Эртель Александр Иванович - Волхонская барышня

   - Э, нет, брат, другой не из таких. Другой не успел еще путем оглядеться, как со мной все поля обрыскал. Сметка, я тебе скажу! Взгляд! Соображение!

   - Еще бы! Ты, поди, растаял. Эх, погляжу я на тебя.

   Но Захар Иваныч не обратил внимания на укоризненный тон Тутолмина.

   - Ты посмотри на этот проектец,- возбужденно заговорил он, снова подхватывая лист бумаги и быстро чертя по нем карандашом.- Это, например, сахарный завод. Вот затраты: это - оборотный капитал; это - убытки от превращения севооборота... это вот отбросы...

   - Так,- саркастически вымолвил Илья Петрович,- значит, тебе мало "одров", ты еще настоящую фабрику вздумал воздвигать...

   - Не фабрику, Илья...

   - Завод. Это все равно. Тебе мало твоих батрацких машин, ты еще всю окрестность хочешь заразить фабричным ядом... Ты хочешь вконец перегадить нравы, опоганить народное мировоззрение, расплодить сифилис... Подвизайтесь, Захар Иваныч!

   - Как же ты не хочешь понять, Илья,- корнеплоды необходимы. Ты посмотри: нынче гессенская муха пшеницу жрет, завтра - жучок, послезавтра - червячок какой-нибудь... Помилуй! Ведь нас силой загонят в корнеплоды... Так лучше к этому порядку вещей приготовиться. А скот! Ты посмотри, нам ведь его кормить стало нечем...

   Но Илья Петрович сидел неподвижный и угрюмый.

   - Действуй,- с злобой говорил он,- поступай к Лукавину в рабы. Давите народ, Захар Иваныч, поганьте его!.. Надолго ли? Посмотрим, милостивейший государь.

   Захар Иваныч рассмеялся.

   - Ну, чудак ты,- сказал он.- А к Лукавину я действительно мог бы поступить. Ты знаешь, какая штука: он меня сегодня отводит и говорит: берите с меня три тысячи целковых, почтеннейший, и покидайте вашего маркиза...

   - Как это благородно! - воскликнул Илья Петрович.

   - Ах, кто тебе говорит о благородстве,- в некоторой досаде возразил Захар Иваныч,- тебе говорят, какова сила...

   - Наглости?

   - Нет,- сообразительности, смекалки, милый мой. Я, разумеется, пойти-то к нему не пойду...

   - А следовало.

   - Не пойду,- повторил Захар Иваныч,- а завод с его помощью как-нибудь устрою.- И вдруг он ударил себя по лбу. - А знаешь, если бы ему жениться на Варваре Алексеевне! - воскликнул он.

   - Опомнитесь, Захар Иваныч,- язвительно проговорил Тутолмин.

   - Да ведь я как... Господи боже мой,- оправдывался Захар Иваныч, - я говорю в виде предположения. Я говорю, если бы она полюбила его... и вообще...

   - Что между ними общего! - закричал Тутолмин яростно на Захара Иваныча.

   - Как что?..- в изумлении произнес Захар Иваныч.- Богат, красив,- он очень красив... Ты-то что, Илья! Граф какой мозгляк перед ним, а и то она тает. Барышня, брат...

   - Что барышня? - внезапно опавшим голосом спросил Илья Петрович.

   - Да вообще...

   - Вообще подлость,- резко перебил Тутолмин и, шумно поднявшись с места, ушел в свою комнату.

   А Захар Иваныч никак не мог догадаться, чем он так рассердил приятеля. Он подумал и тихо подошел к двери его комнаты.

   - Илья,- сказал он,- Илья!..

   - Что вам угодно? - ответил тот.

   - Но ты не осмыслил вопроса, Илья; ты не обсудил его воздействий на крестьян,- вкрадчиво вымолвил Захар Иваныч, стоя у двери,- ты не сообразил всех польз...

   - Я давно обсудил.

   - Но ежели они будут садить корнеплоды...

   - Я давно обсудил, повторяю вам.

   - Но согласись, Илья...

   - Я давно обсудил, что вы все тут трещотки и фарисеи! - раздражительно воскликнул Илья Петрович.

   Захар Иваныч хотел было что-то сказать, но подумал и не решился. Он взял фуражку, взял лист бумаги с карандашом и вышел на цыпочках из комнаты. "И милый человек,- думал он,- а как от жизни-то отстал... Вот тебе и книжки!" - И, уютно поместившись на крылечке, старательно начал вычислять стоимость рафинадного отделения.

   А Тутолмин лежал на постели, гневно плевал в потолок и чувствовал себя очень скверно.

  

   Вечером суровый и гладко выбритый человек в кашемировом сюртуке явился к Захару Иванычу и доложил, что "господа просят его пожаловать с гостем чай кушать". Илья Петрович было отказался. Но Захар Иваныч так просил его и вместе с тем так хотелось самому ему повидать Варю, что он не выдержал и напялил свой парадный сюртучок. Кроме сюртучка, он надел еще свежую рубашку отчаянной твердости и белизны и отчаянного же фасона: воротнички достигали до ушей. Но ему казалось, что это последнее слово моды, а он на этот раз не хотел ударить лицом в грязь.

