Дурова Надежда Андреевна - Павильон

ign="justify">   Обе старшие сестры захохотали: "Переведи дух, Клотильда!.. Охота тебе тащить всю древность на сцену, для этих заколдованных дверей нашего ксендза!"

   Клотильда молчала: минуты с две слышно было только перекатывание жемчугу из стороны в сторону. Наконец, Леокадия стала говорить опять:

   "Я думаю, ксендз викарий очень рад, что дождь подоспел так кстати, чтоб избавить его от расходов и от хлопот!"

   "О расходах он, как кажется, не думал; это заметно было из роскошного завтрака, дорогих вин, еще более дорогих плодов и вообще всех приготовлений к самому блистательному угощению; не думал он также и о хлопотах; всем распоряжала старая Маргарита".

   "Говорят, эта женщина была его кормилицею и будто бы неукротимый, гордый Валериан перед нею кроток, как агнец, чему, однако ж, трудно поверить".

   "А я так очень верю; ведь уже верно Маргарита находит все хорошим, чтоб ни делал ее питомец; никогда с ним не спорит; во всем угождает; не дает никаких наставлений; любит его всею душою и ко всему этому она питала его своею грудью!.. Нет никакого сомнения, что каменное сердце Валериана для нее мягко, как воск... и тигры любят матерей своих".

   "Теперь Маргарита управляет всем домом и хозяйством старого Венедикта, а как она очень искусна во всем, что касается домоводства, то все распоряжение хозяйственной части праздника было возложено на нее".

   "Так викарию в самом деле не о чем было думать, когда ни расходы, ни хлопоты его не беспокоили!"

   "То-то что было об чем; он ведь тотчас понял, что это заговор, что дамы не для чего так единодушно напросились к нему на завтрак, как только для того, чтоб убедить его открыть им двери павильона!.. Предвидел, что не обойдется дело без самых настоятельных просьб; неминуемо было также и то, что просьбы эти подкрепятся приказанием отца!.. Всему этому надобно было бы противупоста-вить решительный отказ: потому что таинственный павильон не открывается ни для кого".

   "О вздор какой! право, я думаю, что ксендз наш просто морочит людей!.. В павильоне ничего нет; а ему хочется только быть предметом общего внимания, во всех возможных отношениях".

   "Я уже не знаю, на что более того внимания, какое оказывают ему все за одну только красоту его; на что еще тут другие средства?"

   "Одно другому не мешает! Сверх того, красота приглядится; а тайна, какая б ни была, пока не откроется, не перестанет возбуждать любопытства и занимать воображения".

   "Какой же будет конец этой комедии?"

   "Трагедии! - сказала Клотильда решительным голосом. Сестры взглянули на нее.- Да, сестрицы, непременно трагедиею кончится эта, как вы называете, комедия, если правда все то, что под рукою рассевает наш еврей".

   "Ну, слава богу, хоть еврей выступил на сцену, я думала, опять пророчества; а это по крайности источник сведений; ну, что ж говорит твой честный еврей, Клотильда?"

   "Мой честный еврей, любезные сестры, говорит такие вещи, за которые вы, несмотря на ваш насмешливый тон, дорого дали бы, чтоб узнать".

   "Что ж например?"

   "Для примера я не скажу вам ничего; тут одно слово откроет все; но скажу только, что слухи дивные и что он должен быть уверен в справедливости их; иначе жид не смел бы говорить о ксендзе, так великолепно-величественном, как наш Тарнопольский, тех нелепостей, за которые, если они справедливы, ксендзу грозит бесчестие, если ж нет, то - жиду тюрьма".

   "Боже мой! ты не шутя пугаешь нас, Клотильда! Что ж такое может заключаться в павильоне?.. Неужели притон разбойников?"

   "Какой вздор!.. такое прелестное место уничтожило б цель, для которой существуют разбойники: оно разнежило б чувства их; нет, еврей говорит, что и царским чертогам украшением было б то, что кроется в павильоне!"

   "Ха, ха, ха! вот и видно жида! ведь это он разумеет ту мебель, о которой доносить являлся к ксендзу про-бощу".

   "Странно так думать, сестрица: жид имеет разум понять, что вещь, которую может купить даже и небогатый ксендз, не шло бы называть украшением чертогов царских, как бы она ни была хороша; нет, нет, любезные сестры, тут смысл совсем другой!"

   "Итак, Клотильда, если ты не хочешь, чтоб собственные наши смыслы улетели из голов, то объяснись, пожалуйста, какое заключение выводишь ты из намеков Шлёмки!.. Что, по твоему мнению, скрывает Валериан в своем павильоне?"

   "Хотя здесь нет свидетелей, любезные сестры, однако ж..." - Клотильда сказала на ухо, что они хотели знать.

   Обе сестры встали в изумлении и замешательстве: "Клотильда! понимаешь ли ты важность того, что сказала?.. понимаешь ли, что такое обвинение лишает чести Валериана?.. Какая черная клевета!"

   "Прошу уволить сестрицы; я не клевещу; это просто моя догадка и тут нет еще ничего худого, что я проникла тайну; а я проникла ее, будьте уверены!.. В мои лета, как-то говорили вы, не должно б так многое отгадывать!.. Не вижу, почему бы в мои лета не иметь проницательного ума?.. почему не знать дел, о которых дают такие ясные намеки!.. что предосудительного верить, что слабый человек может пасть?.. чего вы так ужаснулись? и для чего так укоризненно смотрите на меня?.. Честь нашего Тарно-польского пострадает не от меня... я проникла его тайну, это правда, но сказала об ней только вам, что не значит разглашать; а вот ему не худо было бы взять меры против болтовни Шлёмки!.. я посоветовала б ему или задарить корыстолюбивого жида, или застращать, и застращать не иным чем, как неизбежною смертию".

