Джером Джером Клапка - Наброски для повести

- Напротив,- ответил я.- Поверьте, что все, касающееся вас, меня в высшей степени интересует.

   Видя, что он заминается, я попросил его не стесняться и прямо приступить к делу, которое привело его ко мне.

   - Дело... дело? - бормотал он с внезапно вспыхнувшею на его всегда бледном лице краскою.- Какое тут "дело"?.. Это - не дело, а состояние... Видите ли, дорогой Мак, я влюблен,- с отчаянною решимостью выпалил наконец он и еще больше смутился и покраснел.

   - Великолепно! - ободряюще вскричал я.- Очень рад слышать (я надеялся, что это поможет ему отделаться от его "наваждения").- Может быть, я имею честь знать вашу избранницу?

   - Ее зовут Елизаветою Меггинс. Я раз говорил вам о ней.

   - Это меня несколько удивляет,- продолжал я.- Насколько мне помнится, вы тогда отзывались о ней не особенно... одобрительно.

   - Вы упускаете из вида, что тогда был Смис, а не Смайс,- заметил мой странный посетитель.- Разве тот несчастный человеческий черновик может ценить женщину?.. Презрительное отношение к мисс Елизавете Меггинс этого полудикаря служит лучшим доказательством ее превосходных качеств.

   - Однако мне показалось, что эта леди довольно обыденная женщина,- с невольною заминкою (мне было неизвестно, как он это примет) заметил я.

   - Действительно, она не из настоящих леди. Но, дорогой Мак, я не настолько уважаю общественное мнение, чтобы руководствоваться им,- спокойно возразил Смайс.- Мисс Меггинс, Лиза, хороша, добра, мила, и... словом, лучше ее я не встречал женщин. Разумеется, для поверхностного наблюдателя мой выбор должен казаться очень странным. Да, по правде сказать, я и сам не могу дать себе ясного отчета в том, что именно привлекает меня к Елизавете. Это - одна из тех тайн моей натуры, которые остаются неразрешимыми даже для меня самого. Может быть, меня притягивает ее внешняя противоположность со мной. Может статься, то, что есть во мне утонченного, требует тесного соединения с ее более примитивной натурой - для большей, так сказать, устойчивости. Ничего этого наверное не знаю. Чувствую только, что меня влечет к ней что-то инстинктивное, и не могу противиться этому.

   Я ничего не возразил ему на это излияние, а только полюбопытствовал узнать, чем занимается его избранница.

   - Служит в чайной,- объяснил Смайс.- Я каждый день в четыре часа хожу туда чай пить. От вас тоже пойду прямо туда.

   - В этом... настоящем вашем виде? - удивился я.

   - Да, конечно. Я своей роли каждый день не меняю.

   - А узнает она вас в этом виде?

   - Нет. Говорит только, что я похож на одного парня; которого она хорошо знает, и не принимает моих ухаживаний. Я даже прямо предлагал ей свою руку, но она ответила мне, что не желает иметь дело с человеком, который ей не подходит. Более откровенна, чем любезна, не правда ли?

   - А вы не пробовали намекнуть ей, что тот парень, которого она любит, и вы - одно и то же лицо?

   - Ах, что вы! - чуть не с ужасом воскликнул Смайс.- С какой же стати? Ведь между мною, когда я Смайс, и тем безобразным лодырем, каким бываю, когда зовусь Смисом, нет ничего общего. Когда я в своем настоящем виде, все касающееся моего двойника кажется мне одним тяжелым кошмаром.

   - А между тем ваша Лиза любит именно того... Смиса, и если вы серьезно желаете иметь ее своей женой, то вам нужно посвататься за нее в то время, когда вы бываете Смисом, а потом она уже поневоле помирится и со Смайсом. Другого исхода я не вижу.

   Он на минуту задумался, потом, взглянув на часы, стрелка которых подвигалась к четырем, вдруг вскочил и, крепко пожимая мне руку, оживленнее обыкновенного сказал:

   - Вы навели меня на прекрасную мысль, дорогой Мак! Не напрасно меня потянуло к вам. Я подожду до следующего своего превращения, и тогда воспользуюсь вашим советом. А пока - до свиданья!

   Я сам проводил его вниз, в переднюю, и мы расстались. Через полгода, приблизительно в конце ноября, служанка доложила мне, что меня желает видеть какой-то Смис.

   - Смис?.. Смис? - повторил я, стараясь припомнить, кто бы это мог быть.- А разве он не дал вам карточки?

   - Нет, сэр,- ответила служанка.- Этот человек и не выглядит таким, у которого бывают карточки. Но они говорит, вы его и так примете.

   В голосе служанки слышались нотки не то недоверия, не то порицания. По-видимому, она сильно была шокирована тем, что меня, ее хозяина, которого она привыкла считать порядочным во всех отношениях человеком, спрашивает какой-то подозрительный субъект.

   Я только что хотел заставить ее солгать перед неизвестным посетителем, что меня нет дома, но вдруг вспомнил о "двойнике" Смайса, и велел его принять.

