Амфитеатров Александр Валентинович - Рассказы

  

  

  

   Александр Амфитеатров. Отравленная совесть

   М., "Росмэн", 2002

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Кельнерша

   Мечта

   Враг

  

  

  

   Сидим мы с знакомым немцем, профессором русского университета в ученой командировке, в некотором константинопольском кафешантане. Скука страшная; безголосые певицы, сиплые "дизёзки", дамский оркестр aus Wien {Из Вены (нем.).}, кто в лес, кто по дрова. В Константинополе по вечерам туристу некуда деваться: день очень интересен - по крайней мере, для охотника до старины, византийщины и азиатчины, а ночью, если вы избалованы удовольствиями, лучше спите - все равно ничего не найдете путного.

   Молодая, рослая кельнерша поставила перед нами по рюмке коньяку, повернулась и ушла.

   - Посмотрите, какая прелестная фигура, - указал я компаньону, вдогонку ей.

   Кельнерша остановилась и обратила к нам улыбающееся лицо.

   - Благодарю вас за комплимент, - услыхал я насмешливый ответ на чистейшем русском языке.

   - Вот тебе раз! Соотечественница?!!

   - Как видите.

   - Так присаживайтесь к нам, пожалуйста, разделите компанию.

   Кельнерша согласилась. Это была очень красивая женщина, лет двадцати пяти - шести, не старше, с настоящим великорусским лицом, круглым и розовым; карие глаза смотрят бойко и весело, а главное - умно; сочный рот улыбается, русых волос хватит на три хороших косы... прелесть что за создание!

   - Ну-с, господа, - начала она, укладывая на стол холеные белые руки, - во-первых, требуйте чего-нибудь порядочного, подороже, чтобы я имела право как можно дольше просидеть с вами; я давно не встречала русских и рада поболтать.

   Спросили шампанского.

   - Во-вторых, - продолжала молодая женщина, разливая вино по стаканам, - говорите, кто вы такие? Я терпеть не могу сидеть с незнакомыми людьми и только для вас, как соотечественников, делаю исключение.

   Мы назвали свои имена.

   - Вам не сродни писатель Амфитеатров? - спросила она меня.

   - Это я сам, но - откуда вы знаете мое имя?

   Оказалось, что кельнерша выписывает большую петербургскую газету, где я в то время преимущественно работал.

   - Вы не удивляйтесь, что я трачу свой заработок на журналы, - улыбалась она. - Хоть я и оторвалась от России, а скучно без родного слова. Я ведь истая русачка... очень русская, как говорит тут у нас в оркестре одна еврейка.

   - А можно узнать ваше имя?

   - Наталья Николаевна Голицына.

   - Ой, какое громкое! - пошутил я.

   - Да, это мое несчастье. Помните - как в "Подростке" Достоевского: "Ваше имя?" - "Долгорукий". - "Князь Долгорукий?.." - "Нет, просто Долгорукий". Вот и я просто Голицына.

   Час от часу не легче! Выписывает русские газеты, толкует о Достоевском... что за феникс такой?

   - Вашу фамилию, господин А., я запомнила, главным образом, вот почему. Вы как-то раз напечатали рассказ на такой сюжет. Молодая девушка-дворянка, которой опостылели домашние притеснения от любовницы ее отца, бесхарактерного и дрянного человечишки, убежала из дому и поселилась в деревне у своей кормилицы... Вернувшийся из Америки брат застает сестру совсем опростелой; она даже собирается замуж за крестьянина... Так я передаю?

   - Да, была у меня такая повестушка, и остается лишь удивляться, как вы ее запомнили?

   - Скажите: это вымышленная история или из действительной жизни?

   - Развитие сюжета, конечно, вымысел; но основа - действительное происшествие.

   - Так.

   Она тяжело вздохнула.

   - Вы хорошо сделали, что оставили свою героиню в тот момент, когда она только собирается выйти замуж за крестьянина... Потому что - если бы вы продолжили свою повесть, - вам вряд ли удалось бы выдержать тот сочувственный тон, каким вы все это рассказывали.

   - Вы полагаете?

   - Да, потому что я знаю это по опыту. И если вы спросите меня: "Как дошла ты до жизни такой?" - как угораздило меня, женщину из порядочного общества, не без образования, недурную собой, попасть кельнершей в константинопольский кафешантан - я вам отвечу: всему виною мое наизаконнейшее супружество с Василием Павловичем Голицыным, крестьянином... вам все равно, какой губернии, уезда, волости и села. Положим, что "Горелова, Неелова, Неурожайки то ж"! В супружество это меня толкнули черт и идея. А из супружества - после двухлетней каторги... слышите ли? каторги - вырвали необходимость и добрые люди.

   Моя девичья фамилия - Сарай-Бермятова, Как видите, "во мне кипела кровь татар". Однако, должно быть, кипела очень давно. Я помню родословное дерево в кабинете моего отца; оно было преогромное - корни крылись где-то за Дмитрием Донским или Иваном Калитою. Мой отец-покойник - не тем будет помянут - проел на своем веку несколько состояний и, чтобы поправить дела, женился на купеческой вдове, очень красивой, нельзя сказать, чтобы умной, но довольно богатой: тысяч на двести-триста капитала. Единственный плод этого брака - ваша покорнейшая...

