Амфитеатров Александр Валентинович - Рассказы

а наш стол своими нежными палевыми ручками. Я сразу узнал их: они - те самые, что нашел я в размытом грозовым ливнем кургане...

   По спокойным лицам панны Ольгуси - той живой Ольгуси - и ксендза Августа я видел, что они ничего не видят... А "она" все стояла и смотрела, пронизывая меня своим трогательным взором, чаруя и покоряя. И я поддавался силе галлюцинации, - она была так жива, настолько наглядна, что я бессознательно, невольно смотрел на это порождение оптического обмана, на этот "пузырь земли", как на реальное существо...

   Тогда губы ее дрогнули, воздух тоскливо зазвучал тем самым жалобным стоном, что неотвязно мучит меня по ночам.

   - Кто вы? О чем вы просите? - невольно сорвалось с моих губ, - и в тот же момент она пропала, растаяла в воздухе... А живая Олыуся расхохоталась.

   - Я решительно ни о чем не прошу вас, граф! Что с вами! О ком вы замечтались? Вы бредите наяву...

   Я промолчал о своей галлюцинации. Ольгуся суеверна. А видеть чей-либо двойник - есть поверье - нехорошо: к смерти - тому, кого видят. А что... если не галлюцинация? Если...

   Прав Паклевецкий, тысячу раз прав: надо вытрясти из головы фантастический вздор! Черт знает, что лезет в мысли... И становлюсь суеверен, как деревенская баба!

  

   Вчерашнее видение не дает мне покоя.

   Возвратясь от Лапоциньских, я долго сидел перед своим письменным столом, рассматривая таинственные ручки... Я взвесил их на ладони и был поражен, как они легки сравнительно с материалом, из которого сделаны. И мне чудилось, что они становятся все легче и легче, дрожат и трепещут, и холодный мрамор нагревается в моих горячих руках... Не надо иллюзий! не поддамся новой галлюцинации!... Призову на помощь весь свой скептицизм, буду анализировать трезво, холодно и спокойно...

   Но анализ-то получается неутешительный!

   Что я видел?

   Я видел прекрасный призрак с розами на щеках, с синими глазами, полными грустной мольбы, - тот самый призрак, что описал, под шифром, прадед Никита Афанасьевич. Что же? Внушил он мне эту галлюцинацию - из-за гроба, шестьдесят один год спустя после смерти, своею мистическою болтовнёю? Или в самом деле у нас в доме есть свое родовое привидение, как белая дама - у Гогенцоллернов? и - за неимением другого богатства - оно именно и перешло мне в наследство? Так или иначе, но мы сошлись с прадедом или на одной и той же галлюцинации, или на одном и том же призраке.

   Допустим невозможное, т. е. призрак. Если призрак, то - чей? Он - двойник Ольгуси. Закрыстьян Алоизий свидетельствовал, умирая, что Ольгуся - живое воплощение Зоей Здановки. Прадед говорит что-то о la vie interrompue cruellement {Жизнь, прерванная жестоко (фр.).}.

   Смерть Зоей Здановки была насильственная. La prison de marbre {Мраморная темница (фр.).}... не намек ли это на статую и монумент Зоси, уничтоженные, быть может, еще на памяти деда, наследниками графа Петра? Эти ручки, так похожие на руки Ольгуси...

   Какой же я простак! Как было не догадаться сразу, что случай дал мне открыть забытую могилу Зост Здановки и обломки ее знаменитой статуи - той самой таинственной статуи, что, если верить бредням хлопов, стонала, плакала и бродила по ночам, как будто приняла в себя часть жизни безвременно погибшей красавицы?

   Бредни? Бредни? Однако я не знал, по крайней мере не помнил, об этих бреднях, когда встретил розовую незнакомку - как раз там, где они заставляли бродить мертвую Зосю, как раз там, где оказалась потом ее могила.

   Странный розовый призрак мелькнул мне именно у кургана, откуда майский ливень добыл для меня вот этот странный розовый мрамор, так необычайно легкий, прозрачный и будто мягкий в руке...

