Дурова Надежда Андреевна - Павильон

порочное сердце; Валериан с восторгом смотрел на необыкновенную красоту ее, которой главным выражением было: кротость и невинность; ему казалось, что с ним вместе ангел в виде девицы, и он снова давал клятву самому себе: любить ее как дочь и как дочь охранять от козней света!

   Не в раю ли я, думала Лютгарда, открыв глаза поутру и рассматривая все, что ее окружало. Спальня ее была украшена, как храм Киприды, если б только в храме Киприды ставились диваны, кресла и зеркала. Павильон состоял из одной большой комнаты и маленького кабинета; стены этого кабинета были обтянуты зеленым левантином; такого ж цвета газовые занавесы у окон поддерживались золотыми стрелами, перевитыми гирляндами цветов; у одной стены стоял диван черного дерева с позолотою, обитый лиловым бархатом; пред диваном круглый столик тоже черного дерева и тоже с позолотою на приличных местах; двое кресел одинаковых с диваном, две кенкеты по сторонам двери, ведущей в большую комнату; на противоположной стене было полукруглое углубление, там стояла небольшая, но прелестная кровать Лютгарды, убранная розовым бархатом и отделяемая от кабинета позолоченною решеткою, обвитою плющом.

   Большая комната была убрана белою шелковою тканью с золотыми шнурами и кистями у окон; диван и шесть кресел были так же, как и в кабинете, из черного дерева с позолотою и обиты бархатом яхонтового цвета; пред диваном овальной фигуры столик, гораздо больше того, что в кабинете; два больших зеркала, в углах на колоннах вазы с цветами; на столике пред диваном высокой работы лампа; в углу арфа и, наконец, прекрасный мраморный камин, с бронзою, позолотою и дорогим зеркалом, довершая пышность украшения, служил вместе и удобством для зимы; по обеим сторонам кровати Лютгардиной стояли две мраморные колонны, у самого изголовья, на них ставились свечи или лампы; снизу выдвигался ящик, там лежали платья Лютгарды, все из тонкого, дорогого батиста, но не шелковые и не цветные: Валериан знал, что в белом одеянии красота ее превосходит всякое описание.

   Таково было жилище, где Валериан поместил свою душу, сердце, ум! все, что было для него лучшего в свете! все, что он чтил, любил! пред чем благоговел!.. поместил свою Лютгарду!

   Из большой комнаты была потайная дверь, ею выходили в тополевую рощу; дверь эта была сделана так искусно, что ее приметить не мог бы никакой глаз, как бы он ни был зорок; отворялась она посредством пружины, проведенной в стене и оканчивающейся в самом верху под потолком внутри комнаты, а снаружи, близ краев кровли, пружину эту надобно было подавить, и дверь тотчас отворялась, скоро и легко, без малейшего шума; из рощи делалось это посредством длинного крюка, приставленного к стене, как будто садовое орудие для снимания паутины с дерев, нагибания ветвей и еще каких-нибудь таких же потребностей; изнутри отворяли ее посредством красивой, длинной тросточки с шишечкою, обшитою сукном; что для Валериана, при его высоком росте, было очень удобно. Ее надобно было скрыть между резными украшениями, которые внутри и снаружи павильона, и все это было мастерство самого ксендза.

   "Не в раю ли я",- мыслила Лютгарда и, продолжая осматривать красоты своего пленительного жилища, увидела небольшую свернутую бумажку, лежащую на креслах, стоявших у кровати; через спинку этих кресел было перекинуто тонкое, как дым, белое спальное платье; Лютгарда взяла в руки бумажку, развернула ее - это была записка. Она положила ее опять на прежнее место, на кресла, и искала глазами платья, в котором выехала из дома Хмар***, ехала в дороге и приехала в свой рай; но как взор ее напрасно пробегал по всем предметам, ее домашней дерюги нигде не было видно; то она с детскою радостию схватила платье с кресел и тотчас надела; обула прекрасные маленькие ножки свои в шелковые чулки и вязанные из шелку с золотом башмачки; сбросила спальную шапочку, расплела светло-русые косы и позволила им кудрями и волнами свободно рассыпаться по ее стройному стану, красивым плечам и прелестной, только еще рождающейся груди.

   Вошел Валериан. "Нравится ли тебе, дочь моя, новое жилище твое?.. довольна ли ты им?" Вместо ответа Лютгарда со слезами бросилась обнимать его и плача целовала грудь Валериана, не имея силы выговорить ни одного слова!..

   Валериан легонько прижимает к себе Лютгарду; целует в лоб и, отдаляя от себя, чтоб посадить в кресла, говорит: "Успокойся, Лютгарда! успокойся, дитя мое!.. твое послушание, прилежание наградят меня за все и оправдают пред светом, когда ты появишься в нем, украшенная талантами и воспитанием столько же, сколько и природными прелестями. Прочитала ли ты мою записочку?"

   "Нет, мой добрый друг! я не умею читать".

   "Как! даже и этому не учили тебя родные?"

   "Не учили! они говорили, что не для чего; что я всегда буду в черной работе, коровницею например; так на что ж давать мне те знания, из которых я не буду делать никакого употребления!.."

   Ксендз молчал... Он боялся говорить, чтоб первые слова его не были проклятия на чудовищных родственников этого кроткого, невинного ангела! Он вспомнил теперь, что видел в спальне госпожи Хмар***, на стене в золотых рамках, ее родословную; вспомнил, что как-то к слову госпожа Хмар*** хвалилась тем, что происходит от княжеской крови, говоря, что Г-ти были некогда очень знамениты и имели княжеское достоинство. Итак, Лютгарда Г-ти, отрасль этой фамилии, по сиротству и бедности назначалась госпожою Хмар*** в коровницы!

   Пройдя несколько шагов взад и вперед по горнице, Валериан взял записочку с кресел: "Я писал здесь, милая Лютгарда, как будет разделено твое время: его надобно посвятить учению, дитя мое; надобно дать тебе тот блеск в свете, на который ты имеешь право по рождению!.. но я, право, не думал, что мне надобно будет начать с азбуки!.. нечего делать, моя Лютгарда, это поместим в заглавии". Говоря это, Валериан приписал сверху: каждое утро учиться читать и писать, один час.