   Матери я не помню: мне было три или четыре года, когда она умерла. Отца помню отлично: изящный такой, седоватый джентльмен с постоянно французскою речью и манерами маркиза. Говорят, смолоду был красавец и великий победитель сердец. Сорок лет он прожил на свете баловнем судьбы и превосходнейших наследств: все прямо в рот летели жареные голуби. "Птичка Божия не знала ни заботы, ни труда". Под старость он вдруг вообразил себя дельцом... Выбрали его директором банка... Как шли в банке дела, не знаю, но в один прескверный день была назначена экстренная ревизия. Папаша в это утро встал очень веселый. За кофе он как ни в чем не бывало шутил со мной и моей гувернанткою - весьма хорошенькою офранцуженной полькой; как я потом узнала, этой барыньке не хватало только развода с первым мужем, чтобы сделаться моей мачехой. Пришел из банка рассыльный - сказать папаше, что его ждут.

   - Сейчас, сейчас, сейча-а-ас, - пропел папаша на мотив шансоньетки, - я готова, готова, готова... но тсс! об этом ни слова... молчи!

   Встал из-за стола, поцеловав меня в голову, пожал руку гувернантке, прошел, что-то насвистывая, в свой кабинет и... пустил себе пулю в висок! Недели три шумели газеты о его рыцарском расчете с собою: вот, мол, как умирают Сарай-Бермятовы - порядочные люди, без страха и упрека - римляне девятнадцатого века! Не знаю: может быть, это и впрямь очень красиво быть самоубийцей a la romaine {По-римски (фр.).}... только римляне, кажется, не растрачивали предварительно чужих денег и не делали нищими своих дочерей.

   Осталась я одна-одинешенька: мне шел уже восемнадцатый год. Моя гувернантка, оплакав своего покойного благодетеля, осушила глазки и поступила экономкою pour tout faere {На все (фр.).} к одному местному тузу. На прощание она дала мне дружеский совет - последовать ее примеру, если к тому представится выгодный случай.

   - У вас ничего нет, вы ничего не знаете, избалованы, не готовы к жизни; вы погубите свою молодость в бесполезной борьбе с нуждою... А между тем молодость и красота - капитал. Ma petit chêrie {Моя милочка (фр.).}, помните, что люди бывают молоды только раз в жизни. Хватайте счастье таким, каким оно вас найдет.

   Порядочное таки дрянцо была эта госпожа!

   Я ее не послушала, а вместо того собрала свои пожитки, сколотила кое-какие деньжонки и махнула в Питер - учиться. Чему - я, когда ехала, еще сама не знала. Призванья у меня не было; все равно - чему, лишь бы потом самой зарабатывать хлеб. Приехала: тпру! без диплома никуда не пускают. Сунулась я экзаменоваться на домашнюю учительницу: провалилась! хорошо, значит, учили дома. Пришлось готовиться сызнова.

   Жилось ужасно бедно и чрезвычайно несело. Номерная жизнь и кухмистерская свели меня с множеством таких же, как и я, - чающих движения научных источников... Сложился живой кружок, подвижной и разнообразный; люди менялись в нем, как стеклышки в калейдоскопе. Перевидала я молодежь всяких окрасок: и нигилистов pur sang {Чистокровных (фр.).}, и социалистов по Марксу, и неосоциалистов, и народников, и почвенников, и толстовцев - и во все эти окраски, разумеется, и сама понемножку отливала цветом, в каждую - своевременно. Я - настоящая русская по натуре: в какую среду ни попаду, сейчас же попаду в тон, заражусь ее взглядами, вкусами, манерами. Один ученый человек доказывал мне, будто это - великое качество русских, будто, благодаря ему, они стали лучшими из колонизаторов. Лермонтов похвалил за него Максима Максимовича, а Гончаров - русских матросов в Японии. Может быть, они и правы, судить не смею; только это качество, как мне кажется, носит в себе задатки большой бесхарактерности, отсутствия самостоятельной мысли и самостоятельных убеждений. Я ни на одном языке не встречала пословицы равносильной "с волками жить - по-волчьи выть"; это - принцип русской податливости и уступчивости.

   Совсем было приготовилась я к экзамену - вдруг в одном кружке наткнулась на проповедь опрощения.

   Проповедовал человек весьма интересный; я вам его не назову, но вы, вероятно, о нем слышали.

   В одном из его имений, в глубокой провинциальной глуши, уже образовалась маленькая колония опростелых... Он предложил и мне поехать туда и там отведать трудовой жизни - покупая самоудовлетворение потом, болью в пояснице и мозолями на руках. Я согласилась. Экзамены - к черту, и помчалась.

   Жизни моей в колонии рассказывать не стану. Скажу только, что и здесь я, как кошка, упавшая из окна, сразу стала на четыре лапы: освоилась, вошла в колею. Всего нас было человек десять; из них три женщины. Опростелых колонистов противники ругают - кто лицемерами, кто бездельниками, кто шутами гороховыми. Я этого не скажу. Были в нашей колонии люди неискренние, дурные, актеры, тартюфы, но были и славные ребята: честные, убежденные, с глубокою верою в правду своего учения и целесообразность своих действий. И этих было большинство. Крестьяне немножко трунили над нами, считали нас как бы юродивыми, а как рабочую силу - презирали, но, в общем, относились скорее дружелюбно, чем враждебно. С гордостью могу сказать, что я много способствовала этому дружелюбию. Мужики презирали колонистов и колонисток, главным образом, за слабосилие. Намерения-то у всех были самые усердные, да не хватало мускульной силы и выносливости, чтобы их оправдать. Худенькая, истощенная, голодная, беременная крестьянская баба легко кончала в полчаса работы, над которыми бились по два, измаивались до полного изнеможения наши, здоровенные на взгляд, мужчины... Между ними были настоящие силачи, а не выдерживали - надрывались.

