Дурова Надежда Андреевна - Павильон

первою любовью. Граф не делал никогда никакого намека; не показывал никогда ни малейшего желания войти в павильон, и гордый Валериан первый раз в жизни был рад, что павильон в саду ксендза знатному графу казался вещию, не стоящею внимания.

   Итак, Валериана нет! он пред лицом строгого бискупа! повергается пред ним на колена! открывает мучительную тайну души своей! описывает борьбу чувств!.. раскаяние!.. угрызение!.. "Я возмечтал, о отец мой! - говорил Валериан, обнимая колена бискупа,- я дерзнул помыслить, что могу устоять против искушений лицом к лицу! что могу бороться с ними! победить их!.. и я пал, ослепленный безумец! пал глубоко! спаси меня, отец мой! будь моим ангелом-хранителем!" Он рассказывает, как принял дерзкое и противозаконное намерение похитить девицу Г-ти от ее утеснителей-родственников, с тем, чтоб воспитать ее, как дочь, разделить с нею свое имущество и отдать замуж; но чтоб не навлечь на себя нареканий и укрыть Лютгарду от поисков ее родных, он содержал ее тайно в своем павильоне более двух лет, что в продолжение этого времени он обогатил ум ее всеми знаниями и всеми талантами, приличными знатному роду ее. "Но, увы, отец мой! в продолжение этого времени я был неразлучно с нею! и когда тринадцатилетнее, робкое, запуганное дитя сделалось шестнадцатилетнею прелестнейшею девицею; когда эта девица со всею невинностию ребенка бросалась в мои объятия, смотрела мне в глаза, целовала их, называла меня своим добрым Валерием, клала голову ко мне на грудь и плакала, если я хоть немного сурово произносил какое слово, тогда горе мне было, отец мой!.. мне должно б бежать, должно бы разлучиться с моей Лютгардою, хотя я чувствовал, что с жизнию расстаться легче, нежели с нею; но решился было уже на эту необходимую, должную и, как лютая смерть, ужасную жертву!.. но когда я прочитал в глазах ее, что она любит меня!.. она!.. Лютгарда!.. первою, чистою, девическою любовию!.. любит меня!..- Валериан со стоном обнимает колена старца, жмет их судорожно к груди своей и с отчаянием повторяет:- Теперь спаси же меня, отец мой! спаси от ужасов отчаяния! сумасшествия! самоубийства!.." - и он распростерся у ног изумленного и трепещущего бискупа без всякого движения...

   Наконец, проникнутый сожалением к столь чрезмерному страданию, престарелый бискуп поднимает Валериана; забывает строгость сана своего, забывает вину прегрешившего, видит только смертную бледность лица его, чувствует нестерпимость его мук и утешает его не так, как пастырь священнослужителя; но как человек подобного себе человека: "Успокойся, Валериан! приди в себя! надейся на мою дружбу! на мою отеческую любовь!.. закон и пример искупителя нашего, прежде всего, заповедал нам милосердие, итак: "прощение павшему!" - ободрись, сын мой! ты не преступник! ты виновен только в излишней самонадеянности, порожденной гордостию!.. ты уступил козням искусителя, никогда не дремлющего; но ты чтил чистоту девицы! она непорочна - и ты можешь всего надеяться от человеколюбия общей матери нашей - церкви, к лону которой прибегаешь ты с мольбою и раскаянием!.. употреблю все, что от меня зависит, чтоб снять с тебя твои обеты; думаю, что богу не надобно сердце, горящее огнем чуждым; успокойся же, сын мой, и надейся на милосердие пострадавшего за нас".

   Валериан знал, что отлучка его может продолжиться; но он был покоен в рассуждении Лютгарды: в павильоне находился для таких случаев большой запас сухого пирожного, конфектов, варенья, шоколата, вина и сушеной дичи. Он был также уверен, что эта отшельническая жизнь и пища не сделает вреда здоровью, если б и пришлось Лютгарде довольствоваться ею неделю или две лишних. Итак, Валериан решился ожидать чего-нибудь верного для своей участи: и было уже около двух недель, как он жил в Кракове в доме бискупа.

  

   "Как ты прелестна, моя Лютгардочка! ты мила как ангел!.. Как бутончик розы, свежа!.. Как все неизъяснимо прекрасно в твоем небесном личике!.. Я желал бы иметь возможность целовать все вдруг!.. сто раз целую вот этот прелестный височек, белый, мягкий и гладкий, как атлас, и все мало! все мало! Не могу перестать!.. Закрой же глазки, я поцелую твои пушистые ресницы! Как они длинны! как мило оттеняются на твоих розовых щечках!.. Ну теперь подыми головку, дай поцеловать твою шейку! сколько красоты!.." Наконец, граф, перецеловав стократно очаровательные красы лица Лютгарды, поднял ее с подушек, окутанную до подбородка розовым покрывалом, поцеловал еще раз в лоб, говоря: "Ты теперь настоящий амур в пеленках! вставай, моя Лютгардочка; вот твое платье!" Граф взял платье Лютгарды, которое было на креслах у кровати, положил его к ней на постель и вышел в большую комнату. Лютгарда оделась в две минуты... "Садись здесь, Эдуард! Я буду варить для тебя кофе!" - "Я буду помогать тебе, Лютгарда". Они сели на диван, Эдуард обвил стан ее одною рукою, другою поддерживал кофейник на конфорке; Лютгарда положила одну руку на плечо Эдуарду, а другою держала ложечку и изредка мешала ею в кофейнике! Впрочем, молодые люди ни о чем так мало не думали, как об этом кофейнике, который поддерживали и в котором мешали и который кипел перед ними отчаянно. Они между тем беспрестанно взглядывали друг на друга, и уста их, соединяясь, по целой минуте оставались как будто склеенными, любовь горела в сердце их пламенем сильным, но чистым: Эдуард любил в первый раз истинно.