   Долго было бы описывать порядок занятий ксендза Валериана с его очаровательною воспитанницею; довольно, что в полтора года она умела читать, писать, рисовать, играть на арфе, петь; знала языки: французский и английский, хотя еще очень поверхностно, однако ж могла уже понимать, что читала на этих двух языках.

   Хотя время Лютгарды было все посвящено занятиям, но нельзя, чтоб скука не закрадывалась иногда в красивый павильон; даже и в присутствии своего доброго Валериана Лютгарда томилась каким-то неведомым желанием: ей казалось, что она была бы совершенно счастлива, если б могла днем побегать в тополевой роще по аллеям, ведущим к речке, рвать цветы, вить из них гирлянды, венки, вязать букеты и подарить - Валериану! Детская любовь одна наполняла это чистое девическое сердце!.. А Валериан?.. Ах, о нем нечего и говорить! в его сердце пылал везувий!

   Но не обманывалась ли Лютгарда, когда думала, что для счастия ее недостает только того, чтоб днем, а не ночью гулять в роще и рвать цветы?.. Нет, не обманывалась; ей точно только это и нужно было; она была еще дитя, хотя и имела уже пятнадцать лет; но разум ее и воображение, до сего дремавшие в невежестве и подавляемы угнетением, не имели силы забегать вперед; они играли только теми игрушками, какие Валериан предлагал им... При всех бесчисленных недостатках, порождаемых гордостию, высокомерием, жестокостию нрава, Валериан был строго честен... Хотя огонь, пылавший в сердце его, мог иссушить источник жизни его, однако ж он имел геройскую силу духа не позволять себе ни одним словом дать чистой душе Лютгарды малейшее понятие о чувстве, его волновавшем. Валериан в душе был страстнейший любовник Лютгарды; Валериан на деле был добрый, попечительный друг и отец Лютгарды.

   Между тем любопытство, сплетни и догадки, одни других нелепее, осаждали павильон неусыпно: всем известно было, что ксендз Валериан сделал павильон своею кельею, молельного, кабинетом и спальнею; что он там запирался с утра и оставался до обеда; что никто из служителей не смел даже в ту сторону ходить, где павильон, не только чтоб подойти к нему близко. Знали также, что по вечерам раздавались там звуки арфы и слышалось пение; но казалось, что голос поющий был гораздо нежнее, нежели голос Валериана, который хотя пел превосходно, но пел как мужчина; а это был, как говорили, голос ангела или - девицы.

   Несмотря на чувство страстной любви, овладевшей всем существованием Валериана, нрав его и свойства нисколько не улучшились; он был горд со всеми; высокомерен до нестерпимости; жесток, взыскателен, неукротим и с величайшим усилием принуждал себя выслушивать почтительно советы и наставления отца!.. Всякий раз, когда старому Венедикту казалось нужным посоветовать сыну поступать вот так-то в отношении к тому-то; всякий раз Валериан думал, что терпение оставит его и он попросит отца один раз навсегда уволить от наставлений, ненужных уже ему в его лета.

   Викарий ездил иногда в Краков, Сендомир и Варшаву, где он был коротко знаком с первейшими особами из духовенства и также многими вельможами: его обширные сведения, превосходный талант в музыке и живописи, прекрасный голос, очаровательная наружность и даже важность и горделивость обращения делали его чрезвычайно занимательною особою для всех; сам бискуп гордился таким, исполненным совершенств, служителем церкви; в это-то время враг наш, ни на минуту не теряющий из вида человека гордого, начал приготовлять должный конец самонадеянности надменного Валериана; сцена с жидом была началом, и от того часа туча начала собираться тихо, медленно, издалека... и казалось, соберется наверное... разразится над головой Валериана! она шла уже; уже чернелось небо от нее; тяготел воздух!.. Вдруг все затихло; все прояснилось; о павильоне перестали говорить; всем казалось смешно, что приписывали столько таинства простому капризу Валериана не водить никого в свою келью. Теперь говорили только о редкой дружбе ксендза с графом; хотя некоторые и находили ее слишком уже сильною и немного смешною, но, по крайности, она была открыта и в ней не было ничего тайного.

  

   "Неужели-таки хитрый ксендз никогда и не намекает вам о сокровище павильона?" - "Нет".- "Я узнаю его по этому! гордец и другом не может быть таким, как должно!.. Что ж теперь делать, граф, неужели ждать целый год его добровольной доверенности? спросите его сами".

   "Пожалуй; но это будет не по-дружески, он отгадает, что я спрашиваю из любопытства".

   "Вы ходите ли когда-нибудь один близ павильона?" - "Хожу".- "И ничего не видите?" - "Ничего; шторы всегда опущены".- "А ночью вы не пробовали подойти к окнам?" - "Подходил один раз и долго слушал".- "Что же?" - "Пел, кажется, Валериан и играл на арфе, по крайности, так надобно думать, потому что это были священные гимны".

   "Есть тут тайна, до которой я не могу уже добраться!.. непременно должна быть в павильоне скрытная дверь, кроме двух больших, от которых ключ всегда у ксендза! ах, если б какой-нибудь случай открыл нам эту дверь, как бы дело наше подвинулось вперед!.."

   "А в ожидании этого чуда, почтенный Шлёмка, любопытство мое начинает простывать; мне пора ехать в Варшаву; там начинают уже говорить, что я недаром живу здесь так долго".

   Жид рвал свои пейсы: "Как можно уехать!.. теперь уехать!.. вы, которые по целым месяцам без усталости преследовали самых посредственных красавиц, если только они имели ум казаться неприступными!.. вы, считающие трудную победу за верх славы для себя! вы хотите уехать, когда вам предстоят труды неимоверные, осторожность, розыск, хитрость, может быть, даже опасность и, наконец, награда!.. какая награда!.. прелестнейшая из дев еврейских не была и в половину так прекрасна, как та, которая может достаться вам за один, а много за два месяца терпеливого ожидания".

