Эртель Александр Иванович - Волхонская барышня

ты и наивны до приторности, содержание бедно. Я раз в одной российской сказке, - я не про земское положение говорю, - сосчитал слово "опять". Представьте, тридцать пять раз повторялось это слово! Ровно тридцать пять. И все соединяло - известную подробность с другой известной подробностью, избитое происшествие с другим избитым... А тенденции! Дурак побивает умного в силу выспренних наитий каких-то - за дурака и бог, и добрые люди,- и это беспрерывно. Ну потешь дурака, да знай же и честь. Дальше. Какой-нибудь ловкий прохвост и заведомый каналья героем объявляется!.. Забавой, кроме мерзостей да холопского послушания в виде единственной добродетели, ничего не признается... Помилуйте-с!.. А это еще вопрос, почему "людскую молвь да конский топ" я за поэзию должен признавать... Может, оно еще и не поэзия... Пушкин-то и ошибиться мог: ведь недаром Мериме на славянских песнях-то его поддел...- И Волхонский вдруг как бы спохватился. - Впрочем, что же это я о Пушкине...- проговорил он виноватым тоном.

   А Тутолмин переживал странное состояние. С первых слов Волхонского о русских сказках в нем закипела жестокая злоба к этому эффектному баричу, так покойно развалившемуся в своих мягких креслах. Но по мере того как Волхонский говорил, злоба эта пропадала и сменялась каким-то холодным и надоедливым ощущением скуки. Он вяло и уже без малейшего раздражения следил за желчными выходками Алексея Борисовича, и когда тот кончил, только для приличия возразил ему:

   - Но песни...

   - Ах, песни! - живо подхватил Волхонский, возбужденный собственным своим красноречием.- Ну конечно, как не быть поэзии в русской народной песне. Брызжет!.. "Во ракитовом кусточке лежал-потягался молодчик"... Так, кажется? ("И охота ему ломаться!" - думал Илья Петрович). Или: "Не белы-то снеги в поле забелелися,- забелелись у мово милова белокаменны палаты", в которых какие-то "писаря" что-то пишут... Или: "Как по матушке по Волге сподымалася невзгодушка", и в косной лодочке подплывал "ко Татьянину подворью" целый гардероб в образе камзола, штанов и прочего скарба ("Pardon, Варя!" - произнес он в скобках). Бог с вами, какая же это поэзия!.. Это смех, это, если хотите, лепет ребяческий, а отнюдь не поэзия. А приемы! А этот вечный и часто совершенно нерезонный переход от какой-нибудь ивушки к девке, у которой "ненароком" развязалась оборка у лаптя!.. Или, может быть, скажете, что в образах, в оборотах речи ваши песни прыщут поэзией?.. А я вот не понимаю этого. Я не понимаю, почему выражение: "снежки белы лопушисты - именно "лопушисты" - покрывали все поля, одно поле не покрыто - поле батюшки мово", почему это выражение поэтичнее, хотя бы такого:

  

   И ты богиня, о

   Я шел деревню чрез,-

   Мужик несет вино,

   В жилище крыши без...

  

   Все засмеялись, а Тутолмин снова подумал: "И чего он ломается?"

   - А возьмите изображения ваших песен,- с пущим жаром продолжал Волхонский,- возьмите ихние идеалы. Вот герой, пользующийся явным сочувствием песни: "Чисто, щепетко по городу погуливат, он енотову шубенку за рукав ее тащит (каков!), бел персицкий кушачок во белых руках несет; черна шляпа с подлиманом (вы не знаете, что это за штука такая?), черна шляпа с подлиманом на русых кудрях его..." Хорош гусь! - И пренебрежительно добавил: - Нашли поэзию!

   - Видите ли, какая она штука,- совершенно спокойно сказал Илья Петрович,- спорить нам бесполезно: между нами органическое непонимание. Вы говорите про Фому, я - про Ерему.

   Варя незаметно кивнула головою.

   - Но помилуйте,- несколько обидевшись, возразил Волхонский,- я ведь знаю, что на свете есть логика.

   - В том-то и дело, что логика-то у нас разная. Ну к чему поведет, если я буду вам говорить, что трудно себе представить более поэтичный оборот, как этот: "Не шуми ты, мати, зелена дубравушка, не мешай мне молодцу думу думати", и что вообще вся эта песня насквозь проникнута великолепнейшей образностью и строгой величавостью тона... Вы скажете, что любой сонетик Пушкина перещеголяет эту песню.

   - А эта песня приведена у Пушкина! - живо произнесла Варя.

   - Ей-богу, не помню-с,- может, и приведена,- небрежно проронил Тутолмин.

   - В "Капитанской дочке", - напомнила Варя.

   - Ей-богу, не помню-с,- упрямо повторил Илья Петрович.

   - Ах, какая прелестная песня, папа! - воскликнула девушка. - Ты не поверишь, до чего она делает впечатление... Именно какая-то величавость в ней и строгость тона!

   - Может быть,- сухо ответствовал Волхонский и с видом изысканной вежливости предложил гостям сигары.

   Произошло неловкое молчание. Тутолмин порывисто сосал сигары и думал с досадою: "И зачем меня занесло в этот комфортабельный катух?!" А Варе было нехорошо за отца; и не то, чтобы она не соглашалась с ним,- ей даже нравилась юмористическая форма его выходок,- но отношение к этим выходкам Тутолмина смущало ее. По этому отношению она догадывалась, что отец говорит, должно быть, очень избитые и, пожалуй, даже пошлые вещи. И что вообще он, должно быть, ужасно отстал. И ей было больно это. Она даже чувствовала, как кровь приливала к ее щекам и шея нестерпимо горела под двойными городками рюша. Захар Иваныч тоже был недоволен. "Испортили вечер миляге",- думал он, мельком поглядывая на сумрачную физиономию Ильи Петровича.