   Как же зато и вспыхнула Варя, когда он петушиной походкой вошел в гостиную. По обыкновению, она сидела около графа и внимала неутомимой его болтовне. При входе приятелей граф вопросительно посмотрел на нее. "Тутолмин..." - прошептала она, потупляя глаза и не подымаясь с места. "Боже мой, какие несчастные воротнички!" - восклицала она мысленно. Произошло обоюдное знакомство. Илья Петрович тотчас же заметил смущение Вари и ее соседство. В горле у него снова пересохло; на лбу появилась неприязненная морщина. А между тем он волей-неволей должен был присоединиться к ним: Захар Иваныч, как только вошел, сейчас же затеял разговор о заводе, и не только Лукавин, но даже Алексей Борисович стремительно пристали к этому разговору.

   - Вы изволите участвовать в...- граф назвал журнал.

   - Точно так,- сухо отчеканил Тутолмин.

   Варя посмотрела на него удивленными глазами. И опять воротнички привлекли ее внимание.

   - Если не ошибаюсь, я читал ваш очерк...- продолжал граф и упомянул заглавие очерка.

   - Может быть,- с сугубой сухостью вымолвил Илья Петрович.

   Но Облепищев или не замечал, или не хотел замечать этой сухости. Присутствие нового человека приятно возбуждало его нервы. Любезно наклоняясь к Тутолмину и с обычной своей грацией жестикулируя, он заговорил:

   - Но всегда меня поражало это ваше пренебрежение к форме, простите... Это, разумеется, может составлять эффект; но, согласитесь, только в виде исключения. Знаете, исключение, обращенное в привычку, чрезвычайно надоедливая материя,- и поправился, мягко улыбнувшись: - Иногда! Иногда!

   Тутолмин угрюмо молчал. Варя посматривала на него с беспокойством (его костюм уже переставал резать ей глаза).

   - И к тому же новизна-то не приводится в систему! - продолжал граф, все более и более оживляясь.- Шекспир отверг классические образцы, но зато дал свой. Лессинг насмеялся над чопорными куклами Готтшеда, но написал "Эмилию Галотти..." Наконец, наш Пушкин... Да наконец совершенно в другой области искусства можно проследить это последовательное развитие форм. Мы имеем строго законченное архитектурное построение в форме Парфенона. Но раз форма эта приедается,- простите за вульгарное слово (Тутолмин язвительно усмехнулся),- не хижина зулуса какого-нибудь появляется ей на смену, а римский свод. Этот свод, в свою очередь, уступает место готическому. Но с каждым разом мы видим систему: переход от строгой простоты греческого портика к узорчатым стрелам Кельнского собора ясен как серебро. Так же как ясен переход от "Капитанской дочки" к "Песне торжествующей любви". Но переход обратный, переход от Парфенона к хижине зулуса какого-нибудь, от самого принципа формы к полнейшей стихийности... Воля ваша!

   - Вы где изволили обучаться? - быстро перебил его Илья Петрович. Варя встрепенулась в испуге. Граф в изумлении посмотрел на него.

   - В пажеском корпусе,- сказал он.

   - И по заграницам ездили?

   - Путешествовал...

   - Бывали в музеях, видели Мадонну Сикстинскую, Венеру в Лувре?

   - Видел... Но я не понимаю...

   - И языками владеете? В подлиннике Шекспира читаете? Декамерон, поди, штудируете на сон грядущий? Римские элегии изучаете...

   - Простите, но я...

   - Отлично-с,- резко остановил его Тутолмин,- а я, смею доложить вашему сиятельству, сын стряпчего,- знаете, взяточники этакие существовали в старину, - а учился я у дьячихи... А в университет пешком припер, с родительским подзатыльником вместо благословения. Да университета-то не кончил по случаю голодухи, ибо на третьем курсе острое воспаление кишок схватил от чухонских щей... В детстве читал "Путешествие Пифагора" да сказку про солдата Яшку-красную рубашку,- вашему сиятельству неизвестна такая?..

   - Все, разумеется, имеет raison d'être {право на существование (франц.).}...- начал было явно опешенный граф.

   - Но граф и не думает винить вас, Илья Петрович...- вмешалась Варя.

   - О, я и не воображал в вашем доме встретить прокурора, мадмуазель, - язвительно произнес Тутолмин, - я только имею интересный вопрос к его сиятельству...

   - Чем могу служить? - с преувеличенной вежливостью вымолвил граф. А Варя надменно закинула головку: она глубоко негодовала.

   - Служить-то вы мне ничем не можете,- бесцеремонно сказал Тутолмин.- Я только хотел вас спросить: отчего это все вы, изучающие Мадонн и Шекспиров, предпочитаете курорты навещать, а не являетесь в литературу?

   - Но странное дело, таланты...

   - Что до талантов! Хотя бы принцип представляли. Принцип изящной формы. Мы, глядишь, посмотрели и усвоили бы его... А то ведь нам не то жратву добывать (граф сделал гримасу; "Извините за вульгарное слово",- с насмешливым поклоном заметил Тутолмин), не то "сущность" ловить, где-нибудь в самой что ни на есть "бесформенной" деревушке... Где уж тут до Парфенона-с!.. А вы бы нас и научили, изящные-то люди...

   - Но у вас есть образцы...

   - Есть, это верно. А если...