   "Ты помешался от желания мстить! С чего ты взял, что в месяц или два очарованная дверь павильона отворится для меня?.. а всего более, с чего ты взял, что существо, там обитающее, красавица?.. почему ты знаешь это?.. знаешь ли ты даже не только красоту, но пол и возраст невидимого обитателя павильона?"

   "Дайте мне слово не уезжать еще с месяц, и я расскажу вам, на чем основываю мои догадки, что в павильоне живет девица; что она прекрасна до чрезвычайности и что ксендз влюблен в нее смертельно; влюблен так, что разлука с нею, особливо разлука с ее воли, лишит его... ну, да что об этом - остаетесь еще на месяц?"

   "Чего лишит ксендза разлука с нею?" - "Что вам до этого? Лишит, я думаю, спокойствия года на два; так что ж за беда! ништо ему!.. Ведь ему невольно!.. Еще слишком дешево разделается за такие проказы!.. Я отмщаю свою обиду очень милостиво; хочу наказать его непродолжительною грустию, тогда как я мог наказать вечным стыдом!.. Мне стоило только поехать в Краков донесть бискупу, что Валериан содержит у себя девицу".- "Лжешь, Шлёмка; никогда не осмелился б ты сделать этого! ты, хитрец, поедешь сказывать бискупу о таком соблазне одного из его собратий!.. и еще не будучи уверен в истине того, что будешь говорить!.. Неужели ты думаешь, что я поверю твоему вранью?.. Давно бы ты выставил на позор Валериана, если б знал точно, что у него в павильоне живет девица".- "Хорошо, граф! думайте как угодно; верьте и не верьте, чему вам рассудится; но только подарите мне один месяц вашего присутствия здесь".

   Ветреный граф, которого очень забавляло мщение Шлёмки, согласился остаться еще на месяц; он занимал половину квартиры Валериановой, и, когда хозяин его проводил время в своей келье, как он называл павильон, граф уходил к пригожей шамбеляновой или к трем сестрам Вел***; которых он, наедине с Лодоискою, называл молодыми парками.

   Неделю спустя после разговора своего с жидом граф сидел один в своей спальне, часу в шестом утра, глубоко погруженный в мысли: его занимал рассказ шамбеляновой; она ездила в Варшаву и слышала там, что в Г*** пропала без вести одна бедная, безродная девочка, жившая из милости у господ Хмар***; что происшествию этому минуло уже два года и что пропавшая девочка была недурна собою. Это рассказывала дочь Хмар***, вышедшая замуж за старосту Роз*** и приехавшая с мужем в Варшаву.

   "Два года, как ее не стало в Г***! Два года ксендз таится и сводит всех с ума своим павильоном!.. Недурна собою!.. Не будет ли это она?.. Однако ж какой же ксендз!.. Позволять себе такие дела!.. Похищать... это хорошо было бы мне, гусару!.. Нет, нет, Валериан! сану вашему не подобают такие выходки! избавим вас от козней лукавого волею или неволею, но поведете вы жизнь приличную вам!.. Итак, это не химера! не пустые догадки! не выдумка!.. в павильоне живут! и кто же?.. недурна! но ведь это сказала женщина... а если она такова, как уверяет Шлёмка!.. А я, болван, живу и дожидаюсь равнодушно, пока этой красивой статуе, этому ксендзу, который по нескольку часов в день виснет у меня на руке потому только, что я граф,- дожидаюсь, пока ему вздумается самому разболтать мне свой секрет!.. Забавное ожидание! и вместе глупое! Так глупое... да где этот проклятый Шлёмка?.." - "Здесь, граф!.. С четверть часа уже как стою перед вами и стараюсь вслушаться, что ваше сиятельство то бормочете, то восклицаете, но кроме последнего, на которое осмелился отозваться, я ничего не мог ни понять, ни расслушать..." - "Замолчи! это не твое дело!.. Помнишь ли, ты обещал рассказать, почему догадываешься, что в павильоне девица прекрасна собой и страстно любима Валерианой?" - "Помню, граф; прикажете рассказать?" - "Да!" - "Ксендз никогда ни одной ночи не проводит в павильоне; это я знаю наверное: видели вы в тополевой роще беседку?" - "Видел. Ксендз водил меня туда и говорил, что он иногда отдыхает тут после обеда".- "Может быть; но он также и ночует в этой беседке".- "Хорошо! что ж из этого?" - "Как, граф! неужели я, жид, должен вам объяснить это? такая нежность поступков должна быть вам знакомее, нежели мне... именно поэтому, что Валериан не ночует в павильоне, я заключаю, что обитающая в нем должна быть девица. Если б женщина согласилась жить у молодого и красивого ксендза, то с нею не была б необходима такая деликатность".- "Браво, Шлёмка, честь твоей проницательности!.. Что далее?.. О красоте ее как ты знаешь?" - "Все-таки по этой же скромности Валериана: одна только чудная красота девушки могла так очаровать, пленить, растрогать железное сердце этого неукротимого человека, что он чтит ее непорочность как святыню! Подумайте об этом хорошенько, граф, и вы согласитесь, что на обстоятельстве беседки можно основывать многое и очень достоверно. Теперь выслушайте, с чем я пришел к вам: ксендза требуют в Краков для каких-то отчетов костельных, это бывает всякий год: прошлое лето он отговорился болезнию и ездил отец его: теперь он едет сам, потому что отца нет дома, он поехал по приглашению одного из своих собратий на какое-то совещание; итак, Валериан еще и пробудет там неделю; он пригласит вас с собою, возьмите свои меры для благовидного предлога отказаться: например, хоть бал шамбеляновой пусть будет вашею отговоркою".

   "Какой бал?.. Шамбелянова не дает бала".

   "Ну, так даст! попросите ее об этом, вы, я думаю, знаете, что она ни в чем не откажет вам".- "Хорошо; она сделает по-моему, но после всем расскажет, что я просил ее об этом бале, и тогда Валериан узнает мою хитрость".- "Это будет после, а теперь дело в том, чтоб не ехать с ним".