   - Господи! - сокрушался наш общий любимец Сереженька Z, - я вытягиваю на силомере двенадцать пудов, поднимаю карету за заднее колесо, а пройду полосу с сохою - и никуда не годен. А эти тщедушные мужичонки - как ни в чем не бывали!..

   Мое воловье здоровье и выносливость пришлись в этом случае очень кстати. По деревне так и говорили:

   - Все господа с усадьбы не стоят на работе медного гроша, а из Натальи Николаевны будет прок.

   Действительно, работа у меня спорилась легко и весело; в поле я не только не отставала от деревенских девок, а еще и обгоняла их. Ничто так не сближает, как общность работы. Впоследствии я убедилась, что опроститься, то есть стать крестьянкою вполне, переработать свою натуру на мужицкий лад, применить себя целиком к мужицкой среде - дело вряд ли возможное. Но омужичиться - схватить внешность, ухватки, речь, даже, на время, пошиб мысли - очень легко; это совершается совсем незаметно, особенно если Бог наделил вас хамелеоновскою подражательностью, про которую я вам говорила.

  

  

   Месяца не прошло, а я омужичилась - во всем, начиная с наружности: коричневый загар, "румянец сизый на щеках" - все эти прелести простонародной красоты получались налицо. У меня набралось полное село подруг и приятельниц... Я обучилась так же, как они, орать пронзительнейшим голосом песни - истинно волчьи песни - и отпускать шуточки, от которых прежде у меня завяли бы уши. Никого из нашей колонии крестьяне не приглашали на помочь, как этого нам страстно ни хотелось: ведь это было бы с их стороны признанием нашей рабочей равноправности, равносильно блистательно выдержанному экзамену трудовой зрелости. Не тут-то было.

   - Ну их, господ... одно баловство: только портят либо других задерживают, - говорили несокрушимые пейзаны и управлялись в поле одни. Для меня делали исключение - и даже в своем роде почетное: как началась страда, меня не только звали нарасхват, но и ставили в первые серпы... Первое время было страшно трудно: "Ноет спинушка, руки болят" - едва разогнешься потом. Так тело изболит - хоть плачь! Но самолюбие заставляло меня владеть собою: помилуйте! как же! такой почет, - мы гонимся за мужиками, а они нас знать не хотят и только одну меня считают своею... и вдруг я покажу им, что я этого не стою, что я такая же слабосильная, слабовольная и неумелая дрянь, как все?! Да еще оглядишься: больные, беременные - все в поле, все гнут спину и не жалуются... Так мне-то как же уставать и жаловаться? Даже, бывало, станет совестно за свою силу и здоровье, когда сравнишь себя с другими. Перетерпела я несколько дней усталости непомерной, до слез доходящей, а потом и обошлась; стало все легче, легче. Вообще, мое мнение таково: нет физической работы, с которою нельзя свыкнуться - нужно только упорство и постепенность упражнения. Не надорвешься сгоряча по первому началу, тогда одолеешь труд, втянешься в него и даже его полюбишь.

   - Наталья уважит, не выдаст, - хвалили меня в деревне.

   Да-с, из Натальи Николаевны я была пожалована в Натальи, Наташи и даже Наташки... Какое упоение! Я уверена, что за такую честь три наших колонистки отдали бы по году жизни; но - увы! одна из них была чахоточная, другая истеричка, третья хоть и здоровая, но... говорила иной раз удивительные для опростелой фразы.

   - Ах, дорогая Наталья Николаевна, я так боюсь, что, когда приедет NN (наш хозяин-покровитель), он останется мною недоволен. Я далека от народа, ужасно далека. Но что же мне делать? Намерения у меня самые добрые, но от них так пахнет...

   - От намерений?!

   - Ах, вы привязываетесь к словам! От мужиков.

   Или:

   - Вот вы не побоялись загореть, и это вам даже идет... А я? Ведь это ужас подумать: на что я буду похожа, при загаре, с моими белыми волосами?

   Однажды же она разрешилась искреннейшим и поистине великолепным афоризмом:

   - Если бы NN разрешил мне пудру и... хоть цветочный одеколон, я думаю, что мое опрощение пошло бы гораздо лучше...

   - Вы, Лида, напишите об этом Толстому: спросите - может быть, и позволяется, - посоветовала я на смех.

   Она подняла на меня свои наивные, круглые глаза:

   - А что? ведь это идея!

   Писала она Толстому о пудре и одеколоне или нет - не знаю. В колонии она пробыла недолго: очаровала местного земского врача и вышла замуж, утратив вместе с тем и всякое тяготение к опрощению... Впоследствии она откровенно говорила:

   - Если бы я не была влюблена в NN, как кошка, разумеется, не пошла бы в эту несносную мужицкую кабалу. Я думала, что мое геройство ему понравится, а он и внимания не обратил.

   В самом деле, NN, как истый фанатик, был совершенно равнодушен к женщинам; это доходило в нем до наивности; сам весь отдавшись одной идее, он не понимал и в других иных стремлений, желаний и слабостей.

