Гиляровский Владимир Алексеевич - Друзья и встречи

ебе за это гонорар. На память о баобабе... Обязательно посажу баобаб и выпишу его через Бабельмандебский пролив... Бабельмандебский!

   Он опять расхохотался.

   - Гиляй, знаешь что,- заключил он,- оставайся у меня жить. С тобой и умирать некогда.

   А как любил Чехов степи! Они были постоянно темой наших разговоров, когда мы оставались вдвоем, и оба мы на этих воспоминаниях отдыхали от суеты столичной...

   Еще в начале нашего знакомства он с удовольствием выслушивал мои стихи про Стеньку Разина, про запорожцев, которые еще тогда напечатаны не были.

   Я уже говорил о том впечатлении, которое произвела на меня "Степь", напечатанная впервые в "Северном вестнике", в конце 80-х годов. При первой же встрече я высказал Чехову свой восторг:

   - Прелесть! Ведь это же настоящая, настоящая степь! Прямо дышишь степью, когда читаешь.

   - Скучно тебе было читать, скажи по совести!

   - Тихо все, читаешь, будто сам в телеге едешь, тихо-тихо едешь.

   - Вот оттого-то она и скучна тебе, так и быть должно. Моя степь - не твоя степь. Ведь ты же опоздал родиться на триста лет... В те времена ты бы ватаги буйные по степи водил, и весело б тебе было. Опоздал родиться...

   Он засмеялся. Потом задумался и, глядя мне в глаза, медленно проговорил.

   - Будет еще и твоя степь. И ватаги буйные будут. Все повторится, что было... Только мы с тобой не доживем до этого. А будет, будет это... И Гонты, и Гордиенки, и Стеньки Разины будут... Все будет... И шире и грознее еще разгуляется. Корка вверху лопнет и польется; ведь в каждой станице таится свой Стенька Разин, в каждой деревне свой Пугачев найдется... Сорвется с цепи - а за ним все стаей, стаей...

   Повторение этого разговора было у нас опять в Ялте, через несколько лет, когда я возвращался из "Нового света" - знаменитого голицынского виноделия. Антон Павлович был один - он да Евгения Яковлевна. Остальные все разъехались. Он чувствовал себя в этот день очень хорошо, мы опять гуляли по саду и разговаривали в кабинете перед открытым окном, глядя на море.

   - Твои герои - в прошлом, сильные, могучие, с порывами; а мои нынешние все кислота, киснут и скулят; как ты выражаешься - чеховщина.

   Он надолго закашлялся.

   - Да ведь так гнить без конца нельзя... Гниет болото, гниет да и высохнет... И запылает от искорки торф в глубине и лес наверху. Только после нас это будет. Не вовремя ты родился. Или опоздал на триста лет, или раньше явился на сто. Помнишь, у тебя стихи. Я забыл. Как это?

   - Какие?

   - Идут полки... Бунчуки стали... кто гол... кто в бархате... атаман... усища... Всю картину вижу, а стихов не помню.

   - Изволь:

  

   Идет казацкой силы рать...

   Все ближе... ближе... Слышны крики,

   Видны отдельные полки,

   Звенят подковы, блещут пики,

   Горят на солнце бунчуки.

   На том папаха,

   Из черна соболя окол,

   На этом рваная рубаха,

   На этом бархат, этот гол,

   И лишь полгруди закрывают

   Усы...

  

   - Вот... вот... Именно такие... Все будет, все будет... через сто лет.

   Он вытянул руку к окну, к морю.

   - Гляди! Вот твои запорожцы летят на чайках,- прямо на гостиницу "Россия"! Вот ватаги с горы толпами прут, топоры сверкают. Слышишь, гудит?..

   - Антоша, завтракать! - вошла Евгения Яковлевна. Он сразу поник, опустил руку и обернулся ко мне:

   - Идем.

   Мы вышли из комнаты вслед за Евгенией Яковлевной.

   "Так-то, Гиляюшка, все будет, все будет, только мы с тобой не увидим..." - еще звучало у меня в ушах.

   В последний раз я видел Чехова почти накануне его отъезда за границу. Я вернулся с юга, и дома мне сказали, что Антон Павлович очень плох, хотел меня видеть и что доктора его увозят из России. Переодевшись, я тотчас отправился к нему, на четвертый этаж дома Полякова, No 22 по Леонтьевскому переулку. Только я протянул руку к звонку как дверь сама навстречу мне отворилась и вышел доктор Ю. Р. Таубе.

   - Ну вот и хорошо, Владимир Алексеевич, что вы приехали, Антон Павлович вспоминал вас, обрадуется.

   - Каков он?

   - Слаб. Послезавтра за границу.

   На шум вышла в прихожую Ольга Леонардовна с очень суровым лицом, но при виде меня сразу прояснилась:

   - Я испугалась, думала, чужой кто. Идите, Антоша рад будет вам...

   Мы тихо подошли к кабинету. Сквозь полуотворенную дверь я увидал Антона Павловича. Он сидел на турецком диване с ногами. Лицо у него было осунувшееся, восковое... и руки тоже... Услышав шаги, он поднял голову... Один момент - и три выражения: суровое, усталое, удивленное - и веселые глаза. Радостная Антошина улыбка, которой я давно не видел у него.