   И вдруг Волхонский ясно увидел, что он произвел дурное впечатление. "Однако не подумал бы этот misérable {жалкий, презренный (франц.).}, что я консерватор,- опасливо шевельнулось в нем,- ведь у них, если на мужичка посмотрел косо, и пропал бесследно..." И странное ощущение какой-то холодной и неприязненной струи коснулось его.

   - Но, разумеется, не в этом суть, - произнес он торопливо и мягко,- суть в том, что и с песнями, и без песен живется тяжко. А что делать? Приходится сидеть в стороне и смотреть, как безнаказанно гибнет народ с несомненной исторической ролью и как его нищенский скарб расхищается на пользу различных звездоносцев...

   Варя встрепенулась. "Как хорошо он это сказал, милый папка!" подумала она и с невольным торжеством поглядела на Тутолмина. Но Илья Петрович сидел по-прежнему угрюмый и с нетерпением кусал сигару. "Что же это!" - внутренне воскликнула девушка и застыла в недоумении.

   А Волхонский распространился в необузданных речах. Он пылал. Он чувствовал, как упругие волны какого-то радостного восторга непрерывно подмывают его и охватывают мелким ознобом и приятно стесняют ему дыхание... "Все равно - не донесут!" - думал он иногда, отпуская чересчур резкое словечко или дерзко касаясь фактов, недоступных обсуждению. И говорил, говорил неотступно...

   Илья Петрович все молчал и безучастно смотрел на дымок сигары. Но вдруг он вскочил: Алексей Борисович, покончив с критикой существующих безобразий, перешел к рецептам и жадно завздыхал о палате лордов.

   - Не бывать этому! - задорно закричал Тутолмин.- Отдавать народ в руки баричей и золотушных культуртрегеров!.. Вручать его судьбы шайке космополитических хлыщей... Отравлять его вожделения фельетонными идеалами вылощенных болтунов!.. Не бывать этому, почтеннейший господин!.. Пока существует Русь, пока живы исторические стремления русского народа, пока вы его не опутали сетью ваших мероприятий жидовско-индустриального свойства,- этому не бывать!.. А следовательно, никогда не бывать!

   - Но ты забываешь, Илья, что каждому времени - выражение своих потребностей,- вмешался Захар Иваныч, несколько огорченный непочтительным обращением Тутолмина к Алексею Борисовичу.

   - А! Каждому времени! - вцепился в него Тутолмин. - Так ты со своим паршивым рационализмом потребности времени представляешь?.. Врешь!.. Ты раздраженье пленной мысли представляешь, а не потребности... На какого дьявола нужны все твои скоропашки и скоромолки?.. Мужик вот возьмет да вжарит ренту до чертиков - скоропилки твои и пойдут на гвозди... Да, на гвозди-то самые обыкновенные, - корявые и неуклюжие, - мужику грядушку к навознице приколачивать... И первый же вот либеральный барин,- указал он на Волхонского,- пропишет тебе отставку с твоими скоровейками и скоросейками, ибо прельстится на мужикову сумасшедшую ренту... Кому ты рассказываешь!

   - Стало быть, вы науку отрицаете? Интенсивность отрицаете? - ядовито осведомился Волхонский.

   - Да что он!..- воскликнул Захар Иваныч и безнадежно махнул рукою.

   - Нет-с, не отрицаем,- возразил Илья Петрович, сверкая глазами,- мы только барчат отрицаем!.. А поскольку наука народу служит - поклон ей земной. Вот-с.

   Но тут голоса смешались в такую кашу, что трудно было разобраться в них. И Захар Иваныч кричал, и Илья-Петрович кричал, и даже Волхонский, раззадоренный неукротимостью Ильи Петровича, утратил свою комильфотность и тоже кричал. А Варя весело наблюдала за ними. Правда, она почти ничего не понимала; но она видела, что отец выходит из себя и постоянно меняет тон, то придавая ему ядовитое выражение, то переполняя его ироническим смирением; что Захар Иваныч смешно краснеет и беспрерывно повторяет одни и те же доказательства и как бы вращается в каком-то заколдованном круге... И что Илья Петрович как будто разбивает своих противников, хотя излагает (или, лучше, выкрикивает) очень странные мнения. И мнения эти интересовали девушку: с одной стороны, они как будто ужасно консервативны, но с другой... с другой - либерализм отца кажется пред ними чем-то жидким и мелким. "Мелким!" - повторила Варя вполголоса. "Отчего же это? - подумала она.- Ведь все, что говорил отец в этом либеральном духе, так ей нравилось прежде! Особенно красота и благородство его выражений нравились. Почему же теперь дикие возражения Ильи Петровича как будто вытравили всю суть из этих благородных выражений, и они как-то праздно звенят, без толку утомляя внимание. Вот фокус-то! - сказала и внутренне усмехнулась девушка.- Нет ли во мне скверных зачатков каких,- консервативных?.. Не перешло ли ко мне чего от бабушки? (Бабушка Варвары Алексеевны и до сих пор отстаивала аракчеевские порядки.) Не потому ли странные мнения Ильи Петровича привлекают меня?..- Но тут же вслушивалась в невыразимый крик Тутолмина и задумчиво повторяла: - Нет, нет, он не консерватор!" И вдруг ей ужасно захотелось проникнуть в мир идей, волновавших Илью Петровича, узнать его убеждения, перенять от него обильные познания, которыми он так легко побивал Алексея Борисовича, а Захара Иваныча заставлял беспомощно топтаться на одном месте. "Все это, должно быть, очень оригинально",- подумала она и пристально посмотрела на Тутолмина. Растрепанный, бледный, с горящими глазами, он теперь показался ей привлекательным, и даже несчастный сюртучок его показался ей необходимым дополнением к его оригинальной наружности. Будь на нем сейчас изящный фрак от Тедески, ей это, может быть, и не понравилось бы.

