Дурова Надежда Андреевна - Павильон

ною властию, секретно предписанною, тому и другому - одному: "употреблять ее", а другому: "уступить ее". Доверенность эту вполне заслуживал молодой человек; он был самых строгих правил; непримиримый враг всякого разврата и сверх того преследовал и наказывал порок и слабость одинаково, то есть без пощады!.. Валериан был таков, каким должно быть посланному для исправления, для истребления с корнем зла и неустройства в обители; но не таков, каким бы ему надобно было быть по долгу христианина. Сердцу его незнакомо было ни сожаление, ни кротость!.. О снисхождении он не имел и понятия!.. Пощада! было такое слово, которого он вовсе не понимал значения!

   Несколько лет ксендз Валериан удивлял всех строгостию жития своего в столь юных летах; обитель, им исправляемая, сделалась примерною по святости жития братии, по кротости их духа, строгому воздержанию и по всем тем добродетелям, которые предписываются им их саном.

   В продолжение этого времени старый Тарнопольский сделан пробощем костела в селении Роз***; костел этот считался богатейшим приходом во всей губернии, потому что на весьма дальнее пространство кругом не было другого костела; итак, все соседнее дворянство съезжалось в селение Роз***; и все их вклады и приношения возлагались на алтарь костела Роз***; так же как и все их свадьбы, крестины, похороны, разводы и обручения совершались пред ним же.

   Ксендз пробощ, находя слишком трудным для себя отправлять одному все обязанности своего звания, и, сверх того, желая приблизить к себе сына, которого любил чрезвычайно и которым разлука столь продолжительная начинала уже наводить ему грусть, просил своего бискупа дать костелу селения Роз*** викария и просил, пользуясь добрым расположением этого прелата, чтоб должность эту при нем занял сын, ксендз Валериан Тарнопольский. Хотя это было не совсем легко, Валериан был слишком еще молод для такого важного места; однако ж для твердой воли нет ничего невозможного: ровно чрез полгода, считая от того дня, в который старый Венедикт просил своего начальника и друга, бискупа, князя Г***, определить сына его в костел Роз*** викарием, этот последний воздевал уже руки пред алтарем его.

   В разрушенной машине старика Тарнопольского, в этой живой развалине, вы заметили, я думаю, остатки прекрасной некогда наружности: высокий рост, стройный стан, величественную физиономию: всем этим обладал в совершенстве новоприбывший ксендз Валериан Тарнопольский.

   За месяц до своего приезда Валериан писал к отцу, прося его нанять для него квартиру. Просьба эта показалась очень неприятною старику: "Вот еще новость! - говорил он с неудовольствием,- квартиру!.. ксендзу квартиру!.. а мой дом!.. разве мало у меня комнат?.. квартиру!.. и у кого здесь квартира для него!!. какой безрассудный!"

   Я тогда только что овдовел, дети мои были в разных местах: кто в службе, кто в училище; я жил один и не имел нужды в большом помещении, итак, я сказал отцу Венедикту, что охотно уступлю сыну его весь дом свой, а сам перейду в павильон, тот самый, который видели вы в конце тополевой рощи; строение это имело все удобства для житья в нем даже и зимою, которая в нашем краю тепла и непродолжительна.

   Старый пробощ был тронут до глубины души этим предложением; он обнял меня с чувством: "Великодушный Рудзиковский! скольких неприятностей избавляет меня твоя бесценная услуга!.." Он отписал к сыну об этом распоряжении, выговоря ему, однако ж, за такое отчуждение от отца, полагавшего в нем все свое утешение. "Я надеялся, Валериан,- писал он,- что попечения твои, ласки, угождения будут услаждать скуку вечера дней моих!.. радовался, помышляя, что неусыпное око сына будет также заботливо следить за всеми движениями старого отца, как мое некогда следило шаги слабого младенца; но да будет воля вышнего!.. приезжай, милый сын, квартира тебе готова! будем по крайности пред алтарем господним вместе молить его о милосердии к общей пастве нашей".

   Молодой Тарнопольский, имея совершенное сходство с отцом, превосходил, однако ж, его красотою стана и лица; всякий скульптор, всякий живописец не мог бы желать лучшей модели для своих ахиллов, аполлонов, адонисов, полубогов, как "прекрасного Валериана...". Так назвали его все наши молодые пани и панны в первый же день его служения в костеле Роз***.

   Не понимаю, как мог слух о привлекательной наружности его пролететь так скоро по всему приходу селения Роз***; но только в первое воскресенье по его прибытии съезд к костелу был необычайный; более тридцати карет, не считая уже колясок и легких кабриолетов, стояли у каштановой аллеи, ведущей от большой дороги к костелу; на всех лавках сжато сидели молодые и прекрасные женщины; уж бог знает какую хитрость употребили они, чтоб оставить дома всех своих матушек, тетушек и престарелых сестриц; но только здесь старухи не было ни одной.