   Опишу вам и других моих товарок. Одна - чахоточная девушка из купеческого звания - пришла в колонию потому, что "все равно, где ни ждать смерти". Ей было лет под тридцать. Это было существо молчаливое, кроткое, спокойное и с огромной силой воли. Она имела решимость отказать любимому жениху по тому соображению, что, веря в наследственность своей болезни, не считала себя вправе иметь потомство. В колонию она поступила, как другие поступают в монастырь. Она приехала к нам глядя на осень и, протянув кое-как зиму, умерла с первыми вешними водами.

   Другая - совсем молоденькая - была из типа "талантливых неудачниц": плохая копия с Марии Башкирцевой. Очень хорошенький, черноглазый, вертлявый чертенок с оливковым лицом, лихорадочными глазами в столовую ложку величиной, беспорядочной насмешливой и капризной речью, смешными ужимками и двумя непременными истериками в день... Готовилась в актрисы, дебютировала, провалилась... сперва хватила нашатырю на гривенник, а потом - когда ее выходили - сама не зная зачем, попала к нам. Были у нас гостьи, временные и приходящие. Помню одну вдову-купчиху из Москвы: красивую, могучую женщину с спокойною речью и степенными манерами; ей у нас не понравилось, она ушла "на волю" после недели житья в колонии и очень звала с собою и меня, и оливковую Катю.

   - Вам замуж надо, - говорила она, - эй, смотрите: плохо будет. Раскаетесь, да поздно. Вам головы не сносить: скверно кончите.

   Помню одну польку из Киева. Что эту к нам занесло - решительно не понимаю. Она повертелась у нас дня два - в полном недоумении: что мы за люди? куда это она попала? Наконец, надо полагать, решила, что мы дураки, и не только жить с нами, но и думать-то о нас не стоит.

   - О, душко, як же у вас тенксно, - сказала она мне вечером во вторник, а утром в среду я узнала, что нашей гостьи уже и след простыл.

   Колония очень гордилась моею приспособленностью к крестьянскому быту. NN писал мне восторженные письма: он видел во мне как бы воплощение своей идеи, доказательство, что она не миф, не бред, что привить культурную натуру к почве и ручному труду вовсе не такая тяжелая задача, как думают... До какой степени все это меня разжигало и пришпоривало, вы и вообразить не можете. Я не шутя возомнила себя в некотором роде звеном, должным связать в одно целое великую цепь между барином и мужиком.

   В эту-то пору и выплыл на свет вопрос о Василии Павловиче Голицыне и моем с ним законном браке.

   Васька Голицын был круглый бобыль: двор у него кое-какой был, но во дворе ни кошки, ни плошки, а только мальчонка лет семи от первой жены, которую Василий похоронил года три назад. От земли он отбился, а жил - чем Бог пошлет: мастачил на все руки - и кузнец, и столяр, и слесарь, и медник, и лудильщик. Способностями природа не обидела, но в отместку наградила необузданною ленью, страстью к выпивке и стремлением к трактирной культуре, к "спинжаку", как окрестил это Глеб Членский. Он презирал серое мужичье, водился с волостным писарем и сельским учителем - весьма франтоватым и недалеким по уму юношей из купчиков, бегающих от воинской повинности. Тогда это еще практиковалось. К нам он заходил - "для образованного общества". Мужчины Ваську недолюбливали.

   - Это культуртрегер кабацкого пошиба, - горячился Сереженька, - жилетка, гармоника, дутые сапоги, сладкая водка, "барышня, дозвольте разделить компанию"... вот это что! Дайте ему деньги - он сейчас либо кабак откроет, либо станет торговать землей. В нем кулак сидит, зерно кулаческое.

   Мы, женщины, отнеслись к Василию с большею терпимостью. Во-первых, с ним было нескучно, а когда он старался быть любезным, то оказывался совсем комиком: точно медведь пытается протанцевать качучу. Во-вторых, он выглядел все же почище и более отесанным, чем серая масса, окружавшая нас; да - что греха таить? - и некоторые из наших колонистов, в своем благом усердии уподобиться мужику, пересаливали в неряшестве и доходили до немалого свинства. Иногда это сильно надоедало, утомляло, раздражало, казалось актерством, рисовкою: люди кокетничали нечистоплотностью, как другие кокетничают "красой ногтей". Из себя Василий был молодец: большой, широкоплечий парень; зубы - как сахар, всегда оскаленные улыбкою. Наши мужчины находили эту улыбку фальшивою и неприятною.

   - Он - каналья, ваш Васька Голицын, - уверяли они (мы находили особенное удовольствие дразнить товарищей, выхваляя Василия), - он себе на уме. Балагурит, а в уме считает да прикидывает. Вы посмотрите, какие у него глаза - холодные, жесткие, наглые; сам смеется, а глаза и не улыбнутся.

   Как-то раз на жнивье одна из подружек, полуднуя, говорит мне:

   - Что, Васька Голицын к вам все ходит?

   - Да, бывает.

   - Гм... это он для тебя ходит!..

   - Вона что выдумала.

   - Ничего не выдумала: сам намедни в трактире похвалялся - переложил лишнее за белую шею и развел разговоры...

   Помолчали.

   - Ты, Наташа, будь с ним осторожнее. Он - парень, что говорить, ладный, но свинья. Через него не одна девушка плакала...

   - Ну, я не таковская, не заплачу. С чем подойдет, с тем и отойдет...