   - Но вы не понимаете своих выгод,- сказал граф,- вы выходите на битву без лат... Вы забываете, что форма то же оружие... Гейне...

   Тутолмин встал во весь рост.

   - Выхожу с открытой грудью и горжусь этим, ваше сиятельство,- почти закричал он,- мне некогда было сковать мои латы, да еще вопрос: пригодны ли они для нашей битвы... Но я не шляюсь по курортам... не изнываю по музеям в томительной чесотке... не транжирю мужицких денег на так называемое "покровительство" изящных искусств, до которых мужику такое же дело, как нам с вами до китайского императора...

   Варя с упреком посмотрела на него. Тогда он круто оборвал и раздражительно взялся за шапку.

   - До свиданья-с! - проронил он.

   - Куда же вы? - воскликнули все хором. Один граф молчал и обводил его растрепанную фигуру юмористическим взглядом.

   - Не могу, у меня есть дело,- охрипшим голосом вымолвил Илья Петрович и, неловко поклонившись, направился к выходу. Варе вдруг стало ужасно жаль его. Она наклонилась к графу и, прошептав ему несколько слов (из которых он понял, что ей до конца хочется соблюсти долг любезной хозяйки), поспешно догнала Илью Петровича. Он уже натягивал пальто. В передней никого не было.

   - Милый мой, что же это такое? - в тоскливом недоумении воскликнула Варя, бросаясь к нему. Он грубо отвел ее рукой.

   - Ступайте! Поучайтесь у этой шоколадной куклы изящным искусствам! - задыхаясь от гнева, сказал он.

   Варя побелела как снег.

   - Илья! - воскликнула она с упреком. Но он сердито распахнул дверь и скрылся. Варя стояла подобно изваянию. Все в ней застыло. И холодное, тупое, жестокое настроение медленно охватывало ее душу. Она провела рукою по лицу; хотела вздохнуть, улыбнулась блуждающей и недоброй улыбкой и тихо возвратилась в гостиную. "Как ты бледна, моя прелесть!" - сказал граф, когда она с какой-то осторожностью села около него. Но она взглянула на него рассеянным взглядом и ничего не ответила. Руки ее холодели.

  

  

   Тутолмин разделся и решительно развернул "Отечественные записки". Но дело не пошло на лад: интересная статья как-то туго и тяжело влезала в его голову. Маятник, равномерно стучавший в соседней комнате, ужасно мешал ему. Он закрыл уши и снова начал страницу. Но мысли его улетали далеко от экономических данных, представляемых статьей, и сердце беспокойно ныло. Тогда он с досадой бросил книгу и порывисто заходил по комнате. Злоба душила его. Он с каким-то едким наслаждением представлял себе красивое лицо графа, повергнутого в недоумение. И все в этом графе возбуждало его ненависть: и манеры, и мягкая любезность, и меланхолическое очертание губ... И он преувеличивал в своем воображении эти особенности, доводил их до карикатуры, до шаржа. Он представлял графа в виде паршивенького петиметра, в виде приторного пастушка из французских пасторалей времен Людовика XV... Но от этих представлений он круто и с какой-то стремительной поспешностью перешел к Варе. И досталось же несчастной!.. Он громоздил на ее бедную голову целую лавину обвинений. И ее изысканный костюм, и ее видимое благоволение к графу, и ее смущение при появлении Тутолмина - все ставилось ей в счет. Он не знал, как заклеймить ее поведение... Нелестные наименования ежеминутно срывались с его языка и необузданно будили мертвую тишину уютной комнатки. Он не мог простить себе те разговоры, которые вел с нею, ту "идиотскую" растрату времени, которую допустил ради поучения этой "либералки"... О, теперь он отлично видит, что дело заключалось в романических изнываниях. Все остальное служило лишь фоном для этих изнываний... "Прекрасно! - в ярости восклицал Илья Петрович.- Превосходно! В высшей даже степени великолепно, почтеннейший господин Тутолмин!" - и он с азартом обрушивался на свою особу. Не было того яда, который он не излил бы на себя. Не существовало таких унизительных сравнений, которыми он не воспользовался бы при этой безжалостной расправе. Не находилось таких презрительных прозваний, которыми он не обременил бы "свое ничтожество". С какой-то ненасытимой жадностью он переворачивал свою память и выкладывал ее содержимое для пущего уязвления "своих поползновений". И Онегин-то, и Печорин, и Рудин, и Агарин - проворно вылезали оттуда и с коварными гримасами поспешали на прокурорскую трибуну, откуда стыдили и дразнили Илью Петровича сходством своих похождений с его отношениями к Варе... Голова его пылала. По спине ходили иглы.

   Он бросился на постель и уткнулся лицом в подушку. И долго ни одной связной мысли не появлялось в его горячей голове. Он только чувствовал какое-то бессмысленное и беспокойное угнетение. Сердце его ныло с тупою болью... Но мало-помалу волнение утихало; злоба исчезала, обессиленная наплывом тяжелой усталости... И он ясно вообразил Варю в тот миг, когда она подбежала к нему в передней. Тогда что-то вроде укора совести шевельнулось в нем. Он стал рассуждать сухо и правильно. Правда, он не обвинял себя; он не брал назад презрительных наименований, данных им девушке во время раздражения... Но в нем выросло и стало во весь рост сознание глубокой и страстной любви к ней. "Это факт,- произнес он громко,- и с ним надо считаться... Но нужно вырвать ее из этой экзотической гнили; нужно решительно и раз навсегда вывесть ее на прямую дорогу..." - и он, почти успокоенный, встал и твердой рукою написал ей письмо.