   Смис вошел ко мне в костюме чуть не циркового паяца. Мне кажется, что он сам придумал себе фасон, сочетание цветов, а может быть, даже и рисунок ткани своего изумительного костюма со всеми его необходимыми принадлежностями: головной покрышкой, обувью и пр. Он казался очень разгоряченным и весь был в поту и пыли. Не протягивая мне руки, он неуклюже опустился на самый край стоявшего в углу стула и, вытаращив совсем по-простецки глаза, оглядывался, точно в первый раз находится не только у меня, но и вообще в таком помещении. Его растерянность сообщилась и мне; я не знал, что сказать, и мы несколько времени просидели в неловком молчании. Наконец я решил, как говорится, рубить с плеча, как делают люди того класса, к которому принадлежал Смис, и прямо начал:

   - Ну, как ваши дела с Лизой?

   - Как были, так и теперь,- каким-то странным голосом ответил он, смущенно вертя в руках свою невозможную шляпу самого декадентского пошиба.

   - Разве вы не сделали еще того, о чем говорили прошлый раз?

   - Чего такого?

   - Да ведь вы хотели на ней жениться?

   - Нет,- вяло промолвил Смис, пристально рассматривая подкладку шляпы.

   - Отказала вам? - продолжал я.

   - Я за нее и не сватался,- громко процедил он сквозь зубы.

   - Но почему же? Разве она вас разлюбила?

   - Разлюбила?! - с хриплым смехом повторил Смис.- Да я бы рад был, кабы разлюбила. Хоть бы кто-нибудь убрал ее подальше от меня... Видеть ее не могу.

   - Но позвольте! - в полном изумлении воскликнул я.- Ведь несколько месяцев тому назад вы были в таком восторге...

   - Вовсе нет! - ничего такого не было! - перебил он меня,- Может быть, вы слышали насчет нее какую-нибудь ерунду от Смайса. Он полоумный, и от него все станется. Коли такой, как он, втешится в смазливую рожицу хоть самой последней, с позволения сказать, коровницы, так сейчас готов и хомут на себя надеть. Порядочному человеку требуется не такая жена, которая ниже его, а такая, которая была бы выше, чтобы он мог смотреть на нее снизу вверх, а не сверху вниз. Жена порядочного человека должна быть ангелом, богиней, какие описываются в книжках, а не то что...

   - И вы уже наметили себе такую жену? - невольно вырвалось у меня.

   Он густо покраснел и, по-видимому, очень заинтересовался рисунком ковра под его ногами. Мгновение спустя он поднял голову; все его лицо точно преобразилось, засветившись таким теплым чувством, на какое я и не считал способным этого загадочного человека.

   - О, мистер Мак-Шонесси! - воскликнул он идущим прямо из сердца голосом.- Если бы вы знали, как она хороша, вы бы сами назвали ее богиней. И какая умная... Я недостоин даже думать о ней... А не могу не думать... День и ночь все думаю... Я встретил ее с каким-то толстым старичком в Тойнби-Холле. Послушали бы вы, мистер Мак-Шонесси, как она разнесла там в пух и прах все картины. Ни об одной не сказала ни полсловечка хорошего. Все обозвала скверной мазней. Уморительно было слушать, смею вас уверить... Когда она вышла садиться в экипаж, я опередил ее и отворил перед ней дверцу, а она, покосившись на меня, брезгливо подобрала платье, точно боялась запачкаться об меня. Потом выбросила мне прямо на мостовую шиллинг. Он у меня сейчас на груди... Это для меня святыня. Я готов целовать камни, на которые она ступает своими маленькими ножками.

   Его чувство было такое искреннее, что я не мог смеяться над ним, а с полным участием осведомился, узнал ли он, по крайней мере, кто его богиня.

   - Конечно, узнал! - с торжеством воскликнул он.- Я бежал за ее экипажем до самой Харли-стрит. Там он остановился перед богатейшим домом, и красавица со своим старичком вошла в его подъезд. Я расспросил кого надо, и мне сказали, что ее зовут Эдит Тревиор...

   - Ба! - вскричал я.- Так это мисс Тревиор, дочь одного из самых богатых банкиров... Она высокого роста, смуглая, с копною взбитых волос и голубыми глазами?

   - Да, высокая и смуглая, с волосами, похожими на путаницу шелковой паутины, и с большими голубыми, как незабудки, глазами... Номер дома сто семьдесят третий...

   - Знаю, знаю этот дом,- перебил я.- Да вы и сами раньше знали его. Разве вы забыли, что мы вместе с вами были там на вечере, и вас представили мисс Тревиор, с которой вы беседовали чуть не целый час?.. Вы тогда, разумеется, были сэром Смайсом.

   - Нет... не помню этого,- отозвался мой посетитель, видимо порывшись в своей памяти.- Я почти ничего не помню, что делает Смайс. Он для меня - все равно что сонное видение... Разве я и в самом деле уже бывал в том доме и разговаривал с мисс Эдит?

   - Были, были, уверяю вас. Мисс Эдит потом созналась мне, что вы произвели на нее очень приятное впечатление.

   - Не я, а тот, другой... этот противный, важничающий Смайс... Ну, и я... то бишь этот самый Смайс, тоже ею был зацеплен? - с любопытством спросил мой собеседник, точно речь шла о совсем постороннем для него человеке.

   - Не могу этого сказать. У вас... то есть у сэра Смайса, был очень скучающий вид, пока он обменивался с этою мисс мнениями о разных салонных вопросах; а после у нас с ним никакого разговора о ней не было.