   - Гиляй, милый, садись на диван! - И он отодвинул ноги вглубь.

   - Владимир Алексеевич, вы посидите, а я на полчасика вас покину,- обратилась ко мне Ольга Леонардовна.

   - Да я его не отпущу! Гиляй, какой портвейн у меня! Три бутылки!

   Я взял в свою руку его похудевшую руку, - горячую, сухую.

   - А ну-ка пожми! Помнишь, как тогда... А табакерка твоя где?

   - Вот она.

   Он взял ее, погладил, как это всегда делал, по крышке и поднес ее близко к носу.

   - С донничком? Степью пахнет донник. Ты оттуда?

   - Из Задонья, из табунов.

   - И неуков[^{1] [1} Неук - необъезженная лошадь, не ходившая еще ни в упряжи, ни под верхом^] объезжал?

   - И неуков объезжал, и каймак[^{2] [}2 Каймак - особым способом приготовленные сливки из топленого молока^] ел, и цимлу пил, и выморозки [^{3] [3} Цимла - цимлянское вино. Выморозки - крепкое виноградное вино, из которого вода удалена вымораживанием^]...

   - Хорошо там у нас... Наши платовские целинные степи!

   Он задумался.

   - А я вот за границу еду, да... за границу...

   - Прекрасно, а как вернешься, в степи тебя повезу, в табуны.

   - Ах, степи, степи!.. Вот ты счастливец... Ты там поэзии и силы набираешься. Бронзовый весь, не то, что мы. Только помни: водку пей до пятидесяти лет, а потом не смей, на пиво переходи.

   Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле [^{4] [4} Xурул - монгольский храм^], о каторжной работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы[^{5] [5} Шурган - метель, буран^], когда по суткам с коня не слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать... а он слушал, слушал, сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то вдаль... задумчивые и радостные... Думаю, степь увидал.

   - Допивай портвейн, там в шкафу еще две бутылки... Хороший портвейн... Только твоя сливянка да запеканка домашняя лучше. Кланяйся Марии Ивановне да скажи, что приеду обязательно ее наливки пить... Помнишь, тогда... Левитан, Николай, опенки в уксусе...

   И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на подушку:

   - Я так, минутку... не уходи, пей...

   И задремал. За все время нашей беседы он ни разу не кашлянул. Я смотрел на осунувшееся милое лицо, спокойное-спокойное, на неподвижно лежавшие желтые руки с синими жилками и думал:

   "Нет, Антоша, не пивать тебе больше у меня сливянки, не видать тебе своих донских степей, целинных, платовских, так прекрасно тобой описанных..."

   Колышется живая площадь красными знаменами, красными платочками, красными майками. А среди этого красного, ритмически волнующегося моря вкраплены яркие зеленые, оранжевые и голубые пятна и полосы.

   Послушная звукам оркестра, стройно движется демонстрация. Тысячи рук с рельефными мышцами сверкают и золотятся живой бронзой на солнце, опускаются и снова вырастают из цветных маек. Тысячи оживленных глаз и здоровых румяных лиц глядят весело и уверенно.

   Шаг уверен, ярок, смел. Звучит ритмично мостовая, И бронза загорелых тел Горит на солнце, как живая.

   - Все люди будут сильными!- сказал мне в одну из бесед А. П. Чехов.

   - "Все люди будут сильными",- глядя на демонстрацию, повторил я слова Чехова.

   В восторге смотрел я на эту полную сил и жизни молодежь, на стройные ряды загорелых ребятишек, радостным и звонким строем уверенно шагающих за своими старшими товарищами. На лицах у всех написано:

   "Мы - сильные!"

   И теперь, когда я заканчиваю эти строки, мое восьмидесятилетнее сердце болит о друге юных дней, и мне думается, будь он жив,- встретив такой праздник молодежи, он, автор "Хмурых людей", написал бы книгу: "Жизнерадостные люди".

  

  

  

  

   На Тверской, напротив генерал-губернаторского дворца, стоял четырехэтажный дом Олсуфьева. Ряд надворных флигелей был сплошной трущобой, а в доме на улицу четвертый этаж занимали меблирашки, известные всей Москве под именем "Чернышей",- комнаты с низкими потолками, с маленькими окнами, с подоконниками на треть метра от полу: чтобы посмотреть в окно, надо было согнуться в три погибели. Этим огромным домом управлял квартальный из бывших городовых, состоявший при генерал-губернаторе князе В. А. Долгорукове для личных услуг. Полиция перед ним трепетала и не смела сунуть носа в олсуфьевскую крепость - ни в ее трущобы, ни в меблирашки "Черныши", которые десятки лет содержала старуха Чернышева. Управляющий не интересовался, кто и как в них живет, вполне полагаясь на "Чернышиху", крестившую с десяток его детей, причем каждому своему крестнику она клала на "зубок" по выигрышному сторублевому билету. И хозяйка оправдывала доверие: в меблирашках всегда было тихо, ни шума, ни скандалов,- половина жильцов была не прописана.