   Эти ручки - ручки Зоси Здановки, полтораста лет спящей в земле. Я сжимаю их и думаю о ней. Зачем приходила она к прадеду - такая же, как ходит теперь ко мне, с тем же выражением в лице, с тою же мукою в глазах?

   Что должен был он сделать для нее? Чего не сумел сделать, чтобы успокоить ее страждущую тень? "Briser la prison de marbre"... разрушить темницу или освободить из темницы?.. Fantôme chêri... Fleur fatale... при чем тут fleur fatale? Она ли - роковой цветок, по поэтической метафоре прадеда, или... Ба! А первый отрывок, дешифрированный Августом? "Цвел 23 июня 1823... цвел 23 июня 1830... не мог воспользоваться... глупо... страшно..." Не об этом ли роковом цветке идет теперь речь? Что, если восстановить испорченный текст хотя бы в такой форме: "Je jure sur les roses, fleurissantes à tes joues, fantôme chêri, que je me procurerai la fleur fatale et je te rendrai à la vie, interrompue si cruellement" {"Клянусь розами, цветущими на ланитах твоих, милый призрак, что я освобожу роковой цветок и верну тебя к жизни, прерванной так жестоко" (фр.).}.

   Клятва безумная, но разве не безумно все, что совершается теперь вокруг меня?

   "Цвел 23 июня 1823... 1830..." и через семилетний промежуток намечен цвести периодически до конца столетия. Текущий 1893-й год в том числе. Таким образом, всего две недели отделяют меня от тайны de la fleur fatale {Рокового цветка (фр.).}...

   "Может быть, кому-нибудь из потомков удастся, что не удалось мне", - пишет прадедушка, точно завещая мне, своему преемнику по мистической жажде, непонятную, но непременную миссию. Ах, Никита Афанасьевич! Бог тебе судья, заморочил ты мою голову!

  

   Нет больше сомнений!

   Я знаю теперь, кого я видел в саду, кто заглянул ко мне через плечо, когда я мастерил фейерверк для Ольгуси, кого встретила Ольгуся в гостиной, когда была у меня, - это Зося Здановка.

   Пишу это имя твердою рукою, потому что, если даже и помешан, то помешан на ней. Ее имя - та неподвижная идея, около которой вращаются мои мысли.

   Вчера вечером - когда меня, одинокого, вновь окружил тот странный, густой, как будто полный незримой, но веской и тягучей материи воздух, что стал в последнее время неизменным спутником моих размышлений, - я вдруг, непостижимым экстазом, почувствовал, что какой-то могучий прилив небывалых сил словно выхватил меня из земной среды и возвысил меня над нею таинственною, сверхчеловеческою властью. Взор мой упал на мраморные ручки Зоси... Я машинально поднял их со стола, крепко сжимая мрамор, в бессознательном восторге.

   Я чувствовал, что она, когда-то воплощенная в этом камне, - здесь, возле меня, что, стоит позвать ее, и она придет.

   И я позвал ее...

   Тогда от ручек пошли как будто лучи - бледные, белесовато-палевые... воздух пропитался тем мутным брожением, тою эфирною зыбью, которые до сих пор я считал обманом своего больного зрения... Казалось, предо мною происходила какая-то полузримая борьба: что-то рвалось ко мне и что-то другое не пускало... Я понял, что должен напрячь все силы своей воли - и я позвал Зосю: теперь я уже не сомневался, что это Зося! - еще... и еще...

   И она явилась...

   А! теперь я понимаю прадеда!

   Она так несчастна! Когда я слышу ее стон, лицо ее искажается таким тяжелым и долгим страданием, что сердце мое разрывается на части, что я, вне себя, готов хоть в ад - лишь бы понять и прекратить ее горе... лишь бы возвратить ей счастье и покой, о которых она рыдает.

   Зависит ли это от меня? О, да: иначе - зачем бы именно мне являлась она? Зачем я, а не любой из мужчин, любая из женщин околотка, стали жертвами ее грустного присутствия? Зависит. Я читаю это в ее голубых, отемненных слезами глазах. Она ищет в правнуке - чего не сумел дать ей прадед.