   "Ксендзу!.. стращать смертию!.. жида! и ты бы посоветовала!.. ужасная Клотильда!!."

   "Боже мой! любезные сестры, как вы странны с вашим испугом и вашими восклицаниями!.. так говорится: "посоветовала бы!", но, разумеется, я не пойду к нему с этим предложением... но полноте, сестрицы, оставим этот разговор, мы забыли свою работу, примемтесь опять за нее".

   Клотильда наклонилась над столиком и начала старательно рассматривать жемчужины. Между тем смущение двух девиц мало-помалу рассеялось, и наконец им показалось уже смешно, что они так испугались не совсем благочестивой догадки Клотильдиной,какого рода тайну скрывает павильон!.. Они стали расспрашивать сестру, полагая не без причины, что она имеет какой-нибудь способ узнать, что делается у Валериана в доме.

   "А, любезные сестры! видите ли, что не так-то худо, как вам было показалось, знать более, чем другие!.. вот и ваш грозный вид изменился на ласковый!.. Вам очень хочется, чтоб догадка моя имела основанием что-нибудь вернее и прочнее, нежели вранье Шлёмки?.. Маринка, моя горничная, дружна очень с Рахилью, дочерью Шлёмки, столь же хитрою, умною и пронырливою, как и отец ее!.. Меня очень забавляет, что она всякую субботу отпрашивается у меня "к еврею Шлёмке на собрание",- точно как ведьма в сборное место демонов на Лысую гору. В благодарность за мое снисхождение, а еще более из неодолимого желания болтать, она рассказывает мне все слышанное ею на этом сейме злых духов!.. Я вовсе не имею неприступности романических героинь, не позволяющих своим горничным не только рассказывать что-нибудь, но даже и мыслить в своем присутствии!.. напротив, я слушаю, и посреди глупостей, нелепостей, слухов странно понятых, еще страннее пересказанных Маринкою, открываю иногда вещи великой цены для любителей сплетней. И между этими-то слухами блестит, как бриллиант, слух о редком и бесценном сокровище, сокрытом в павильоне!.. Этот слух и с теми догадками, к которым он дает повод, такое перло для наших дам, что я, право, не знаю, есть ли в каком государственном банке та сумма, за которую они согласились бы уничтожить столь необычайную новость".

   Насмешливая Клотильда замолчала и опять наклонилась над столиком, как будто разглядывая жемчуг.

   "Ну, полно маневрировать, сестра! - сказала Леока-дия, придвигая к себе весь жемчуг,- к чему это?.. ведь, право, тебе столько ж хочется рассказать о тайне павильона, как и нам узнать об ней; оставим на час работу; расскажи, что слышала ты от Маринки".

   Три сестры сдвинули жемчуг на средину стола; облокотились на него; сблизились головами, и Клотильда начала говорить вполголоса.

  

   "Более года тому назад, и что-то вскоре по прибытии в наш край ксендза Валериана, еврей Шлёмка имел надобность ехать в Броды, для закупки товаров, которыми здесь торгует; у него недоставало денег на этот оборот, и он пошел к ксендзу пробощу просить взаймы; на ту пору у старика Венедикта сидел сын его, красавец Валериан.

   Увидя вошедшего Шлёмку, Валериан немедленно встал, чтоб уйти, и когда отец спросил: куда ж ты, сын мой? отвечал, что уходит от богопротивного вида предателя!..

   Эта выходка изумила Венедикта; оглушила еврея и привела обоих в неизъяснимое замешательство. Старый ксендз, человек благородный и великодушный, не знал, как извинить столь обидное выражение. Еврей, до глубины сердца проникнутый стыдом, не знал, что делать?.. как стоять?.. куда взглянуть?.. Он не смел ни остаться, ни выйти; положение его было самое жалкое, он был уничтожен: смешан с грязью!.. Он, который пришел было еще просить денег взаймы!

   Очевидно было, что нет надежды получить их; пробощ обожает сына, и хотя во многом не одобряет его, однако ж как решиться теперь объявить свою надобность!..

   Пока мысли эти, одна за другою, тяжело проходили в уме оскорбленного еврея, он постепенно сгибался, сгибался и наконец последнее наклонение сопроводи робким взглядом и словами, шепотом сказанными: "Цалуе ноги васей ксендзовскей мосци" - повернулся, не разгибаясь, к двери, отворил ее, вышел и дошел до ворот, все в одном положении; на улице уже стал он прямо, но тяжесть стыда пудами лежала на груди его!.. "Проклятие! - говорил он тихим, задыхающимся голосом,- проклятие постигни меня и род мой до третьего колена, если я не отмщу тебе, надменный, бесчеловечный ксендз!.. если я не призову на чело твое стыда несравненно большего, нежели каким ты покрыл меня сегодня!.. Предатель!.. я предатель!.. хорошо, адский гордец, слова твои будут пророчеством!"

   Без денег жиду не для чего ехать в Броды - торг его остановился.

   С кипящею желчию в сердце и робким, покорным видом лица являлся он к нескольким из наших соседей с тою ж просьбою, с которою так неудачно сделал начало у ксендза пробоща; недели в три успел, наконец, собрать необходимое число денег, с которыми и отправился в Броды. В это-то время бог - каратель гордыни попустил, чтоб жид узнал обстоятельство, которое, при неусыпных разведываниях, может предать Валериана во власть его мщению.

   В Броды привезли мебель, назначенную для замка молодой княгини Л***; в ожидании, пока дама эта пришлет за нею своих людей, мебель поставили в магазине, нарочно для этого нанятом. Всякая новость привлекает; лучшие люди в городе ездили смотреть эту мебель; посредственные тоже толпились у дверей; а толпа черни разломала б их, чтоб войти, если б могла сделать это ненаказанно; но как этого не смела, то старалась заглянуть в окна и, не видя ничего, кроме белых чехлов, с досадою отходила прочь: "Так это-то было везено так издалека!.. некуда им деньги девать!.. благо не они достают!.. ну уж стулья! какая редкость! эдакие и у нас могут быть!" - Так говорили уходящие от окон крестьяне, уступая место другим и насмешливо советуя недолго засматриваться на заморскую диковину.