   В семидесятых - восьмидесятых годах там останавливались и подолгу проживали отцы и деды нашей революции.

   В эти годы самый большой номер, в две комнаты, занимал М. И. Орфанов-Мишла, бывший судебный следователь по должности, ярый народник-шестидесятник и автор "Сибирских рассказов", запрещенных для библиотек. Роста он был огромного, сложения богатырского, темная борода в полгруди, по-видимому, никогда не ведала ножниц, а косматая грива подстригалась раз-два в год.

   В номере рядом с ним жил его друг Вася Васильев, провинциальный актер, служивший в то время в Москве, в театре А. А. Бренко, мой старый товарищ по сцене; сам он был крошечный, лицо с кулачок, бритое по-актерски, густые брови и черные курчавые волосы - родовое наследство по мужской линии.

   Отец его был кантонист, по фамилии Шведевенгер, родом откуда-то с Волыни. В аракчеевские времена там забирали еврейских мальчиков от родителей, крестили их и в кантонистских школах воспитывали из них солдат.

   Разъезжали фуры по еврейским поселкам, ловили ребятишек и навсегда увозили от родителей. При крещении им давали имя и фамилию большей частью по крестному отцу, а отец с матерью даже не знали, где находится их ребенок.

   И Мишла и Вася были прописаны: один - по указу об отставке, другой - по паспорту клинского мещанина Василия Васильевича Васильева. Проживал мещанин Васильев по этому документу столько лет, сколько искала полиция солдатского сына Шведевенгера, разыскиваемого по делу Питерской коммуны в Эртелевом переулке и по другому делу, связанному с арестом Н. Г. Чернышевского. Потом он был арестован еще по делу 193-х, но как-то ухитрился удрать, и на место Шведевенгера выплыл актер Васильев.

   В номере Мишла стояли две кровати и диван вроде тургеневского "самосона", поперек которого могло в ряд улечься пятеро, что иногда и бывало. В номере Васи тоже стояли две кровати и диван поменьше и тоже не пустовали. Эти два номера были явками для народников и местом их ночлега. Два номера напротив занимали: один - студент Ершов, а другой - хористка Попова, знакомая Гриши Орденсона, торговца книгами, который время от времени, проездом через Москву "с товаром", останавливался у нее. Часть багажа он обычно по приезде отдавал Васе, а остальное вез дальше, главным образом в Воронеж, где у его жены был домишко. Вася распаковывал багаж и раздавал его по назначению в Москве. По большей части это были книжки и брошюрки на тонкой бумаге для рабочих на фабриках и заводах, а иногда увесистая пачка "Народной воли".

   Ночевали у Мишла и Васи разные лица. И раз в номере последнего целый месяц спокойно прожил П. Г. Зайчневский, удравший из ссылки. Не раз ночевал и я.

   Как-то утром зашел к нам Мишла. В одной рубахе и в резиновых огромных калошах на босу ногу. А мы только что встали и пили чай.

   - Сегодня в час приходите ко мне завтракать. Будут Нефедов, Приклонский и Глеб Иваныч. Он вчера приехал из Питера и сейчас еще спит у меня. Я хочу прочитать новый сибирский очерк. Ну, так приходите. А я побегу к Генералову за закусками. Предупреждаю, водки не будет. Только пиво. Хочется серьезно прочитать.

   Я немного опоздал, и, когда пришел, чтение уже началось. Не желая мешать, я сделал общий поклон и сел в сторонке. Меня с улыбкой дружеским жестом приветствовал Мишла и поклонились остальные. В первый раз я тогда увидел писателей, и сразу четырех.

   На диване-самосоне сидел гигант Мишла и читал. Справа от него, вытянув во всю длину короткие ножонки, приютился у спинки маленький Вася. Он, задрав голову, смотрел на чтеца, как мышь на колокольню. Слева устроился сумрачный Нефедов, с его лысой головы наполовину сполз косматый, грубо сделанный парик. Напротив, на стуле, сидел Глеб Иванович Успенский, внимательно слушая. Он глубокомысленно резал ломтики сыра и запивал их маленькими глотками пива.

   С. А. Приклонский, автор книги "Год на севере", стройный и красивый, с лицом, еще обвеянным недавними полярными бурями Ледовитого океана, курил папиросу за папиросой, то и дело стряхивая пепел с вьющейся русой бороды.

   - Два года табаку не видал! Курили с поморами мох да торф,- говорил он обыкновенно, как бы извиняясь, когда запускал пальцы в портсигар соседа.

   В молчании слушали все интересный рассказ из острожной жизни.

   На половине тетради чтец остановился:

   - Дайте отдохнуть. Пожалуйте пока закусить. Наливайте пива.

   Завтрак был сервирован на столе, с листом газеты "Русских ведомостей", только что поданным и пахнувшим краской; вместо скатерти: полковриги ситного, филипповские калачи, головка голландского сыра и три вареных колбасы во всей своей неприкосновенности.

   - Ну-с, режьте и ешьте!

   Тогда-то Мишла представил меня обществу, назвав по фамилии.

   - Друг Василия Васильевича. Вместе работают. Меня приняли очень любезно: рекомендация была солидная.