   - Экий идол! - презрительно произнес уайтчепелский франт, делая такую гримасу, словно хотел плюнуть.- Надо будет хорошенько внушить ему, чтобы в следующий раз, когда опять заважничает и очутится в обществе мисс Эдит, он не держал себя каменным истуканом.

   - И не вспоминал бы больше о Лизе,- с невольной усмешкой добавил я.

   - О, мистер Мак-Шонесси! разве можно держать в одном уме высокое и низкое? - с ужасом крикнул чуть не на весь дом мой интересный гость, поднимаясь с места и в волнении комкая свою балаганную шляпу.- Я каждый вечер по целым часам брожу около того дома в Харлей-Стрите, как около какого храма, куда не смею войти, и, когда никто не видит, становлюсь на колени перед подъездом и целую ступеньки...

   Мы снова надолго расстались. Когда весною сэр Смайс опять вступил в отправление обязанностей своего существования, я встретил его как раз в доме банкира Тревиора на вечере, данном по случаю дня рождения мисс Эдит. Он сидел со своим скучающим видом и дьявольски тонкой улыбкой среди группы людей, ловивших каждое его ядовитое слово как высшее откровение, и на свое "божество" не обращал ни малейшего внимания. Улучив момент, я подошел к нему и шепнул:

   - Что же вы не пройдете в картинную галерею? Там вас ожидает мисс Эдит.

   - Ожидает меня! - процедил он сквозь зубы, вскинув на меня удивленный взгляд.- На что я ей?

   - Я слышал, что она очень заинтересована вами, а это, мне кажется, с своей стороны, должно интересовать и вас,- сказал я, начиная смущаться при мысли, что, быть может, сунулся к нему не вовремя.

   Оказалось, что я угадал на этот раз верно, хотя действительность превзошла мои ожидания.

   - Решительно не понимаю, почему это должно интересовать меня! - брезгливо передернув губами, вымолвил Смайс.- Мало ли кто может быть заинтересован мною! Но это еще не значит, чтобы я должен был платить взаимностью.

   - Однако разве не вы сами уверяли меня, что мисс Эдит для вас - божество? - продолжал я, желая до конца выведать эту изумительную двойственность.

   - Во сне разве? - подхватил он.- Наяву вы не могли слышать от меня ничего подобного. Как могу я признать божеством какой-то плохой снимок с героини плохого бульварного романа!

   - Нет, не во сне, а именно наяву вы признавались мне, что целуете прах под ногами этой мисс и ступени здешнего подъезда.

   Он побагровел и, отвернувшись в сторону, через плечо прошипел:

   - Милейший Мак, я думал, у вас хватит настолько здравого смысла и деликатности, чтобы не смешивать меня с другими личностями, которые, вероятно, подыгрываются под меня, и, вместо того, чтобы вступать с ними в интимные беседы, вам следовало бы отвертываться от них... Только вульгарные субъекты и могут восхищаться такими энциклопедиями в юбках,- презрительно прибавил он, кивнув на мисс Эдит, входившую в эту минуту в гостиную.

   Подумав немного, он еще добавил:

   - Вы, дорогой Мак, должны бы знать, что для меня существует один женский идеал, олицетворенный в лице мисс Елизаветы Меггинс.

   - А та как относится к вам? - решился спросить я.

   - Как я - к вашей мисс Эдит: с полным равнодушием. Только и мечтает о негодяе Смисе, который позволяет себе временами подыгрываться под меня.

   - Отчего бы вам не сказать ей, что вы и он - одно и то же лицо?

   - Этого я не могу сделать. Да она и не поверит мне.

   В следующий раз я опять встретил его, в начале осени, близ Уайтчепеля. Он был в новом шутовском костюме и выглядел крайне удрученным. Взяв его под руку, я спросил:

   - Кто вы нынче?

   - В данный момент - никто,- ответил он совершенно просто, по-человечески.- Полчаса спустя я был Смайсом, через полчаса буду Смисом, к чему, как видите, уже подготовился, а в промежутке чувствую себя чем-то безличным и блаженствую.

   В дальнейшем разговоре он сообщил мне все стадии своего перехода от Смайса к Смису и обратно. Это было нечто кошмарное по своей необычайности. Всего лучше он себя чувствовал, когда бывал Смисом и шатался по трущобам. Я спросил его, не приходило ли ему когда-нибудь в голову совсем сбросить с себя Смайса и остаться только Смисом. Он ответил, что приходило и даже не раз, но выполнить операцию отделения от своего двойника ему никогда не удавалось, и он покорился своей горькой участи. Потом он начал философствовать на тему обшей двойственности природы и уверял, что, в сущности, все люди двойные, но обыкновенно с перевесом в них какой-нибудь одной стороны.

   - Природа не любит однобокости,- продолжал он.- Я всю жизнь старался доразвиться до высшего существа, а природа в противовес одарила меня двойником самого низшего разбора. Думаю, что ни один человек не бывает одинарным или, так сказать, одноликим. Вглядитесь поглубже в самого идеального на вид по своей чистоте человека, и вы увидите в нем, хоть на дне его души, полную противоположность.

   Пораженный его рассуждением, я шел рядом с ним молча, понурив голову. Потом, стряхнув с себя путаницу мыслей, я осведомился, как идут его сердечные дела.