   План жида удался. Валериан уехал один, прося графа быть хозяином в его доме и располагать всем, как ему угодно. При этом вежливом предложении Эдуард хотел было сказать: "Позвольте, ксендз Валериан, занять вашу келью на время вашего отсутствия", но удержался, боясь возбудить подозрение.

   Как только уехал ксендз, граф сейчас послал за жидом. "Ну что ж теперь будем делать, Шлёмка? вот Валериан уехал; я полновластный господин всего, исключая павильона; он как был, так и есть непроницаем для моего любопытства".

   "Терпение, граф, терпение! теперь мы можем действовать свободно; я советую вам провесть ночь в беседке, это никого не удивит, потому что прежний жилец и вместе хозяин этого дома почти все лето спал в ней; там есть все удобства для этого; и когда вы поселитесь таким способом на житье в тополевой роще, то в продолжение недели непременно что-нибудь откроем в павильоне, а может быть, тайное существо, там живущее, выйдет и само подышать свежестию летней ночи".

   Два дня уже граф был единственным обитателем дома и сада ксендза Валериана.

   Две ночи темная тополевая роща помавала ветвями своими над головою юноши, бродящего по ее излучистым тропинкам и беспрестанно подходящего к павильону.

   Два дня и две ночи ничто не шелохнуло, ничто не показывалось ни в роще, ни в павильоне!

   "Нельзя ли подобрать ключ к этому очаровательному зданию!.. По крайности, чтоб не напрасно прожил я здесь столько времени!.. Хоть взглянуть, какая там у него дьявольщина кроется!.. Не может быть, чтоб что-нибудь живое; в нем тихо, как в могиле; окна закрыты изнутри шторами и, как заметно, очень тонкими; если б кто жил там, так виден был бы огонь вечером!" - Так говорил сам с собою граф на рассвете третьего дня, сидя на дерновой софе, прямо против окон павильона.

   Он перестал говорить; облокотился на руку и, казалось, дремота начала смыкать глаза его; легкий чей-то скачок заставил его взглянуть: это прыгнула кошка сверху кровли павильона к самому краю ее; по движениям тела хитрого животного видно было, что оно приноравливается кинуться на птичку, спавшую на ветви дерева, близ самой кровли; сострадательный граф в ту же секунду с силою бросил своею золотою табакеркою в край кровли, чтоб испугать лукавую тварь, но промахнулся: табакерка ударилась в резные украшения немного пониже кровли... От стука птичка проснулась и улетела, кошка убежала; но графу было не до них!.. Табакерка попала на пружину потайной двери!

   Итак, святилище Валериана, его келья, предмет любопытства и догадок, продолжавшихся ровно два года! таинственное жилище невидимой красавицы - павильон - открыт... открыт! в него можно войти! никто не спешит затворить дверь!.. Какое там пышное убранство!..

   Граф неподвижен от изумления! трепещет от восторга! и уже чувствует смертельную боязнь, чтоб нечистое око еврея Шлёмки не осквернило пленительную чистоту, свежесть, красоту внутренности павильона! но слишком ранняя пора успокоила его! теперь все еще спит, даже птицы не проснулись.

   С сердцем, трепещущим от ожидания, граф подходит к двери павильона... останавливается... входит и осторожно притворяет за собою дверь... Но пружина щелкнула... Граф с испугом оборачивается, чтоб оттолкнуть дверь, но ее уже нет!.. Двери нет и быть не может. Это одна гладкая стена, очень красиво обтянутая белою шелковою матернею, и только. Тщетно граф водит руками по этой стене, толкает ее, упирается в нее корпусом; все гладко, плотно, твердо; двери нет и не бывало. Граф в плену.

   Оставя напрасный труд искать дверь, так неожиданно исчезнувшую, граф подошел к окну и поднял одну штору, чтоб было светлее; прелестное убранство комнаты поразило его удивлением; оно было высокого искусства; все дышало тут богатством, вкусом и какою-то негою. Граф, продолжая осматривать, подходит к двери, сделанной в виде узкой золотой рамы, в которую вставлен зеленый левантин, хочет взяться за нее рукою, чтоб отворить, и явственно слышит за нею тихое дыхание... как молния, огонь пролетает по жилам его; охватывает все существование, всю внутренность, мозг, сердце!..

   Мысль, что в двух шагах от него прекраснейшая девица, юная, непорочная, что она может быть его! сейчас даже, сию минуту, добровольно последует за ним, будет его! нераздельно, неразлучно его! навсегда его! эта мысль... Граф готов задохнуться от чувств, волнами льющихся в грудь его!..

   Он берется за золотую раму, отворяет ее и видит перед собою золоченую решетку, обвитую плющом; трогает ее легонько; она уступает этому прикосновению... поворачивается, отворяется совсем... граф смотрит и - не верит глазам!.. Он едва дышит, трепещет, пламенеет, любовь чистая, непорочная любовь быстрым потоком наполняет его сердце!.. течет в жилах!.. с пульсом бьется в них! все в нем любовь! он дышит, мыслит, чувствует любовь... Влекомый неодолимою силою, он идет к кровати, садится на нее и с взором, в котором пылает любовь и трепещет слеза, наклоняется к Лютгарде, обнимает ее, целует страстно румяные уста ее и, нежно прижимая к груди своей, говорит тихо: "Проснись, моя милая!.. мое благо! прелестный ангел, судьбою мне назначенный!.. проснись, спутница жизни моей!.. проснись, моя несравненная красавица; это я, твой Эдуард! проснись! отвечай ласкам моим! отвечай поцелуям, прижмись к груди моей!.. это я, я, твой Эдуард!.. навеки твой!"

   Лютгарда проснулась! Лютгарда отвечала ласкам, поцелуям! Лютгарда прижалась к груди своего Эдуарда!

  

   Со дня посещения графа в доме Валериана этот последний сказал Лютгарде, что к нему приехал на несколько времени один знатный молодой человек и что поэтому он просит ее не скучать, если он не так часто будет приходить к ней, потому что вежливость требует не оставлять одного гостя столь знаменитого; но что он будет вместе с ним очень часто проходить мимо окон ее жилища и также сидеть иногда на дерновой софе; что таким способом она будет как будто вместе с ними и что даже может слышать разговор их.