   Так выскажись же, чего ты ждешь? чего тебе надо? Не мучь и себя, и меня... Или не можешь? Не вольна? Тень, достигшая материализации, но лишенная слова? Астральное тело, неосязаемое и беззвучное? Но - бесстрастное ли?

   Вчера, когда она явилась, я задумался об ее удивительном сходстве с Ольгусею - и вдруг не узнал ее: так гневно вспыхнули ее глаза... Что значит этот гнев? Чем мешает ей Ольгуся? Любит она меня, что ли, ревнует? Да разве там есть любовь и ревность? А почему нет? - если вместе с телом не умирают другие человеческие страдания, почему должны умереть эти?

   Чтобы разбить "фантастическое настроение", как выражается Паклевецкий, я схватил первую, попавшуюся под руку, книгу из библиотеки и стал читать, где открылась страница. Оказалось, Лермонтов. А что попалось - не угодно ли?!

  

   Коснется ль чужое дыханье

   Твоих ланит,

   Моя душа, в немом страданьи,

   Вся задрожит.

   Случится ль, шепчешь, засыпая,

   Ты о другом,

   Твои слова текут, пылая,

   По мне огнем.

   Ты не должна любить другого,

   Нет, не должна:

   Ты мертвецу святыней слова

   Обречена.

  

   Словно загадал!.. Нечего сказать - утешительно!

  

   Дикий и страшный день!

   Она чуть-чуть было не заговорила...

   Но прежде чем с губ ее вырвался хоть один звук - вдруг лицо ее исказилось ужасом и отвращением, она потемнела, как земля, опрокинулась на спину, переломилась, как молодая березка, и расплылась серыми хлопьями, как дым в сырой осенний день. А я услыхал другой голос - противный и, уже несомненно, человеческий:

   - Здравствуйте, граф... Что это за манипуляции вы здесь проделывали?

   На пороге кабинета стоял Паклевецкий.

   - Как вы взошли? Кто вас пустил? - крикнул я, будучи не в силах сдержать свое бешенство.

   - Ого, как строго! - насмешливо сказал он, спокойно располагаясь в креслах. - Взошел через дверь - вольно же вам не запираться на ключ, когда заняты. А пустил меня к вам Якуб. Да вы не гневайтесь: я - гость не до такой степени некстати, как вы думаете.

   - Сомневаюсь, - грубо крикнул я ему.

   - Сомнение есть мать познания, - возразил он и вдруг подошел ко мне близко, близко... - Так как же, граф? - зашептал он, наклоняясь к моему уху и пронизывая меня своими лукавыми черными глазами. - Так как же? Все Зося? А? все Зося?

   Если бы потолок обрушился на меня, я был бы меньше удивлен и испуган. Я с ужасом смотрел на Паклевецкого и едва узнавал его: так было сурово и злобно его внезапно изменившееся, страшное, исхудалое лицо...

   - Я не понимаю вас, - пролепетал я, стараясь отвернуться.

   - Ну, что притворяться, ваше сиятельство? - холодно сказал Паклевецкий. - Будет нам играть втемную, откроем карты... Рыбак рыбака видит издалека!

   - Кто вы такой?

   - Как вам известно, - уездный врач Паклевецкий.

   - Откуда же вы знаете?

   - А вот - представьте себе: знаю. А каким образом - не все ли равно вам?

   - Вы подслушали меня или прочитали мои записки?

   - Ну, вот! зачем не предположить возможности, более благородной и лестной для моего самолюбия? Зачем не предположить, что я - ваш собрат по занятиям тайными науками, и, с гордостью могу сказать, собрат старший - хотя и менее вас откровенный - потому что ушел в них гораздо дальше вас. и могу вам объяснить тайны, о каких не смеет даже грезить ваша мудрость. - Он важно взглянул на меня. - В том числе и тайну Зоси... Вы напрасно ломали голову над хитрою механикою этого ларчика, открывается он очень просто. И вы же сами открыли его, но позабыли, что открыли, и теперь ломитесь в дверь, не замечая, что она отворена настежь...