   "Варвара Алексеевна! - гласило письмо.- Я не признаю шуток в серьезных вещах. Наши с вами отношения я считаю вещью серьезной. Играть в нервы, а тем паче раздражать чью-либо экспансивность, моего согласия нет. А так как наши отношения в вашем салоне именно таковы, что могут только потворствовать этому раздражению и этой игре, и так как по этому пути мы, может быть, зашли слишком уже далеко, то, я думаю, было бы уместно: игру прекратить и заявиться перед разными салонными пряниками в подлинном своем виде. Для этого благоволите разрешить мне говорить вам "ты" уже не под сурдинку, а как и подобает взрослым людям - громко и ясно. Конечно, есть и иной выход: я бы мог сделать вам так называемое "предложение", а вы - принять его. Но дело в том, что я считаю очень разумным наше прежнее решение: не сходиться до тех пор, пока вы не взглянете жизни прямо в глаза, то есть не изведаете ее нужд и ее прозы, а потому и "обычный" выход нахожу неподходящим. Жду ответа.

  

   Разыскав Алистрата и отправив с ним письмо, Илья Петрович совершенно успокоился. Правда, он все-таки не взялся за статью в "Отечественных записках", но улегся на кровать и начал мечтать. Он воображал себе Варю без всяких "барских свойств". Умная, красивая, развитая, в простеньком темном платьице - она сидела в кругу его друзей и, дельно аргументируя, отстаивала его заветные мысли о мировом значении русских бытовых форм и об устойчивости крестьянских общинных идеалов... Дальше она представала ему в заманчивой простоте деревенской обстановки, среди ребятишек и баб, ведущих нескончаемую беседу... И сердце его теплилось тихо и спокойно.

   Вошел Алистрат. Тутолмин протянул руку... В конце его собственного письма стояло смутно и неразборчиво: Мне надо говорить с вами. Приходите утром в березовую аллею. Тутолмин еще раз прочитал... И какое-то неясное чувство страха стеснило ему сердце.

  

   Длинные тени лежали еще на росистой траве, когда Илья Петрович появился в березовой аллее. Озеро дымилось. Солнечные лучи червонным золотом сквозили чрез деревья. Было свежо. Березы издавали крепкий запах. Тутолмин сел на пень, подобрал сухой сучок, валявшийся на дороге, и в задумчивости начал чертить им по песку. Где-то вблизи неугомонно стрекотала сорока. "И на что ей понадобилось это свидание?" - думал Илья Петрович, и снова неясное ощущение страха обнимало его. Но он как бы отклонялся от этого ощущения, как бы убегал от него... Он вспомнил первое свое знакомство с Варей, ее удивленное личико при его внезапном появлении, ее шаловливую улыбку после, во время представления... Он представлял себе подробности их сближения, разговор в шарабане, сцены на поляне и на озере... И хорошо ему делалось. И не хотелось ему думать о вчерашнем вечере, об этой загадочной приписке к его письму, о свидании... "Точно в романе!" - мысленно произносил он и улыбался с деланной насмешливостью; а чувство страха опять надвигалось на него смутной и неопределенной тенью.

   Вдруг послышался легкий шорох... Тутолмин вздрогнул и поднял голову. В двух шагах от него стояла Варя. Она неподвижно смотрела на него и была печальна. Белый платок обрамлял ее бледное личико; под глазами темнелись круги. Илья Петрович бросился к ней.

   - Здравствуйте, Илья Петрович,- тихо вымолвила она и опустила глаза.

   Тутолмин в тревожном изумлении посмотрел на нее.

   - Что с тобой, моя дорогая! - воскликнул он, взяв ее за руку. Она было попыталась освободить эту руку, но после легкого усилия оставила ее в руке Тутолмина.- Что с тобой,- продолжал он,- или ты рассердилась на глупую мою выходку?.. Но, милая моя...

   - Я вас прошу говорить мне "вы", Илья Петрович,- едва слышно произнесла Варя. Илья Петрович бессильно выпустил ее холодную руку.

   - Что это такое? - прошептал он в ужасе. Тогда она взглянула ему прямо в лицо и заговорила с какой-то нервической поспешностью:

   - Я вам пришла сказать... Я пришла... Я долго думала, Илья Петрович... Но я вас не люблю... Я вас очень, очень уважаю, но я не могу вас любить...

   Тутолмин с горьким стоном отошел от нее.

   - За что же это? - с изумлением проговорил он и, не дождавшиеь ответа, рассеянно приложил ко лбу руку.- За что?..- повторил он тихо.

   Варя хотела говорить и не могла: рыдания душили ее. Она больно прикусила губы и отвернулась. Но она не могла бы сдвинуться с места: ноги ее, казалось, окаменели.

   - Но зачем же вы признавались мне в вашей любви? - спросил Тутолмин.

   - Я не лгала,- отвечала девушка.

   Он усмехнулся.

   - Но вы хотели быть моей женою,- сказал он.

   - Я преувеличивала,- прошептала Варя.

   Тутолмина передернуло.