   "Пойдем гулять в рощу, моя Лютгарда". Лютгарда вскрикнула от радости. "Пойдем, Эдуард!.." Она прыгала по горнице: "Ах, как весело там гулять днем!" - "Днем?.. Так ты никогда не гуляла в ней днем?" - "Никогда! Добрый Валерий говорил, что нельзя".- "Валерий!.." Оба влюбленные как будто проснулись от упоительного сновидения! Они стояли неподвижно и смотрели один на другого, не говоря ни слова. Граф понимал теперь, чего лишит Валериана, если увезет Лютгарду. Лютгарда вспомнила, как рассердился Валериан, когда она спросила, приведет ли он с собою графа?.. Вдруг оба молодые люди бросились в объятия друг друга: "Убежим! - воскликнули они оба вместе;- убежим!.." Они страстно сжимали друг друга в объятиях, целовались и плакали, повторяя: "Убежим! Валериан разлучит нас!"

   Граф совершенно переменился в один час; вся его ветреность, насмешливость, волокитство, изысканные манеры, фразы, все исчезло, как будто не бывало!.. Он жил, дышал Лютгардою; любовь чистая, бесхитростная наполняла всю его душу. Когда первый испуг при имени Валериана несколько прошел, граф начал говорить: "Теперь некогда уже нам, мой милый друг, идти гулять в рощу; я пойду готовить все необходимое в дороге и возвращусь к тебе вечером; мы уедем в ночь; надобно поспешить; легко может случиться, что Валериан приедет скоро и тогда мы уже не увидимся более". При этом слове: не увидимся - Лютгарда обхватила графа обеими руками и говорила плача: "Так не ходи же, Эдуард! не ходи от меня! Ты можешь жить в моей спальне; Валерий не увидит, он никогда не ходит туда! Не уходи, Эдуард! Я умру без тебя!" Эдуард плакал сам, хотя вовсе было не о чем; но слезы нежного друга, его Лютгардочки, были заразительны! Наконец, после тысячекратных объятий и целований, граф успел уверить Лютгарду, что Валериан в этот день не приедет: "Ведь еще только три дня, как он уехал; а он говорил, что пробудет там неделю, а может быть, и более; нам довольно остается времени, чтоб доехать до Л***, где квартирует полк мой, там мы обвенчаемся и оттуда уже напишем ему, не скрывая случая, сведшего нас вместе, попросим его простить и благословить союз наш!.. Он был тебе отцом, моя Лютгарда; судя по тому, как он поступал с тобою, ты не можешь знать, до какой степени достойно похвалы и удивления обращение его в отношении к тебе! В моих глазах он великий человек!.. его не знают! на него клевещут!" - "Так на что ж нам бежать, Эдуард? Скажем ему, что любим друг друга; он отдаст меня за тебя замуж; он сам говорил, что когда окончит мое воспитание, то выдаст замуж".- "Это он говорил, когда тебе еще не было и четырнадцати лет; теперь тебе шестнадцать; повторял ли он это обещание?" - "Нет".- "Надобно быть выше человека, моя Лютгарда, чтоб повторить его! Ты не можешь иметь понятия, как неизъяснимо ты хороша! С тобою расстаться нельзя добровольно! никогда, никогда не выйдешь ты из этого павильона, если не уедешь теперь со мною!" - "Так уедем же скорее, мой Эдуард, ради бога, уедем".

  

   "О Лютгарда!.. О восторги рая! как вмещу вас в душе моей?.. Лютгарда! наконец я твой!.. Беги упасть на грудь твоего Валерия!.. Лютгарда! моя Лютгарда!" - Так восклицал восхищенный Валериан, подбегая (впервые еще) к золотой решетке и изнемогая от чрезмерности своего счастия.

   Того нельзя описывать, для чего не дано нам слов и что не может быть постигнуто умом. Валериан остался жив; не сошел с ума. Только это и было видно, и только это можно было сказать о нем; но сам Шлёмка, встречаясь с ним, со стыдом и раскаянием потуплял глаза. Ничто не изменилось в поступках Валериана; он был горд, холоден, неприступен, как и всегда; важен в служении; точен в исполнении своих обязанностей; холодно-почтителен к отцу; одно только удивляло несколько знавших его прежде! он перестал сочинять проповеди; когда отец спрашивал его, для чего он оставляет в небрежении редкий талант свой в этом роде? он тотчас уходил, не говоря ни слова. В наружности его также не видно было большой перемены; выражение лица, этого прекрасного, благородного лица, все то же: строгое, важное, благочестивое; одна только бледность, нисколько не разнящаяся от бледности мертвого, и выражение адских мук, как молния пролетавшее иногда по его физиономии, обличали, что в сердце Валериана скрывается что-то никому не ведомое, но ужасное. При постоянном замечании его физиономии можно было угадывать, что мысли его на чем-то сосредоточились, около чего-то вращаются они непрестанно; есть что-то в виду у него; чем-то занят он день и ночь!.. Но что это такое? чем именно занят ум его? в какую бездну погрузились все его мысли, чувства и способности?.. Не мог домыслиться никакой разум человеческий!..

   Минул год; павильон давным-давно раскрыт; простые соломенные стулья, ситцевый диван и деревянный, выкрашенный зеленою краскою стол составляют всю его и мебель, и украшение; окна раскрыты; двери отворены; шторы подняты; нет и следа тайны... О павильоне перестали и думать, не только говорить. Что ж есть в нем, кроме мебели? совершенно ничего! Куда ж девалось великолепное убранство? никто ничего об этом не знал и не знает! Валериан входит ли когда-нибудь в павильон? никогда!.. Но всякую ночь от полночи до света ходит по тополевой роще, садится на дерновую софу и смотрит на окна павильона с таким выражением лица и глаз, от которого и сам Люцифер отрекся б с ужасом!.. Видят его и днем в этой роще, он содержит ее в большой чистоте; сам подбирает упавшие на землю сухие сучья, обрезывает ветви лишние или надломленные бурею; по окончании работы подходит к окну павильона, кладет на него нож, которым подчищал деревья, и уходит в дом. Он ездил опять в Краков, и на вопрос бискупа, на что он решился? отвечал таким телодвижением и взором, что старый прелат встал с испугом и поспешил осенить его крестным знамением, говоря: "Сын мой! враг недалек от тебя! прибегни к господу с мольбою, да сохранит он ? тебя от бед... Какой ужас прочитал я на лице твоем!.. Спеши, спеши повергнуться к подножию креста, искупившего нас!"