   В числе любопытных Шлёмка был не последний; он пришел также смотреть чудную мебель: "О вей мир!.. вей мир!.. {"Боже мой, боже мой!.." (евр.).} - И пальцы его оставались раздвинутыми целый час...- Такое чудо еще в первый раз появилось в наших Бродах!" - сказал, наконец, жид, отдохнув несколько от своего изумления.

   "Нет,- сказал кто-то позади еврея,- нет, не в первый; с месяц тому назад привозили точно такую же, но только в меньшем количестве; странно, что ты этого не знал!"

   Это говорил один из тех молодых знатных людей, которые всегда имеют надобность в евреях, подобных нашему знакомцу Шлёмке, и сами надобны им еще более; это был граф Р*, внук и наследник графини В-ч; а как она была на полвершка только от могилы, то жиды пресмыкались и благоговели пред будущим миллионером-мотом, тем усерднее, что ему до совершеннолетия оставалось столько же, сколько бабушке его до могилы.

   Шлёмка, сгибаясь почти до земли, отвечал: "Клянусь, не знал об этом ничего, ваше сиятельство. Кажется, привоз таких редких вещей не мог бы остаться неизвестным, как сами изволите видеть!"

   "Однако ж остался, как сам изволишь слышать; не стыдно ли тебе, Шлёмка, что мебель была привезена, стояла здесь же и после как в воду упала, а ты ничего об этом не знаешь!.. ты, который знаешь все, не только то, что было, но и то, что будет вперед!"

   "Чудно, чудно, ваше сиятельство!.. не понимаю! не слыхал ни от одного человека!.. но не будь я Шлёмка Шлёмович, если не узнаю, для кого выписана, кем привезена и у кого теперь?.."

   "Советую заняться этим полезным делом; такая работа достойна твоего разума и принесет богатые плоды - тьму сплетней!.. Прощай!"

   Ветреный граф хотел было Идти, но вдруг остановился: "А что, любезный Шлёмка, нет ли у тебя на примете пары черных или голубых глаз с принадлежностями, то есть тонкими бровями и длинными ресницами?"

   "Нет, сиятельнейший граф, мне теперь не до того!.. я в таком горе, что все глаза, чьи б они ни были, кажутся мне самого дурного, серого цвета и вовсе без ресниц!.."

   "Право!.. какая ж это беда постигла тебя?.. ты в самом деле что-то очень бескорыстно смотришь!"

   Беспрестанные насмешки графа не отвратили, однако ж, еврея от желания рассказать об оскорблении, нанесенном ему словами молодого ксендза. Граф захохотал: "Какой ты чудак, Шлёмка! чего ж ты хочешь от ксендза?.. он ксендз, ты жид; вы враги от колыбели! Но что за новость, что ты нынче сделался так чувствителен к брани?.. давно ли это?"

   "К брани ксендзов мы всегда чувствительны! они не вельможи, которые вслед за бранью бросают нам червонцы!"

   "А, вот в чем дело! провались ты, окаянный!.. Послушай, однако ж, разведай для своего развлечения, кому была привезена первая мебель?.. а для моего, нет ли где какого цветка, не совсем еще расцветшего! страшная скука жить с бабушкой с глазу на глаз!.. без жестов! без жестов! оставь пальцы свои в покое!"

   Шалун исчез, а жид принялся снова осматривать мебель и вместе выпытывать хозяина магазина, не у него ли была поставлена такая же точно мебель, выписанная тогда-то, господином.., забыл я имя его, не помните ли вы?..

   Хитрый жид употребил столько искусства в своих расспросах, что, казалось, будто он сам рассказывает дело, коротко ему известное, а не ищет выведать тайну.

   Ловкость его маневров увенчалась полным успехом: он дошел почти следом, что богатая мебель, едва ль не лучше той, которая находилась сейчас пред его глазами, была привезена из-за границы каким-то венгром, тотчас же и уехавшим в свою сторону, что привезенное не расшивалось, но как было, так и оставалось в магазине в самой отдаленной комнате и стояло там не более двух суток, что за всем этим приезжал человек очень высокого роста и, как приметно было, красивой наружности, но что явственно рассмотреть нельзя было ни лица, ни одеяния, потому что он, кроме того, что приехал ночью, был еще весь окутан в широкий плащ... "Я знаю этого человека,- прервал лукавый Шлёмка,- но вы ошибаетесь, говоря, что он красивой наружности, в нем нет ничего замечательного, и он более дурен, нежели хорош". Не надобно было более, чтоб подстрекнуть самолюбие хозяина магазина: "Странно было бы, господин Шлема, чтоб я не мог отличить чудного красавца от человека с лицом таким, как, например, мы с вами, будь он закутан в мешке, не только в плаще!"- "Ну хорошо, вот я сейчас это увижу; почему, например, вы заключили, что приехавший за мебелью хорош собой?" - "Во-первых, потому, что рука его, которою он приподымал полотно на креслах, почти не разнилась от него белизною и была так красива, как выточенная из слоновой кости!.. Когда он ходил от одной вещи к другой, я невольно следил его глазами и не мог надивиться его приятным и величавым движениям, их не мог скрыть и его широкий плащ; наконец, когда он стал отдавать мне деньги, то воротник плаща его на секунду спустился, и я увидел пленительные уста, алые, как лучший кармин, и глаза такие, каким не может быть равных в красоте!" - "Какого цвета?" - спросил поспешно жид. "Кажется, черного; наверное не знаю; я видел их одну секунду и то при слабом свете огня, знаю только, что они блистали как бриллиант и имели длинные, черные ресницы!" - "Да, да! теперь я вспомнил! вы правы, это дворецкий господина, я все забываю имя его, точно правда, что он недурен собой!.. так он и увез эту мебель?"