   "Ах, как я буду рада, мой добрый Валериан!.. но в самом ли деле граф будет жить у тебя?.. Помнишь, ты обещал, что у тебя будет множество гостей; прекрасных, нарядных дам; ты делал приготовления тогда и говорил, что все эти гости будут гулять, прохаживаться и отдыхать пред моими окнами; однако ж все кончилось ничем".- "Тогда дело другое, моя Лютгарда! я пригласил их очень неохотно, потому что знал цель их усильного желания быть у меня, и был чрезвычайно рад, что продолжительное ненастье помешало им сделать свой злонамеренный набег на мой рай".- "Почему же злонамеренный?" - "Потому, милая, что они хотели заставить меня отворить им этот павильон".- "Так что ж, мой добрый друг! ведь ты сам говорил, что когда я выучусь играть на арфе, петь, рисовать, и говорить хорошо по-французски, то ты представишь меня свету, потому что тогда я буду, говорил ты, тем, чем мне должно быть!.. Это был бы прекрасный случай, мой добрый Валериан, показать меня всем этим дамам, и как бы мне было весело гулять с ними!"

   Валериан молчал... клинок кинжала шевелился в самой глубине его сердца!

   "Разве тебе уже скучно со мною, Лютгарда?" - спросил он наконец, приметно усиливаясь говорить покойно. "Нет, мой добрый друг! я на всю жизнь отстанусь с тобою; я не променяю мой павильон на самый лучший из тех дворцов, о которых мы с тобою читаем иногда; но я говорю только, что хотела бы познакомиться с твоими гостями, гулять с ними в нашей тополевой роще, в саду, и только; они поехали бы домой, а я осталась бы опять с тобою в моем павильоне".- "Ах, Лютгарда! ты уже чересчур невинна, дитя мое!" - "Разве ты этим недоволен, мой добрый друг?" - "Почти так, Лютгарда; ты приводишь меня в беспокойство!" - "Тем, что невинна?.. но не сам ли ты говорил, что невинность моя столько отличает меня от всех других из моего пола, как сияние отличает святого от обыкновенных людей?.. Но что такое невинность, добрый Валериан?.. я часто об этом думаю и все не могу домыс-литься, что это за качество или добродетель?.. Например, я знаю, что значит: мудрость, набожность, покорность, чувствительность, трудолюбие, кротость, милосердие; знаю и могу рассказать, почему они познаются в человеке; но невинность, о которой ты говоришь, что она дышит в чертах моих; что она говорит устами моими; что престол ее в моем сердце; этой невинности я совсем не разумею, и мне кажется, что ты ошибаешься, мой добрый друг: невинности у меня совсем нет".

   Несмотря на свою важность и тайную грусть, Валериан невольно усмехнулся. Он с нежностию обнял милую девицу: "О Лютгарда!.. никакой смертный не может быть счастливее меня и вместе несчастнее!.."

   Лютгарда в недоумении смотрела своими большими темно-голубыми глазами на растроганного ксендза.

   "Не смотри на меня так, моя Лютгарда!.. я что-то дурно себя чувствую!.. сегодня займись одна своею арфою и рисованьем, а я пойду велеть приготовить комнаты графу".- "Приведи его сюда, добрый Валериан!" Валериан с отчаянием ударил себя в лоб и вышел стремительно. Лютгарда осталась неподвижна от страха и изумления.

   На другой день поутру, очень рано, Валериан пришел к Лютгарде; она уже встала и готовила завтрак; приход викария смутил ее несколько, и это было в первый раз... Прежде она бежала броситься в его руки, прижаться к груди, назвать своим добрым Валерием, другом, единственным другом; но сегодня воспоминание о вчерашнем поступке его приводило ее в робость; она не смела, как прежде, бежать к нему навстречу, взять за руку, усаживать на диван, садиться подле него, наливать ему кофе и смотреть с нежностию и ласкою ребенка в его прекрасные черные глаза.

   Краснея сама не зная отчего, Лютгарда спросила тихим и несмелым голосом: "Прикажешь кофе, добрый Валерий?" Валериан посмотрел на нее печально, подавил вздох в груди своей и отвечал ласково: "Нет, моя Лютгарда, кушай сама, дитя мое, я посижу с тобою, пока ты позавтракаешь". Он сел на диван подле Лютгарды, облокотился на стол и закрыл глаза рукою; лицо его было бледно.

   Чашка с кофе стояла пред Лютгардою непочатая; слезы дрожали в глазах прекрасной девицы; скоплялись в них крупными каплями и, наконец, пролились ручьем пороговым щекам ее: Лютгарда горько заплакала!.. Валериан вздрогнул, быстро оборотился к ней и, видя ее рыдающую, как пятилетнее дитя, взял в свои объятия с истинною уже отеческою нежностию: "Какой ты ребенок, моя милая Лютгарда! об чем ты плачешь?"

   Лютгарда лежала на груди его и всхлипывала. Валериан прижимал ее к больному сердцу своему; целовал белое чело ее, русые локоны; осушал поцелуями капли слез на темных ресницах и - жестокое беспокойство овладело им!.. Страшась и в первый раз проклиная самого себя, он отдалил легонько Лютгарду от груди своей, встал с дивана и с глубочайшим отчаянием, ясно рисующимся в глазах его (которого неопытная Лютгарда не поняла), сказал голосом, однако ж, твердым и покойным: "Перестань, дочь моя; ты уже не дитя; если это вчерашняя досада моя заставляет тебя так плакать, то я очень сожалею, что отдался ей на минуту, и прошу тебя забыть это... Граф переехал ко мне",- сказал он, помолчав несколько, и хотел было продолжать, но сила чувств, волнующих душу его; воспоминание слов Лютгарды: ты приведешь его ко мне?.. какое-то предчувствие, страшное, леденящее ужасом самый мозг в костях его - и голос замер на устах! Валериан вышел, не имея сил прибавить ни одного слова к словам: "Граф переехал ко мне".