  

   "Бегите, бегите смотреть! Гусарский полк вступает! какие молодцы!.. какие лошади!.. Слышите, какой прекрасный марш играют?.." - Так говорили одни другим жители селения Роз***, выходя поспешно на главную улицу, ведущую на площадь. Дамы вышли на балконы, в числе их была красавица шамбелянова и три молодые парки. "Посмотри, Клотильда, это граф Эдуард Р*** едет на вороной лошади!" - "Где ты видишь его?" - "А вон перед тем эскадроном, что подходит".- "Да, в самом деле он! но что с ним сделалось? что он так наклоняет голову?.. посмотри, пожалуйста!" - "Забавно! он прячет свое хорошенькое личико, как застенчивая крестьянская девочка!.. Гусарский офицер! да еще какой? Эдуард Р***! ха, ха, ха, что с ним?" - "Здравствуйте, граф!" - сказала шамбелянова, когда офицер на вороной лошади поравнялся против ее балкона. Это был в самом деле граф Эдуард Р***; он не слыхал приветствия шамбеляновой и проехал мимо, не обратив никакого внимания ни на нее, ни на что его окружающее; за эскадроном ехала карета с поднятыми стеклами, завешанными зеленою тафтою. "Граф загордился,- сказала шамбелянова,- говорят, он женился на какой-то италианской княжне, чудной красавице, и взял за нею несметное богатство".- "Ну так ему не до нас! да где ж он был все это время?" - "Как где? в Любаре; там квартировал полк его".- "А теперь куда ж идет этот полк?" - "Верно, за границу; ведь война". Между тем звук труб затихал в отдалении; полк остановился; по команде сошел с лошадей; явились квартирьеры и повели гусар группами по домам, для них назначенным.

  

   У ворот Валериановой квартиры остановилась карета с зелеными занавесками, пред которою ехал гусар-квартирьер; близ окна кареты находился граф, на лице его изображалось прискорбие и испуг. "Здесь, ваше сиятельство,- сказал квартирьер,- лучше и покойнее нет во всем селении; это квартира ксендза; но его теперь нет дома; будет не прежде, как дня через три, так дворник говорит, что можно занять хоть весь дом на одни сутки". Между тем граф вынимал осторожно из кареты свою Лютгарду - это была она; ее постигли муки родов так неожиданно и так сильно, что далее ксендзовского дома везти ее нельзя было бы ни четверти версты; она была в беспамятстве.

   С тоскою во взоре и смертною бледностию на лице стоял Эдуард у постели милой жены своей, своей Лютгарды!.. Он держал ее руки в своих; согревал поцелуями холодное, помертвевшее лицо ее; клал, голову свою на грудь, ее и обливал горчайшими слезами!.. Наконец, она открыла глаза: в них уже погасла жизнь! "Мой Эдуард! - и страстная любовь еще раз вспыхнула в гаснущем навеки взоре молодой и прелестной графини Р***! - Мой Эдуард! счастие мое было слишком велико! оно не для здешнего мира! О мой Эдуард! Я была неизъяснимо счастлива тобою!.. Милый супруг мой! пусть эта мысль утешит тебя в моей потере... Прости, мой Эдуард!"

   "Что, какова графиня? - спрашивал пробощ, входя поспешно в залу,- привезли акушера?"

   "Графиня не имеет уже в нем нужды,- отвечал старый дворецкий графа, отирая синим платком слезы, градом катившиеся по его сморщенным щекам,- она умерла!"

   Венедикт в молчании прошел в спальню; тело Лютгар-ды лежало на кровати; лицо ее было открыто; красота ее, молодость, мучительная смерть тронули до глубины души старого пробоща. "Рано увял этот прекрасный цвет,- сказал он, подойдя к постели и взяв холодную руку мертвой,- рано! Но да будет воля господня!.." Венедикт увидел молодого графа, стоящего на коленях близ кровати и положившего голову на плечо своей Лютгарды; в этом положении он не сводил глаз с бледного и кроткого лица ее. Довольно было взглянуть на графа, чтоб видеть, что никакое утешение не найдет доступа к его сердцу! Пробощ молча благословил его и вышел.

   Наступил вечер, все тихо. Вдруг раздались звуки труб: играют вечернюю молитву!.. Граф, до сего не переменивший ни места, ни положения у постели, тяжело застонал: "Лютгарда!.. Лютгарда!.. неужели это истина!.. неужели ты оставила меня?.. Послушай, моя Лютгарда! играют твою любимую вечернюю молитву! Еще вчера ты пела ее своим ангельским голосом! Увы, сегодня ты поешь ее вместе с ангелами!"

   На рассвете граф в совершенном изнеможении поднялся с своего места; посмотрел минут пять на лицо Лютгарды и, наклонясь над нею: "Уже не разбудят тебя мои поцелуи,- сказал он, целуя впоследнее уста ее и глаза,- до свидания, моя милая жена! скоро, скоро твой Эдуард будет опять с тобою!"

   Как только граф закрыл покровом лицо Лютгарды, раздался трубный звук перед окнами; трубачи играли генерал-марш. Граф дико закричал, упал на пол; бился об него головою; обагрял его своею кровью!.. "Лютгарда! Лютгарда!..- повторял он, задыхаясь от рыданий, спирающихся в груди его,- Лютгарда!.. разве я один поеду!.. разве ты не слышишь, что играют? вчера ты первая проснулась!"