   Магазинщик продолжал рассказывать все подробно: что человек высокого роста занимался сам укладыванием мебели на три воза, где она вся и уместилась, потому что ее было не более, как для двух комнат только; что пока он укладывал все это, экипаж его, легкая коляска, стояла в отдалении от возов и в ней сидел кто-то, но мужчина или женщина, ребенок или взрослый, разглядеть нельзя было; по окончании укладки высокий человек молча отдал деньги, следующие магазинщику за сохранение мебели, и вышел, не говоря никому ни слова; движением руки сделал знак крестьянам, сидевшим на возах, и они тотчас поехали, но куда именно, неизвестно, знают только, что от магазина повернули направо и въехали в улицу, ведущую к заставе на дорогу Краковскую. Одним словом, жид закипел радостию, когда увидел, что следы, им отысканные, кончились в селении Роз***; далее никто ничего уже не знал, но ему ничего более и не надобно было; он не сомневался, что мебель куплена викарием; что она в павильоне; но для кого?.. Кто у него живет там?.. надобно было это разведать, что очень нелегко; опасно также распускать слухи о покупке мебели, не имея на то другого основания, кроме болтовни магазинщика и сбивчивых рассказов нескольких крестьян.

   Жид решился, однако ж, для попытки сделать об этом намек старому Венедикту не в виде доноса, а так, будто бы хваля вкус ксендза Валериана; следствием этого намека был выговор от ксендза пробоща сына за роскошь, неприличную его званию, на что предусмотрительный Валериан отвечал, как мы уже знаем, пожертвованием костелу простою, но очень красивою мебелью, предлагал отцу продать ее и деньги употребить, на что рассудит для пользы храма господня. Этою хитростию уничтожились на некоторое время замыслы Шлёмки, и, сверх того, он много потерял доверия от ксендза пробоща, который, чтоб загладить мнимую несправедливость свою к сыну, нежно им любимому, велел сказать жиду, один раз навсегда, чтоб он не смел являться к нему на глаза, что ксендз пробощ гнушается сплетнями.

   Но как бы то ни было, край завесы, покрывающей тайны павильона, находится уже в руках смертельного врага Валерианова; должно только избрать благоразумно

   минуту, когда поднять ее!.. Между тем, пока эта пора настанет, Шлёмка рассказывает под рукою, за секрет, что ксендз Валериан не так скромно живет, как кажется; что он не враг пышности, роскоши и любви! это последнее слово он произносит чуть слышным шепотом (однако ж, слышным), приложа палец к носу и прищуря оба глаза; дает заметить, и все-таки вполголоса, что гордый и тщеславный ксендз не побоялся б ни отца, ни бискупа и, верно, похвастался бы убранством своего садового домика, не заботясь выдавать его за келью, если б этот домик не заключал в себе чего-нибудь такого, чего нельзя показать людям! Слухи эти принимаются нашими молодыми людьми обоего пола за достоверную истину; переходят от одних к другим с прибавлениями, хотя все это говорится пока еще шепотом, никому не хочется оскорбить обоих ксендзов; однако же любопытство идет уже через край; скоро разольется бурным потоком, разломает преграды - и тогда горе Валериану!"

   Все, что молодая Клотильда рассказывала сестрам, было совершенная правда: жид точно выследил, что богатая мебель для украшения только двух комнат выписана ксендзом, что отвезена к нему и что поставлена в павильоне; что павильон обитаем и что существо, в нем живущее, обожаемо Валерианой!..

   Все это было уже сообщено мстительным жидом помещикам окружным и тем, которые жили в одном селении с обоими ксендзами. Близка была развязка; везде начинали говорить о павильоне и таинственном существе, в нем кроющемся; все смотрели с ужасом, сожалением и тайною радостию на Валериана, помышляя, в какую бездну стыда и отчаяния погрузит его разыск таинств павильона!.. Полагали, что разыск этот неизбежен и недалек, потому что соблазнительные слухи, становясь громче и громче, могли дойти, наконец, и до бискупа!.. Вся окружность едва дышала от нетерпения и ожидания!.. Вдруг дело совсем изменилось и приняло совершенно другой вид: Шлёмка сделался первым защитником ксендза Валериана; говорил, что был обманут фальшивыми рассказами; что бестолковые крестьяне, везшие простую мебель в дом ксендза, сказали, будто она из-за границы и неимоверно дорога!.. Сожалел чрезвычайно о своем легковерии, проклинал неосторожность, с которою позволял себе говорить об этом; с покорностию просил всех господ и госпож забыть и простить ему из милости его безрассудство!

   Все изумились; н*икто не мог прийти в себя от удивления, видя, что отдалились на тысячу верст от развязки, которую полагали в двух шагах от себя!.. Шлёмку разбранили, как только позволяется разбранить жида!.. Но дело не поправилось: Валериан ускользнул от огласки, от беды, от стыда; но точно ли все это миновало его?.. Усовестился жид или в самом деле обманулся?..

   Молодой граф Р***, после пышных похорон своей бабки, спешил оставить грустный замок ее и искать развлечения в окружных поместьях, столь иногда богатых прекрасными местоположениями и еще более прекрасными обитательницами их; более всех других славилось этого рода преимуществом селение Роз***. Граф решился прожить в нем несколько времени, тем с большею охотою, что имел тут приятные знакомства: прекрасную шамбелянову и трех сестер Вел-х.

   "Ну что ж, Шлёмка! Как подойти к нелюдимому ксендзу Валериану?.. Я, право, не умею взяться за это; сегодня я заговорил было с ним, выходя из костела, но холодные и короткие ответы его скоро отняли у меня охоту продолжать такую невкусную беседу".- "Напрасно, граф, вы тотчас уступаете затруднениям; для такой награды, какая ждет вас, можно, кажется, употребить все ваши способности; а я хорошо знаю, как вы умеете вкрасться в любовь, если захотите!"