   Граф спал крепким сном двадцатилетнего юноши; Лютгарда, наплакавшись вволю, как ребенок, спала тоже, изредка всхлипывая, как делают дети, когда уже слишком расплачутся. Ночь была в половине; по небу неслись черные тучи; молния без грома блистала в разных сторонах, и ветер шумел в тополевой роше, качая из стороны в сторону густые вершины столетних дерев; все спало вокруг; не спали стихии и - несчастный Валериан!.. Он проходил из конца в конец тополевую рощу; с отчаянием складывал руки!.. с отчаянием смотрел на небо!.. о всевышний, помилуй!.. помилуй!.. я ли, безумный, дерзнул возмечтать о своей твердости!.. положиться на свои силы!.. я ли, напыщенный гордостию! гордостию, первородным грехом! я ли смел взять на себя бремя, гнетущее теперь меня в могилу!.. мне ли!.. в цвете лет!.. быть с девицею!.. с Лютгардою! с Лютгардою!..

   Валериан быстро пошел по роще и скоро пришел к павильону. "Здесь покоится невинность! Я поклялся быть отцом Лютгарде и пылаю к ней любовию!.. Но какою?.. Любовию ада!.. Такой нестерпимый огонь!.. такое жгучее пламя не может быть от бога! не может быть в природе!.. Нет, чувство, поселяемое в нас небом, подобно ему, кротко и чисто!.. Что ждет тебя, Лютгарда?.. Мне бы должно отвечать на этот вопрос; но что я скажу?.. От одной мысли отдать Лютгарду свету, как было прежде моим намерением, от одной этой мысли я чувствую себя готовым на все! Я, недостойный служитель святых алтарей твоих, о всемогущий боже! я смею сказать это!.. смею думать!.. желать!.. Чего желать? порази меня, создатель! порази! будь милосерд ко мне! да паду я во прах от молний твоих!.."

   Валериан в изнеможении опустился на дерновую софу; начинало рассветать. Наконец свежесть утреннего воздуха успокоила несколько мучительное исступление ксендза, он пошел в свою беседку, говоря со вздохом: "Увы, моя Лютгарда, что будет с тобою!.. На гибель дана тебе красота ангелов!.. на гибель мне!"

   Ища средств победить любовь, огненным потоком льющуюся в жилах его, Валериан старался привязаться к графу; старался отыскать в нем качества, которым мог бы удивляться. "Если б я нашел в нем,- думал он,- одного из тех друзей, каких представляет нам древность, тогда душа моя наполнилась бы великим чувством истинной дружбы; тогда в этом чувстве я нашел бы, может быть, мое спасение и счастие моей Лютгарды! Лютгарды!.. Граф и Лютгарда!.." Валериан затрепетал: самая ужасная смерть казалась ему радостью неба в сравнении с мыслию отдать Лютгарду замуж; но случались минуты, в которые рассудок, вера, совесть брали верх над мучительною страстию; и в эти-то минуты Валериан напрягал весь ум свой, чтоб открыть в графе великого человека; но, увы, бедный Валериан! Граф не имел в себе и тени чего-нибудь похожего на грека или римлянина! Это был просто молодой человек, хорошо воспитанный, с добрым сердцем; очень приятною и даже более, нежели приятною наружностию; шалун, хотя безвредный, но много себе позволявший, и которому за богатство все прощалось! Одним словом, граф был человек обыкновенный, тогда как Валериан был великого ума, обширных сведений, исполненный дарований и необычайной силы духа; один из тех редких явлений в роде человеческом, которые на высокой степени бывают преобразователями, разрушителями или восстановителями царств и которые, какую б ни занимали степень в обыкновенном быту, дивят свет великими добродетелями или ужасают его необыкновенными злодеяниями. Итак, молодой граф не только что не дружился душевно с викарием, напротив, мало понимал его; тяготился беспрестанным его товариществом и принуждал себя показывать довольный вид только из одного желания узнать тайну павильона, и если там в самом деле хранится запрещенный плод, то похитить его.

   Лютгарда с нетерпеливым любопытством ожидала появления графа перед ее окнами. Наконец, часу в двенадцатом утра Валериан и граф пришли сесть на дерновую софу. Миловидный двадцатилетний Эдуард показался Лютгарде чем-то выше человека; она не отводила глаз от лица его: "Ах, как он хорош!.. он совсем не то, что мой добрый Валерий!.. Валерий как-то похож на того прекрасного ангела, которого изображают с мечом в руках... прекрасен, но грозен! А граф?.. как мило он усмехается! какие глаза у него! какой блеск их... нельзя перестать смотреть! Он смугл, гораздо смуглее Валерия; но как это идет ему! Он был бы хуже, если б был так бел, как Валерий! Как приятны все его движения!.. Он как-то лучше оборачивает голову, показывает рукою, облокачивается, наклоняется, нежели мой добрый Валерий!.." Лютгарда продолжала сравнивать графа с викарием, и все ее заключения были не в пользу этого последнего.

   Наконец, новые знакомцы встали и пошли в глубь рощи. Лютгарда снова нашла много преимуществ в тонком стане, красивом росте и легкой походке молодого гусара перед благородною и величавою поступью, широким платьем и исполинским ростом ее доброго Валерия.

   Когда они скрылись в густоте дерев, Лютгарда села на диван и, положа голову на руки, облокотилась на столик: "Не приведет его Валерий сюда! Нет!.. он так осердился, когда я спросила об этом!.. А как бы мне было весело с ним!.. Мы бы вместе пели, играли на арфе; он, верно, знает что-нибудь другое, кроме гимнов, к которым так пристрастен мой добрый Валерий!.. Тереза никогда их не пела! А я! Я знаю все их наизусть! Бедная Лютгарда!" Лютгарда заплакала; в первый раз почувствовала она грустное одиночество; почувствовала скуку продолжительного заключения. В первый раз назвала себя: "бедною", и испугалась этого!.. Она взяла арфу и как уже, благодаря неусыпному старанию Валериана, играла на ней превосходно, то скоро припомнила себе романсы, слышанные ею в детстве в доме Хмар***, прибрала к ним аккомпанеман и запела со всем чувством сердца, к которому впервые прикоснулась любовь, играя с тем неизъяснимым выражением нежности, томности, восторга, грусти; одним словом, всего, что теперь только пробудилось в сердце ее, ожившем, наконец, для любви!..