   - Объяснитесь... я не понимаю...

   - Очень просто. С помощью вашего друга, лысого ксендза Августа, вы разобрались в заглавной книжке Никиты Афанасьевича Ладьина и - отдаю вам справедливость - очень искусно комбинировали разобранное. Когда вы добрались до идеи о Зосе, я вам аплодировал из моего прекрасного далека - даю вам честное слово.

   Я молчал, совершенно раздавленный его властными словами: он знал все, видел и слышал все...

   - Но вы немного забывчивы, - продолжал он. - Вас сбил с толку la fleur fatale... Как же было не припомнить той странички из "Natura Nutrix", что вы даже выписали в свой дневник?

   - Об Огненном Цвете?

   - Ну да. О таинственном тибетском папоротнике, открывающем человеку тайну жизни. Именно он-то и есть la fleur fatale, которого искал ваш прадедушка, за которым ходила к нему Зося, а теперь ходит к вам...

   - Но какое же отношение...

   - Между Зосею и Огненным Цветом? Такое, что Зосю рано со света сжили, Зося жить хочет, в землю ей неохота, - с неприятною улыбкою возразил он, - а Огненный Цвет - в ваших руках - может вернуть ее к жизни. Так ли, Зося? - спросил он вдруг, насмешливо глядя в угол кабинета. И я весь затрепетал, когда хорошо знакомый мне голос - тот самый, что так много дней уже звенел в ушах моих плакучею жалобою - отозвался тягучим - точно против воли - стоном:

   - Та... а... ак!

   - Вы слышали! - самодовольно засмеялся Паклевецкий, сделав рукою размашистый жест шарлатана, удачно показавшего новый фокус. - А теперь, любезный граф, когда я, кажется, достаточно кредитовал себя в ваших глазах, как представитель практического оккультизма, позвольте немножко пуститься в теорию... Что есть жизнь, граф? Наука отвечает нам: жизнь есть сцепление частиц космических и органическое тело, смерть - распадение этих частиц. Кто владеет Огненным Цветом, властен, по своему желанию, поддерживать телесные частицы в постоянном сцеплении, вызывать такое сцепление, когда ему угодно, - то есть жить и позволять жить другим, пока не надоест, то есть вызывать к жизни мертвых в той плоти, как ходили они некогда по этой земле, воскрешать и воскресать.

   - Почему это? Какою силою?

   Паклевецкий пожал плечами:

   - Почему разбросанные опилки железа прилипают кистью к куску магнита? Почему семь планет держатся в равновесии, притяжением солнечного шара? Разве мыслимо задавать подобные вопросы? Вы признаете ведь магнетические явления в животном мире?

   - Да.

   - Вы знаете, что есть на земном шаре точки, есть в природе условия, при которых магнетические явления бывают особенно ярки и выразительны?

   - Да.

   - Ну-с, так место, где растет Огненный Цвет, - именно такое место, и условия его цветения - наиболее благоприятное условие для проявления животного, то есть атомистического, магнетизма. Вот и все.

   - Но почему?

   - А почему в какой-нибудь смиреннейшей Курской губернии вдруг ни с того ни с сего дурит магнитная стрелка? Почему искони держится морская легенда, может быть, и не вовсе нелепая, будто полюсы земли - колоссальные скалы сильнейшего магнита, притягивающие к себе все железные части кораблей, а потому и на веки вечные недоступные для мореплавателей? Огненный Цвет тянет к себе реющие в мировом пространстве жизненные атомы, как магнит - железные опилки. Воля мастера, что сделать из железных опилок. Воля магика, что вылепить из попадающих в его распоряжение атомов. Больше я ничего не могу вам сказать. Будь я шарлатан и сказочник, я бы мог вам сообщить, что Огненный Цвет есть не иное что, как выродившиеся отпрыски древа жизни, ушедшего в землю, когда Адам и Ева внесли грехом своим смерть в мир... и тому подобные средневековые бредни. Но я жрец науки, а потому откровенно говорю вам: не знаю. В лаборатории природы всегда остаются уголки, куда нашего брата, ни с каким, даже Соломоновым, ключом в руках, все-таки не пускают. Силу и закон Огненного Цвета я вам объяснил: довольствуйтесь этим для практики, без теоретических вопросов.