   "Вот забавно!.. ты хорошо знаешь! но ведь Валериан - не ты! Средства, которые доставляет мне расположение твое и тебе подобных, не годятся для него; посоветуй что-нибудь лучше!"

   "Ваши вечные шутки, граф, выведут из терпения хоть кого, не только жида!.. Что вам охота при всяком случае колоть меня!.. я отступлюсь!.. пожалеете тогда".

   "Ну, ну, не сердись!.. да не врешь ли ты, однако ж? есть ли из чего хлопотать?"

   "Боже! Боже мой!.. я поклялся! я открыл вам душу свою!.."

   Граф захохотал.

   "Ну хорошо, граф, смейтесь, сколько угодно! я буду смешон сам, если стану сердиться на вас; но хоть со смехом, только выслушайте, что скажу вам: я клянусь десятью приказаниями, клянусь праотцем нашим Авраамом, клянусь всем, что есть для евреев священного, что девица, живущая в павильоне, прекраснее всего, что могло бы человеческое воображение вымыслить прекрасного!.. и теперь, когда вы это знаете и не употребите всех сил ваших отнять ее у ксендза, то ваше сиятельство будете в глазах и мнении своих товарищей... не прогневайтесь, граф! будете более нежели простяком!.." Жид поспешно выскочил за дверь.

  

   "Ты ни в чем не знаешь умеренности, сын мой!.. как можно так пристраститься к графу, чтоб сделаться настоящей уже его тенью!.. везде с ним! ни с кем более, как с ним! с ним в саду, в костеле, на улице!.. с ним ходишь рука об руку, с ним разговариваешь! я уже никогда не вижу тебя одного; всегда граф подле тебя!.. ты теряешь чрез это; потому что мало сходства между его воинственным нарядом и твоим подрясником!.. несмотря на благородную наружность твою, несколько смешно видеть тебя близ него неотступно!.. я желал бы более приличия в твоей дружбе".

   Валериан не отвечал ничего, но досада на отца кипела в душе его: "Как не назвать старость болезнию и несчастием,- думал он,- вместе с телом слабеет и рассудок! все страшит! во всем видят дурное!.. подозрениям, наставлениям конца нет!.. не совсем дурно делали те дикие народы, у которых было обыкновением не доживать до глубокой старости!.."

   "Однако ж ваш ксендз ужасный человек!"

   Может быть, вы скажете об нем и более этого; но со всем тем Валериан был бы человеком примерных добродетелей, если б добрый Венедикт так же старательно обработывал его сердце, как таланты!.. Беда вам, молодой человек, беда нам, если мы слишком много на себя надеемся!.. наша сила в смирении... но я возвращаюсь к моему рассказу:

   В самом деле, наружный вид самого тесного дружества между ксендзом и графом казался всякому необыкновенен, странен и, наконец, смешон, тем более что между ними было величайшее несходство во всем: граф Эдуард Р* был молодой человек двадцати лет, стройный, высокий, белокурый, с миловидною наружностью и прекрасными темно-голубыми глазами; викарий двадцати семи лет, исполинского роста, величественного вида, с гордым и вместе грозным выражением лица, которого не могла смягчить вся его красота; оно господствовало, проявлялось во всех чертах, несмотря на то, что эти черты были до совершенства прекрасны. Не менее разницы было и в нравственных их качествах: граф был весел, шутлив, искренен, великодушен и ветрен до безумия... Этим последним недостатком его воспользовался Шлёмка, чтоб уверить, что отличнейшее молодечество будет похитить богиню павильона и вместе великая услуга ослабевающей добродетели почтенного Валериана. Викарий, гордый, высокомерный, неприступный; открытый враг всякого принуждения; и хотя способный к сильной привязанности, но непримиримый, мстительный, жестокосердый против всякого того, в ком подозревал намерение унизить его или оскорбить.

   Колкое замечание отца, что он кажется смешон в своей рясе, сделавшись тенью стройного, живого и ловкого графа, одетого в блестящий мундир (граф служил в гусарах), обидело его тем чувствительнее, что он сам почувствовал справедливость этого замечания.

   Пристыженный и оскорбленный, Валериан стал ходить к отцу как мог реже и еще более привязался к веселому и остроумному графу.

   "Кажется, граф, вы овладели уже всею душою надменного Валериана! Он любит вас, как молодая мать своего первенца!.. он кроток с вами, как агнец у ног пастушки! Чего ж вы ждете еще?"

   "Да что ж мне делать?"

   "Это я должен вам сказать?.."

   "Послушай, ты, злой дух с пейсами! Чего ты ищешь тут сам? какая цель твоя заставить меня увезть девицу, которой я не знаю, не видел и, может быть, не увижу, потому что, кажется, она существует только в твоем воображении".

   "Это ужасно, граф! вы непохожи на то, что были!.. Чего я ищу, спрашиваете вы?.. какая цель моя?.. растерзать лютое сердце гордеца, поругавшегося моим бессилием! отравить жизнь его! покрыть имя его стыдом неизгладимым!"

   "Ты хочешь немногого!.. и я должен быть твоим сообщником?"

   "Граф! оставим лишние слова и восклицания; вы знаете меня, это правда; но ведь и я знаю вас!.. Вы теперь говорите так потому, что не видали девицы и думаете, что, может быть, ее и совсем нет на свете; но когда б вы взглянули на нее один только раз, то я отрекусь своего мщения, если вы не поставите за благополучие быть моим сообщником, таким средством, как я вам предлагаю".