   Все движения двадцатипятилетнего викария были благородны, величественны, исполнены достоинства; на прекрасном лице его видимо было благоговение к святыне, пред которою он преклонял колена.

   На другой день Валериан получил более десяти приглашений от соседних помещиков, некоторые прислали кареты; но как в десять мест ехать нельзя, то он не поехал ни в одно, отговорясь своими обязанностями. Всю эту неделю молодой ксендз посвятил отцу своему; он проводил у него все дни и домой приходил только ночью.

   Занимая дом мой, Валериан очень хлопотал о том, чтоб иметь одну комнату совсем отдельную, и если можно, окнами в сад. В доме такой не было; но был этот павильон, отделенный от дома рощею и построенный, как вы видели, так, что находится как бы границею между рощею и садом. Я как-то, прогуливаясь, привел молодого ксендза в свое уединение!.. Непонятный восторг овладел им при виде этого места, и с того дня, более месяца, этот домик был причиною беспрерывных споров у нас, разумеется, очень деликатных и вежливых, но все-таки споров, Валериан утверждал, что ксендз необходимо должен иметь такую комнату, где б мог уединиться как для того, чтоб в тиши возносить мысль свою к богу, так и для того, чтоб углубляться ею в истины Евангелия и сообразно с ними сочинять свои поучения; а я с своей стороны говорил, что отдал дом с условием: жить в павильоне одному и что не менее ксендза имею иногда нужды в уединении!.. Беспокойство овладело Валерианом; он пробовал сделать которую-нибудь из занимаемых им шести комнат похожею на келью; но это было невозможно: все они соединялись между собою и все были окнами на площадь, где беспрерывная езда, говор, переход войск, иногда ученье, или развод, если в селе квартирует полк какой, парады, музыка, барабанный бой!.. Пригожий викарий, с видимою тоскою, приступил опять ко мне и на этот раз уже с просьбами и убеждениями столь кроткими и вместе сильными, что я не мог долее упорствовать, хотя и не знал еще, куда денусь сам из собственного дома; но хитрому Валериану нужно было только мое согласие; нужно было только выжить меня из дома под благовидным предлогом.

   Итак, чтоб затруднение отыскать квартиру не задержало меня в моем доме долее, нежели ему хотелось быть со мною вместе, молодой викарий тотчас отправился к отцу.

   "Как я жалею, батюшка, что не могу посвятить вам своих попечений!.. не могу услаждать скуки вашего уединения!.. Хотя с вашими сведениями и талантами вы менее другого можете ее чувствовать; но все веселее было б вам, если б могли сообщить кому другому ваши мысли о каком-нибудь предмете!"

   "К чему, Валериан, бесполезные сожаления о том, чего нельзя переменить!.. ведь ты не хочешь жить у меня?.. ну, так нечего уже и говорить об этом".

   "Но, я думаю, батюшка, что вы могли б иметь товарища в вашем уединении, и товарища такого, с которым вам очень приятно было бы проводить время, потому что он учен, умен и образован; сверх того, имеет преимущество то передо мною, что одних почти с вами лет".

   "Преимущество, любезный Валериан, всегда уже на стороне сына!.. Никогда посторонний не возьмет верх над ним!.. но кого ж ты так расхваливаешь и предлагаешь, как вижу, в собеседники?"

   "Рудзиковского, моего хозяина".

   "Ему что за необходимость менять собственный угол на чужой?"

   "Он ведь уступил дом свой мне".

   "Да, но у него есть прекрасное отделение в саду; кажется, он в нем и живет".

   "В нем; но это не отделение, батюшка, а просто одна комната с маленьким кабинетом; и не в саду, а в конце тополевой рощи, окнами только в сад; это райское уединение, и он отдает его мне".

   "Тебе?.. но ты занимаешь дом; на что ж еще это?"

   "Для кельи, батюшка".

   "Для кельи?.. а из шести комнат неужели не годится ни одна для этого назначения?.."

   "Ни одна; все они проходные, и все окнами на площадь; закрыть наглухо нельзя, будет странный вид с улицы и, сверх того, бесполезно; шум тем не менее будет слышен".

   "Ну, так отдай Рудзиковскому одну или две из них".

   "Он говорит, что тоже не любит шума".

   "Какой вздор!.. солдат не любит шума!.. что он за отшельник!.."

   "По крайности он говорит, что любит уединение".

   "То есть ему, бедному, пришлось уже так говорить, чтоб без стыда и унижения уступить твоим преследованиям!.. Ах, Валериан! гнездится демон гордости в сердце твоем!.. Сын мой! подпора старости моей! ратуй против этого греха первородного и ужасного!.. поборай его всею силою смирения, предписываемого нам Евангелием!.. Тебе, сын мой, смирение нужнее, нежели кому-нибудь другому, потому что лучезарно сияют на тебе дары нашего создателя; и ими-то погубит тебя недремлющий враг рода человеческого, если только ты не противоставишь козням его - смирения,- этого все побеждающего меча, мудростию божиею нам предоставленного".