   Деревенское ухаживанье не было для меня новостью; молодежь, освоившись с моим обществом, не делала большой разницы между мною и своими девушками. Знала я и медвежьи ласки - бух ладонью со всего размаха в спину: верх любезности! Умела и отвечать на них кулаком и, когда переведешь дух, занявшийся от тяжелого удара, градом любезной ругани - не для обиды, а по душе... Но серьезно за мною никто не ухаживал, помнили все-таки, что я им не пара.

  

  

   Мне было двадцать лет. Я была сильна и здорова, красива, полна жизни. Мир, куда бросила меня судьба, мне не был противен... Раздумавшись над словами моей подруги, я убедилась, что и Василий мне не противен... даже, пожалуй, нравится... Я написала NN письмо, спрашивая совета - как думает он, идти ли мне замуж за крестьянина, если представится к тому случай? Ответ получила самый восторженный: вы, мол, завершите этим подвигом блистательно начатое дело и т. д., и т. д.

   В один весьма жаркий полдень Василий Голицын подкараулил меня на огородах и, без всяких предварительных объяснений, набросился на меня с самыми решительными объятиями; мне понадобилась вся моя сила, чтобы от него отвязаться.

   - Баловаться не смей, - приказала я ему, - а садись да поговорим. Если я тебе пришлась по нраву, то и ты мне не противен. О дуростях и думать оставь, но коли хочешь сватать - сватай: пойду за тебя.

   - А деньги какие-нибудь есть за тобою? - спросил он, почесывая затылок, с весьма озабоченным видом. - Потому - люба ты мне очень, но только без денег мне никак нельзя жениться; прямо тебе скажу: изба врозь лезет, в долгу, как в шелку, да ведь ты же еще и балованная, - будет тяжко.

   Я ему указала, сколько у меня денег, то есть во что я могу обратить все, что имею. Вышло, как мы посчитали, около шестисот рублей... Василий просиял:

   - Тогда и говорить нечего; этакой другой невесты, хоть весь свет обойди, не найти. По рукам, стало быть, и шабаш! На Покрова будем справлять свадьбу.

   Расцеловались и объявились женихом и невестой. В колонии известие о моем предстоящем браке было принято довольно двусмысленно. Мужчины продолжали толковать, что Васька Голицын не мужик и что если уж я непременно хочу проявить на своем примере торжество идеи, то должна бы выбрать в мужья крестьянина, крепко сидящего на земле, настоящего Микулу Селяниновича. Чахоточная Агния все вздыхала и качала головой, - очень уж ей жаль было меня. Катя, по обыкновению, разрыдалась до истерики. Лидочка вытаращила на меня свои круглые глаза:

   - Но ведь он пьяница, ma chère!! {Моя дорогая!! (фр.).}

   Одним из непременных условий брака я поставила Василию, что он бросит пить, - если не вовсе, то хоть пить допьяна. Он обещал, клялся, божился, целовал, икону снимал.

   Наличными деньгами у меня было рублей двести. Сто из них я отдала Василью на поправку избы, сто истратила на себя.

   Время жениховства летело быстро, и не скажу, чтобы неприятно. Я всегда была искательницей сильных ощущений, а какое же ощущение может быть сильнее игры со зверем? А Василий был именно зверски влюблен в меня. Когда я выбегала на свидание с ним, - право, иной раз становилось жутко. Сказывался в нем медведь, готовый растерзать, задушить. Раза три или четыре мне приходилось серьезно прибегать к кулаку, чтобы унимать его увлечения... Это ему даже нравилось.

   - Эка девка!.. Эка зверь-девка! - восклицал он и в знак удовольствия хлопал себя картузом по коленам.

   Была я в него влюблена? Не знаю. Глядя по тому, что называть влюбленностью. В огонь и воду за своего жениха я не пошла бы и героем романа, хотя бы даже и сермяжного, его не воображала. Но, повторяю, играть с ним, как со зверем, было очень интересно и увлекательно. Его чувственная страстность льстила мне, заражала меня до такой степени, что временами мне становилось скучно без этого флирта a la russe {По-русски (фр.).}, и я с самой живою радостью встречала своего жениха, когда наступал час свиданья. Кровь играла, а ведь - говорю же вам: "Во мне кипела кровь татар". Во всяком случае, думаю, что в то время никакие увещания, никакие советы, никакие запреты не удержали бы меня от этого брака.

   И вот я - жена, баба. Сначала все, казалось, шло хорошо. Очень много труда, хлопот, но их я не боялась. Очень много грубых и наивных ласк: от них я шалела. Вот когда я действительно была влюблена в моего Ваську! Работа да ласки, ласки да работа, - так и слагалась жизнь. Но уже с первого дня я заметила, что мой муж вовсе не смотрит на меня, как на женщину; что я самка: вещь приятная, потому что она красива, покорна, доставляет много удобства, рабочей выгоды и домашнего наслаждения; но в то же время - вещь, которая не имеет ни самостоятельной воли, ни мнения, которая должна жить так, как ей муж приказывает, и не поднимать своего голоса, если не спрашивают; когда же милостиво спросят, поднять робко, просительно, совещательно - не больше. Василий никогда не спрашивал моих советов. Он все делал сам и показывал мне уже сделанным; он взял мои деньги - и открыл на них в селе лавочку, меня же усадил в ней торговать, как я ни спорила против того, что он отрывался от земли.

   - Глупая, - убеждал он, - что в земле хорошего? Земля - грязь, а торговля дело чистое.