   За год до перемещения своего к отцу, в селение Роз***, ксендз Валериан, зная в совершенстве музыку, давал уроки на арфе дочери воеводы Хмар***; Тереза Хмар*** имела лет около четырнадцати и была злая, гордая, завистливая девчонка. Качества эти переданы ей отцом ее; мать с своей стороны наделила: ограниченным умом, сухощавостью, желтым цветом лица, маленькими, зеленоватыми глазами и неприятною физиономиею.

   Несмотря на это, все отцы и матери, имевшие взрослых сыновей, ждали совершеннолетия этого малого, некрасивого создания с величайшим нетерпением: она была одна дочь и наследница двух миллионов, нажитых отцом ее всеми правдами и неправдами. Для компании Терезе и вместе для прислуги ей жила в доме Хмар*** очень дальняя родственница их, Лютгарда Г-ти, из рода князей этого имени; но как существование и блеск этой фамилии погасли в отдаленности времен, то отрасль ее не иначе называли сиятельством, как в насмешку, которую позволяли себе не только бесчувственные Хмар***, но и фаворитные люди их, например, дерзкая горничная госпожи Хмар*** не раз посылала Лютгарду, говоря: ну что ж, сиятельная, потрудись подместь горницу, видишь, некому!

   Лютгарда была моложе Терезы одним полугодием и столько ж имела совершенств тела и души, сколько та имела недостатков. Валериан, как ни был суров и важен, не мог не любоваться прелестным, кротким дитятею, не мог не любить его... Он ласкал, целовал, приносил лакомства, утешал, когда плакала, а плакала она очень часто... Злая Тереза била ее по лицу за то, что на этом милом личике цвели розы, а на личике Терезы, несмотря на ее детский возраст, раскидывались угри, следствие беспрерывного гнева.

   Тереза носила платье шелковое, обувь такую же; Лютгарда зимой и летом, в буден и праздник была одета в простое, грубого полотна платье; волосы Терезы завивались в кудри, умащались духами, иногда рассыпались по плечам, иногда подбирались и прикалывались на голове бриллиантовою розою или мотыльком таким же; волосы Лютгарды, заплетенные в две косы, обвивались просто около ее очаровательной головки. Тереза привыкла к угождениям, которые начинали уже оказывать наследнице двух миллионов и которые она принимала как должное; Лютгарда привыкла к невниманию всех ее окружающих и очень бы удивилась, если б кто-нибудь сказал с нею хоть одно слово. Итак, ребенку, загнанному, битому и с утра до вечера браненному, услаждением было принимать ласки и конфекты доброго учителя панны Терезы; он брал ее к себе на колени; прижимал легонько головку ее к груди своей и целовал ее прекрасные светло-русые косы, венком лежащие вокруг!.. Разумеется, что все это делалось без людей; Тереза никогда этого не видала; ей и на мысль не приходило, чтоб Лютгарда могла что-нибудь значить для кого б то ни было.

   Валериан, замечая, что Лютгарда с восторгом слушала игру его на арфе и что она имела приятный, нежный голос, предложил Хмар*** учить ее вместе с Терезою. "К чему это, ксендз Валериан!.. этой девочке нужнее всего знать сельское хозяйство, и как судьба предназначила ей удел низкий, то такие упражнения были б вовсе не у места".

   Сердце Валериана кипело негодованием на бездушных Хмар*** и обливалось кровью при виде этого прелестного цветка, попираемого ногами грубых животных!.. Так сострадание, в первый еще раз в жизни, проникло в душу молодого ксендза и вело за собою - любовь!

   В год обе девицы подросли и усовершенствовались каждая в своем роде: Тереза сделалась чернее, желтее, сухощавее и злее; Лютгарда была свежее и прекраснее весеннего утра, только что озаренного восходом солнца.

   Воспитание Терезы приходило к концу; мать почитала ее уже вышедшею из детства и начала вывозить на балы в собрания; а бедную Лютгарду отослали в отделение служителей под власть и надзор управительницы, с приказанием этой последней употреблять ее в работы, какие случатся по хозяйству, и не позволять ни минуты быть праздною. Старая брюзгливая литвинка не могла похвалиться мягкосердием, итак, приказание госпожи Хмар*** выполнялось пунктуально: Лютгарду заставляли делать все!..

   Одного утра пришла к управительнице главная скотница с жалобою, что ей не управиться одной, что женщина, данная ей в помощницы, занемогла, что она просит госпожу управительницу дать ей кого-нибудь хотя на это утро только, а завтра она приищет в деревне женщину на место больной.

   Управительница хотела было послать которую-нибудь из женщин госпожи Хмар***, но они все восстали против этого: "Помилуйте, госпожа управительница, как можно нам приниматься за такую работу!.. Мы всегда при госпоже; от проклятого запаха скотного двора в неделю не отмоешься никакими духами!.. пошлите сиятельную; барыня велела приучать ее к сельскому хозяйству".

   Тереза, по желанию отца и матери своих, продолжала брать уроки на арфе; им хотелось, чтоб она играла так же, как и сам ее учитель, ксендз Валериан, игра которого на этом инструменте приводила в восторг всякого, кто слышал ее; но Валериан не находил уже никакого удовольствия изливать душу свою в звуках музыки пред маленькою злою обезьяною! Он грустно мыслил о участи беззащитной кроткой Лютгарды и потому только не перестал совсем ходить к Хмар***, что мог иногда, проходя двором, увидеть это милое творение; хотя, разумеется, он видел ее не иначе, как кормящую кур, гусей; иногда метущую крыльцо, иногда несущую несколько полен дров для камина госпожи управительницы, ревностно приучающей ее к сельскому хозяйству!.. Валериан от души клял бессовестных родственников, осуждающих это прелестное создание на работы, столь мало ему приличные!

   Но всего убийственнее было для него видеть ее иногда в окно застольной, сидящую между служителями и служанками! Это казалось ему так ужасно, так возмутительно для сердца, что он как будто в помешательстве от жалости и глубоко кроющейся любви решился на самый сумасбродный поступок!

