого двора, да еще в ярманку, вот где мы были-то, у мужичка увели лошадь.

   - Ой ли?..

   - То-то, Матвей Трофимыч, ты спал, а я слышал...

   - Авось бог милостив... ох-хе-хе...

   &nbs