   Не знаю, прав ли был Сереженька, когда уверял, будто из Василия должен выработаться кулак. Думаю, что нет. Слишком широкая, разгульная натура была у моего супруга - сбивать деньгу было не в его характере. Торговля наша шла хорошо, но он, ради одного бахвальства, иной раз пускал ребром последний грош: поил приятелей, зазывал и принимал ночевать проезжающих купцов - с единственною целью похвастаться, какая у него нарядная изба и красивая жена "из барышень". Мои возражения он пускал мимо ушей, смеялся, не давал мне спорить, всякий серьезный разговор переводил в медвежьи ласки, на которые я, к сожалению, была слишком уступчива. Потом начал скучать моим вмешательством, не раз обрывал меня, иной раз даже при чужих, угрюмо замечая:

   - Ну, поговорила, и будет... У бабы волос долог, да ум короток.

   Или еще что-нибудь в том же милом роде.

   Он довольно долго держал свое слово: не пил. Но как-то раз его прорвало... Пошел в гости к учителю и вернулся пьяней вина. Это было месяцев пять спустя после нашей свадьбы. Я уже спала. Он разбудил, начал извиняться и нежничать. Я была в страшном негодовании и оттолкнула его:

   - Поди прочь! Ты мне крест целовал, что не будешь пить, и присяги не сдержал. Ты скот. От тебя кабаком несет...

   Тогда с... Он в эту минуту держал в руке только что снятый сапог и, не сказав ни слова в ответ на мою нотацию, пустил мне этот сапог в лицо. А затем на меня посыпался град ударов. Я не успевала ни защищаться, ни кричать; меня молча били, я молча принимала побои. А когда я опомнилась, все было кончено: я уже боялась своего мужа, я была покорена.

   Один умный человек сказал: дикая лошадь покоряется объездчику вовсе не потому, что он сильнее или умнее; она только сознает в нем волю более упрямую и злую, чем ее собственная. Она инстинктивно чувствует, что - безопасный от ее копыт и зубов - он будет ее тиранить до тех пор, пока она не сознает его превосходства и своего рабства.

   Со мною происходило то же самое. Лежа под кулаками, я сознавала лишь одно: если я сейчас закричу, стану бороться, он забьет меня насмерть... И если бы вы видели Василия, вы согласились бы, что он способен был вколотить жену в гроб, но - не позволит ей торжествовать на собою.

   Поутру вид моего, покрытого синяками, лица нимало его не сконфузил.

   - Помни, Наташка, - пригрозил он, - я горячий! мне теперь жаль, что так вышло, а сама виновата. И всегда так будет, коли ты станешь нос подымать, оказывать надо мной свою волю. Знай сверчок свой шесток. Бабье дело - у печки.

   Нравственного состояния своего после этой ужасной ночи я не могу описать. Стыдно себя, стыдно соседей, - сожалеют, охают, а за спиною показывают пальцами, хохочут: что, мол, барышня, отведала мужниных кулаков? И сознание полной безвыходности положения. Ведь, по общему мнению, Василий имел право распорядиться так: ведь он муж... Вся деревня скажет это в один голос. Всех баб мужья бьют - чем я святее других, что мой не будет меня колотить? Он владелец, а я вещь, собака, ничтожество. Меня незачем любить, меня нельзя уважать, мною можно только распоряжаться. Мне - с позволения вашего сказать - "набьют морду", а потом прикажут обниматься, и - утирай слезы, обнимайся... Где же моя волюшка? воля-то где? Какой злой дух ослепил мне глаза, позволил мне охотою идти на каторгу?

   Хотела бежать. Но куда? У меня ни гроша за душой, прежние знакомые от меня отказались, из колонии муж всегда меня вытребует. Там сами-то живут - дрожат: будем ли целы? Полиция, как Аргус стоглазый, за ними следит. Где же им защитить меня? Чтобы уйти в Петербург, в Москву - нужен паспорт; да и оттуда ведь можно выписать беглую жену по этапу... Куда ни кинь, всюду клин. И все-таки я думаю, что убежала бы. Но... я была беременна. Как же - думалось - бежать от отца своего ребенка? Да и совестно: бежать, не выдержав первого же испытания... Зачем же, в таком случае, было идти замуж с такими громкими словами, такими красивыми приготовлениями и проектами.

   Рассказывать вам мою дальнейшую жизнь в супружестве было бы неинтересно: слишком однообразно. Скажу одно: к концу года я ненавидела Василия так, как, я думаю, редкой женщине случалось ненавидеть мужчину; ненавидела тем злее, что приходилось ненавидеть молча. Каждое неосторожное слово вызывало ссору и драку. Василий чувствовал мою ненависть в самой моей бессловесной покорности; он раздражался этим чувством, старался, чтобы я высказалась, задирал меня и, когда добивался своего, приходил в страшный гнев... ну, и бил, конечно.

   Родился сын. Это нас примирило было, сблизило. Что касается Василия, он прямо-таки снова влюбился в меня: так он был счастлив этим ребенком. И... черт нас, женщин, разберет! Представьте, что и я разнежилась, опять повисла к нему на шею, и мы пережили второй медовый месяц. Было же у меня, значит, какое-то серьезное чувство к нему, скоту!.. Но тут примешалось новое осложнение. Он сознавал, что очень много виноват против меня, и боялся, что я его грехов не прощу, не забуду и уже больше любить его не могу. Конечно, ничего подобного он не говорил, но я это чувствовала - в особенности по новой радости, какую подарила мне судьба: Василий стал слепо ревновать меня ко всем мужчинам. Я должна была просить колонистов, чтобы они перестали навещать меня, потому что каждое посещение давало повод к страшным сценам.