   Начальник полка, князь Щ***, вошел в комнату, где граф лежал распростертый на полу с окровавленным лицом и головою; сострадательный генерал поднял его, прижал к груди и, не скрывая слез, прекраснейших из всех, слез чувствительности, слез, показывающих небесную природу нашу, говорил: "Утешься, Эдуард; утешься по крайности хоть тем, что скоро в твоей воле будет соединиться с твоею Лютгардою!.. Вспомни, куда и для чего мы идем! От тебя будет зависеть найти славную смерть; но чтоб удостоиться ее, надобно теперь быть героем; надобно победить себя!" Только эти слова могли влить бальзам утешения в сердце злополучного мужа-любовника! только обнадеживание скорою смертию могло возвратить ему силы: он ободряется, простирает руки к телу Лютгарды, говорит еще раз: "До свидания, мой милый друг! до свидания!" - и уходит с генералом.

   "Отец пробощ! Я не могу сам отдать земле мою Лют-гарду!.. Поспешность маршей наших мне этого не позволяет; вот деньги, похороните графиню прилично ее званию".

   Никто из офицеров не смел подъехать к графу, а и того менее утешать. Все знали милую графиню Р***; всех приводила в восторг чарующая красота ее, невинность, простосердечие, кротость и та любезная ласковость, с которою она принимала воинственных гостей -^: товарищей своего мужа, своего Эдуарда!..

   Граф ехал при своем месте; лицо его было мрачно; изредка мелькал на нем отрадный луч, и это было при мысли о начавшейся войне, близких сражениях и несомненной возможности в первом деле найти потерянное благо... смертью соединиться с Лютгардою!

  

   "В павильоне прохладнее, отец Венедикт! не прикажете ли перенесть туда тело графини? в комнатах тепло; я боюсь, чтоб оно не стало портиться; в павильоне гораздо холоднее, и на эти два дня удобнее было б ему стоять там, нежели здесь; тем более, что сегодня приедет ксендз Валериан и, может быть, ему покажется неприятно, что в комнатах, где он живет, лежит мертвое тело".- "Хорошо, Маргарита; возьми людей и перенесите графиню, как она есть, вместе с кроватью в павильон, и поставьте там в маленьком кабинете, где, кажется, была прежде постель Валериана; по крайности, есть там род алькова в стене, ну так туда и поставить тело графини. Павильон не заперт?"

   "Нет! теперь он всегда открыт".

   "На то время, пока тело графини лежит в нем, запереть и ключ принесть ко мне".

   Распорядясь так в отношении к телу Лютгарды, про-бощ ушел домой, чтоб отдать приказание делать богатый гроб и готовить великолепные похороны, сообразно желанию графа и сумме, от него полученной; послал от себя ко всем своим собратиям приглашение участвовать в отдании последнего долга усопшей графине Лютгарде Р***_? урожденной княжне Г***ти. Кто б мог под этим пышным титулом признать бедную девочку Лютгар-ду, жившую из куска хлеба у Хмар***; исправлявшую все домашние работы и отосланную, наконец, в людскую за то, что дивная красота ее выставляла в большем безобразии некрасивую наружность девицы Хмар***? Никто! разумеется, никто! Тереза наравне с другими услышала весть о смерти молодой графини Р***_; и пожалела, как и другие, о преждевременной смерти столь любезной дамы.

   "В твоем павильоне есть гость, сын мой! не подосадуй, что я распорядился без тебя; ты и сам не отказал бы такому жильцу в часовом приюте; завтра мы все отнесем ее в последнее и вечное жилище".- "Ее?.. Кто ж это, батюшка?.. в вечное жилище! итак, это мертвое тело?" - "Да! третьего дня проходил здесь гусарский полк, и одна полковая дама, жена графа Р***, твоего старого знакомца, замучилась родами, умерла и плод супружества ее не увидел света; она умерла не разродившись. Граф просил нас похоронить ее и дал на это огромную сумму".- "Умерла!.. в павильоне!.. тело!.. тело!!" Страшные судороги исказили все черты Валериана; отец в испуге отскочил от него: "Что с тобою, сын мой! да помилует тебя господь! что с тобою?" Валериан не слушал; он выхватил из рук отца ключ, который тот подавал ему, пошел скорыми шагами к роще и говорил таким голосом, которого содрогался сам: "Умерла!.. тело в павильоне!.. тело!!"

   Надобно было проходить тополевую рощу во всю длину ее, прежде чем прийти к павильону; мрачнее ночи было лицо Валериана; он шел скоро, дышал тяжело, и судороги поминутно изменяли черты его: "Только б мне дойти!.. только для этого нужны мне силы! О если б я мог дойти!.. кровь задушит меня!.. в глазах уже темно! ах, если б я мог дойти!" Злой судьбе его угодно было, чтоб он дошел; ей угодно было более!

   Старый Венедикт, испуганный страшною переменою лица сына своего, прерывистыми и непонятными словами, им сказанными, и поспешным уходом в рощу, пошел за ним тихо... Неисповедимы пути всевышнего!.. тихо!.. зачем же тихо? Если б он пошел скоро?.. горе нам, бедным умствователям, может, было б хуже, если бы пошел скоро! хотя б ключ изломался! хоть потерял бы его Валериан! нет! дошел беспрепятственно! вложил ключ!.. повернул! отпер!.. а Венедикт только еще входит в рощу и даже думает: идти ли ему за сыном? не лучше ль предоставить все на его волю; несчастному старику и в ум не приходило, что такое предоставляет он на его волю!..