   - Но почему я должен вам верить? Мало ли каких волшебных историй и обобщений из них может насоздать фантастически настроенный ум! А кажется, доктор, - вы, который еще так недавно упрекали меня в фантастическом настроении ума, много опередили меня в этом направлении. Конечно, если только все ваше поведение сейчас не мистификация, если вы не морочите меня.

   - Нет, я вас не морочу. Да я и не требую, чтобы вы мне верили на слово. Проверьте своим опытом, посмотрите своими глазами, осязайте своими руками - тогда и поверите!..

   - Ну, это мудрено, - сердито усмехнулся я, - ехать в Тибет мне далеко и не по средствам.

   - Да и не надо. Зачем в Тибет? После теории позвольте немножко истории. Вы можете наблюдать тайну Огненного Цвета, не выходя из Здановского парка.

   - Как? Вы бредите, доктор!

   - Ничуть. Слушайте меня внимательно. Ваш прадед Никита Афанасьевич Ладьин был человек весьма крутой воли и весьма пылкого воображения. Он был пожалован Здановским маёнтком, когда память Зоей Здановки была еще совершенно свежа в околотке. Заинтересованный рассказами об ее красоте и несчастной судьбе, о таинственном остатке жизни, который сохраняла ее статуя, прежде чем уничтожили ее Гичовские, он влюбился в память Зоси со всею пылкостью, свойственной этому фантастическому суровому мистику... Влюбился, как Фауст в Елену. Он был человеком больших познаний и редкой магнетической силы. Властью науки, переданной ему азиатскими мудрецами, он вызвал к жизни внешнюю форму покойной Зоси, дал ей способность являться людям, но - лишь на короткие мгновения, как видите ее теперь и вы. Он не был в состоянии ни сделать ее призрак постоянным явлением, ни одухотворить его: для этого ему нужен был Огненный Цвет. Он отправился в Тибет. Опоздав к цветению Огненного Цвета на месте, он выкопал несколько кустов драгоценного папоротника и, с величайшими предосторожностями, перевез их в Россию, надеясь, через семилетний срок, овладеть цветом без новых трудов и испытаний.

   Странная улыбка заиграла на губах Паклевецкого.

   - Всю жизнь свою холил он это драгоценное растение. Он имел счастье дважды, в семилетние сроки, наблюдать цветение папоротника, но не сумел воспользоваться его чудесными свойствами и умер, не дождавшись третьего расцвета. По смерти его Зданов запустел, оранжерея разрушилась, а Огненный Цвет, по невежеству садовников, был выброшен в парк, как простой и никуда не годный папоротник. Но так как Огненный Цвет - неумирающее растение жизни, то он не пропал и... в полночь с 23 на 24 июня, как это было рассчитано вашим прадедом и недавно вам открыто ксендзом Августом, Огненный Цвет загорится в вашем Здановском саду.

   - Не может быть.

   - Если вы захотите видеть, если вы послушаетесь Зоси Здановки, то сами убедитесь, что может. Qui ne risque, ne gagne rien {}Кто не рискует, тот ничего не выигрывает (фр.). - авось вам повезет больше, чем Никите Ладьину. Подумайте: одно движение, одна минута могут сделать вас самым богатым, самым могучим человеком на земном шаре! Ни один мудрец, ни один властитель в мире не в силах дать людям хоть крошечную долю счастия, которое вы получите: способность раздавать щедрою рукою восторги неисчерпаемых богатств и неумирающего бытия!

   - Почему же прадед-то не воспользовался Огненным Цветом?