   Принялись резать колбасу, наливать пиво, батарея бутылок которого стояла на окне.

   - Колбаса великолепная, еще совсем горячая!.. У нас в Петербурге такой нет. Каждый раз в гостинец привожу ее из Москвы от Генералова,- сказал Глеб Иванович.

   И тут вдруг громко захохотал, поперхнулся и прыснул пивом на всех нас Приклонский.

   - Ты чего ржешь? Что с тобой? - улыбнулся Мишла.

   - Ха-ха-ха! Генераловская! - заливался Приклонский.

   - Да в чем дело?

   - В чем? Вернулся после двух лет отсутствия вчера в Москву. Иду по Тверской, все так же, как и прежде было... Тот же двухэтажный желтый дом Филиппова... Тот же золотой калач над дверью висит... Рядом та же гостиница Шевалдышева. Дальше та же самая голубая, с огромными золотыми буквами вывеска над гастрономическим магазином: "Генералов". Как раз над ней такого же размера другая старая вывеска - "Фотография", - ну, словом, все как и было... Издали только и видны эти две крупные надписи "Фотография"... "Генералов". Читаю, да как расхохочусь на всю улицу! Народ останавливается, а я гляжу, оторваться не могу. Гляжу и хохочу. Читаю вслух "Фотография" и "Генералов" - и хохочу.

   "Здравствуйте, Сергей Алексеевич. Давно ль на сей земле? Да что с вами?" - подает мне кто-то руку. Гляжу - мой защитник Плевако.

   "Здравствуйте, Федор Никифорович! Да вы глядите, читайте", - указал я на противоположную стену.

   "Ну, фотография, ну Генералов, ну..."

   Вдруг его скуластое лицо расплылось в улыбку. Засмеялись киргизские раскосые глаза, и грянул хохот на всю улицу.

   Образовалась толпа. Подходят знакомые, здороваются с Плевако. Спрашивают, что такое, а он поднимает обе руки, одним пальцем показывает на одну вывеску, другим - на другую. Все читают и хохочут, глядя на две большие золоченые свиные головы, рельефно выдающиеся посреди стены, как раз между вывесками "Фотография" - "Генералов".

   Приклонский хохотал, мы все ему вторили. И ведь тоже только сейчас вспомнили про эти головы. Никому в голову не приходило. У Глеба Ивановича слезы на глазах выступили от хохота.

   - Ведь каждый раз захожу к Генералову за колбасой, каждый раз, когда мимо иду, вижу эти две курносые свиные головы, каждый раз невольно читаю вывески-и никогда не думал и подумать, что это фотография генералов!.. Вот как мы, российские обыватели, запуганы генералами.

   В этот день больше не читали.

   Это была моя первая встреча с Глебом Ивановичем Успенским.

   Прошли годы. Я уже был женат. Мы встретились снова с Глебом Ивановичем в "Русских ведомостях".

   Глеб Иванович Успенский очень любил щи с головизной и московские расстегаи с рыбой и вязигой, а потому каждый его приезд в Москву мы отправлялись небольшой компанией прямо из редакции в Черкасский переулок, к "Арсентьичу". Так звали не совсем первоклассный, но сытный трактир, славившийся рыбными блюдами. Впоследствии, когда мы подружились, он не раз обедывал у меня, и жена угощала его борщом и ватрушками или щами с головизной и рыбной кулебякой.

   Мы обедали втроем, и после обеда, за стаканом вина, он каждый раз просил меня прочитать "Стеньку Разина". Сцена с палачом всегда вызывала у него слезу на глаза, и он, впечатлительный и нервный, говорил при этом жене:

   - Мария Ивановна! Как вы не боялись выйти за него замуж? Ведь он Стенька Разин! Только Стенька Разин так и мог про себя написать.

   В один из таких обедов в моей скромной квартирке, в доме Лавровой в Хлыновском тупике, за стаканом самодава, привезенного мне моим приятелем с Дона, я разболтался, стал рассказывать о белильном заводе Сорокина в Ярославле, о чем никогда никому не говорил. Глеб Иванович засыпал меня вопросами, а я в ответ принес ему очерк из рабочей жизни "Обреченные", который лежал у меня, начисто переписанный, но отдавать его в печать я даже не мечтал и никому, кроме своей жены, не читал.

   Набросан он был еще в 1874 году на Волге, между Ярославлем и Нижним, когда я с белильного завода пробирался в Астрахань на вольные ватаги.

   Из Нижнего я отослал это мое первое произведение отцу, и только в 1883 году, уже твердо вступив на литературный путь, я взял у отца эти листы бумаги, исписанные карандашом, и впоследствии в свободное время их отделывал, переписывал, но все еще не решался печатать именно этот очерк.

   Великая радость охватила меня, когда Глеб Иванович, прослушав весь большой очерк, не перебивая, с влажными от волнения глазами, сказал:

   - Ведь это золото! Чего ты свои репортерские заметки лупишь! Ведь ты из глубины вышел, где никто не бывал, пиши, пиши очерки жизни! Пиши, что видел...

   И целый час он говорил, говорил, заставлял перечитывать отдельные строки, выражения, целые сцены...