   Разошлись поздно. Илья Петрович, бесконечно взволнованный спором, совершенно забыл о существовании Вари, и когда она сказала ему: "Прощайте же, Илья Петрович!" - рассеянно сунул ей руку. На дворе была тишина. Звезды горели ясно. Острый холодок пахучей струйкой доносился из сада. На земле лежал легкий мороз.

   - Однако ты...- с мягким упреком произнес Захар Иваныч.

   - Не могу я,- угрюмо проворчал Тутолмин. В молчании вошли они к себе в комнату.

   - Но согласись, что все-таки Алексей Борисович человек гуманный; а в политическом отношении все же лучше монстров каких-нибудь,- как бы извиняясь, сказал Захар Иваныч, замечая, что мрачная полоса не сходит с Тутолмина.

   - На то они и монстры,- возразил тот отрывисто, но вдруг посмотрел на Захара Иваныча и рассмеялся.- А насчет либерализма я тебе вот что скажу, друг любезный. Есть у меня барыня одна знакомая. Тоже большая либералка. Та не только конституции - республики требует. Только, говорит, чтоб мужика этого противного не было.

   А Варя вошла в свою комнатку и долго не раздевалась. Она стояла и смотрела в окно и думала о Тутолмине. Прозрачные тени лежали на полях. Роща недвижимо темнела. В озере сияли звезды и как будто с любопытством переглядывались с теми, которые горели в вышине. Высокий камыш задумчиво смотрел в воду. "А должно быть, он очень умный, этот Илья Петрович!" - прошептала девушка и с тихим вздохом стала расстегивать свое платье из синей французской вигони.

  

  

   Наутро Илья Петрович проснулся поздно. В соседней комнате нетерпеливо бушевал самовар. В окна светило солнце. Илья Петрович потянулся и посмотрел на белый потолок. Внезапная веселость овладела им. "А славно тут у них, черт возьми!" - воскликнул он и проворно вскочил с постели. Вошел вчерашний заспанный мальчик с рукомойником в руках и с полотенцем через плечо. Теперь у него вид был бойкий и живой.

   - Тебя как звать,- Акимкой? - шутливо спросил его Тутолмин.

   - Алистратом,- отвечал мальчик, посмеиваясь.

   - Ну, Алистрат, давай мыться.- И Тутолмин стал шумно плескаться холодной водою. Затем он оделся и вышел в другую комнату. Обе комнатки были уютны и светлы. В них дышалось как-то легко: особенное чувство успокоения сходило среди этих стен, ярко выбеленных мелом.

   К чаю появился Захар Иваныч, немилосердно гремя своими длинными сапогами. Вместе с ним запах какой-то славной свежести ворвался в комнату. Да и сам он был славный: розовый румянец заливал его добродушное лицо и глаза оживленно блистали. Оказалось, что он встал сегодня в три часа и до сих пор находился в поле. У него начинался сев. Новые сеялки, выписанные от Липгарта, работали великолепно. "И, представь, до чего сметлив этот русский человек,- поспешно рассказывал Захар Иваныч,- я все не догадывался: почему сеялка вдоль борозд высевает столько-то, а поперек - больше. И что же! Нестерка, бездомовник, пропойца, лентяй, сразу открыл Америку: весь секрет-то в том, что вдоль борозд сеялка идет плавно, а поперек - порывами, а потому усиленно выталкивает семена... Простая штука, а поди ты с ней!.. Ведь все горе-то - эта закаменелость русская. Тот же Нестерка непременно на жниво уйдет от меня, и не удержать его ни за какие пряники... А куда уйдет? Паршивую ржишку убирать, да потом эту же ржишку и жрать пополам со всяким дерьмом!.. В голод, в холод уйдет!

   Илья Петрович безостановочно пил чай и тонко посмеивался в ответ на рассказы Захара Иваныча. Нервы его были как-то странно покойны. На душе было ясно и тихо. И он вспомнил о вчерашнем вечере. "Для чего кипятился? - подумал он, и особенно противен стал ему вчерашний вечер. "Не заманут!" - промелькнуло у него. Но вместе с этим как будто и приятное чувство шевельнулось в нем. Он с удовольствием припомнил внимательное личико девушки и ее грациозную фигуру, изящно драпированную платьем, и ее пристальный взгляд, умный и блестящий...

   - Вот завтра поедем-ка паровой плуг пытать, - продолжал между тем Захар Иваныч,- по случаю куплен. Стоит две тысячи фунтов, а я за семь тысяч рублей купил. Лорд тут один в трубу вылетел. Любопытная штука. Осенью-то привезли его по заморозкам, я и не успел попытать. А интересно. В Бельгии, у Платера, двенадцать гектаров катает. Как-то у нас?

   - Да на какого лешего тебе паровой плуг?