   Дверь павильона, захлопнутая сильно, заперлась сама собою; но Валериану до этого нет дела; он бежит в знакомый кабинет; все члены его трепещут; холодный пот катится градом с помертвелого чела; в глазах уже туман смерти и полное сумасшествие; но несколько минут он может еще жить!.. Валериан в кабинете... Лютгарда на постели - сидит и держит у груди двух младенцев... "Графиня!.. тело! в павильоне!!! тело!!" Исступленный Валериан в припадке сильнейшего безумия хватает с окна нож, увы! острый как бритва. "Валерий! мой добрый Валерий! - кричит Лютгарда, простирая одну руку навстречу убийственному острию, а другою прижимая к груди обоих детей,- прости меня!.. помилуй детей моих! Валерий!.. о боже!.. Валерий!.."

   "Отопри, чудовище! отопри! кляну тебя, изверг!.. отопри!.. да поразит тебя гром небесный!!" - Так кричал отчаянный Венедикт, тщетно стараясь выломать дверь павильона, в котором раздавался вопль Лютгарды и двух детей ее. Наконец, все затихло внутри и снаружи павильона! Рассвирепевший Валериан, задушаемый кровью, разорвал на себе платье и упал на пол близ жертв своих; Венедикт лежал без чувств; Лютгарда и дети ее умерли смертию мучеников.

   Когда Венедикт пришел в себя и имел силу отползать от павильона, стоны его были, наконец, услышаны людьми Валериана; они ужаснулись помешательства, какое заметно было в глазах и словах его, и не могли понять, для чего он указывает на павильон и велит послать в город за судьями? Наконец, ужасная истина открылась: окровавленные тела Лютгарды и детей ее положили в один гроб, великолепный, раззолоченный, который, увы! не миновал своего назначения: "для тела графини Лютгарды Р***",- и хотя она была тогда жива, когда его делали, однако ж он принял ее в себя мертвую.

   Ужасно было посиневшее лицо Валериана! кровь задушила его!.. страшно было слышать, как отчаянный Венедикт клял мертвого! - присутствовавшие убежали из дома.

  

   "Для чего, любезный граф, хочешь ты усилить горесть свою?.. я отпущу тебя, если б даже мне пришлось отвечать за это; для дружбы моей нет ничего невозможного; но я прошу как человек, любящий тебя отечески: прошу - не растравляй раны сердца своего, не езди в Ро...!" - "Ах, дайте мне взглянуть на нее еще один раз,- говорил уныло больной Эдуард своему генералу,- дайте мне взглянуть на нее! Она еще не в земле; она еще здесь, на поверхности ее! Я могу еще увидеть черты ее, черты моего ангела! Моей милой Лютгарды! пустите меня, генерал".- "Поезжай, Эдуард, поезжай. Не имею сил противиться тебе, несчастный друг мой".

   Но небо сжалилось над ним: Эдуард не имел времени уехать! В ту самую минуту, как только он хотел выйти от генерала, прискакал курьер с предписанием: "Выступить немедленно и идти форсированным маршем". Эдуард, сказав мысленно: "Скоро, скоро, моя Лютгарда, друг твой будет с тобою!" - сел опять на присмиревшего Оскальда. Не прежде как при громе пушек оживились конь и всадник: начались действия! Граф был всюду и наконец нашел, чего искал: в сражении под *** граф убит ядром.

  

   Итак, все действующие лица страшной драмы успокоились навек! так или иначе, но все они предались вечному покою, исключая бедного Венедикта, ни в чем не виновного, но лютее всех пострадавшего: рассудок его ослабел; здоровье разрушилось; воображение день и ночь представляет ему Валериана в павильоне, убивающего Лютгарду; он слышит ужасный вопль ее, моления! слышит слова: "Прости меня, добрый Валерий! Валерий, помилуй детей моих!.." Тогда вне себя от ужаса он бежит в лес, воображая, что стремится чрез тополевую рощу; там он кричит, стонет, бьет себя в грудь и тщетно просит у неба смерти или полного безумия. Следствием такого волнения чувств бывало совершенное истощение сил, которое продолжалось иногда недели две, иногда месяц; болезнь, в которую он впал при встрече со мною, была продолжительнее, потому что причиною ее было жесточайшее потрясение, произведенное в душе его звуками труб нашего полка. Трубачи играли марш ****ского гусарского полка; эти звуки в одну секунду представили воображению Венедикта картину ужасов, минувших, но всегда живущих в душе его! Снова увидел он залитый кровью пол павильона, убитую Лютгарду, двух младенцев!.. Снова взор его остановился на посиневшем лице сына!.. и ужасный вопль несчастного Венедикта, его тяжелые стоны раздавались бы до рассвета, если б внезапное появление ваше не дало другого направления его мыслям.

   В это время припадков всегда ходят за ним хоть издали, чтоб подать помощь, когда понадобится. Но в тот раз, когда вы нашли его в роще за оградою кладбища, вступление вашего полка заставило всех его людей выйти далеко в улицу; Маргарита, обеспеченная тем, что Венедикт с полгода уже не имел припадка и, как казалось, чувствовал себя лучше, а всего более тем, что он спал в то время, когда вступал ваш полк, и что спальня его была в задней половине дома, следовательно, очень удалена от всякого шума, пошла в соседний дом, чтоб тоже позевать на кавалерийский строй и послушать музыки; буря удержала ее, до ночи; полагая, что люди Венедикта при нем, она покойно переждала бурю и пошла домой тихими шагами семидесятилетней старухи; она нашла людей пробоща всех при своих местах; подошла к дверям его спальни; все тихо! Как долго он спит! отворила тихонько дверь, взглянула на кровать: она пуста! на ней никого нет!.. Болезненное восклицание Маргариты; поспешный бег ее к воротам всполошили весь дом!