   - Надоело мужичкой быть? опять в барыни захотелось? - кричал Василий, как бешеный. - И уж тут надо было либо виснуть на шею: "Миленький, мол, золотой! да Бог с тобою! что ты! что ты! я тебя люблю, люблю... променяю ли я тебя, сокола моего, на кого-нибудь?!" - либо, если уж слишком кипело в душе и не под силу было лицемерить, хоть молчать... молчать, как рыба, потому что он сам себя не помнил: пена у рта, налитые кровью глаза - и что попало в руки: полено - так полено, безмен - так безмен.

   Стоило мне поговорить дольше, чем ему нравилось, с кем-либо из деревенских парней или молодых мужиков - он начинал сцену по другой логике.

   - Если ты, барышня, не побрезгала выйти за меня, Ваську Голицына, так не постыдишься повеситься на шею и Петру, Сидору, Карпу и Ивану.

   Словом, я жила под вечным страхом, что не сегодня-завтра мне проломят череп; по той или другой логике, но проломят неизбежно.

   Между тем я готовилась быть матерью во второй раз... На самом переломе моей беременности Васька, как нарочно, запил, и сцены повторялись по нескольку раз на день. Из колонии давно уже звали меня бежать, предлагали доставить мне если не отдельный вид, то заграничный паспорт. И вот однажды, когда мой муж, утомленный водкою и гневом, храпел на печи, а я подбирала с пола волосы, выдранные из моей косы, я решила, что мне ждать лучшего нельзя. Моя жизнь вылилась в общий тип жизни деревенской бабы: тяжкий, гнетущий труд с утра до ночи, нежности, оскорбительные ласки, вперемежку с побоями, каждый день синяки и каждый год ребенок. Надо было спасаться, пока была возможность.

   Я совершенно хладнокровно взяла из зыбки ребенка, накинула на себя тулуп и вышла из избы в колонию... Два часа спустя я уже мчалась - спрятанная под сеном, на дне саней, - в город к железнодорожной станции, а назавтра была в Москве у верных и добрых людей. Муж искал меня со всей энергией, на какую он был способен, когда хотел. Но найти было трудно: чужой паспорт дал мне возможность убраться за границу.

   Мои здешние похождения коротки и неинтересны. Я очутилась в Вене, с ребенком на руках и чуть не накануне вторых родов. Маленьких деньжонок, какими снабдили меня в России, хватило, чтобы не умереть с голода в это тяжелое время. Мне советовали пробраться в Швейцарию, слушать лекции в Берне или Цюрихе... Но когда мне было учиться, если приходилось кормить себя и двух ребят? Надо было зарабатывать хлеб. Как? Чем? В отчаяние приходила: расставаться с ребятами не хотелось, а с ними никто не берет, конечно, ни в бонны, ни в няньки, ни в горничные. Скрепя сердце отдала детей в деревню, в Штирии, крестьянке-кормилице, а сама поступила горничною в отель des êtrangers {Для иностранцев (фр.).}. Доходы были плохие: дети все съедали. А тут еще, как на грех, поссорилась с управляющим, лишилась места, осталась только что не на улице. Трудно было, ужасно трудно. Лезут какие-то маклеришки со скверными предложениями... Попробовала, не гожусь ли я в певицы, дебютировала в каком-то кафе-концерте в качестве la belle russe {Русской красавицы (фр.).}... то-то провал был! Ни таланта, ни голоса, ни задора... Оставалось одно: либо - продаваться, либо - в статистки пантомимы, за крону в вечер, - то есть опять-таки продаваться, так как на крону в сутки и кота не накормишь, не то что взрослую женщину, да еще с двумя детьми за плечами... Тут мне подвернулась - проездом из Константинополя - содержательница здешнего кафешантана. Она француженка и отличная женщина: не смейтесь - очень нравственная... на свой образец, разумеется...

   - Милая, - говорит, - вы красивы, молоды, производите впечатление на мужчин, можете привлекать публику. Не хотите ли распоряжаться у меня в заведении буфетом? Вам, конечно, придется иметь дело с самым разнообразным народом, с обществом смешанным, не всегда приличным, но... слова к вам прилипать не будут, поступков же дурных ни я, ни кто другой от вас не потребуют. А доходы будут: в два-три года можно сколотить деньжонки.

   Я подумала, решила, что всякий черт не так страшен, как его малюют, и согласилась. И вот второй год я здесь. Хозяйка была совершенно права: много дурных мыслей, скверных жестов, сомнительных слов, фамильярности, но ф_а_к_т_ы зависят не от публики, а от нас самих. Я их не хочу, и их нет. Меня здесь любят. Мои "бакшиши" вдвое, втрое больше, чем дают другим... У меня уже есть тысяча франков, отложенных в "Credit Lyonnais". Наколочу другую-третью, и тогда видно будет, что надо делать...

  

  

  

   Конка медленно двигалась в гору по захолустной окраинной улице. Мы с приятелем, художником Краснецовым, ехали в Богородское убивать наступающий летний вечер. Вдруг Краснецов воззрился и поспешно снял цилиндр.