   - Как всегда: вечно мотаюсь между двумя крайностями. Когда бываю Смайсом, с ума схожу по Лизе, которая тогда ненавидит меня; а будучи Смисом, боготворю мисс Эдит, которая содрогается при виде меня... Как, однако, странно,- перебил он сам себя: - только в этот промежуток между двумя состояниями я вполне ясно вижу в себе и Смайса и Смита и помню все до мельчайших подробностей об их противоположных чувствах, мыслях и поступках. Но как только вступаю в исполнение той или другой роли, одна из них кажется мне каким-то смутным сном, и лишь в те мгновения, когда вы мне напоминаете о ней, я сознаю, что это действительность... Да, моя проклятая двойственность, чересчур уж резко выраженная, приводит к самым запутанным осложнениям. По-видимому, я осужден выпить эту отравленную чашу до дна. Это нечто ужасное, и я думаю, что, в конце концов, окончательно сойду с ума,- с незамечаемого мною раньше в нем грустью закончил он.

   Я с любопытством взглянул на него. Он шел, еле переставляя ногу за ногу, засунув руки в карманы и с неподдающимся описанию выражением на лице и в глазах. Это был не Смайс и не Смис, а какая-то изумительная смесь того и другого, хотя все-таки преобладал более Смис.

   Мне вдруг стало так жутко, что я, взглянув на часы, сказал:

   - Ого, как уже поздно! Ну, я должен пока проститься с вами, дорогой...

   Я заколебался, не зная, каким именем назвать его. Но он выручил меня.

   - Конечно, Смис! - задорно произнес он.- Не смею больше задерживать вас, мистер Мак-Шонесси. Будьте здоровы!

   И, не подав мне руки, он повернулся ко мне спиной и более уверенною походкой повернул назад. Больше я не встречался с ним.

   - И все это правда? - спросил Джефсон, когда Мак-Шонесси замолк, устремив задумчивый взгляд на шумевшую под нами реку.

   - За исключением имен, все чистая истина,- ответил рассказчик. Мы оставили это на его совести.

   Может быть, он и сочинил всю эту историю, а может быть, и нет: мало ли какие бывают чудеса в нашем загадочном мире.

  

  

   Видя, что нам не решить вопроса о выборе героя для нашей повести, мы совершенно растерялись. Каждый из нас предлагал этого героя по своему личному вкусу, но встречал горячие возражения со стороны остальных, и дело не двигалось вперед ни на одну пядь. Вертелись на одном месте, как белка в колесе. Наконец Джефсону пришла блестящая мысль.

   - Ничего у нас не выйдет, пока мы не будем знать, какого рода героев предпочитают женщины,- сказал он.

   - А ведь это правда! - подхватил Мак-Шонесси.- Ведь мы намерены писать не для собственного удовольствия и не для одних мужчин. О вкусах мужчин мы более или менее верно можем судить по нашим собственным, а что касается женских вкусов, то нам нужно узнать, в какой профессии или в каком общественном положении женщины любят видеть героев повестей. Для этого я предлагаю сделать несколько запросов. Я напишу своей тетке, которая является представительницей дам зрелого возраста. Ты,- обратился он ко мне,- спросишь свою жену; она выскажет нам взгляд молодых дам на этот предмет. Браун пусть напишет своей сестре, чтобы она ознакомила нас с вкусом передовых молодых женщин, а Джефсон может позондировать мисс Медбери относительно идеала простых, но здравомыслящих женщин.

   Этот план всеми нами был единодушно одобрен, и результат оказался самый неожиданный. Запросы были сделаны и ответы получены. Мак-Шонесси вскрыл письмо своей тетки и прочитал нам вслух:

   "На твоем месте, мой дорогой мальчик,- писала почтенная дама,- я бы выбрала военного. Как тебе известно, твой бедный дед, сбежавший в Америку, был военным; таким же военным был и твой кузен Роберт, проигравший восемь тысяч фунтов стерлингов в Монте-Карло. Я всегда чувствовала особенное влечение к военным еще девочкою. Относительно значения военных ты можешь найти множество указаний в самой Библии; например, у пророка Исайи, глава 48, стих 14. Разумеется, неприятно представлять их себе бьющимися и режущими друг друга; но нынче они, кажется, уж не делают больше таких зверств".

   - Вот вам мнение пожилых дам,- сказал Мак-Шонесси, складывая письмо.- Теперь узнаем, что говорит высшая умственная женская культура в лице сестры Брауна.

   Браун достал письмо своей сестры, написанное смелым, чисто мужским почерком, и прочитал:

   "Какое странное совпадение! Наш кружок только что на днях обсуждал тот вопрос, с которым ты, дорогой брат, теперь обращаешься ко мне. Наше единогласное решение было в пользу военных. И это очень естественно: ведь человеческая натура тяготеет к противоположностям. По всей вероятности, какой-нибудь приказчице должен импонировать поэт; но интеллигентная женщина никогда не увлечется поэтом; он может навести на нее только скуку; такая женщина ищет мужчину, на которого могла бы смотреть с благоговением. Пустоголовой девочке военный может казаться типом "выдохшимся" и неинтересным, а для умственно развитой женщины именно военный и представляется высшим мужским идеалом, как существо обыкновенно всегда очень красивое, сильное, прекрасно одетое, хорошо выдрессированное и не настолько умное, чтобы действовать на нее подавляюще".