   "Бегите, бегите скорее в рощу,- говорила она со слезами,- отец пробощ, верно, там! Ах, господи, твоя воля, темень какая! где он теперь! несчастный старик! как могла я, проклятая дура, оставить его одного так надолго! а эти негодяи!.. Но как их винить, когда я, старуха, то же сделала!.. Не накажи меня за это, господи! дай мне еще увидеть моего бедного старого Венедикта!" Так жаловалась и плакала Маргарита, стоя с фонарем за воротами Бенедиктова дома и дожидаясь людей, посланных искать его; но или за сильным ветром им не слышны были стон и вопли пробоща, или суеверный, страх не позволил им идти через кладбище, на котором похоронен Валериан; но только они возвратились к ожидающей их Маргарите, говоря, что не могли найти нигде своего барина!.. Отчаяние овладело старухою! Она хотела идти сама; но в ту минуту услышала шаги ваши по грязной земле и, наконец, увидела вас, ведущего ее умирающего господина; от радости, что видит его живого, она и не заметила, что на вас мундир; но когда уложила старика в постель, тогда, успокоившись несколько духом, она с любопытством, свойственным старой женщине, хотела рассмотреть того, кто так неожиданно появился у них в доме; испуг, до глубины сердца проникший, был последствием первого взгляда ее на вас. Хотя мундир ваш и не точно такой, в каком был граф, однако ж, все кавалерийский и, следовательно, могущий поразить и без того уже расстроенное воображение ксендза... Ужасаясь последствий этого, старуха сделала вам предложение не показываться на глаза пробощу, которое вас столько удивило и вместе встревожило.

   "Для чего ж не берет мер, чтоб удалять от него все, что может припомнить ему бедственное происшествие?"

   "Мы все единодушно стараемся об этом; но нет возможности остеречься против всех случаев, которые так часты в селении, почти всегда занятом войсками".

   "Из рассказа вашего я понял, что слово: "роща" приводило на память Венедикта рощу тополевую. Офицер - злополучного графа, но отчего ж намек о кладбище приводит его в такое ж содрогание, как и первые два слова?" - "Потому что на кладбище была ужасная сцена, в которой Венедикт играл страшную роль. Когда все духовенство, приглашенное пробощем для погребения графини Р***, прибыло в селение Роз***, то, к удивлению своего, нашло все не так, как ожидало найти; и к умножению затруднений, глава их собрания, про-бощ, беспрестанно переходил от исступления к изнеможению: то он лежал без памяти, то с воплем требовал к себе Валериана!.. Наконец, священнослужители решились приступить к исполнению погребальных обрядов, не дожидаясь, пока Венедикт в силах будет им содействовать.

   Великолепный гроб Лютгарды был внесен в костел и поставлен пред алтарем; внесен и черный гроб злополучного убийцы! поставлен в стороне; началось отпевание; ксендзы с беспокойством взглядывали иногда к дверям; но все было тихо и все кончилось благополучно; Валериана не отпевали как убийцу, умершего без покаяния, но из уважения к сану его хотели похоронить на кладбище.

   Блистательный гроб Лютгарды, многочисленность духовенства, торжественность обряда привлекли несметную толпу народа: процессия медленно подвигалась к кладбищу; достигла его; все окружили гроб графини, все говорили плача: "Царство небесное мученице!" Ее опустили в землю; работники стали засыпать могилу; зрители в молчании молились!.. Вдруг все затрепетали и поспешно оборотились к тому месту, где гроб Валериана стоял уединен близ могилы, в которую должно было опустить его! все окаменели от ужаса! Венедикт стоял у гроба!.. Крышка сброшена! покрывало сорвано! страшное черно-багровое лицо Валериана было открыто! все отвернулись с трепетом!.. "Сын мой! - гремел сильный голос старца,- сын мой! прими мое проклятие... Проклятие отца да сопутствует тебе в могилу, да пойдет оно с тобою в вечность... да предстанешь с ним пред лицо всемогущего, да заградит оно тебе дорогу к милосердию его... Проклятие сыну моему! вечное проклятие!" - Пробощ упал замертво; невозможно описать, в какой ужас были приведены все присутствующие: женщины в трепете убежали из ограды, многие упали в обморок... мужчины, в молчании и с содроганием отворачиваясь от почерневшего лица убийцы, спешили оставить кладбище.

   С того дня не было другого названия Валериану, как "страшный ксендз". От народа оно перешло к высшему кругу, и теперь те, которые десять лет тому назад называли ксендза Валериана: прекрасным Валерием, проходя мимо его могилы, говорят: "Вот могила страшного ксендза!" - и спешат пройти ее скорее.

   На другой день я оставила красивый, чистый дом Рудзиковского и перешла в крестьянскую избу на другой конец селения. У отца пробоща не бываю никогда... Меня, пронимает дрожь при одной мысли о причине, исторгающей его ночные вопли на кладбище. Страшные проклятия его над телом несчастного убийцы слышались мне каждую ночь, и я с ужасом просыпалась. Как, однако ж, нестерпима должна была быть та мука сердца, которая вынудила подобные проклятия!.. Несчастный Венедикт никогда не знал настоящей причины страшного злодеяния: он приписывал его желанию удержать у себя деньги, данные на погребение. Мысль эта оправдывалась несколько огромностью суммы, но не характером убийцы: он был слишком горд для того, чтоб быть корыстолюбивым. Впрочем, все до одного так думают не только в этом селении, но даже и в целом краю. Жители рассказывают о страшном происшествии в десяти словах, прибавляя только: "Старик Венедикт жив еще, но только уже стар и слаб очень".

   Я часто хожу на могилу графини, с предосторожностями, однако ж, чтоб не встретиться с старым пробощем, и если усматриваю его издали, то проворно ухожу, наклоняясь между кустами, чтоб он не мог увидеть меня.

   На могиле поставлен белый мраморный памятник, простой, но прекрасной архитектуры, с короткою надписью. Могила злополучного за оградою кладбища недалеко от ворот его; на ней нет ничего, что бы означало, что это могила: одна высокая насыпь, обложенная дерном. На могиле жертвы его, несчастной графини Р***, растут цветы: розы, гвоздики, фиалки, резеда. Все молодые дамы и девицы селения Роз*** поочередно смотрят за этим надгробным цветником. Я всегда по целому часу любуюсь им. Как прекрасны эти цветы!.. Как они свежи!.. Какое благоухание разливают они по всему этому жилищу смерти и над могилою красавицы, превосходящей некогда все в свете цветы своей красотою!