   - Ты не знаешь, брат. Я с ним ведь на все кризисы плюю. А то два года тому у крестьян случился урожай богатый - плугарей я и не нашел.

   - Так, значит, урожай богатый - для вас кризис? - иронически заметил Тутолмин.

   - Не придирайся ты к словам, пожалуйста.

   Но Тутолмин и не придирался. Он только посмеивался себе в бороду да аккуратно опоражнивал неисчислимые стаканы с чаем. А по уходе Захара Иваныча стал разбираться со своими вещами. Из чемоданчика вылезли на свет божий и поместились на комоде несколько растрепанных книжек какого-то журнала, да толстое исследование об общине, да "Крестьяне на Руси" Беляева, да несколько программ для собирания сведений по различным отраслям народного быта. В конце концов на комоде же появилась и знакомая нам записная книга. Илья Петрович развернул ее, прочитал несколько страниц, написанных спутанным и торопливым почерком, и нахмурился. Это были песни, сообщенные ему Мокеем. "Вот тебе и "Не шуми ты, мати, зелена дубравушка!" - сказал он с горечью. И опять мелькнул перед ним образ Вари. "Ишь ты - упомнила!" - подумал он, вспоминая, как Варя заступилась за него по поводу этой песни, и снова какое-то кроткое и приятное чувство шевельнулось в нем.

  

   К вечеру пришел Мокей и принес еще две песни. Илья Петрович аккуратно записал их и дал Мокею двугривенный. Но Мокей посмотрел на монету и сказал:

   - Это что! Мы и так завсегда вашей милости...- Тут он спрятал монету в кошель.- Ты вот местечко мне поспособствуй у Захара Иваныча.

   - Какое местечко?

   - Да в работники, например. Я, брат, на сеялках-то отчаянный.

   Илья Петрович сокрушился.

   - Да у тебя что, нужда, что ли? - спросил он.

   Мокей почесал затылок.

   - Коли не нужда,- ответил он.- Нужда-то нуждой, а тут отсеялся я. Так и быть, послужил бы я Захар Иванычу, парень он хороший.

   - Да ты бы к нему и лез,- рассердился Тутолмин.- Что ты ко мне-то? Захотел ярма и лезь сам. Я-то тут при чем?

   Мокей снова и уже с большей настоятельностью почесал в затылке.

   - Серчает он на меня,- произнес он.

   - Кто серчает?

   - Захар Иваныч.

   - За что?

   - А за что! Спроси! - в благородном негодовании заторопился Мокей.- Народы-то у нас оченно даже приятные... У нас мастера ямы-то рыть под доброго человека... У нас, ежели не слопать кого, так праздник не в праздник!..

   - Стало быть, наговоры на тебя?

   - Наговоры,- кротко сказал Мокей.

   Илья Петрович помолчал.

   - Или перемогся бы? - наконец вымолвил он.

   Мокей тряхнул волосами.

   - Никак невозможно,- сказал он решительно.

   - Ну к своему бы брату, мужику, нанялся. Там хоть равенство отношений. ("Эку глупость я отмочил!" - подумал Тутолмин в скобках.)

   - Как можно к мужику! - горячо возразил Мокей.- Мужик на работе замучает. Мужик прямо заездит тебя на работе! Нет, уж вы сделайте милость.

   - Хорошо, я скажу,- печально согласился Тутолмин.

   Мокей рассыпался в благодарностях.

   - А что насчет песен, это уж будьте покойны,- говорил он.- Я тебе не токмо песни - чего хочешь предоставлю. Мы за этим не постоим! - И вдруг игриво добавил: - Будешь в деревню ходить - девки у нас важные.

   Илья Петрович хотел было рассердиться, но вовремя опомнился и сказал:

   - Нет, уж насчет девок ты оставь, Мокей,- я женатый.

   - О? Не уважаешь? Ну, как хочешь. Насчет девок не хочешь - песни буду представлять. Я, брат, ходок на эти дела. Ты у кого ни спроси про Мокея, всякий тебе скажет, например. Я не то, что другие,- измигульничать не стану.

   Вечером, когда приехал Захар Иваныч, Тутолмин сказал ему о желании Мокея. Захар Иваныч поморщился.

   - Больно уж он неподходящ! - сказал он.

   - Чем же?- спросил Илья Петрович.

   - Да как тебе сказать: очень уж он привередлив. Он ведь жил у меня раза три. Надо тебе сказать, что за пищей рабочих я сам слежу, и уж что другое, а пища у меня сносная...

   - Да он говорил мне об этом.

   - Ну вот видишь. Говорить-то он говорил, а когда жил - у меня недели не проходило без скандала: то то ему не хорошо, то другое. То масло горчит, то в крупе гадки много, то говядина не жирна. Просто наказание! И представь себе: сейчас же собьет всех, сговорит, и скопом являются расчет просить. Помучил он меня. Ты не поверишь - я в лето три кухарки сменил, и все из-за его претензий. Вот он какой, этот Мокей.

   - Да отчего же он такой требовательный?

   - А бог уж его знает. Живут они плохо и дома, я уверен, мяса в глаза не видят, Я тебе говорю: окаменелость какая-то. Вот уходил он от меня: один раз ушел,- чирий на спине вскочил,- не смех ли! Другой раз - рансомовский трехлемешник ударил его рычагом по сапогу... А третий - смешно даже сказать: ночевал он в картофельной яме и вдруг говорит: "Я, говорит, не буду здесь ночевать". - "Отчего же ты не будешь?" - "Леших боюсь..." Уговаривал его, убеждал,- ничего не помогло. Так и ушёл! Вот он какой, этот Мокей.