   - Вы преувеличивали? - язвительно и длинно протянул он.- С которых же пор вам стало ясно это "преувеличение" - до его сиятельства или после?

   Глаза девушки гневно засверкали. Она выпрямилась.

   - Вы можете оскорблять меня,- произнесла она.

   Тогда Илья Петрович склонился как подкошенный и беспомощно, истерически зарыдал. Неизъяснимая тоска изобразилась в лице Вари. Она стремительно бросилась к Тутолмину и вдруг как бы захолодела вся и судорожно стиснула свои руки.

   - Я не люблю вас! - повторила она твердо и выразительно.

   Тогда он распространился в мольбах. Он заклинал ее подумать, не делать опрометчивого шага под влиянием случайного раздражения, не возводить минутного настроения на степень факта, бесповоротно решающего судьбу... Он молил ее подождать, помедлить, он жадно приникал к ее рукам, мокрым от его слез и холодным; он называл ее милою, дорогою, радостью, счастьем, любовью... А она стояла немая и недвижимая, как мрамор, и с тоскливым отчаянием смотрела вдаль. Солнце подымалось. Косые его лучи бодро и весело пронизывали аллею. Березы стыдливо румянились. В роще щебетали птицы, кропинки росы сверкали как раздробленный хрусталь. Душистая прохлада расплывалась непрерывными волнами и ласково веяла ей в лицо. А сердце ее не растворялось и в голове бродила мгла.

   - Ты не спеши, не надо спешить,- говорил Тутолмин голосом, поминутно прерывавшимся от волнения,- ты погоди... Ты всмотрись в меня, моя красавица... Узнай меня поближе... Не обращай внимания на эту проклятую шероховатость мою... Смотри ты глубже... Зачем же прельщаться лаком!.. Не забывай моей сущности... Не забывай идей, которые я представляю... Пойми, что счастье твое только в них... Ведь ты же не пойдешь, не можешь пойти по следам Алексея Борисыча?.. Ведь правда? Ведь не удовлетворят же тебя красивые картинки?.. Счастье мое, родимая моя... О, скажи же мне, скажи...

   Варя тяжко вздохнула и с грустью покачала головою.

   - Что же я тебе скажу? - тихо произнесла она.- Нечего мне тебе сказать... Дорогой ты мой, не волнуйся ты, береги себя... Ты нужен, ты полезен...

   - Но я ответа прошу...- со стоном вымолвил Тутолмин.

   - Не люблю я тебя, не могу любить,- печально сказала Варя.- Помнишь, с той сцены на поляне,- она покраснела в смущении,- я тогда не смогла решить, но я тогда же подумала... Дорогой ты мой, как мужа не могу я тебя любить... Я вот как виновата пред тобой - я поступила бесчестно, я это сознаю... Но я теперь не могу лгать.... Простите меня,- она заплакала,- если бы вы знали, что со мною было... Я убить себя хотела - я не знаю, как я пережила эту ночь... Я ведь только с вашей записки поняла, что совсем, совсем не люблю вас... И вы не подумайте - я никого не люблю. Выше вас я никого не знаю. Но... друг мой, брат мой, милый мой брат, я никогда не буду твоей женою... Пойми же ты меня!.. Если бы вы сказали мне пойти и умереть, о, я бы с радостью умерла.- И воскликнула с блистающими глазами: - Ах, укажите мне дело, за которое я могла бы умереть!

   А Илья Петрович только вздрагивал как бы от ударов да замирал в тупом и холодном отчаянии. Он ясно видел, что все его надежды разлетаются дымом. Он прекрасно сознавал, что справедливость, по крайней мере теперь, вся на стороне Вари и что давно пора было отдать себе строгий отчет в этих романических отношениях - и все-таки не мог успокоиться. И бешенство в нем подымалось, и страсть кипела неукротимым ключом, и оскорбленное самолюбие заявляло свои притязания... При последних словах девушки он встрепенулся.

   - С музыкой? - насмешливо спросил он; и когда она не поняла, добавил: - Нет у меня в распоряжении такого дела, Варвара Алексеевна. Мое дело жизни требует, а не смерти. Самой что ни на есть прозаической жизни. Без барабанов...

   - Я не понимаю тебя,- сказала она, поглядев на него в недоумении.

   - Глупо делали и прежде, что барабанили, говорю,- вымолвил Тутолмин. - Христос без барабанов победил мир.

   - Но он умер на кресте,- живо произнесла Варя.

   - Не следовало.

   - "Есть времена, есть целые века",- в каком-то восторге сказала она,-

  

   В которые нет ничего желанней,

   Прекраснее - тернового венка...

  

   - Но терновый венец и без барабанов может снизойти,- возразил Илья Петрович.- Я вот за доктором ездил: вживе терновый венец носит, а с виду сер и приискивает бабенку для забавы.

   Перед Варей внезапно встала деревня с ее больными и с ее невыразимой грязью. Она вообразила этого "серого" доктора в бесконечной возне с этой грязью и не нашлась что ответить. Она только в ужасе охватила свою голову и произнесла сквозь слезы:

   - Никуда-то я, никуда-то не гожусь!

   А в Илье Петровиче звуки ее голоса, беспомощно поникшего и переполненного страхом, снова возбудили какую-то надежду.