   - Вот уж два голоса за армию,- заметил Мак-Шонесси, когда Браун изорвал письмо своей интеллигентной сестры и бросил его в воду.- Ну, а что говорит девушка, обладающая "простым здравым смыслом"? - обратился он к Джефсону.

   - Ты бы сам спросил какую-нибудь из числа своих знакомых,- с недовольным видом пробурчал тот, попыхивая своей огромной сигарой.

   - Мы условились, что ты спросишь свою мисс Медбери,- заметил Мак-Шонесси.

   Джефсон сильно покраснел и насупился.

   - Спрашивал. Она тоже за военных,- сердито выпалил он.

   - Вот как! - вскричал Мак-Шонесси.- И она тоже... А мотив объяснила?

   - Объяснила. Сказала, что в военных есть что-то особенное и что они отлично танцуют.

   - Поражен! - патетически воскликнул Мак-Шонесси, воздевая глаза и руки к хмурому небу, видимо, готовившемуся разразиться новыми потоками дождя.- Ну, а что же говорит молодая замужняя дама? - отнесся он ко мне.- Неужели то же самое?

   - Увы, да! - уныло подтвердил я.

   - А чем мотивировала свое мнение?

   - Тем же,- что военные привлекательнее всех других мужчин.

   Наступило молчание. Все мы чувствовали себя очень скверно, и, наверное, не я один сожалел о том, что мы затеяли сделать эти глупые запросы. В самом деле, наше гражданское чувство сильно страдало от этого единодушного предпочтения военных со стороны четырех представительниц различных типов прекрасного пола, все-таки довольно интеллигентных, хотя и в различной степени. Будь они няньками, кухарками, горничными,- от них нельзя было бы и ожидать ничего другого.

   - Культ Марса издавна уж поддерживается Венерою в белом чепце и является чуть ли не единственным, сохранившимся в нашем "мирном" веке,- начал я.- Вот хотя бы взять нашу служанку, Аменду. Вот какой казус приключился с ней. Кажется, все вы находите ее вполне степенною и приличною, не так ли?

   - О да, конечно! - отозвался Мак-Шонесси.- А что? Разве мы ошибаемся?

   - Очень даже, как и мы сами сначала ошибались,- ответил я.- Поэтому можете представить себе наше удивление, когда мы, в одно летнее воскресенье, отпустив Аменду на "полчасика" к жившей по соседству подруге и отправившись немного спустя сами поболтаться по улицам, встретили ее украшенною моей собственной панамскою шляпою и бегущей в густой толпе, валом валившей вслед за отрядом кавалерии, выступавшей куда-то с музыкою. В глазах нашей скромницы горело упоение, ноги ее не шли, а плясали по камням мостовой, а свободная рука выбивала такт музыки.

   Когда кавалерия и провожавшая ее толпа скрылась с наших изумленных глаз, мы с Этельбертою уставились друг на друга и покачали головами. Говорить мы в первые минуты не могли: от неожиданного зрелища парализовались на время наши языки.

   - Неужели это... Аменда? - с трудом проговорила наконец Этельберта, протирая рукою глаза.

   - Конечно, она, да еще в моей шляпе! - пробормотал я.

   Лишь только мы вернулись домой, жена побежала в кухню взглянуть, там ли Аменда, а я бросился смотреть, цела ли моя панамская шляпа. Ни Аменды ни шляпы не было на месте.

   Пробило девять часов, потом десять, а Аменды все не было. В половине одиннадцатого мы сами приготовили себе ужин и, когда он был готов, сели за стол. Пробило одиннадцать. Четверть часа спустя Аменда пришла, повесила мою шляпу на обычное место, потом, не говоря ни слова, принялась, как ни в чем не бывало, собирать со стола.

   Спокойная, но строгая, Этельберта обратилась к ней с вопросом:

   - Где вы так долго пропадали, Аменда? Ведь вы давеча отпросились только на полчаса?

   - Да, мисс, а потом бегала слушать музыку, которая ехала из казарм,- также спокойно ответила Аменда, ничуть не смущаясь.

   - И щеголяли в моей шляпе? - в свою очередь спросил я.

   - Да, сэр, в вашей,- опять без всякого смущения созналась девушка, все время делая свое дело.- Она первая попалась мне под руку, когда я вернулась от подруги покрыть себе чем-нибудь голову. Нельзя же простоволосой бегать по улицам! Хорошо еще, что попалась не барынина праздничная. Уж очень неловко было бы мне в простом платье и в такой богатой шляпе.

   Этельберта несколько времени сидела с вытянутым лицом, потом продолжала свой допрос не столько раздосадованным, сколько грустным голосом:

   - И вы часто так бегаете, как мы сегодня случайно увидали собственными глазами?

   Я забыл предупредить своих слушателей, что это было в то время, когда Аменда только что поступила к нам и мы еще не успели вполне ее узнать.

   - Всегда, мистрис,- чистосердечно каялась девушка, по обыкновению тщательно стирая крошки со стола.- Это мое несчастье.

   - Так неужели вы не можете удержаться от этого? - продолжала жена.

   - Не могу, миссис. Говорю - это мое несчастье. Ни в чем больше я не виновата, а как увижу солдат, услышу музыку, так и тянет меня бежать за ними. Знаю, что молочник, который за меня сватается, человек тоже хороший, непьющий, серьезный и копит деньжонки на обзаведение собственной торговлишкой - сейчас он ведь только в приказчиках состоит; - все это знаю и понимаю, и, кажется, даже люблю его, а ручаться за себя не могу.