   Незабвенно говорил, а мы незабвенно, в восторге слушали, и я рос в своих глазах.

   - Нет, ты сообрази... Ведь ты показал такой ад, откуда возврата нет... Приходят умирать, чтобы хозяин мошну набивал, и сознают это и умирают тут же. Этого до тебя еще никто не сказал. А это будет. Другого исхода нет.

   Мы просидели целый вечер у меня. Он расспрашивал подробности, мелочи и то и дело говорил:

   - Этого у тебя нет. Запиши! Вставь! Сегодня ты перепиши и завтра принеси в редакцию. В четыре часа я буду там.

   Когда я на следующий день пришел в редакцию "Русских ведомостей", В. М. Соболевский меня уже ждал, сидя за своим редакторским столом, а Глеб Иванович тут же вычитывал свою корректуру.

   В этот вечер я исполнил просьбу Успенского - сводил его на Хитровку. Он пришел в ужас от обстановки и далее разбойничьего трактира "Каторга" отказался идти. С Хитровки мы вместе поехали в типографию "Русских ведомостей", где я сдал срочные заметки и, к величайшей моей радости, увидел гранки набранных уже "Обреченных". Это была моя первая крупная работа в "Русских ведомостях" за подписью.

   Я печатал уже давно рассказы и очерки в газетах и журналах, но не рисковал дать в "Русские ведомости", где "подвалы" занимались корифеями. Этим моим выступлением в профессорской газете я обязан Глебу Ивановичу и затем ему же обязан еще большим: он меня спас от тюрьмы, а может быть, и от Сибири, а пока упрочил мое положение в "Русских ведомостях".

   Собрал я пятнадцать рассказов, разбросанных в разных изданиях за эти годы: вышло больше десяти листов; дал заглавие "Трущобные люди" и напечатал в типографии братьев Вернер, на Арбате, книжку в двести сорок страниц.

   Это была первая моя книга!

   С трепетом сердца, почти священнодействуя, я читал корректуру и в гранках, и уже в листах, и, наконец, когда все было отпечатано, я получил в листах один экземпляр, а другой, сброшюрованный, был отправлен цензору.

   Совершенно спокойный, надеясь, что на книге кой-что заработаю, взял я аванс в редакции, занял, кроме того, сто рублей для уплаты типографии в счет трехсот рублей и ждал с нетерпением выпуска книги. Она еще лежала в листах, запертая на замке в кладовой типографии. Второго экземпляра, несмотря на мои усиленные просьбы, мне не выдали.

   - Подождите, получим от цензора, начнем брошюровать, тогда и дадим сколько угодно.

   Прихожу на другой день, 17 ноября, в типографию. Евгений Вернер, переводчик и редактор "Сверчка", встречает меня с встревоженным видом:

   - Гиляй, твою книгу арестовали! Ночью приехал инспектор по делам печати, обыскал типографию и буквально всё, до последнего листа твоей книги, арестовал, увез, а набор велел при себе рассыпать. У самих ни гранки не осталось. И оригинал взял!

   Я чувствовал себя убитым. Бросился к председателю цензурного комитета - старому-старому Федорову.

   - Уж ежели арестовали - значит, хороша книга.

   Зря не арестуют. В Петербург для соответствующего распоряжения отправили экземпляр.

   И больше разговаривать не стал.

   Посоветовали мне поехать в Петербург, в главное управление по делам печати, куда был послан вместе с книгой и мотивированный доклад цензора. Что было в докладе, я так и не узнал, ибо это в цензурном комитете считалось величайшей государственной тайной.

   А я весь в долгу, и выпуск книги для меня был всё.

   Поехал в Петербург. Являюсь в цензурный комитет и наталкиваюсь на секретаря С. В. Назаревского, которому рисую мое горе. Он деликатно объясняет, что едва ли я получу разрешение на выпуск книги, что она уже с неблагоприятным для меня заключением главного управления рассматривается в комитете министров.

   - По всей вероятности, не дозволят выпустить в свет!

   - Что же делать? Мне советовали подать прошение начальнику главного управления Феоктистову.

   - Подайте... для очищения совести... Только едва ли... Завтра в два часа подайте лично начальнику.

   Прихожу на другой день в два часа с прошением о пересмотре книги и разрешении ее. Прошу курьера доложить, сшибая с него важность рублевой бумажкой.

   - Сейчас доложу... Только их превосходительство сегодня не в духе... Подождите.

   Доложили. Вхожу. Солидный чиновник один шагает по кабинету. Увидал меня и, наклонив голову, подходит. Рекомендуюсь, подаю прошение.

   - Что это? Прошение?

   - Да.

   Берет. Смотрит.

   - А марки? Марки где, я говорю?!

   - Марки я наклею... Только, пожалуйста, не откажите выслушать.

   - Без марок прошение не подают... Извольте наклеить марки...

   Я стоял молча, растерянный.

   - Идите же... Приложите марки и передайте прошение в канцелярию.

   Я продолжаю стоять.

   - Извольте идти, я кончил. - И, нагнув еще больше шею, повернулся ко мне задом.