   - Славная моя девушка,- быстро и убедительно заговорил он,- не горюй, не убивайся... Разве наука, разве серьезное и любовное изучение народной жизни не так же светлы и ясны... Это в твоих ведь руках... Читай! Учись!

   - Но не могу я одна!.. - вырвалось у девушки.

   У Тутолмина дух захватило от радостного волнения.

   - Любовь моя,- произнес ср замирающим шепотом.- Я твой... Ведь я весь твой!.. Пойдем рука с рукою вперед, как, помнишь, шли с той поляны... Всю жизнь свою...

   Но она печально остановила его.

   - Милый мой, я не могу лгать,- сказала она.

   Тогда он посмотрел ей в лицо пристальным и мутным взглядом и внезапно упал духом. Какая-то странная кро тость овладела им. Он медлительно протянул ей руку и про молвил:

   - Простите, Варвара Алексеевна.

   Она машинально подала ему свою, прошептала:

   - Прощайте, простите...- Но когда он повернулся и, понурив голову, пошел от нее, все существо ее заныло в невыносимой жалости.- Илья Петрович! Илья!..- слабо вскрикнула она. Но он не возвращался. Тогда она схватилась за сердце и тихо охнула. Солнечный луч горячим пятном ударил ей в лицо. Ласточка стремительно влетела в аллею и едва не коснулась крылом ее платья. Где-то закуковала кукушка... Варя осмотрелась в каком-то изумлении и направилась к дому. Лицо ее было строго и серьезно, глаза сухи. Взгляд - как-то странно внимателен... Но она ничего не замечала. Она с какой-то размеренной осторожностью шла и несла в себе что-то мертвое и мучительно холодное. Так, мимо балкона, мимо удивленной Надежды, сметавшей пыль с мебели в гостиной, прошла она в свою комнату. Там она собрала все книги, которые читала с Тутолминым, бережно завернула их и положила в дальний ящик комода. И когда задвинула этот ящик и подошла к окну, за которым ослепительно сверкал день и синеющая даль курилась без конца,- вдруг что-то как бы оборвалось в ней и загорелось неизъяснимой болью. Она бросилась в кресло, в отчаянии заломила руки и зарыдала горько, тоскливо, неутешно...

  

  

   Облепищеву привезли с почты письмо, получив которое он поморщился точно от боли. Письмо было от графини. "Правда, я привыкла к вашей неаккуратности, граф,- писала она по-французски почерком тонким и четким как бисер,- но я рассчитывала на исключение. Отчего вы не пишете мне: понравилась ли Варя Пьеру, и сделал ли он ей предложение. Не забывайте, что от этого брака зависит наше состояние. Лукиан Трифонович соглашается погасить наши закладные, если Pierre женится на вашей кузине. Вы, конечно, помните, как много вы содействовали возникновению этих закладных, и потому поймете, что честь обязывает вас сделать в настоящем случае. Если предложение состоится и будет принято - телеграфируйте мне так: курсы повысились..." Дальше шло неинтересное перечисление светских новостей.

   Но граф и не читал дальше. Он бросил письмо и страдальчески улыбнулся. И долго сидел в глубокой неподвижности. Маленькие золотые часики с веселой торопливостью тикали на столе. Бесчисленные баночки и флаконы значительно молчали, точно поверженные в раздумье. Бетховен в громаднейшем жабо меланхолически смотрел в пространство. Вокруг фотографии спящего Моцарта витали фантастические призраки... Мишель все сидел, потупя голову.

   - Ничтожность, женщина, твое название! - наконец с горечью вымолвил он и подошел к зеркалу, внимательно посмотрел на выражение своего лица. Оно было мрачно и задумчиво. Тогда он, увлекаясь, стал в позу и картинно произнес словами Гамлета: "Быть или не быть!" - и как бы внезапно воспламененный внутренним жаром, продолжал патетически:

  

   ...Вот в чем вопрос!

   Что благородней? Сносить ли гром и стрелы

   Враждующей судьбы, или восстать

   На море бед и кончить их борьбою?

   Окончить жизнь,- уснуть,

   Не более! - И знать, что этот сон

   Окончит грусть и тысячи ударов,

   Удел живых... Такой конец достоин

   Желаний жарких!..-

  

   и с унылой решимостью добавил:

  

   Умереть - уснуть!

  

   Но после многозначительной паузы он поднял голову и, подражая Сальвини, которого видел в Милане, прошептал в тяжком недоумении:

  

   Уснуть? - Но если...

  

   И вдруг взгляд его упал на письмо графини. "Однако, черт возьми, нужно что-нибудь предпринимать!" - произнес он с озабоченным видом и потер лоб. Но в голову ничего не лезло. Он только вспомнил видимое равнодушие Вари к Лукавину, и что-то вроде удовольствия шевельнулось в нем. Но тотчас же он и упрекнул себя. "Боже, какой я эгоист!" - подумал он, припоминая свое сближение с кузиной, свои беспрестанные tête-á-tête {свидания (франц.).} с нею; но тут же прибавил в виде извинения: "Но она такая пикантная!" И он вообразил ее в сверкающей диадеме, в бриллиантах и кружевах, среди бесчисленных огней и блистательных пар, грациозно скользящих под звуки упоительно ноющего смычка... Вообразил ее на Невском в четыре часа, в облаках сияющего снега, взбитого копытами драгоценных рысаков, в соболях и тысячной ротонде... "Да, это ее сфера! - сказал он. Но упрямо отказывался представлять Пьера в качестве мужа Вари.- Это не муж, а просто аппетитная ассигновка!" - вырвалось у него в порыве презрительной досады.