   Этельберта вместо выговора, который готовила ей, высказала только свое сострадание.

   - Ничего, Аменда, бог даст, исправитесь. Просите только вашего жениха, чтобы он держал вас подальше от соблазна, и со временем все это пройдет.

   Мы с женой решили построже присматривать за Амендой, чтобы она как можно реже выходила на улицу. Ради этого мы часто сами ходили в лавки вместо того, чтобы посылать ее. Но в том году по нашей улице то и дело проходили отряды солдат, конных и пеших, и Аменда все время была вне себя от возбуждения. Стоило только издали раздаться мерному топоту ног и звукам музыки, как наша обыкновенно такая ко всему равнодушная и сдержанная служанка теряла голову, делала все невпопад и рвалась на улицу; а так как мы ее не пускали, сколько она ни умоляла и ни уверяла, что ей только "на минутку, пока они не пройдут" и что она даже и с крыльца не сойдет, то она бросалась к окну и прилипала к нему. Обыкновенно солдаты проходили утром, когда мы с женой находились дома и, следовательно, имели возможность предупредить всякую попытку Аменды на побег. Но однажды мы ее не застали дома перед вечером, вернувшись с небольшой прогулки.

   - Опять эта противная девчонка убежала! - взволнованно крикнула мне из кухни жена.- Я думала, она наверху у себя в комнате, побежала туда, но и там пусто... это становится положительно неудобным... Ступай в лагерь и отыщи ее там! - безапелляционным тоном бросила она мне на ходу назад в кухню, где нужно было кое-что приготовить.

   Перспектива бродить по огромному солдатскому лагерю вовсе не улыбалась мне. Я пошел за женою в кухню и просил ее представить себе, как я стал бы отыскивать Аменду.

   Этельберта была так взбудоражена, что совсем не была в состоянии войти в мое положение, и со слезами раздражения в голосе кричала, что я - бессердечный эгоист, который думает только о себе, и что она сама отправится искать Аменду. Но я возразил, что это будет еще хуже. Этельберта согласилась со мною, но выразила свою досаду тем, что отказалась участвовать в приготовленной ею же закуске, а я, с своей стороны, выразил свою досаду на ее каприз тем, что выбросил всю закуску дворовому псу, который, разумеется, в высшей степени признательно отнесся к такому неожиданному угощению.

   После этого Этельберта воспылала особенной нежностью к коту, который, благодаря моему "варварству", лишился своей обычной доли в нашей закуске, между тем как я с ревностью, достойною лучшего применения, углубился в последние политические новости.

   Начитавшись досыта, или, по крайней мере, показав вид, что начитался, я вышел в сад и, бродя там под деревьями, услышал чей-то женский голос, где-то вблизи звавший на помощь. Я прислушался. Голос несся из глубины сада и казался мне похожим на голос Аменды. В полном недоумении я бросился в ту сторону, откуда все яснее и яснее раздавались вопли: "Идите сюда, кто там есть! Выручите меня, ради бога!" Кричала, действительно, Аменда. Я добежал до маленькой беседки, в которой наш домовый хозяин недавно устроил темную комнату для проявления фотографических снимков - он был ярый любитель фотографии,- и рванул дверную ручку. Дверь оказалась запертой.

   - Аменда, вы, что ли, тут сидите и кричите? - спросил я сквозь замочную скважину.

   - Я, я, сэр! - обрадованно ответила она.- Будьте добры, выпустите меня отсюда. Ключ найдете где-нибудь около в траве.

   Действительно, почти у моих ног лежал большой ключ, при помощи которого я отпер дверь беседки и выпустил всю красную, растрепанную и с заплаканными глазами Аменду.

   - Да кто же вас тут запер, Аменда? - спросил я.

   - Я сама себя заперла, сэр,- виновато улыбаясь, пояснила она.- Когда вы ушли и я осталась одна в доме, по улице следовал в лагерь чуть не целый полк, и если бы я не заперлась здесь, то непременно убежала бы за ними до самого лагеря... Надеюсь,- прибавила она,- я не доставила вам особенных хлопот: ведь закуска для вас была уж приготовлена мною.

   Для полной характеристики нашей Аменды я должен сказать, что у нее был еще жених мясник, а ее настоящий жених - молочник находился, так сказать, в резерве вместе с трамвайным кондуктором; на тот счет она, как потом выяснилось, была очень запаслива. Мясник заходил за нею в те воскресные дни, когда мы после обеда отпускали ее на прогулку, поэтому мы его видели, и он производил на нас довольно неприятное впечатление. Поэтому, когда Аменда однажды объявила нам, что отказала этому жениху, мы были очень довольны, тем более, когда она прибавила, что это нисколько не повлияет на качество отпускаемой нам из его лавки провизии.

   - Вы хорошо сделали, Аменда,- заметила Этельберта.- Едва ли вы могли бы найти счастье в союзе с этим человеком. Он нам не совсем нравился, но мы не хотели вас огорчать, поэтому и не говорили ничего вам.

   Пропустив последнее замечание жены мимо ушей, Аменда сказала:

   - Ни одна девушка не будет с ним счастлива, если у нее не окажется такого же здорового желудка, как у страуса.