   Илья Петрович засмеялся.

   - Да, действительно неудобный продукт для капиталистических манипуляций,- сказал он. - Но ты все-таки его прими. Как хочешь, а ведь в принципе-то все-таки отлично, что у Мокея этакое органическое нерасположение к ярму.

   - Поди ты! - с неудовольствием произнес Захар Иваныч, но все-таки не забыл сказать явившемуся приказчику, чтобы он взял Мокея.

   После чая Захар Иваныч отправился в дом. Тутолмин, разумеется, отказался сопровождать его. Он весь вечер прокопался за материалами, собранными в записной книжке. Много сведений он разнес оттуда по различным отделам. Большинство досталось общине; затем добрый кусок зацепили обычное право и раскол; этнография удовольствовалась меньшим, и наконец самую маленькую частичку получила статистика.

   Захар Иваныч возвратился с новостью: Варвара Алексеевна просила Илью Петровича поехать с ней в шарабане на испытание парового плуга. Старику нездоровилось, и он оставался беседовать с Куглером. "Вот еще не было печали! - как будто с видом неудовольствия воскликнул Тутолмин, отрываясь от своих материалов.- Я и править-то не умею". Но в душе он был доволен этим предложением. И когда лег спать, несколько раз подумал о Варе. Нервы его были слегка возбуждены. Сердце беспокойно трепетало. Ночью он часто просыпался и злился на безмятежное сопение Захара Иваныча. Мерный лязг часового маятника тоже раздражал его.

  

  

   Славная погода установилась на другой день. Правда, солнце не светило и небо было покрыто сплошными тучами, но теплота стояла в воздухе изумительная. От полей подымался пар. Тонкий и затхлый запах земли разлит был всюду. Даль подернулась влажностью. Неумолкаемые крики грачей мягко замирали в отдалении.

   Было воскресенье, и целая толпа привалила из села поглазеть на паровой плуг. Девки в ярких платках грызли семечки; нарядные парни стояли отдельными группами и громко пересмеивались; ребятишки затевали игру в "репку", мужики сосредоточенно ходили около локомобилей. Эти локомобили приехали на место еще вчера и теперь разводили пары. Захар Иваныч озабоченно посматривал на манометр. Замазанный и шершавый кочегаришка метался как угорелый с масленкой в руках и в свободные мгновения важно озирался на мужиков. Нахмуренный машинист, в валенках и в круглой касторовой шляпе, глубокомысленно разглядывал какую-то заклепку. У другого локомобиля, поместившегося на том конце опытного поля, тоже толпилась небольшая кучка зрителей.

   Захару Иванычу, очевидно, не нравилось это присутствие посторонней публики. Он не особенно надеялся на успешность опыта: локомобили были-таки достаточно помяты жизнью, и лемеха посматривали подозрительно. А этот неуспех непременно подал бы повод к насмешкам, на которые так щедр простодушный российский мужичок. Вот и теперь уже между ними с какой-то комической неподвижностью стоит Влас Карявый и произносит ядовитые свои шуточки, на которые мужики сдержанно усмехаются. А тут как да грех легкое топливо давало мало жару и стрелка манометра подымалась с возмутительной медленностью. "Вали, вали, Николай!" - торопил Захар Иваныч рабочего, подкладывающего дрова, и тот целыми охапками валил эти дрова в ненасытное жерло топки.

   - Ты бы, Миколай, прямо с возом туда въезжал,- скромно заметил Влас Карявый. Толпа хихикнула.- Право бы, способней с возом... А то взял бы ворота с конюшни туда засадил... Кто ее щепкой-то растревожит, экую прорву!

   - Растревожим! - невнятно проворчал явно сконфуженный Николай.

   Захар Иваныч отошел в сторону.

   - Я бы амбарушку продал,- сказал другой,- дать бы за нее рублев тридцать, я бы и продал: все бы, глядишь, на раз хватило.

   - Подавишься, - вымолвил Николай.

   - Эка ты чудачина,- подхватил Карявый,- кабыть у них лесу мало. У них, чай, Редушки... Все как-никак поглотается лето-то.

   - Что экой прорве Редушки!.. В Редушках всего-то никак сто десятин... А ты гляди-ка на нее!

   А один дряхлый старик все смотрел и вздыхал. "Что же это будет такое?" - шептал он в каком-то ужасе и беспомощно перебирал пересмягшими своими губами. "Эй, девки!- кричали из толпы парней.-Печка-самопека приехала... Кому желательно блинцов покушать!.. А мы духом сыти..." - "Нет, это жар-птица,- возражали девки,- а вот Иван-царевич!" - и они с хохотом указывали на чумазого кочегара.

   Несколько мужиков, наиболее отличавшихся солидностью, ходили около плуга и с любопытством ощупывали блестящую поверхность лемехов. Иные в задумчивости покачивали головами. А один все заходил и, прищуривая один глаз, следил за изгибом лемехов. "Вон оно как!" - наконец промолвил он и решительно нахлобучил шапку. "А что?" - спросили его. Но на это он ничего не ответил и многозначительно отошел от плуга. "Не пойдет",- заявлял другой. "Ну, как не пойти!" - возражали ему. "А вот пласт он отваливать не станет - это верно. Ты гляди, как отвалы-то приспособлены". И все согласились, что точно пласт не будет отваливаться.