   - Потому что между ним и цветком становились могучие силы, столько же дорожащие Огненным Цветом и столько же ищущие обладания им, как и человек... Силы эти встретят и вас, когда вы пойдете искать Огненный Цвет, и предупреждаю вас: без моего участия с вами случится то же самое, что с вашим прадедом: вы утонете в океане диких, чудовищных галлюцинаций, физический страх подавит вашу волю, и вы, ошеломленный, испуганный, бросите цветок на жертву силам, которые станут оспаривать его у вас.

   - Вы требуете доли в моем будущем открытии?

   - Да, но доли скромной: удовлетворения моего научного любопытства - и только. Видите ли, я имел бы право быть более требовательным, но не могу. Если я не покажу вам, где растет Огненный Цвет, вам все равно покажут его другие силы. Таким образом, я, как первый, заговоривший с вами откровенно об Огненном Цвете, просил бы у вас лишь двух милостей: одна - чтобы в поисках Огненного Цвета вы доверились одному мне и никому, никому другому... другая - чтобы вы позволили мне, первому, и - немедленно после того, как Огненный Цвет очутится в ваших руках, - произвести с ним несколько опытов...

   - Почему вы лично не ищете Огненного Цвета? - спросил я по некотором размышлении. - Почему вы, зная, где это сокровище и имея возможность овладеть им нераздельно, уступаете его мне? Признаюсь, ваше великодушие для меня мало понятно... Я бы не поделился.

   Паклевецкий нахмурился:

   - И я бы не поделился, если бы был в силах взять его один. Потому что - я больше вас знаю, но не имею ни той духовной силы, ни той воли, какие требуются для этого дела. Вам, и только вам, можно докончить дело, начатое вашим прадедом... Согласны вы принять меня участником?

   - Извольте...

   - Честное слово?

   - Хорошо, пожалуй, хоть и честное слово. К научным исследованиям я не ревнив, а если вы, повторяю, не мистифицируете меня и действительно Огненный Цвет обладает такими удивительными золотоискательными качествами, то - и к богатству ревновать нечего: хватит на обоих!

   - Клянусь вам: со времен царя Хирама человек не имел в руках своих столько богатств, сколько получите вы!

  

   Сегодня ночью я буду обладать великою тайною жизни... если только тайна эта существует, если только мы оба, и я, и Паклевецкий, не сумасшедшие, странно пораженные одновременно одним и тем же бредом. Или - еще вероятнее - если он не шарлатан, не дурачит меня, как средневековый мистагог простака-неофита. Но я не позволю издеваться над собою. Если я замечу хоть тень мистификации, я его убью... Я сказал ему это. Он только рассмеялся. Значит, не боится, уверен в правде своего знания. Не о двух же он головах, чтобы шутить со мною! Кто я и каков я, ему слишком хорошо известно.

   Меня смущает одно. Вот уже три дня, как мы условились с ним о поисках Огненного Цвета, и с тех пор я, кроме Якуба и Паклевецкого, не вижу никого - ни живых, ни мертвых. Он точно ограду вокруг меня поставил. Я окружен его атмосферою, как недавно был окружен атмосферою Зоси.

   Я чувствую, что я весь под его влиянием; что я никогда уже не остаюсь один; что он всегда следит за мною издалека - через расстояние, сквозь двери запертые, сквозь каменные стены, - постоянно стережет меня напряженною и властною мыслью, точно боится, что я обману его, убегу, струшу, поссорюсь с ним... Это первое внушение, с которым я не в силах бороться.

   Я потерял власть над духом Зоси. Я звал ее вчера, и она не пришла. Только где-то далеко-далеко раздался не то вздох, не то звон лопнувшей гитарной струны... скорбный... тяжелый... Она здесь, но не смеет показаться, точно запуганная. Отчего?.. Я чувствую в ней резкую антипатию к Паклевецкому, это он причиною, что она удаляется от меня. Откуда эта антипатия? Ведь без него я не знал бы, как помочь ей. Почему же она так печальна теперь, когда ее освобождение близко и непременно? Почему она так страшно переменилась в лице и исчезла, как дым, когда Паклевецкий застал ее в моем кабинете? Он принес мне секрет, как превратить ее из блуждающего призрака в материальное существо... он - ее благодетель, а между тем, вместо благодарности, сколько ужаса и отвращения высказал ее умирающий взгляд!