   И он опять взялся за письмо. Внизу неинтересных новостей стоял postscriptum: "Дядю, я думаю, можно посвятить в наш проект: он настолько благоразумный человек, что поймет все выгоды этого брака. Но не забывай, что Pierre ничего не знает. Лукиан Трифонович говорит, что он Pierr'у писал "обиняком",- я, впрочем, не понимаю этого слова".

   Облепищева точно откровение осенило. Он с веселым видом оделся и позвонил.

   - Доложите Алексею Борисовичу, что мне нужно говорить с ним,- приказал он своему лакею, элегантному парню с лицом из папье-маше и с pince-nez на борту фрака.

  

   Волхонский с интересом ожидал графа в своем кабинете. Он никак не мог придумать, на что тому потребовалось это рандеву. "Уж не денег ли нужно,- предполагал он,- дела их, кажется, весьма неважны, а сегодня сестра ему писала",- и решил дать, но не более тысячи рублей. Но когда Мишель вошел и в коротких словах сообщил ему "мечтания maman, о которых она просила передать", Алексей Борисович приятно изумился. Он, правда, не показал своей радости и даже промолвил с небрежением:

   - Но, мой милый, ведь они же костромские мужики!

   Но когда Мишель стал доказывать ему, что, во-первых,- они не мужики, а Лукьян Трифоныч такое же "его превосходительство", как и воронежский губернатор, и что вообще при лукавинском многомиллионном состоянии эти устарелые толки о породе, по меньшей мере, не тактичны,- Волхонский внимал этим доказательствам с любовной готовностью.

   - Но как Петр Лукьяныч? - спросил он.

   - О, Pierre, несмотря на эту свою положительность, спит и видит себя в родстве с нами,- сказал граф.

   - Да...- в задумчивости произнес Алексей Борисович,- и, кажется, это дело с заводом ему по душе... Но ты поговори с ним, мой милый! - добавил он и, когда граф вышел, так и расплылся в пленительных мечтах. В его воображении вставала галерея картин на манер Боткинской в Москве, о которой он вздыхал как еврей о земле обетованной (Третьяковская не удовлетворяла его европейским вкусам). Он представлял себе обширную залу в два света, всю сплошь увешанную произведениями Мейссонье, Белькура, Коллера, Макарта, Виллемса, Коро, Фортуни... Затем мысли его уносились дальше. В Волхонку собирались туристы, художники, музыканты, литераторы. Все они находили приют в отеле, изящно и характерно отделанном в особом, "волхонском" стиле. Все они собирались вокруг Алексея Борисовича и устраивали пикники, беседы, parties de plaisir {увеселительные прогулки (франц.).},- литераторы читали свои произведения, музыканты играли, художники рисовали в альбомах; скульпторы и те лепили маленькие статуэтки и оставляли их на память хозяину... И все с внимательнейшей чуткостью прислушивались к тонким замечаниям Алексея Борисовича и благоговейно поникали перед ним. Иногда в этом кружке появлялась Варя. Она вносила с собой пикантное и восторженное настроение. Изящная, великолепная, обворожительная, она повсюду зажигала сердца. Поэты слагали ей сонеты, фельетонисты описывали ее костюмы, художники писали с нее картины, музыканты посвящали ей серенады и вальсы...

  

   Граф застал Лукавина за чтением газетных объявлений.

   - Как тебе не стыдно! - воскликнул он.

   - Чего стыдиться-то? - с недоумением произнес Петр Лукьяныч.

   - Да кто же читает объявления?

   - А что же, по-вашему, читать? (Несмотря на то, что Облепищев давно уж говорил ему ты, он все еще не решался следовать его примеру.)

   - Ну, передовую статью, фельетон, хронику.

   Лукавин тряхнул волосами.

   - Что до хроники - я ее прочел,- сказал он.- А передовые статьи да фельетоны - неподходящее дело, Михайло Ираклич!

   - Как неподходящее?

   - Да так-с... Положительности от них никакой нет. В объявлении я что вижу: ежели продается карета, так уж она продается, сдается квартира по случаю - так сдается... А теперь вы возьмите фельетон ваш: вон какой-то барин за женский вопрос распинается. Ну и распинайся он до скончания веков, а все-таки по его не сделается. Так и в передовой статье: джут! джут!.. Джут, точно, дело интересное, да решит-то его господин министр финансов. Скажите же на милость, зачем я буду читать ее, эту передовую статью!

   - Ну, логика,- усмехаясь, сказал Облепищев.- Как это ты с такой-то логикой да не женился до сих пор!

   - И женюсь,- шутливо ответил Лукавин,- вот погодите: найду девицу, чтобы восемь пудов тянула, и сочетаюсь.

   - И миллион приданого?

   - Ну - миллион! С одним весом возьмем.

   - Почтенный идеал,- насмешливо сказал граф и вдруг игриво ткнул Петра Лукьяныча в живот,- ведь балаганничаешь все, Пьерка, - воскликнул он,- смотри, не к туше пламенеет твое сердце, а к моей кузине!