   По мере того как пар бездействовал и все новые и новые охапки дров бесследно исчезали в топке, настроение народа становилось все веселее и веселее. Наряду с этим прислуга была явно обескуражена. Николай даже изъявил наклонность к измене: стал насмехаться над печкой, так беззастенчиво пожиравшей его труды. "Эка хапуга проклятая, право хапуга!" - восклицал он. Один только Мокей не унывал (он уже очутился в усадьбе). С какой-то грязнейшей тряпкой в руках он весело суетился вокруг локомобиля и беспрестанно отпускал соответствующие замечания. Так, когда близ него находился Захар Иваныч, он говорил вполголоса, видимо обращаясь к машине: "Врешь, матушка, пойдешь! Не на таковского наскочила, и не таких, как ты, объезживали..." Когда же ему случалось пробегать мимо мужиков, он корчил лукавую усмешку и произносил: "Дела не наделаем, а лупоглазой невестке глаза вставим!" И мужики сочувственно ему улыбались.

   В это время подъехал и Тутолмин с Варей. Всю дорогу он испытывал приятное и неутихающее волнение. Резвый побег горячего серого жеребца, которым правила Варя, эластическое покачивание рессорного экипажа, мягкий треск колес, с изумительной быстротою попиравших почву гладкой дороги, пробитой по выгону, а пуще всего соседство красивой и возбужденной девушки - переполняли все его существо глубоким удовольствием. А Варя действительно была хороша. В своей широкой зимней шляпе, кокетливо надвинутой на глаза, в своем тяжелом плюшевом костюме, ловко обхватывавшем ее упругий и гибкий стан, она и не на Илью Петровича могла бы сделать впечатление. День - тихий и теплый, кроткое и задумчивое очертание далей, запах свежеразрытой земли, стоявший в воздухе, близость Ильи Петровича с его лицом, сосредоточенным и добрым,- все это отпечатлевалось на ее душе ясными и безмятежными полосами, и глаза ее глядели безмятежно.

   Около локомобиля у них приняли лошадь, и Варя подхватила Тутолмина под руку. Но тому уже не до ней было. Народный говор, оживленные толки мужиков и баб, явно недоброжелательное отношение их к машине, смущенный вид Захара Иваныча и прислуги - все это сразу охватило его интересом. Он рассеянно выпустил руку Вари и направился к толпе. Девушка опешила, и даже горькое чувство обиды вдруг шевельнулось в ней, но обстановка и ее скоро заинтересовала. Она подхватила Захара Иваныча и стала расспрашивать его о подробностях устройства машины. Правда, она мало понимала из его толкований, но тем не менее с любопытством заглянула в огненное жерло топки, постучала пальчиком по толстому стеклу манометра, осторожно прикоснулась к ясным шарам регулятора и даже нагнулась и посмотрела на проволочный канат, плотно стянутый на колесе.

   Стрелка наконец возвысилась до сорока пяти градусов. Пар вступил в золотники. Прислуга ободрилась. Народ притих в нетерпеливом ожидании. Машинист с важностью подошел к свистку и повернул кран. Хриповатый и смешной свист вылетел оттуда отрывистой нотой. Здоровенный хохот прокатился по толпе. "Захлебнулась, сердешная!" - сказал Карявый. Тогда рассерженный машинист еще раз прикоснулся к аппарату. Свисток пронзительным и тонким звуком огласил окрестность. Варя закрыла уши. Хохот усилился. "Зазевала! - вымолвил Влас.- Не зевай: надорвешься!" Парни под шумок заигрывали с девками.

   А Захаром Иванычем овладевало беспокойство. Дело в том, что рабочий, который один только умел управлять плугом, не являлся. Он был занят у прежнего владельца плуга и по временам запивал. Последнего-то и боялся Захар Иваныч. Как только колесо локомобиля пришло в движение и регулятор медленно закрутился, вся прислуга вместе с Захаром Иванычем устремила взоры на дорогу из усадьбы. Наконец кто-то воскликнул: "Едет Пантешка!"

   Не доезжая добрых десяти сажен от толпы, Пантешка выпрыгнул из телеги и направился к плугу. Он был в красной рубахе и в картузе набекрень. Движения его были проникнуты каким-то разухабистым ухарством и лицо изъявляло беззаветную отчаянность.

   - Видали наемщика! - встретил его Карявый, и толпа снова отозвалась хохотом.

   И действительно, Пантешка живо напоминал собою "наемщиков" былого времени. Те же развинченные ухватки, то же удальство подозрительного пошиба. Он важно осмотрел плуг, осведомился о числе градусов на манометре и, свернув цигарку, направился к толпе.

   - Что, галманы,- воскликнул он,- аль гляделки продавать пришли!

   - Продашь,- ответил Карявый,- бывало, наемщиков-то под руки водили, а теперь ими плетни подпирают.

   - Это кто же был наемщик-то? - подбоченясь, спросил Пантешка.

   - Не мы.

   - Да и мы не таковские.

   - Видать.

   - Мы-ста кланяться не станем. У нас и управитель покланяется! - бахвалился Пантешка.

   - Как, поди, не поклонится,- простодушно возразил Карявый, - вы, поди, обхождения-то всякого видали.

   - И видали.

   - Вы, чай, не одно толокно, и зашейное едали.

   - Да не сидели на овсянке как галманы которые...

   - Где сидеть! Поди, и под заборами леживал!

   - Леживали, да с голоду не пухли,

   - Как тута пухнуть! Тонкого человека сразу видно.

   - И видно.

   - Тонкий человек и... (тут Карявый сделал неприличный намек на свойство тонкого человека).