   Валериан давно уже стоял перед Лютгардою; слушал, изумлялся, не верил слуху своему!.. "Это голос любви! страстной, нежной, девственной любви; откуда она взяла эти слова?.. Где она слышала их?.. И что за выражения!.. Какой голос!.. какая томность в глазах у нее!.. Ах, Лютгарда!.." Это последнее Валериан сказал громко. Лютгарда вскрикнула, оттолкнула арфу, вскочила и бросилась на грудь Валериана, прижимаясь к ней со слезами и целуя с жаром того чувства, которому она не понимала причин и не знала названия: "Не сердись на меня, добрый друг мой!" - "За что же, моя Лютгарда?" - "Я пела не то, чему ты учил меня".- "Тем лучше, дитя мое, это показывает, что ты имеешь способность сочинять... ты сама изобрела все эти выражения?" - "Нет, мой добрый друг, я слышала этот романс у Хмар***; я только нашла к нему аккомпанеман".- "И этого уже довольно для такого короткого времени, какое мы с тобою посвящаем музыке. Прости, дочь моя! Сегодня я уже не приду к тебе; постарайся заняться чем-нибудь до вечера".

   Лютгарда, изумленная и опечаленная холодностию его разговора и предуведомлением, что не придет к ней сегодня, принялась ревностно плакать.

   Валериан, затворя за собою дверь павильона, ни к чему не был так близок, как к сумасшествию. Он ясно видел, что Лютгарде настала пора бедствий, счастия, восторгов, слез сладостных и вместе горьких; настала пора новой жизни - пора любви! "Сердце ее готово уже!.. Великий боже! сколько мук, сколько ужасов приготовил я этому невинному созданию!.. Я не могу, нет, не могу расстаться с нею!.. Ах, если б я имел столько силы душевной, чтоб отдать свету мою Лютгарду, этого ангела красоты и непорочности! может быть, всевышний дал бы награду этому усилию добродетели, послав мне смерть, скорую, мгновенную смерть!"

   На другой день граф и викарий снова прогуливались по аллее пред окнами павильона и снова отдыхали на дерновой софе.

   Разговаривая о разных предметах, коснулись музыки; граф сказал, что он любит ее более всех других изящных искусств и что играет на всех инструментах, хотя еще очень посредственно, но что надеется постоянным упражнением достигнуть совершенства в любимой забаве.

   Валериан, отличнейший музыкант, очень обрадовался, найдя случай приятно занять своего гостя, и сию ж минуту предложил ему флейту; граф играл на ней с неподражаемым искусством и вкусом, приведшим в удивление самого Валериана, который внутренно признавался, что еще не слыхал никого, столько превосходно играющего. Наконец час, в который Валериану надобно было заняться своими делами, пробил; граф пожелал ему доброго дня и пошел в дом; а Валериан с трепетанием сердца отворял тяжелую огромную парадную дверь павильона; Лютгарда сидела на диване перед столиком; перед нею лежала бумага, цветные карандаши, но она не рисовала, голова ее склонилась на руку, которою она облокотилась на столик, и светло-русые кудри лежали на нем блестящими кольцами. Она не слыхала прихода Валериана.

   "О чем так глубоко задумалась, дочь моя?"

   Лютгарда затрепетала, толкнула столик, быстро вскочила с места и спешила закрыть бумагу, на которой было что-то нарисовано.

   "Как,- сказал удивленный Валериан,- моя Лютгарда имеет от меня тайны?.." Лютгарда, со слезами на глазах, подала ему рисунок.

   "Ты позволил мне рисовать, что я хочу, мой добрый друг, так я изобразила то счастливое время, когда мой отец, мой единственный друг, мой добрый Валерий любил меня!.." Лютгарда плача бросилась на грудь Валериана, который держал рисунок и не знал, верить ли глазам своим: с редким искусством, точностию и сходством изображен был он сам, сидящий в учебной комнате в доме Хмар***; держащий тринадцатилетнюю Лютгар-ду на коленях, в ее грубом холстинном платьице и прижимающий уста свои к ее светло-русой голове. "Ах, моя Лютгарда! неужели..." Голос его замер, он посадил ее опять на диван и, трепеща от восторга, сгорая любовию и ужасаясь самого себя: "Что с тобою, моя Лютгарда! - сказал он, наконец, изменившимся голосом,- что с тобою? как могла ты подумать, что я перестал любить тебя?" - "Ах, да, мой добрый Валерий, ты не любишь меня так, как я люблю тебя! ты уходишь от меня, оставляешь по целым дням одну! а я! я! боже мой!.. Валерий! мой добрый Валерий!.. Зачем же ты оставляешь меня одну!" - Говоря это, она плакала и прятала свою голову на груди его, длинные волосы ее лежали на коленях его густыми золотистыми волнами!.. "Она любит меня!.. меня! о верх неизреченного благополучия!.. Не может ли она быть моею?.. Не могу ли я отречься звания моего и жениться на ней?.."

   Эта мысль, одна только эта мысль могла возвратить мир душе Валериана, до исступления взволнованного слезами и словами Лютгарды. С неизъяснимою нежностию прижал он ее к груди своей и впервые целовал полные румяные уста девицы, которую от сего часа считал уже будущею подругою жизни своей. "Лютгарда! милая Лютгарда! - говорил он,- я люблю тебя! люблю неизъяснимо! о если б мог я передать тебе то словами, что чувствую в душе!.." Валериан безмолвно прижимал к сердцу милое бремя, лежавшее на груди его, и смотрел в глаза Лютгарды с таким выражением страстной, пламенной любви, что молодая девица в первый еще раз покраснела и пришла в замешательство от взоров своего доброго Валерия.