   - Смотри-ка, смотри! - сказал он, показывая глазами на бедно одетую, простую женщину, которую обгонял вагон.

   Двое малюток, мальчик и девочка, лет четырех-пяти, держались за ее платье; на левой руке она несла грудного ребенка, а правою придерживала переброшенный за спину узел. Заметно было, что она опять на сносях.

   - Кто это? - спросил я несколько изумленный знакомством Краснецова.

   Краснецов отвечал мне слегка взволнованным голосом:

   - Это - Мечта.

   - Мечта?.. какая Мечта?

   - Моя Мечта... за которую я получил в Мюнхене премию... Я ее лепил с этой женщины...

   Я обернулся, чтобы разглядеть Мечту. Этим барельефом Краснецов лет двадцать тому назад положил начало своей славе. Я хорошо знал и любил прелестную головку "Мечты". Решительно ничто не напомнило мне ее черт в желтолицей, худощавой бабе, которая понуро плелась позади нас со своею детворой, согбенная под узлом, тяжело раскачивая животом. На мой недоумелый взгляд Краснецов ответил горькою улыбкой:

   - Что, брат, непохожа?

   - Да уж так-то непохожа... И потом: значит, легенда о твоей "Мечте" - действительно только легенда?

   - А что она гласит?

   - Будто ты вылепил "Мечту" с какой-то московской красавицы, умницы и богачки баснословной...

   - Ну да: с Софии Артамоновны Следловской. Это она и есть.

   - Эта?!

   Я опять обернулся, но конка, взяв подъемом, пошла быстрее, и баба с узлом осталась далеко назади... Краснецов задумчиво говорил:

   - Помню зал дворянского собрания, мраморный, белый, блестящий... люстры огромные и отражаются в колоннах... бездна света... толпа... Рябов с оркестром на красной эстраде... Целый вихрь звуков и красок: это - вальс... И она промчалась мимо меня; ее головка почти лежала на плече какого-то офицера, и я - помню - благодарил его мысленно за то, что его темный мундир дал такой хороший фон ее профилю... На ней было платье цвета чайной розы, брильянты... Оживленная такая, глаза - как искорки, румянец... А в ту пору Тургенев только что выпустил "Стихотворения в прозе..." Помнишь: "Стой! Какою я теперь тебя вижу - останься навсегда в моей памяти!.. Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности"! Тут, брат, я и задумал мою "Мечту"... а потом и сделал... Да: "Стой!.. останься навсегда"! А она, вместо того, вон как... Ах-ах-ах!..

  

   В 1880 году Софье Артамоновне Следловской минуло восемнадцать лет. Ее только что вывезли в свет, и она заблестела в нем яркою звездочкой. Красавица собой, умненькая, образованная, веселая, как птичка, она обратила на себя внимание "всей Москвы".

   Тут Краснецов слепил с Сони свою "Мечту" - и сам прославился Сонею, и Соню прославил: за нею так и осталась в обществе кличка "Мечты".

   Потом "Мечта" исчезла со столичного горизонта: в глухой самарской или тамбовской деревушке у нее была бабушка, эта бабушка смертельно заболела. Следловские ждали от нее наследства, а бабушка терпеть не могла всех Следловских, кроме внучки Сони. Следловские и отправили внучку Соню ухаживать за больною старухой и ее завещанием.

   Бабушка умерла, и Соня возвратилась в Москву. Денег Следловские никаких не получили, потому что старуха завещала все свое состояние на благотворительные дела. Между прочим, получили крупные пожертвования один столичный и два провинциальных университета.

   Ходил слух, будто Соня Следловская сама уговорила бабушку разорвать первое завещание, составленное в ее пользу, и заменить его тем, которое теперь осуществилось. Следловские были этим значительно обездолены, а на Соню в обществе стали смотреть как на юродивую.

   Она действительно вернулась из деревни, сильно изменившись. Хороша она была по-прежнему, но былое оживление с нее сошло; она стала серьезна и задумчива; улыбалась не часто, смеяться же не смеялась никогда; ласковые синие глаза приобрели особый взгляд - важный и проницательный взгляд внутрь себя.

   - Два года тому назад, - сказал ей Краснецов, - я хотел лепить с вас "Птичку Божию"; как она "гласу Бога внемлет и поет себе, поет"... Вы украли у меня модель!.. Но я вам отомщу тем, что слеплю с вас "Святую Екатерину, встречающую небесного Жениха..."

   - Разве что небесного... - возразила Софья Артамоновна, - земного у меня не будет.

   К весне старик Следловский расхворался, в два, три дня его свернуло: умер. Привели в порядок дела: актив оказался мизерный, а пассив - внушительный. К счастью, покойник выбрал душеприказчиком человека ловкого и преданного; он разобрался в наследстве, - по крайней мере, банкротство вышло хотя полное, но глухое, без скандала, и Соне остался небольшой капитал, тысяч в двадцать пять.

   Но месяц-другой спустя после того, как все это устроилось, пришли слухи о новых чудачествах Софьи Артамоновны: она обратила в деньги все свои вещи, даже платья и книги, и платила мелкие долги покойного отца... Из капитала уцелела едва пятая часть. Душеприказчик пришел в ужас и отнял у Сони остальные пять тысяч, кроме расходных. Затем Соня очутилась в глухой провинции, на хуторе у своей дальней родственницы, - небогатой старушки, весьма кроткой сердцем и вес