   Толпа, утаивая дыхание, следила за пререканиями Власа с Пантешкой. Иногда пробегал по ней тщетно задушаемый смех. Но последнее слово Карявого как будто прорвало плотину: оглушительный хохот вылетел из всех мужичьих грудей и долго стоял в воздухе. Обескураженный Пантешка отплюнулся и подошел к девкам. "Эй, Сашки, канашки мои!" - закричал он, бросаясь заигрывать с ними. Но его встретили руганью и оплеухами. Тогда он снова возвратился к мужикам.

   - Ты как же на лопатку-то на эту цепляешься?- с притворной любознательностью спросил его Влас Карявый, указывая на сиденье плуга, торчавшее в воздухе.

   Польщенный Пантешка ободрился.

   - Ты эфто не так понимаешь,- предупредительно сказал он и неизвестно для чего начал врать: - Я, к примеру, сажусь и берусь за колесо. И как взялся за колесо - тут уже прямо пущают. А я сижу и гляжу. Плуга направо - я сейчас напрямик ее. Плуга налево - я опять ее напрямик. Дело, брат, хитрое!

   - Чего хитрее! - подтвердил Влас с иронией.

   - Рукомесло тоже,- со вздохом вымолвил дряхлый старик.

   - А ты думал, не рукомесло, - живо откликнулся Пантешка, видимо стараясь заручиться расположением мужиков. - Я, брат, три лета на ней страдаю. Однова вот руку перешибла, окаянная, повыше локтя,- он указал,- а в другой ногу искорежило,- он снова указал.- Вот оно какое рукомесло.

   - Э! - с любопытством воскликнули в толпе.- Как же это тебя угораздило?

   - Оченно просто,- сказал Пантешка и опять почувствовал в себе героя.- Лемех зацепился за корень за какой аль за голыш, тебя и ковырнет вверх тормашками. Я, брат, разов семь летал. Спасибо, больше все мордой отвечаешь.

   - А прежде вы по какой части происходили? - спросил его Влас Карявый.

   - В кучерах езжал.

   - Тэ-эк. И по купцам живали?

   - Живал.

   - Едали хорошо?

   - Здорово кормили. У нас, у купца Аксенова, от масла переслепли все!

   - Тэ-эк... А с лопатки-то с эстой много ли летал? - бесхитростно осведомился Карявый, указывая на плуг.

   - Семь разов.

   - Ну и летать тебе, видно, до веку! - хладнокровно заключил Влас при общем хохоте предстоявших.

   Пантешка обиделся и отошел.

   Илья Петрович ходил посреди народа и чувствовал, как земля под ним горела. Настроение толпы глубоко радовало его. Здоровенный ее хохот, беззастенчивый и грубый юмор, свободолюбивое отношение к действительности, насмешки над этим хитрым чудовищем, на славу сооруженным в Ипсвиче,- все это как нельзя более отвечало его теоретическим представлениям о народе и с особенной настойчивостью возбуждало коренные его влечения. "Что, буржуй, съел гриб!" - подсмеивался он над Захаром Ивановичем и нисколько не разозлился, когда тот, выведенный из терпения, сказал: "Э, брат, и дикари глумятся над Европою, а она все-таки пожирает их через час по ложке!"

   А Варя недоумевала. Неприязненное отношение народа к машине печалило ее. В этом отношении ей чуялось дикое и упорное невежество. Она вспомнила некоторые факты из истории (за которую так еще недавно получила на выпускном экзамене высшую отметку) - Стефенсона, Везелиуса, Джиордано Бруно. Вспомнила судьбу "Басурмана", которым зачитывалась в детстве. Вспомнила наконец печальную участь многих открытий и изобретений, так живо рассказанную в иллюстрированных английских волюмах... И в лице огорченного Захара Ивановича, досадливо сдвигавшего свои брови, почудился ей новый мученик за идею. Тем больше удивляло ее поведение Тутолмина. Он казался таким веселым и ясным, он так сочувственно относился к невежественным выходкам толпы, так явно радовался плохому и медленному действию локомобиля, что даже возбудил гнев Вари. Никаких оправданий она не могла подобрать этому поведению Ильи Петровича, - хотя внутренне и признавалась, что желала бы видеть эти оправдания.

   - Почему Илья Петрович такой странный? - спросила она Захара Иваныча.-Неужели он радуется их невежеству? - И она указала на толпу.- Но ведь это же гадко!

   Захар Иваныч тотчас же заступился за приятеля.

   - Бог с вами, Варвара Алексеевна, - горячо сказал он.- Илья на смерть бы пошел за них и за их счастье!

   - Но разве счастье в невежестве?

   - Эх, долго об этом говорить! - ответил Захар Иваныч, с нетерпением посматривая на стрелку манометра, подвигавшуюся к вожделенному градусу, - да мы вряд ли и поймем друг друга... У него, видите ли, принцип есть: все для народа, и все посредством народа... Одним словом, он почвенник. И принцип этот, кажется ему, теперь торжествует, потому что другой-то, противоположный, затемнен... Он и рад. Вот видите, я говорил, что не поймете! - добродушно добавил он, мельком взглядывая на Варю, и побежал к плугу.

   Варя действительно ничего не поняла, но Тутолмин внезапно предстал пред нею в ином освещении. Снова какая-то загадочная и таинственная пелена окутала его, и снова проснулось в ней желание проникнуть в его душу и узнать мысли, руководящие странными его поступками.