   Могила за оградою обросла густо крапивою и высоким репейником, уединенно качающимся на самой вершине бугра. Красно-синеватые цветы его видны издалека; даже и тогда, когда все уже покроется снегом, они как маяк зловещий заставляют видом своим вспомнить, чью могилу покрывают.

   Сегодня, совсем неожиданно, встретилась я с Маргаритою. Она шла к кладбищу и была очень грустна. Я хотела было пройти скорее мимо, но она так печально взглянула на меня и с такою безотрадностью наклонила голову, что я невольно тронулась этим. "Здравствуй, добрая Маргарита!.. Здоров ли ксендз пробощ?" У Маргариты навернулись слезы. "Ксендз пробощ не сегодня-завтра будет здоровее всякого из нас. Но для чего, молодой человек, вы бросили старика?.. А он так полюбил вас!.. Вы слушали его с таким сыновним вниманием - это его собственные слова,- что он чувствовал какое-то успокоение в душе и мыслях. С неделю после вашего посещения он всякой день поднимал руку ко лбу, тер его, как будто стараясь что-то припомнить, и после спрашивал: "Маргарита, мне кажется, что у меня кто-то был?.. Родной кто-то!.. Где же он?.." Я принуждена была отвечать, что у него был проезжий путешественник, который, отобедав у него, тотчас поехал далее. "Жаль! он был у меня!.. Он не спорил!" После этого он опять задумывался. "Я пойду к нему теперь".- "Не советую!.. Вы наполните печалью ваше молодое сердце бесполезно. Избегайте таких сцен, какая готовится у нас в доме".- "А что такое у вас в доме?"

   Я уже забыла урок, полученный от Рудзиковского, и опять отдалась любопытству; но на этот раз получила ответ, какой могла б предугадать и сама. "Что у нас в доме?.. Разумеется, разлука души с телом".- "Как! Ксендз пробощ?.." - "Умирает,- прервала Маргарита.- Мне бы должно радоваться,- продолжала она, утирая слезы, которые быстро катились одна за другою по ее впалым, бледным щекам,- должно бы, но как ты будешь радоваться потере человека, которого привыкла любить целые шестьдесят лет! Я ровесница ему. Я была нянькою жены его, кормилицею несчастного Валерия, управительницею дома его и, наконец, другом и хожатою во время жестокого испытания, насланного милосердием божьим, которое путями бедствий приближает к себе человека... Тяжело будет мне проводить в могилу старого Венедикта; я еще не оправилась и от этих проводов".- Она указала на могилу с репейником.

   "Недаром вы не ходили к нам, молодой офицер: верно, Рудзиковский рассказал вам все".- "Как! разве и ты знала тайну Валерия?" - "Я одна только и знала ее, и я-то по смерти Валериана рассказала Рудзиковскому настоящую причину ужасного поступка, который в народе приписывают подлому корыстолюбию и которому гордая и благородная душа моего питомца никогда не была способна!.. Мне хотелось хоть перед одним человеком оправдать память юноши, которого любила как сына".- "Однако ж, добрая Маргарита, какова б ни была причина злодеяния, но оно тем не менее злодеяние".- "Правда, но если было сделано без сознания, неужели в таком случае преступник недостоин столько же сожаления, сколько и нарекания?" - "Валериан знал, что делал".- "Ошибаетесь, молодой человек! ошибаетесь наравне с толпой, наравне с самим Рудзи-ковским!.. Я одна только... я, которая была его второю матерью, которая от юных лет его умела читать в самых тайных изгибах сердца,- этого сердца, полного гордости, неукротимости, надменности, но вместе и глубочайшей чувствительности,- я одна только проникла страшную тайну, что от той минуты, в которую радостные восклицания его раздались в пустом павильоне и вслед за тем невместимый восторг души его заменился невыразимым отчаянием, что от той минуты рассудок его расстроился... Слова пробоща: "Графиня Р***, жена старого знакомца твоего, умерла и лежит в павильоне" - в мгновение лишили его ума и памяти, а остальное было действием исступления; и я готова отдать те немногие дни, которые остались мне прожить, для уверения, если б это можно было, что мой бедный Валериан, умерщвляя Лютгарду, совсем не знал и не помнил что делал. Он подтвердил это своею ужасной смертью. О страшное воспоминание!.."

   Маргарита закрыла лицо руками и горько плакала. "Куда ж ты шла теперь?" - я спросила для того только, чтоб дать другое направление мыслям ее. "Куда мне более идти, как не к могиле или за могилою!.. Горе мне на старости лет моих!.. Я должна буду всех пережить, и мне останется одно только: плакать то на той, то на другой могиле!.. Я теперь иду назначить место для погребения пробоща".- "Как! неужели отец Венедикт..." - я не могла кончить; я совсем не ожидала услышать, что роют могилу для человека, с которым я недели три тому назад разговаривала. Маргарита отвечала на мой недоконченный вопрос: "Отец Венедикт не увидит завтрашнего солнца: это приговор доктора, и вы не видели б меня здесь, если б добрый господин и вместе друг мой не был уже в предсмертном усыплении. Он уже ничего не слышит и не видит!.. прощайте, господин офицер: Приходите завтра, если угодно, бросить горсть земли на гроб человека, которому вы доставили несколько приятных минут и который часто вспоминал вас. Простите!" - Маргарита пошла медленно по дороге к кладбищу, я воротилась домой.

   Мне было что-то неловко, что-то отзывалось в сердце моем, похожее на укоризны совести. Какая ветреность! какая нечувствительность! не зайти ни разу к старому больному пробощу, когда я очень видела, что разговор мой был ему развлечением и пользою!.. Я одна только могла говорить с ним, как должно было говорить, потому что одна только знала, чего надобно остерегаться... Напрасно я была так невнимательна к обязанностям человеколюбия!.. Теперь я охотно исполнила бы их, но ксендз не имеет уже в них нужды!.. Всякий разговор в жизни для него кончился!.. Не нужны предосторожности, не нужно уменье: он ничего уже не слышит, ничего не видит.