   Викарий хотел ехать к бискупу, князю Г ***, открыть ему как пастырю душу свою; просить совета и пособия; хотел обнять колена его и мыслить о позволении оставить звание, препятствующее ему быть счастливым; хотел быть выключен, если уже нельзя иначе, из числа священнослужителей по какой угодно причине. Вся гордость Валериана исчезла! надобно было видеть его одного, самого с собою, чтоб ужаснуться того изменения, какое было видно в его, некогда столь гордой и благородной наружности; он сидел по целым часам опустя голову на грудь; огонь глаз его потух; он не говорил уже повелительно; однако же, чувствуя сам, как такая перемена могла быть заметна и странна, при людях принимал на себя пасмурный вид, что при его, все еще горделивой мине давало ему физиономию неприступную и холодную... холодную!-тогда как целая лава огня клокотала в растерзанном муками сердце его!.. Не в силах уже был несчастный владеть собою: мысль, что Лютгарда любит его, что это сила любви извлекает слезы из глаз ее, что это любовь влечет ее на грудь к нему! что для него, для него одного расцвела красота ее и пробудились чувства!.. Эта мысль приводила его в восторг!.. Воспоминание ласк, слез, темно-золотистых локонов, розовых уст и томных очей шестнадцатилетней Лютгарды преследовало его день и ночь и мутило рассудок до такой степени, что он, ужасаясь сам своего состояния, бежал броситься горящей грудью своею на холодный чугунный помост костела, пред залогом спасения нашего, пред крестом животворящим, восклицая: искупитель! муки мои превышают силы человека!

   Наконец, Валериан в ответ на письмо свое к бискупу, князю Г***, получил позволение приехать в Краков. Об этом-то позволении жид говорил графу, что Валериан получил приказание явиться в Краков для отчетов или с отчетами.

   В день отъезда Валериан зашел на полчаса к Лют-гарде и, не доверяя силам своим, старался уклониться от ласк ее; но видя слезы, навернувшиеся на глазах прелестного существа, им обожаемого, взял ее в объятия, сел с нею на диван и, не выпуская из рук прекрасного бремени, начал говорить, беспрестанно целуя то глаза, то уста Лютгарды: "Через две недели я возвращусь!.. буду твой!.. успокойся! буду твой!.. Моя прелестная Лютгарда! твой Валериан у ног твоих будет счастливее царей!.. Твой Валериан! повторяй себе это слово! думай о этом счастливом событии и успокойся!" Он ушел; Лютгарда осталась неподвижна и безмолвна от удивления.

   Валериан гибельно для себя обманывался в чувствах Лютгарды и перетолковывал ее слова, ласки и слезы. Она любила его, как балованный ребенок любит мать свою; она ласкалась к нему, жалась к груди, целовала; но все это делала с чувством истинно детским, и она точно любила Валериана не иначе, как бы любила мать свою; ей даже и в мысль не приходило, что Валериан мужчина, и как сердце ее билось только, но не жило еще, то она с восторгом бежала навстречу, кидалась на грудь, в руки своему Валерию, как только он появлялся в ее уединении. Взгляд на графа зажег искру жизни в сердце ее, пробудил дремоту чувств; Лютгарда узнала любовь другую, а не ту, которую имела к своему доброму Валерию, к важному, горделивому ксендзу! к своему избавителю, наставнику, учителю, отцу!.. нет, не ту! эта другая любовь нежила душу ее! она вздыхала, задумывалась, смотрела сквозь шторы на милого графа, небрежно и задумчиво сидящего на софе против ее окон; иногда она встречала взор его, он смотрел на нее, разумеется, не видя ее; тогда сердце ее замирало от удовольствия; она часто думала: если б граф был на месте Валериана! и эта мысль в одну секунду погружала ее в пучину огня!.. Ей сейчас представлялись нежные ласки Валериана, и она краснела, пламенела от стыда и вместе любви, воображая миловидного юного гусара на месте своего доброго Валерия. Лишь только просыпалась она, как бежала уже к окну, садилась против него; тут она готовила завтрак, тут рисовала, тут играла на арфе; тут оставалась до вечера, потому что против этого окна была дерновая софа, на которой Эдуард отдыхал после прогулки, читал; но чаще всего смотрел по целому часу на ее окна, не сводя глаз; как она желала тогда, чтоб штора как-нибудь исчезла! но дотронуться до нее она не смела.

   Вместе с любовью закралась и грусть в юное сердце бедной затворницы: отчуждение Валериана, старавшегося победить себя, удивляло ее, наводило какую-то робость и томило скукою и тоскою; всякий раз, когда он приходил к ней, она хотела бы спросить: "Что сделала твоя Лютгарда, отец мой, что ты так переменился к ней?" - но мрачный вид Валериана отнимал у нее смелость... Она брала только его руку, целовала ее и, наклонив прелестную голову к нему на грудь, старалась скрыть слезы, готовые брызнуть из глаз ее. Сцена эта всегда оканчивалась тем, что Валериан, подавив вздох, поднимал легонько ее голову с груди своей и просил, чтоб она сказала ему, чем занималась в его отсутствие и чем займется опять, потому что ему надобно идти к своему гостю и он не может долго оставаться с нею. Иногда он прибавлял - и это было уже величайшим усилием его добродетели - прибавлял: "Не теряй времени понапрасну, дочь моя, учись до совершенства тому, что я был в силах передать тебе; еще год, и воспитание твое будет кончено, ты оставишь мирное жилище мое..." Никогда Валериан не имел силы окончить слов своих и уходил с таким смущением в душе, для которого нет уже выражений на языке смертных. "Оставить мирное жилище! - повторяла Лютгарда плача,- куда ж я пойду?.. на что оно ему?.. разве он хочет отдать его графу? Боже мой! Боже мой! оставить мирное жилище! как это будет страшно! через год, говорит добрый Валерий, воспитание мое будет кончено; дай бог, чтоб я умерла к этому времени!" В одну из этих грустных минут Лютгарда нарисовала то, что уверило Валериана в ее любви к нему. Она вынула этот рисунок, желая что-то поправить и рассматривая его, задумалась о днях детства своего; в эту минуту вошел к ней Валериан.

  

   Викарий уехал, оставя графа полновластным господином дома и сада; он мало заботился о том, что граф будет проводить большую часть дня в тополевой роще и сидеть на дерновой софе против окон павильона. В Лютгарде он был уверен: она горит к нему