   Лукавин ухмыльнулся.

   - Барышня важная,- вымолвил он,- не для нас только.

   - Да ты бы приволокнулся?

   Но Петр Лукьяныч даже несколько рассердился.

   - Что городить! - сказал он.- Варвара Алексеевна принца ожидает.

   - Напрасно ты,- совершенно серьезно возразил Облепищев,- я, по крайней мере, думаю, что ты ей очень нравишься.

   - А разве она что-нибудь говорила? - живо отозвался Лукавин.

   Облепищев засмеялся.

   - Сказалось сердечко! - пошутил он (внутри же себя подумал: "Какой я, однако, пошляк!").

   - Вот что, Михайло Ираклич,- решительно произнес Петр Лукьяныч, придвигаясь к графу, - будем говорить прямо: барышня мне больно по душе. Приданого мы не токмо с Алексея Борисыча - ему сахарный завод выстроим. Дело для нас пустяковое. И папаша не прочь. А с тобой (графа кольнула эта неожиданная фамильярность), с тобой мы сделаемся по-дружески: ежели понадобится кредитец на парижского Ротшильда, мы это и без папаши устроим.

   Граф оскорбился.

   - Ты, Pierre, напрасно думаешь...- начал он.

   Но Лукавин встал и по-приятельски ударил его по плечу.

   - Будет толковать,- сказал он,- сочтемся - люди свои!

   Тогда Облепищев пожал плечами и подумал: "А и в самом деле не стоит с ним церемониться!" Спустя немного он рассказал ему, что и Волхонский на их стороне и что все дело теперь только за Варей.

   - Только! - насмешливо воскликнул Лукавин и озабоченно почесал в затылке. Облепищев же вышел от него скучный и взволнованный и долго терзал рояль надрывающими звуками шопеновской мазурки.

  

  

   Что-то странное совершилось с Варей. Она так весело болтала и шутила, так была оживлена и подвижна, когда вечером сошла в гостиную, что Алексей Борисович даже с удивлением посмотрел на нее. Но он не приметил особого выражения тупой и мрачной тоски, иногда появлявшейся в ее взгляде, и остался очень доволен: тот меланхолический вид тихой и романтической грусти, который ему некогда так понравился в девушке, теперь уже окончательно не подходил к его целям.

   Впрочем, и на всех это Варино настроение подействовало очень хорошо. Все как-то вдруг сделались остроумны, и общий разговор закипел точно игристое вино. Один только Захар Иваныч был недоволен; как нарочно, он для этого вечера принес с собою чисто и красиво переписанный проект, в котором выгоды и удобства сахарного завода были изложены с вопиющею убедительностью. Чтобы предъявить его, он только ждал обычного разделения общества - когда граф уходил к рояли и заводил с Варей нескончаемые разговоры, перемежая их длинным целованием ее рук, а Волхонский с Лукавиным присоединялись к Захару Иванычу. Но теперь нечего было и думать об этом разделении. "Эка разошлась!" - с досадой помышлял он, наблюдая за смеющейся Варей, которая расспрашивала Лукавина, как он, не зная английского языка, ездил в Англию. И Петр Лукьяныч, покинув вечную свою сдержанность и беспрестанно сверкая ослепительными своими зубами, как бы нарочно выдумывал комичные подробности, представлял в лицах мимические свои переговоры с извозчиком в Лондоне, смешно намекал, к какому неожиданному результату эти переговоры привели... А Алексей Борисович быстро подхватывал тему и вспоминал свои похождения в Венеции, свои попытки объясняться с гондольерами на языке Горация и Овидия Назона (по-итальянски он не знал).

   Не отставал и Облепищев. С мечтательной улыбкой, составляющей странную противоположность пикантному предмету речи, он ворошил свои мадридские воспоминания; рассказывал, как его едва не поколотил буйный тореадор, при котором он непочтительно отозвался о способности Сант-Яго Компостельского исцелять вывихнутые члены... Но и Захар Иваныч недолго сидел одиноким. Варя быстро посмотрела на него и спросила о здоровье парового плута. Это возбудило любопытство. Тогда Варя в забавных выражениях представила неудачу опыта, насмешки крестьян, жалостное смущение Захара Иваныча. И сама хохотала как безумная. Захар Иваныч оправдывался так же неповоротливо, как и ходил, и путался в фразах точно в тенетах.

   Но Варя не дождалась окончания этих неуклюжих оправданий.

   - Ах, messieurs, давайте танцевать кадриль! - воскликнула она и с лихорадочной поспешностью вскочила с места. Алексей Борисович запротестовал. Тогда она бросилась перед ним на колени и стала целовать его руки, умоляя.

   - Но дамы...- слабо возразил Алексей Борисович. Она быстро вскочила и, представляя ему мешковатого Захара Иваныча,- произнесла:

   - Вот, папа, твоя дама! - Затем, лукаво потупив взгляд, степенно подошла к Петру Лукьянычу.- Надеюсь, вы пригласите меня! - сказала она. Он с восторгом подал ей руку, и все отправились в залу.

   В зале стояла тусклая полутьма: одинокое бра светило неверно и трепетно. Но когда Волхонский хотел было приказать зажечь люстру и канделябры, Варя воспротивилась. Эта громадная комната, по углам которой бродили сумрачные тени, как-то странно нр