   Пока я в канцелярии наклеивал марки, оказалось, что Феоктистов уже ушел. Прошение мне пришлось подать его помощнику Адикаевскому.

   Это страшное, тупое существо в вицмундире приняло меня весьма сурово и заявило, что оно знакомо с моей книгой и с заключением цензурного комитета об ее уничтожении вполне согласно.

   - Там описание трущоб в самых мрачных тонах, там, наконец, выведены вами военные в неприглядном и оскорбительном виде... Бродяги какие-то... Мрак непроглядный... Н-да-с, молодой человек, так писать нельзя-с... Из ваших хлопот ничего не выйдет... Сплошной мрак, ни одного проблеска, никакого оправдания, только обвинение существующего порядка.

   - Там все правда! - возразил я.

   - Вот за правду и запретили. Такую правду писать нельзя. Напрасно хлопотали и марки на прошение наклеивали... Марки денег стоят-с... Уезжайте в свою Москву, вас уведомят,- он повернулся и ушел.

   Ничего не понимая, спускаюсь по широкой лестнице с пятого этажа цензурного комитета.

   Свежий воздух на улице привел меня в себя - и первая мысль в голове: "Как это я не побил морду Адикаевскому?"

   А кулаки уж свинцом налились. Стою, как добрый молодец на распутье.

   Передо мной в этот миг выросли двое друзей: богатырская фигура седого старика и Глеб Иванович Успенский.

   - Ты как здесь?.. Вот рад! - воскликнул Глеб Иванович.

   - Здравствуй, Гиляй!..- меня облапил и целует старик.

   Тут только я узнал его. Это был Аполлон Николаевич Алифатов, управляющий конным заводом Орлова. А Глеб Иванович глаза вытаращил:

   - Да разве вы знакомы? Аполлон, ты знаешь его?

   - Ну вот еще! Наш брат - лошадник.

   Мы стояли на тротуаре, я подробно рассказывал свое горе и закончил:

   - Вот и жду! Как выйдет Адикаевский - морду в клочья, ребра переломаю. А завтра Феоктистова изувечу!

   И оба в один голос:

   - Что?! Да ты обезумел! Попадешь в тюрьму - и прямо в Сибирь! А им только по ордену дадут в утешение.

   - Все равно, прежде я сам их награжу... Друзья взяли меня под руку, а я уперся:

   - Никуда не пойду. Алифатов старается.

   - Нешто его, быка, сдвинешь!.. Ну! Рванули и повели. Я послушно пошел.

   - Да ты подумай только, как, например, Феоктистова бить... Он уж так побит, что сам не свой ходит. Вот что про него Минаев написал:

  

   Островский[1] [¹ М. Н. Островский, брат писателя, министр государственных имуществ.] Феоктистову

   Затем рога и дал,

   Чтоб ими он неистово

   Писателей бодал!

  

   - Ну, черт с ним! Адикаевского изувечу.

   - И это глупо. Из-за мерзавца и себя и семью губить... А на кого семья останется? А где Успенский будет борщ с ватрушками есть? А?

   Алифатов все время смотрел на меня, качал головой и повторял:

   - Вот дура, вот дура некованая. Вспомни: Адикаевский! Набьешь ему морду, попадешь к жандармам в ад и будешь каяться.

   Мы все трое засмеялись и двинулись дальше. Пересекли Невский и зашли в меблирашки у Аничкова моста, к Алифатову, где случайно остановился и я. На столе была икра, сыр, колбаса и бутылка красного вина. Закусили и выпили. Много говорили, и, наконец, Глеб Иванович убедил меня, что после такого ответа Адикаевского ждать нечего.

   - Все равно, книгу сожгут наверное, а это большая честь: первая твоя книга - и сожгли! А скандалить будешь - вышлют. Схватят вот так, как мы с Алифатовым тебя тащили, да и поведут. А там начальство грозное в синем мундире сидит, а рядом жандарм здоровеннейший... И скажет тебе начальство... Ты только вообрази, что вот я, Глеб Успенский, генерал, а он - жандарм.

   Алифатов встает, вытягивается во фронт, руку под козырек:

   - Так точно, васкобродие!..

   - Взять этого смутьяна в кибитку - и прямо в Сибирь! Ты мне головой отвечаешь за него! Понял?

   - Так точно, васкобродие... Предоставим, васкобродие...

   И лица у обоих серьезные, и вдруг мы все расхохотались, и всем нам стало весело...

   Вечер мы провели у Глеба Ивановича, на Васильевском острове, проужинали до рассвета, а на другой день с почтовым увез меня Алифатов в Москву. С этого дня у нас с Глебом Ивановичем установилось навсегда дружеское "ты".

   В Москву я вернулся успокоенным и даже с некоторой гордостью: автор запрещенной книги!

   Сочувственно отнеслись ко мне все товарищи по "Русским ведомостям", а горячее всех - наборщики, всегда мои лучшие и самые близкие друзья.

   В Москве заговорили обо мне и о моей книге, которая, невиданная, сделалась всем интересна, но я упорно никому ее не показывал. Она в хорошем переплете хранилась у жены, которой я и подарил этот единственный экземпляр.