   - При чем же тут желудок? - удивилась Этельберта.

   - А как же, миссис? Ведь такому мяснику, который не умеет делать хороших сосисок, непременно нужна жена с страусовым желудком, иначе она у него живо ножки протянет.

   - Господи! - вскричала жена, делая большие глаза.- Да неужели вы только из-за того и разошлись с своим женихом, что вам не нравятся сосиски, которые он делает?

   - Разумеется из-за этого, миссис.

   - Вот странно-то! - проговорила Этельберта.- А может быть, вы его никогда не любили?

   - Как не любить - любила, миссис. Разве я согласилась бы взять его в женихи, если бы не любила? Но потом я рассудила, что нехорошо быть замужем за человеком, который каждый день будет пичкать жену никуда не годными сосисками, и она может умереть от них.

   - А разве он предупредил вас, что, кроме сосисок, ничем больше не будет кормить вас? - продолжала жена свой допрос.

   - Нет, он ничего мне об этом не говорил, миссис, но я сама сообразила, что это может случиться. Вот моя двоюродная сестра Лиза вышла за разносчика булок, и он все время кормил ее остававшимися непроданными черствыми булками. Через год ее и узнать было нельзя, как она, бедняжка, изменилась от этих булок. Ну-ка и мой мясник начал бы угощать меня изо дня в день одними плохими сосисками - что тогда было бы со мною?

   После мясника женихом Аменды сделался трамвайный кондуктор, о котором я уже упомянул. С ним она разошлась еще скорее, чем с мясником. Как-то раз, когда она находилась в его вагоне, он устроил скандал с одним бедным французиком и за это был привлечен к суду. Это обстоятельство заставило Аменду разочароваться в женихе, потому что, как она выразилась, не очень-то приятно иметь мужа, которого то и дело будут сажать в кутузку за невежливое обращение с пассажирами, да к тому же, раз он позволяет себе такое обращение с публикою, то чего же хорошего может ждать от него жена.

   Дело в том, что этот французик, недавно попавший в Лондон, плохо еще знал местный язык. Ему нужно было на одну улицу, которая была конечным пунктом той трамвайной линии, по которой он ехал. По обыкновению, кондуктор на всех остановках выкрикивал названия всех следующих станций. Французик улавливал ухом название только нужной ему станции, пропуская остальные и думая, что ему пора выходить, рвался вон из вагона. Но кондуктор схватывал его за шиворот и водворял обратно на место, объявляя, что скажет ему, когда будет его станция. Французик боязливо сжимался, что-то бормотал, чуть не плакал и вообще выглядел таким, точно попал в руки к разбойникам, которые не выпускали его, чтобы ограбить. Он даже совал свирепому кондуктору деньги, умоляя высадить его хоть прямо на мостовую, где попало, но кондуктор оставался непреклонным и советовал ему сидеть смирно до места своего назначения; тогда он, кондуктор, и выпустит его на все стороны. Из ехавшей в это время публики никто не знал по-французски, почему и не было возможности выяснить недоразумение. Но на одной из остановок села дама, владевшая французским языком, и та, разобрав дело, выяснила его французу. Тот видимо успокоился, поблагодарил даму за любезность, молча доехал до своей улицы, а потом, не сходя с площадки вагона, позвал полицейского и потребовал составления протокола по поводу грубого обращения вагоновожатого с публикою, причем просил записать свидетелями всех ехавших с ним до появления дамы. Протокол был составлен, и ему был дан ход. Дело окончилось для кондуктора двухнедельною высидкою, а вместе с тем и потерею невесты.

   - Такова оказалась наша скромная Аменда,- заключил я свой рассказ.

  

  

   В одно из следующих наших собраний Браун объявил, что у человека один только порок - себялюбие.

   Джефсон в эту минуту раскуривал свою трубку угольком, взятым из камина щипцами. Когда трубка была налажена, он бросил обратно в камин уголек, пустил ему вслед целое облако дыма и потом изрек:

   - И этот порок - источник всех добродетелей.

   - Садись и говори дело,- заметил ему Мак-Шонесси, сидя поперек дивана и задрав ноги на спинку кресла.- Мы разрабатываем повесть, а не парадоксами потешаемся.

   Но Джефсон хладнокровно продолжал свое:

   - Себялюбие,- развивал он дальше свою мысль,- не что иное, как синоним воли. Каждый наш поступок, дурной или хороший, вызываем себялюбием. Мы проявляем милосердие для того, чтобы обеспечить себе тепленькое местечко на том свете, заслужить уважение в этом мире и возней с неимущими и страждущими заметнее оттенить собственное благосостояние. Добрый потому добр, а злой - зол, что это доставляет тому и другому удовольствие. Великий человек потому исполняет свое великое дело, что это доставляет ему больше наслаждения, чем если бы он его не исполнял. Человек религиозный потому религиозен, что в этом видит радость, а человек нравственный потому не делает ничего безнравственного, что находит это позорным для себя. Самопожертвование - тоже не что иное, как тонкая разновидность себялюбия; это только предпочтение душевной экзальтации физическому покою. Человек по самому существу своему не может не быть себялюбивым. Себялюбие - основной закон жизни. Все, чем богата вселенная, начиная с самой отдаленной от нас неподвижной звезды и кончая самой крохотной бациллой, борется, в границах своей силы, только для себя, и над всем этим витает Вечное, также действующее исключительно для себя. Вот что я хотел сказать о себялюбии,- добавил оратор.