   Лютгарда любила его как отца, как брата; она была еще дитя; чувства ее дремали, и сам Валериан нисколько не считал любовию того, что чувствовал к прекрасной сироте; ему казалось, что сердце его проникнуто одним только состраданием, и средство, какое хотел употребить для освобождения Лютгарды от утеснения ее родных, считал только необыкновенным, смелым, пусть и дерзким; но чтоб оно было опасно для его спокойствия, предосудительно для нравственности и не позволительно сану - этого он даже и не подозревал; впрочем, какой-то внутренний голос говорил ему, что он затевает беду!.. Это предостережение совести, разума или его ангела-хранителя до такой степени иногда тревожило душу Валериана, что он решился обдумать предприятие свое в тишине кельи монастырской, у подножия креста, этого залога спасения нашего, никогда не оставляющего без помощи тех, кто прибегает к нему! Решился обдумать и тогда уже произвесть его в действо или оставить без исполнения, смотря по тому, какая мысль озарит его свыше.

   Таково было намерение Валериана!.. Для чего, злополучный, не исполнил ты его тогда же!.. Для чего не последовал немедленно внушению, насланному тебе милосердием Искупителя!..

   Сегодня, думал Валериан, пойду в последний раз к Хмар***; надобно сказать им, что Терезе нет более надобности брать уроки на арфе! Итак, сегодня Валериан еще раз пойдет в дом, где живет Лютгарда!.. но завтра! завтра уединится он на всю неделю в приют, недоступный страстям!.. С завтрашнего дня станет обдумывать, не много ли берет на себя?..

   Великим пособием служат эти завтрашние дни деятельному врагу нашему!..

   Апрель был в половине уже, и весна покрыла все поля травою и цветами; воздух тепел, птицы поют; в такое прекрасное время кто захочет оставаться в комнате!.. Тереза велела перенесть свою арфу в беседку, где стоял мягкий диван, два кресла, маленький столик и большое зеркало; это была комната и беседка вместе; перед дверьми, шагах в двадцати расстоянием от них, был прекрасный цветник.

   Тереза сидела на диване против зеркала, смотрела на себя и фантазировала мастерски на арфе; Лютгарда, с засученными рукавами, опоясанная холстинным передником, вырывала негодные растения и усыпала песком вокруг цветника.

   "Лютгарда!" - раздался голос Терезы. Лютгарда побежала в беседку... В эту ж минуту ксендз Валериан отворял ворота в сад: беседка была в другом конце сада и прямо против ворот, от которых шла к ней широкая и длинная липовая аллея; по ней шел теперь Валериан. "Вымой руки, Лютгарда, и поправь мне локон; я вижу, он развился". Лютгарда проворно опустила свои белые и прекрасные руки в небольшую кадочку с водою, стоящую близ цветника; вымыла, обтерла своим холстинным передником и вошла в беседку; Тереза продолжала играть; ксендз был уже близко; Лютгарда поправляла локон!.. В эту минуту бедной Терезе вздумалось взглянуть на себя, а вместе и на Лютгарду в зеркало: светозарный гений и гадкая обезьяна представились глазам ее!.. На секунду Тереза пришла в замешательство... она покраснела и хотела плакать... но вдруг кипящая злость охватила ее, как огнем: она вскочила и дала сильную пощечину Лютгарде!

   "Что ты так рвешь мне волосы, негодяйка! пошла вон!"

   Жемчужные слезы катились блестящими каплями по прекрасному, побледневшему от горести лицу Лютгарды! Горечь обиды стесняла юное сердце ее, и она, рыдая, выходила из дверей беседки, в которую тогда же входил Валериан!.. Маленькая мегера опять села за арфу. Презрение взяло верх над другими чувствами и ясно изобразилось на лице Валериана; Тереза хотя не могла еще изъяснить себе, что такое видит она в чертах его, что ей сильно не нравится, однако же опять озлилась; но как ксендза бить нельзя, то она ограничилась тем, что толкнула арфу ногою, говоря, что сегодня все не клеится и она не понимает, что сделалось с этим инструментом! "Может быть, расстроился",- сказал сухо Валериан; взял арфу и стал пробовать строй... Между тем чувства, его волновавшие, постепенно утихали и наконец совсем успокоились!.. но нет уже уединения!.. нет совещания с разумом, с совестию; не за чем прибегать!.. Все решено! и бог, и совесть, и разум велят поступить по голосу сердца и справедливости!:.

   "И что тут худого! Кого я оскорбляю этим!.. Я просто хочу взять к себе милого ребенка, которого тиранят!.. Хочу укрыть его от жестокого обращения, низких работ и недостойного супружества с каким-нибудь писарем или ремесленником, как-то и намекала уже госпожа Хмар***! Хочу дать воспитание, обработать природные таланты ее, образовать ум и сердце чтением книг (занятие, о котором ей в доме Хмар*** не позволяли и думать); хочу заступить ей место отца и, исполнив все его обязанности, дать ей в приданое часть имения, доставшуюся мне от деда, и выдать замуж прилично ее рождению!.." - Так мыслил двадцатипятилетний ксендз Валериан, первый, красавец в краю своем, пылкий, гордый, неукротимый и до жестокости строгий в своих правилах!.. Так мыслил он, решаясь похитить четырнадцатилетнюю девочку, невинную и прекрасную как ангел; похитить от родственников и укрыть у себя!

   Только что мысль эта созрела и укоренилась твердо в воспаленном мозгу Валериана, прислано повеление о перемещении его викарием к пробощу костела Роз***!

   Трудно описать восторг Валериана! Сделав поспешно все должные приготовления к своему отъезду, пошел он к Хмар*** проститься и нарочно перед ужином, при котором Лютгарда иногда присутствовала, но, разумеется, не за столом, она стояла тут так, не понадобится ли на что панне Терезе; но только это было очень редко, потому что

   Тереза не спала ночь, если случайно взглядывала в зеркало на свое и Лютгардино лицо вместе.