   Славы было у меня много, а дома денег ни копья. Долги душили. Я усиленно работал, кроме "Русских ведомостей", под всевозможными псевдонимами всюду: и стихи, и проза, и подписи для карикатур. Запрашивал цензурный, комитет, но всегда один ответ: запрещена безусловно.

   Встречаю как-то в ресторане Тестова издателя "Московского листка" Н. И. Пастухова. И он сообщает мне:

   - Главного инспектора сегодня утром видел. Поехал в часть твою книгу жечь... Только смотри, это страшный секрет.

   - Как жечь? Отчего же меня не уведомили?

   - А вот сожгут и не узнаешь. Я сказал сегодня инспектору, что вообще книги жечь очень глупо.

   - Конечно, глупо! - обрадовался я такому либеральному взгляду у редактора "Московского листка".

   - И даже очень! Какая польза от того и кому? Надо запрещенные книги не жечь, а изрезать и продавать на фабрику в бумажную массу. Ведь это денег стоит! Инспектор поблагодарил меня, хочет проект внести об этом.

   - А в какой части жгут мою книгу?

   - В Сущевской. Только, гляди, меня не подведи.

   Через несколько минут лихач домчал меня до Сущевской части. С заднего двора поднимался дым. Там, около садика, толпа пожарных и мальчишек. Снег кругом был покрыт сажей и клочками бумаги. Я увидел специальную печь из железных прутьев - точь-в-точь клетка, в которой везли Пугачева, только вдвое выше. В печи догорала последняя куча бумаги: ее шевелил кочергой пожарный. Пахло гарью и керосином, которым пропитался снег около печи... Начальственных лиц - никого: уже все разъехались. Обращаюсь к пожарным, спрашиваю по знакомству, что жгут.

   - Книгу какую-то запрещенную... Да и не книгу, а листы из типографии... Вот остатки догорают... И что за книга - никто не знает. Один листок только попал, на цигарки взяли, да и то не годится: бумага толста.

   Я взял у пожарных этот единственный измятый лист с оторванным на курево уголком. Читаю: "Вл. Гиляровский. Трущобные люди". Всего в моих руках оказалось восемь страниц, и я до сего времени берегу эту реликвию. Я после узнал, что проект инспектора по делам печати был принят, он получил награду, и после моей книги уж ни одной в Москве не было сожжено: резали на полосы и посылали на бумажную фабрику. Железная печь была заброшена в пожарный сарай, и только во время революции 1905 года ее извлекли пожарные-кузнецы и перековали на свои надобности.

   А мне осталось утешение, что, последней сожженной книгой в Москве была моя!

  

  

  

  

   Половина июня, а уж кандидаты на выигрыш дерби начинали определяться, хотя владельцы на утренних галопах старались скрыть резвость своих крэков[1] [¹ Крэк - фаворит], пуская их совершенно неожиданно не с определенных мест, а где-нибудь внутри круга, иногда по мягкой дорожке, или делали галопы в два часа ночи, на рассвете. Июнь - боевой месяц московских скачек, и с рассвета до восьми-девяти часов утра владельцы лошадей и спортсмены всегда присутствовали на работах. Посторонних зрителей не бывало прежде всего потому, что пускали на ипподром только своих, да, кроме того, жокеи скакали без камзолов, в пиджаках и фуражках - так что лошадь узнать не знатоку не было возможности и глядеть, не зная, что за лошади скачут, интереса не представляло. Владельцы входили внутрь круга, где проводили лошадей, шептались с тренерами, отдавали приказания жокеям. Любители сидели скромно за чайком вокруг мраморных столиков посреди партера. Накануне больших скачек весь цвет скакового спорта присутствовал здесь.

   Солнце еще только сверкнуло лучами на крышах высоких зданий, а граф Г. И. Рибопьер в сопровождении К. А. Петиона уже показался на росистой траве круга. Рибопьер любовался трехлетками своего завода, детьми Эола и Астарота, и обсуждал шансы на приз с тренером Митчелем. Рибопьер, вице-президент скакового общества, был в гусарской форме, а Петион, состоявший при нем в менажерах[1] [¹ Менажер - заведующий хозяйством, управляющий], его товарищ по гвардии,- в штатском, но такой же "гордый и ясный", как и его принципал. Рибопьер очень гордился своим графством, хотя титул этот и фамилию предок его получил по милости Екатерины II за заслуги, о которых потомок избегал распространяться. Придворный парикмахер Пьер был особенно миловиден, когда смеялся, и Екатерина часто говорила ему: "Ris beau Pierre!"[^{2] [}2 "Ри, бо Пьер"! - Посмейся, красавец Пьер!^]. Отсюда и пошла фамилия, а потом к ней присоединился и графский титул. Петион о своих предках молчал, потому что в те времена иметь дедом одного из крупнейших вождей французской революции было, конечно, возможно, но говорить об этом было рискованно. Чуть ли даже не из-за этого родства Петион, гвардейский офицер, в отставку принужден был выйти.