   Не напрасно ли я дал ему свое слово? Не скрывается ли за помощью, им предложенной, какой-нибудь коварный умысел? Не может быть! Если бы он затевал что против меня, какая выгода показывать мне цветок жизни? Паклевецкий бывает у меня каждый день... По его рецепту я тренирую себя к поискам чудесного цветка серией магических обрядов, постом, размышлениями. Когда что-нибудь в этой серии кажется мне чересчур глупым, он неизменно повторяет мне одну и ту же фразу:

   - Вспомните Фауста в кухне ведьмы. Что делать! Вы декламируете вздор, но без вздора этого нельзя! Должно быть, стихийные духи любят видеть людей дураками и в глупых положениях.

   Вежлив он со мною, как никогда, до изысканности, услужлив до лакейства. А я, как нарочно, "в нервах" и то и дело говорю ему неприятные вещи. Он пропускает их мимо ушей с такою кроткою покорностью, что мне даже совестно становится, но я положительно не в силах владеть собою.

   Присутствие этого человека для меня яд. Поскорее бы развязаться с ним и затем указать ему порог, чтобы не встречаться более никогда в жизни!

  

   Еще несколько минут, и я, быть может, буду сумасшедшим... Мозг мой горит, - я собираю последнее мужество, последние мысли, последнее присутствие духа, чтобы набросать эти строки... кто найдет... пусть верит или не верит, как хочет... мне все равно!.. Признания ли мистика, признания ли сумасшедшего - для невера немного разницы!

   Да! Он существует! Я видел его, этот Огненный Цвет... он был в моей руке... и я не удержал его... не сумел, не смог удержать!

   Мы с этим... с тем, кто назывался Паклевецким, чье имя теперь я не в силах произнести без трепета, проникли в парк, к тому самому размытому кургану, откуда добыта моя статуя... моя бедная, снова обездоленная, снова осужденная скитаться между жизнью и смертью Зося.

   Когда на кусте бурого папоротника, как пламя, сверкнула золотая звездочка огненного цвета, я хотел протянуть к ней руку, но все члены моего тела стали как свинцовые, ноги не хотели оторваться от земли, руки повисли, как плети.

   - Что же вы? - слышал я гневный шепот над моим ухом. - Рвите же! Рвите, пока не поздно. Ведь он и пяти секунд не цветет: сейчас осыплются листики, вы прозеваете свое счастье!

   Я сделал над собою страшное усилие, но таинственные путы продолжали вязать меня по рукам и ногам! Мне чудился чей-то мрачный смех, какие-то безобразные рожи кивали мне из сумрака. Я не боялся их - я только сознавал, что это они враждебным магнетизмом своих глаз парализуют мою волю и что мне не одолеть их влияния, - оно сильнее человека.

   Тогда Паклевецкий, топнув ногою, с яростью пробормотал несколько слов, и рожи исчезли; по ту сторону цветка, озаренная его отблеском, - выросла Зося... Ее взгляд, испуганный и ждущий, оживил меня... "Спаси! Дай мне жизнь! Не бойся никого и ничего! Ты господин этой минуты!" - прочел я в ее страдальческой улыбке. Я забыл страшные рожи, забыл Паклевецкого, недавняя свинцовая тяжесть свалилась с моих плеч. Я схватил цветок, земля затряслась под моими ногами, и я почувствовал вдруг, как некая непостижимая сверхъестественная сила льется в меня, и я расту, расту, и нет уже могучее меня никого на свете!.. Я видел светло, как днем, в глубокую полночь. Земля и все предметы на ней стали прозрачными, как хрусталь. Зося радостно протягивала мне руки, Зося звала. Я шагнул к ней... Паклевецкий схватил меня за руку.