   К полуночи пробощ отошел в вечность; его похоронили близ Лютгарды. Маргарита была бледна как полотно, но не плакала, и когда все кончилось и все разошлись, я видела издали, что она села близ могилы и, облокотясь на камень одною рукою, другою обняла его и преклонила к нему лицо свое. Жаль бедной Маргариты!.. В мире все кончилось для нее!.. Ей некого любить, кроме двух могил на кладбище селения Роз***!

  

   Я было не хотела заводить знакомств здесь, полагая, что скоро выйдем опять куда-нибудь, потому что это временный только отдых наш, а настоящее место, где нам должно будет быть, это близ Ковно, на границе. Но что-то как на беду нас не хотят выдвинуть отсюда; итак, от нечего делать я познакомилась с шамбеляновой и панною Клотильдой, которая, видно из излишней проницательности своей, осталась и до сих пор панною. Сестры ее обе замужем. Маринка по-прежнему дружна с Рахилью, которая тоже замужем. Шамбелянова много уже потеряла той красоты, того остроумия, той веселости, которые заставляли важного пана шамбеляна давать ей по сту червонцев на бальные башмаки варшавские; но, несмотря на обычное действие времени, она еще довольно мила и довольно умна; это подтверждается тем, что наши уланы, malowane dzieci {красавцы дети (польск.).}, как воспевает их простой народ, забывают в сообществе панны шамбеляновой трубку, карты и вино на целый час. Ей теперь за тридцать лет; она имеет большие черные глаза, прекрасный рот, белые зубы и маленькую китайскую ножку, довольно дорого стоившую степенному шамбеляну.

   Я провожу все свободное время у доброй и веселой Лодоиски К***Цкой. Иногда мы ездим с нею верхом в рощу близ кладбища. Одного дня мы проехали оплот близ могилы Валериана. "Посмотрите на этот бугор,- сказала она, останавливая свою лошадь,- вот на этот, на котором растет так много репейника и крапивы. Здесь похоронен величайший красавец из всех живущих на земле и вместе с тем величайший злодей!.." - шамбелянова рассказала мне историю Валериана так, как ее рассказывают в народе. Я воспользовалась этим, чтоб спросить, какой был конец скрытности Валериана в рассуждении павильона и куда девалась пышная мебель, которую в нем предполагали?.. "Это как-то уничтожилось само собою,- сказала Лодоиска.- Павильон вдруг увидели открытым, и от всего баснословного великолепия, которым украшала его молва, не осталось даже и тени чего-нибудь похожего на то..." - "Шлёмка жив?" - "Жив; но с ним сделалась непонятная перемена. Неизвестно почему, но только злодеяние Валериана и страшная смерть его лежат тяжелым камнем на совести еврея: он сделался грустен, задумчив; здоровье его упадает с каждым днем. Я совсем не понимаю, в чем Шлёмка может укорить себя относительно Валериана!.. Если в том, что рассеивал вздорные слухи о павильоне, то он загладил это, стараясь тщательно их уничтожить. Впоследствии они совсем затихли. Валериан, я думаю, никогда и не знал этих нелепых толков о своем садовом домике".

   Говорят, будто бы то не секрет, что знают трое; однако ж гибельная тайна павильона более шести лет была известна троим: Рудзиковскому, еврею и Маргарите, и во все это время оставалась непроницаемою для всех других; одна только случайная встреча моя с пробощем в бурную ночь на кладбище была поводом, что и мне открыли ее; а без этого обстоятельства она, без сомнения, умерла б вместе с ними.

   Панна Клотильда по-прежнему выслушивает донесения лукавой Маринки, которая доискивается теперь причины горести и болезненного состояния еврея Шлёмки; но как задушевный друг ее, Рахиль, не посвящена отцом своим в это таинство, то все старания, догадки и заключения приводят их ровно ни к чему.

  

  

  

   Впервые повесть напечатана в журнале "Отечественные записки" (1839, No 2). Печатается по изданию: Дурова Н. А. Избранное. М.: Сов. Россия, 1984.

  

   С. 388. Фарос - легендарный маяк-башня на острове Фарос вблизи Александрии, построенный в III в. до н. э. и считавшийся одним из семи чудес света.

   С. 389. Пробощ (польск.) - настоятель собора, старший священник.

   С. 393. Цыма (обл.) - запрещающий окрик, обращенный к собаке.

   С. 403. Народова кавалерия (польск.) - польское конное ополчение.

   С. 404. Кремортартар - старинное название лекарственного средства - очищенного винного камня.

   С. 406. Викарий - священник, помощник настоятеля.

   С. 416. ...первейший прелаты Кр-а, Ви-ны и Ва-вы - Кракова, Вильны и Варшавы.

   С. 420. Шамбелян (польск.) - придворный чин, камергер.

   С. 424. Альтана - ровная площадка, огороженная балюстрадой, беседка.

   С. 425. Кассандра - в древнегреческой мифологии дочь царя Трои Приама, обладавшая даром пророчества, но пророчества которой не вызывали у людей доверия.

   Храм Янусов - в Древнем Риме храм бога времени, войны и мира Януса был открыт в течение войны и закрывался в мирное время.

   С. 428. Лысая гора- гора возле Киева, на которую, по преданию, собирались на шабаш ведьмы.

   С. 430. Магазин - здесь складское помещение.

   С. 445. Киприда - в древнегреческой мифологии одно из имен богини любви Артемиды.

   Кенкет - масляная лампа.

   С. 451. Парки - в древнеримской мифологии три сестры - богини судьбы человека.

   С. 454. Левантин - легкая шелковая ткань.