   - Выпей лучше стакан виски с содой и не будь так сложно метафизичен,- лениво проговорил Мак-Шонесси.- У меня от твоих рассуждений голова разболелась.

   - Если все наши поступки вытекают из одного себялюбия,- вмешался Браун,- то оно должно разделяться на хорошее и дурное. Себялюбие будет на моих глазах просто себялюбием без всяких прилагательных. Этого ты не можешь оспорить.

   - Нет, могу,- возразил Джефсон.- Я видел примеры себялюбия - в полном значении этого слова,- побуждавшего на благородные поступки. Если хотите, я расскажу вам самый яркий из этих примеров.

   - С хорошей моралью? - осведомился Мак-Шонесси.

   - Да,- немного поразмыслив, ответил Джефсон,- с вполне практичной моралью, поучительной в особенности для молодых людей.

   - Вот такого рода история нам и нужна,- сказал Мак-Шонесси, принимая более приличное сидячее положение.- Слушай в оба, Браун!

   Джефсон, до сих пор шагавший взад и вперед по комнате, тоже уселся в кресло, как всегда, верхом и, облокотившись руками на спинку своего седалища, несколько времени молча курил.

   - В этой истории,- наконец медленно заговорил он,- фигурируют три лица: жена, муж этой жены и другой мужчина. В большинстве такого рода драм главным действующим лицом, как известно, является женщина, но в этой драме таким лицом является человек, который не был мужем той женщины.

   Я знал эту женщину. Она была из самых красивых, когда-либо виденных мною, но вместе с тем и с самым неприятным выражением в лице и глазах.

   Позже я еще несколько раз встретил эту женщину в обществе и узнал ее историю.

   Муж ее, занимавший видную должность в одном из наших министерств, был переведен в Египет, где занял еще более высокое положение. Его дом, благодаря не только этому положению, но красоте и светскому такту его жены, сделался центром местного аристократического общества. Дамы быстро возненавидели его жену, но подражали ей во всем внешнем; мужчины говорили о ней с своими женами и друзьями пренебрежительно, но до обалдения подчинялись ее чарам, когда находились с ней лицом к лицу. Она смеялась над ними в глаза, а за глаза всячески передразнивала их.

   Однажды в ее доме появился молодой инженер, которому было поручено произвести близ Каира крупное гидравлическое сооружение. Он не был особенно красив, не обладал никакими салонными достоинствами, но отличался большою душевною и физическою силою, которая, как известно, действует так обаятельно на большинство пустых женщин. Несмотря на всю сдержанность этого замкнутого в самом себе человека, она сумела до известной степени покорить его.

   Однажды, после прорытия, или, вернее, разрытия засыпанного песками древнего канала и спуска лишней воды в возобновленный древний бассейн инженер, рано утром отправившись к шлюзу посмотреть, все ли в порядке, увидел в бассейне отчаянно боровшимся за свою жизнь своего соперника. И вот инженер, совершенно один, с опасностью собственной жизни и огромным трудом вытащил этого соперника из воды, решившись лучше утонуть вместе с ним, чем оставить его погибнуть.

   Если принять во внимание, что он, как мужчина, все-таки любил свою соблазнительницу, а, стало быть, должен был ненавидеть ее супруга, то нельзя не признать, что он совершил великий подвиг самоотверженности, спасая того, кто стоял на пути к его полному счастью, улыбавшемуся ему, если бы он мог получить на любимую женщину законные права.

   Когда он спросил своего соперника, как угораздило его попасть чуть не ночью в бассейн, тот давал такие уклончивые ответы, что инженеру пришлось обратиться к тайным разведкам, чтобы узнать правду.

   Оказалось, что перед рассветом демоническая красавица уговорила своего мужа пойти с ней к новому каналу: она пожелала во что бы то ни стало полюбоваться этим каналом при первых лучах утреннего солнца. В свое время она вернулась домой одна и как ни в чем не бывало улеглась в постель, объяснив удивленной, проснувшейся только при ее возвращении служанке, что провожала мужа, которому по делам службы понадобилось экстренно куда-то поехать.

   Я забыл сказать, что утопавший не хотел давать себя спасти, говоря, что раз он угодил в бассейн, то желает и остаться там.

   Несколько дней спустя в доме спасенного был вечер. Присутствовал на нем и инженер. Очутившись со своим возлюбленным наедине в одной из галерей, красавица-хозяйка шепнула ему:

   - Это вы рисковали своей жизнью, чтобы спасти его?

   - Разумеется, как же иначе? - ответил он.

   - Так вот вам! - прошипела она, и своей маленькой, затянутой в белую лайку ручкой нанесла ему звонкую пощечину.

   Он схватил ее за руку, прижал к стене и выразительно проговорил:

   - А знаешь ли ты, воплощенный демон, почему я это сделал? Меня устрашила возможность сделаться твоим вторым мужем, если утонет первый. Ведь ты, наверное, стала бы настаивать на этом.

   - Конечно! - воскликнула она.- Ради этого я и спровадила было его к нильским крокодилам.

   - Да? Ну, а у меня на родине есть невеста, которую я люблю не для одн