   "Далеко это отсюда, отец Валериан, куда вы перемещены?" - спрашивал Хмар*** вовсе без участия и так только, чтоб о чем-нибудь спросить. "Верст около шестисот".- "О, далеко!" Лютгарда вздохнула; этого никто не заметил; не заметили бы даже, если б она и заплакала! на нее никто никогда не смотрел из семейства Хмар***; но сердце Валериана вздрогнуло!.. однако же он овладел собою и не взглянул на Лютгарду.

   Около полуночи Валериан простился с Хмар***, пожелал своей ученице блистательных успехов в свете и ушел, не обратив, по-видимому, никакого внимания на Лютгарду!.. Невинная заплакала от холодности человека, который прежде любил ее и ласкал, как свое дитя, она пошла, задумавшись, в отделение служителей, где жила вместе с управительницею. Ей надобно было проходить мимо садовых ворот; поравнявшись с ними, услышала она, что кто-то вполголоса зовет ее по имени; взглянула и увидела того, о ком сейчас думала и грустила!.. увидела ксендза Валериана!.. Он, сделав ей знак следовать за ним, поспешно скрылся в кусты сиреней.

   Всякая другая на месте Лютгарды была б удивлена странностью такого поступка; но она, олицетворенная невинность, могла только обрадоваться, бегом побежать за Валерианой, со слезами кинуться на грудь единственного друга, какой оставался ей в мире!

   "Так вы не забыли вашу бедную Лютгарду, мой добрый Валериан?" - говорила она плача и прижимаясь лицом к груди его.

   "Да забудет меня всевышний, моя Лютгарда, если когда-нибудь воспоминание о тебе выйдет из мыслей моих!.. Нет, дитя мое, не только я не забыл тебя, но прихожу сюда с намерением предложить тебе: кров, защиту, попечения и нежность, какие мог бы предлагать отец; прими их, Лютгарда! избери меня покровителем твоей угнетаемой юности; не думай, что скажут, что заключат твои недостойные родственники о том, что ты оставила дом их! мрак тайны покроет уход твой! дадут ему дурной толк! будут худо говорить о тебе! но пусть говорят, пусть заключают! Чрез два года твой отец, твой Валериан, покажет тебя свету, такою, какою ты достойна быть: с талантами, воспитанием и богатым приданым!.. Да, моя Лютгарда! все, что я имею, будет твое!.. Я обогащу ум твой знаниями, образую сердце твое, передам тебе все, что знаю из искусств, дающих блеск в свете, и ко всему этому присоединю безбедное содержание на всю твою жизнь! прими же все это, Лютгарда, дочь моя, и следуй за мною".

   Валериан мог бы уволить себя от половины этих убеждений и даже более: Лютгарда последовала бы за ним и тогда, когда б он сказал ей просто: "Поедем со мною, Лютгарда, я буду тебе отцом". Итак, из всего, что говорил ей Валериан, она поняла только то, что он хочет взять ее с собою!.. Запуганная, угнетенная девочка, выросшая в совершенном невежестве, видела одну только счастливую возможность избавиться вечной брани, унизительных работ, иногда побоев! из рук мучителей перейти в ласкающие объятия отца, брата, друга! и какого! прекрасного как ангел господень!.. Он не будет бить ее по лицу!.. не будет завидовать!.. у него нет ни черной кожи, ни желтого цвета, ни угрей на лице! ему не за что бить меня!.. О какое благополучие! как я буду счастлива!.. Я буду дочь! здесь, увы! я была сирота и служанка!.. "О мой добрый Валериан! - говорила она, с восторгом целуя руки его,- мой отец! мой покровитель! пусть бог наградит тебя за то, что ты хочешь взять меня отсюда! иду за тобою! иду на край света!.." Валериан прижал ее к груди своей: "Дитя мое!.." - более он не мог говорить: радость Лютгарды, готовность следовать за ним, детская доверчивость и совершенное неведение о всем, что было предосудительного в ее поступке, потрясли душу его до основания! Он поклялся мысленно посвятить всего себя ее счастию.

   "Чрез месяц, Лютгарда, я приеду и возьму тебя отсю_: да".- "Чрез месяц! - воскликнула Лютгарда, побледнев и прижавшись к Валериану,- чрез месяц, отец мой, а не теперь! не сейчас! Ах, боже мой! боже мой! чего я не вытерплю в этот месяц и кто знает, приедешь ли ты чрез месяц!.. увы! кто знает, приедешь ли ты когда-нибудь!.." - "Будь покойна, Лютгарда! чрез месяц я здесь! вот в чаще этих самых сиреней приму тебя в свои объятия как залог величайшего благополучия!.. храни нашу тайну, дитя мое, и прости, до свидания".

   Чрез месяц Валериан и Лютгарда ехали в легкой двухместной коляске, плотно закутанной, по дороге к Кракову; на дневных отдыхах Валериан выходил один и коляска оставалась закрытою; ночевали всегда в поле, и тогда только Лютгарда имела свободу дышать чистым воздухом, ходить по лугу и разговаривать с Валерианой, отдыхая на берегу ручья; дорогою они не смели говорить из опасения, чтоб не услышал их ямщик; но теперь он спал крепким сном и тем беспечнее, что ксендз при всяком ночлеге советовал ему не заботиться ни о лошадях, ни об экипаже, говоря, что привык не спать короткие летние ночи, которых прохладу жаль было бы терять во сне, и что, рассматривая красоту звездного неба, будет изредка взглядывать и на его животных; отделавшись этим способом от хлопотливого бодрствования своего ямщика, Валериан и Лютгарда бродили до рассвета по рощицам или берегам светлого ручья: в разговорах молодой, простой девочки заметно было много природного ума и не