   Вот два рыжих трехлетка в попонах ринулись внутрь круга с места... Петион щелкнул секундомером - все спортсмены поднялись у своих столиков и взялись кто за бинокль, кто за часы... Все караулили конюшню Рибопьера, откуда ждали дербиста. К Рибопьеру подошел генерал Арапов, лошади которого уже отскакали: тренер его, Николай Чураев, проверил их, еще когда чуть брезжило, и теперь наблюдал конкурентов...

   Братья Иловайские, донские коннозаводчики, тоже пустили своих красавцев, детей знаменитого Дир-боя, купленного ими у донского коннозаводчика Максима Денисова из Пятиизбянской станицы, прямого и единственного потомка Степана Разина, что Денисову ставилось в вину начальством и отзывалось на успехах службы... Как журавль на болоте, в дальнем углу ипподрома недвижно стоял польский коннозаводчик Людвиг Грабовский. Своего трехлетка, который, как он верил, должен вне конкуренции взять дерби, Грабовский не пускал сегодня, потому что много собралось публики. Этот страстный охотник любил скаковую публику только в те моменты, когда его лошадь, взявшую большой приз, публика поощряла аплодисментами. Тогда Грабовский прямо от весов, еще не остывшего скакуна брал левой рукой за повод и проваживал перед трибунами под аплодисменты публики, размахивая ответно цилиндром, поднятым выше головы лошади...

   Братья Ильенко, украинские коннозаводчики, всегда скакали только на лошадях своего завода и сажали на них только своих жокеев-украинцев, которых так воспитывали, что они являлись самыми опасными конкурентами и в скачках побивали англичан. Таковы были Воронков и Дудак.

   Круг оживал все больше и больше. Появились члены скакового общества с биноклями. Они разместились в беседке для действительных членов, куда члены-любители не допускались. Сюда им подавали кофе и легкий холодный завтрак. Здесь были казак Платонов с солдатским Георгием, А. Ф. Шереметьев, М. Л. Пеховский, Ф. Ф. Достоевский, сын знаменитого писателя, казначей общества... Вот в беседку внесли на кресле княгиню А. М. Хилкову - она давно уже лишилась ног, но без лошадей жить не может. А сегодня привезли ее посмотреть трехлетка Вальса, сына Лагурьена, любимого производителя ее завода. На Вальса она возлагала большие надежды и любовалась красавцем жеребцом под жокеем Пучковым, промчавшимся по призовому кругу возле самой беседки...

   Дербисты отскакали. Пошел старший возраст и ездоки-охотники. На препятствиях пробовал новую лошадь, кажется, Вервену, ротмистр Сумского гусарского полка Г. Н. Зворыкин, не пропускавший ни одной скачки с препятствиями. Он падал несколько раз, и его уносили с круга замертво, говорили, что у него "семь ключиц" сломано, а он все скачет и добросовестно берет призы. Соколов весьма удачно пробовал на "ирландском банкете" какую-то норовистую лошадь и лихо справился с опасным препятствием... Брал . барьеры прекрасный ездок Манич. Ему из-за столиков аплодировали, но не за езду, а по другой, особой причине: кроме скакового спорта, он занимался комиссионными делами. Года два назад он по поручению фабриканта Постникова продал его роскошный дом на шоссе, примыкавший садом к скаковому двору, фабриканту Коншину. В саду был небольшой пруд с карасями. При составлении у нотариуса купчей Манич выговорил себе в добавок комиссии карасей в пруду, на что Коншин согласился, и в купчей написали, что караси в пруду принадлежат Маничу. Прошло два года, Коншину понадобилось выстроить для своей рысистой конюшни здание, для чего необходимо было засыпать пруд. Когда приступили к работам, Манич заявил, что он не позволяет трогать его рыбу. В конце концов за десяток карасей Манич получил с Коншина двенадцать тысяч рублей.

   Но вот барьеры убрали, и часов с семи начали скакать лошади, следить за резвостью которых интересно было уже только их владельцам да игрокам в тотализатор. Когда все скаковое начальство ушло, стала собираться посторонняя публика. Приходили любители провести утро на свежем воздухе и полюбоваться лошадьми. Ввалилась раскрасневшаяся компания прямо из отдельного кабинета "Яра". Предводительствовал компанией завсегдатай "Яра" Иван Иваныч в своем неизменном цилиндре над огромными усами. Он занял столик, а сам подошел к соседнему столику, где сидели солидный пожилой мужчина с рыжей бородой и другой- с коротко подстриженными усами, а на стуле стоял гимназист и в бинокль наблюдал лошадей.

   - Яков Кузьмич, меня просил цыган Федор Соколов узнать, выиграет ли сегодня гандикап ваш Еврипид?

   Иван Иваныч расправил усы, поздоровался и сел за столик.

   - Думаю, что не выиграет... Мы сейчас вот с Бараниным рассуждали... Он ведь его тренирует - и говорит, что шансов нет - фунтов пять сбросить бы.

   - Ну, а Этна как? Она на поощрительный приз скачет...

   - Этна не в кондициях... Так, для галопа пускаем] - вдруг; соскочив со стула, отрезал гимназист. Сел, отвернулся и снова взялся за бинокль.

   Иван Иваныч извинился, встал и направился к своей компании.

   - Этна сегодня легко выиграет, но если этому усатому сказать, он разбла