   Наконец колесо завертелось с невыносимым грохотом и потянуло канат. Плуг подкатился к позиции. Пантешка, засучив по локоть рукава рубашки и до невозможности сдвинув набекрень картуз, сел с видом отчаянной решимости и обеими руками ухватился за колесо рычага. Для пущей тяжести рядом с ним, на раме, поместился Мокей. Дали свисток тому локомобилю. Толпа застыла в каменной неподвижности. На висках Захара Иваныча выступил пот. Две-три минуты прошли в немом ожидании. Вдруг цепь напряглась и плуг судорожно дрогнул. Пантешка повернул рычаг; лемеха вонзились в землю... Тонкий пласт разорвался и метнулся в сторону... И тяжелая громадина, неуклюже колыхаясь, двинулась вдоль пашни. "У-лю-лю-лю!" - закричали ребятишки, с визгом бросаясь вслед за плугом. В толпе послышались одобрительные восклицания. "Вот так долбанула!.. Гляди, гляди, ребята, выворачивает!.. Словно боров!.. Ай да окаянная!" Но вскоре это настроение снова сменилось насмешливостью. Дело в том, что лемеха действительно скверно отваливали пласт и ножи плохо подрезывали его.

   - Швыряет здорово! - сказал Влас Карявый, ощупывая мозолистыми своими руками неподрезанную глыбу.

   - Ни красы, ни радости,- заметил другой.

   - Может, она к тому и приспособлена, чтоб, к примеру, в снежки с ребятами? - серьезно предположил Влас.

   Смешливое настроение неудержимо овладело толпой. Когда плуг прошел другую полосу, Тутолмин спросил Власа:

   - Ну что, дядя Влас, каково?

   Влас почесал затылок.

   - Игрушка занятная,- ответил он с обычным своим, выражением лукавой простоватости,- игрушка такая, что и Волхонку на ней можно проиграть. А дорого стоит?.

   - Говорят, семь тысяч.

   - А-а! - протянул он с удивлением и, помолчав, продолжал: - Что ж - деньги плевые! Нам ежели потянуться два годика да притащить барину оброк, вот-те и игрушка готова... Ковыряй до нового оброка!

   Тутолмин не утерпел и ударил Власа по плечу: "Молодчина ты, дядя!" - сказал он. На что Влас кротко отвечал: "Вашею хвалою хлеб едим, батюшка барин",- чем снова, вызвал одобрительный смех окружающих.

   Захар Иваныч, конечно, и сам замечал, что плуг пашет неладно. Он ходил за Пантешкой и внимательно всматривался в работу лемехов. Да, кроме лемехов, и локомобили грешили. Когда плуг приближался к какому-нибудь из них, канат начинал крутиться с преувеличенной быстротою. Тогда плуг прыгал, порывисто вздрагивал, а Пантешка изо всех сил кричал: "Стой, стой, дьяволы!" - и, словно утопающий, отчаянно махал руками. Что касается Мокея, то он в таких случаях обыкновенно сваливался на мягкую землю и спокойно предоставлял облегченному плугу метаться сколько ему угодно.

   Наконец опыт прекратили. По окончании его Влас Карявый подошел к Захару Иванычу и сказал:

   - На водочку бы с вас, Захар Иваныч.

   - Это за что? - удивился тот.

   - Как же! Мы старались, Захар Иваныч. Мы, может, сколько животов из-за ней, окаянной, надорвали.

   - Дай, дай! - сквозь смех произнес Тутолмин.

   Захар Иваныч опустил в ладонь Карявого несколько монет. Карявый легонько подбросил их и спросил с глубочайшей серьезностью:

   - А по какой цене, Захар Иваныч, вам пахота эта ляжет?

   - Не знаю...- сухо ответствовал Захар Иваныч.- Гляди, не дороже вашей.

   - Тэ-эк-с. Значит, теперь нам по две красненьких будешь выдавать?

   - Как по две? За что?

   - Опять-таки за десятинку.

   Захар Иваныч уразумел ядовитость намека.

   - Ну, и по четыре рублика будете наниматься,- с усмешкой сказал он.

   - Будем, это верно,- подтвердил Карявый,- и четыре рубля - цена. Ну мы будем пахать, а на этой-то?

   - И эта будет пахать.

   - Во как,- с почтительностью сказал Карявый и, подумав, заметил: - А ловок у тебя Пантешка править: на этой его пашне ежели голыши посеять - и те, гляди, дурманом обродятся...

   - Ну, это мы посмотрим,- угрюмо вымолвил Захар Иванович и отошел от Власа. Толпа со смехом и шутками направилась к селу. Девки звонко затянули песню. Илья Петрович глянул им вслед, и сердце его заиграло; Народ, с торжеством и с сановитым выражением достоинства удаляющийся с поля, показался ему сильным и крепким богатырем, изумительно великодушным в своем превосходстве и кротким во всем сознании сказочной силы своей. "Народ, народ!.." - в восторге воскликнул он и даже еще что-то хотел прибавить, но тут Варя позвала его, и он поспешил к шарабану.

  

  

   - Илья Петрович, что такое "почвенник"? - спросила Варя, когда они довольно далеко отъехали от плуга.

   - Почвенник? - протянул Тутолмин и с удивлением посмотрел на девушку.

   - Да? почвенник,- повторила она настоятельно.

   В этой настоятельности Тутолмину почудилась капризная нотка.

   - Да не костюм от господина Ворта,- насмешливо сказал он.

   Варя вспыхнула.

   - Я вас серьезно спрашиваю, Илья Петрович,- произнесла она, и в ее дрогнувшем голосе послышались слезы.