   - Стойте! - повелительно сказал он. - Прежде всего, исполните условие: вы дали слово уступить мне первый опыт над Огненным Цветом.

   - Да, ваша правда, - сказал я и готов был уже передать ему цветок, когда взглянул нечаянно на Зосю: мгновение тому назад радостный взор ее был снова полон ужасом и отчаянием. Казалось, она предостерегала меня. Я пристально посмотрел в глаза Паклевецкого и прочел в них тревожное и злобное ожидание - взгляд хитрого коршуна, готового ринуться на добычу. Он вдруг стал мне ясен...

   - Я не дам вам цветка, - сказал я, отступая от него.

   - Что это значит? Вы с ума сошли? - глухо отозвался он, следуя за мною.

   - Я не дам цветка, пока вы не объясните мне, зачем он вам и кто вы такой, - продолжал я.

   Он все бормотал:

   - Это бесчестно! Разве так держат честное слово? - И тянулся к цветку.

   Я спокойно отстранил его левою рукою, а правою высоко поднял цветок над головою, так что пламенный отблеск его упал на злобное лицо доктора.

   - Я понял вас, - сказал я. - Я не знаю, кто вы именно, но вы причастны к той злой силе, что оспаривает у человека власть над Огненным Цветом, власть над жизнью и смертью. Вы знали, что меня нельзя запугать никакими страхами, и потому решились вырвать у меня цветок обманом... Вы помогали мне, чтобы предать меня и отнять у меня мою добычу!

   Он с хриплым криком ярости бросился на меня.

   - Цветок! цветок! Отдай цветок! - рычал он. - Вот уже сорок девять лет, как я стерегу этот цветок и не уступлю его тебе, мальчишке...

   - Прочь, гадина!

   Он лез на меня со свирепым лицом, в нем не было уже ничего человеческого. Но я не боялся. Я чувствовал себя сильнее этого безобразного существа, охватившего меня своими цепкими лапами... Он уже обессилевал... Я напрягся, чтобы последним усилием свалить его на землю...

   И вдруг, в одно мгновение ока, он сделался в моих руках тонким и высоким, как шест. И когда, не встречая сопротивления в его теле, я споткнулся и, едва удержавшись на ногах, в изумлении неожиданности глянул вверх, - вместо знакомого лица моего врага на меня с шипением оскалились три змеиные головы с янтарными глазами...

   Я позабыл о цветке, дрожащем в моих пальцах, - и думал только о самозащите. Я схватил чудовище за его длинную шею, и в это время золотая звездочка мелькнула перед моими глазами: это упал на землю Огненный Цвет и рассыпался кучею золотых лепестков, вновь поколебав землю точно вулканическим ударом.

   И в тот же миг все пропало: и чудовище, и звездочка, и Зося... Парк был темен и пуст... Бурый папоротник уныло качался под ночным ветром... Мне чудились далекие стоны и грубый язвительный хохот... Я понял, что все потеряно... я не выдержал испытания. И вот - возвратясь, я сижу теперь один со своими мыслями и спешу занести их на бумагу, потому что стыд, гнев сводят меня с ума. И, кроме стыда и гнева, еще сомнение: не сном ли сплошным, не рядом ли галлюцинаций была в последние дни моя жизнь. Я написал, что тороплюсь записать прежде, чем сойду с ума... а может быть, я уже сошел давно? Но так или иначе, было или не было все, что я, казалось мне, пережил, - я переживал это настолько ярко, что яркостью этою заслонилась вся моя прежняя жизнь... И через семь лет... через семь лет... он, таинственный Огненный Цвет, опять засияет в Здановском парке своими радужными красками, подобный падучей звезде, скатившейся в темную ночь... О, если я только не умру, если только безумие не прикует меня к одинокой келье, мы еще поборемся!.. и уже в другой раз я не останусь побежденным!.. Прости меня, Зося. Прости и жди! - не отчаивайся: будет и на нашей улице праздник!.. И верь мне: он недалек, недалек, недалек...