   "Я не вижу, любезный отец, почему бы простое желание мое занять для себя весь дом Рудзиковского могло поселить в вас подозрения, что я питаю гордые замыслы, и быть причиною тех гибельных предвещаний, какими вы отягчаете мое сердце".

   "Хорошо, сын мой! может быть, я и не прав против тебя!.. дай бог, чтоб это так было... скажи Рудзиковскому, что если он хочет сделать мне удовольствие принять две лучшие комнаты в доме моем, то я с величайшею охотою займусь сам приготовлением ему этого жилища, со всеми должными удобствами, и что чрез два дня я прошу его и ожидаю на новоселье".

   На другой день, часов в десять утра, я сидел очень покойно, в тени моих тополей и перелистывал "Илиаду", единственную книгу, которая никогда мне не наскучала... Вдруг на слове: Ахилл богоподобный! шум шелковой материи заставил меня взглянуть в ту сторону, откуда слышался. Это было полукафтанье красавца Валериана, сильно развевавшееся от быстроты его походки!.. Я закрыл книгу и встал; ксендз шел прямо ко мне и был настоящий Ахилл богоподобный!

   "Вы, кажется, с какими-то радостными вестями, отец Валериан; вид ваш это говорит!"

   "Радостными для меня, мой любезный хозяин!.. мой бравый, почтенный гвардеец; для меня радостными, если вы позволите им быть такими?"

   "Наперед соглашаюсь, чтоб они были для вас радостны, если согласие мое тут необходимо!"

   Викарий обнял меня с жаром: "Совершенно необходимо, добрый Рудзиковский: батюшка просит вас переехать к нему и теперь хлопочет сам, убирает для вас комнаты; не откажите старому пастырю вашему в этом угождении".

   "Я согласился уже отдать вам дом свой весь, то мне, разумеется, приятнее переместиться к вашему почтенному родителю, нежели к кому другому".

   "Итак, послезавтра я надеюсь водворить уже вас в доме отца моего и водвориться самому в садовом домике вашем".

   "Неужели хотите вы там жить совсем!.. а на что ж будут большие комнаты?"

   "Я буду жить в них; но садовый домик будет мой храм!.. моя келья... мое убежище... мое сладостнейшее уединение!"

   Необыкновенный огонь горел в глазах молодого Тарнопольского, когда он давал все эти наименования павильону!.. Рудзиковский смотрел на Валериана, не зная, что сказать ему и с каким видом принять такой непонятный восторг его. Валериан заметил это, покраснел и, мгновенно изменя выражение лица и голоса, сказал покойно: "Я не могу говорить равнодушно ни о чем прекрасном; а ваш домик в тени этих роскошных, столетних дерев, на берегу светлого ручья, которого журчанье так гармонически сливается с шелестом листьев и вообще все это место так неописанно прекрасно, что я невольно предаюсь порыву радости, воображая себя обитателем этого рая!"

   Вопреки спокойному голосу, которым усиливался говорить Валериан, глаза его снова начали метать жгучие молнии, и выражения, совсем не приличествующие равнодушному тону, кажется, насильно вырывались из уст его, как будто вытесняемые невместимостию чувств, волнующих душу его!..

   "Итак, если дело о перемещении к вашему батюшке решено уже, то вы позволите мне, отец викарий, заняться приготовлениями к переезду".

   Я поклонился и спешил уйти в свой приют. Сердце мое стеснилось, когда я вошел в комнаты павильона, непонятная грусть овладела мною до того, что слезы катились из глаз моих! Стыдясь такого малодушия, я постарался переломить себя и стал приготовлять все, что нужно.

   "...Милости прошу, любезный товарищ и гость! милости прошу! да будет благословен приход ваш в дом мой!.." - Так говорил старый Венедикт, встречая меня на пороге дома своего и вводя в назначенные мне комнаты; они были убраны со вкусом и удобствами, к которым я привык еще в младенчестве; от этого они не столько удивили меня, как того ожидал добрый пробощ, что было довольно приметно на лице его.

   Чрез час явился к нам Валериан, лицо его сияло радостию. "Батюшка, позвольте мне отлучиться недели на две".

   "Куда, сын мой?" - "В Краков".- "Но разве ты забыл, что через пять дней у нас важное празднество?.. как мне остаться одному!.. я не управлюсь с столькими хлопотами: в этот день съезжаются в наш костел не только наши прихожане, но и из отдаленных городов приезжают многие; а сверх всего этого, уже как ты хочешь, Валериан, но только я много потеряю, если в этот день не будет при мне такого помощника, как ты!.." Старик усмехнулся, протянул руку, чтоб взять сыновнюю, и продолжал: "Нельзя, сын мой! отложи свою поездку до окончания торжества, а там можешь ехать, на сколько тебе рассудится".

   Валериан показал недовольный вид, но промолчал.

   "Далеко ты хотел ехать? - спросил отец, чтоб усладить несколько неприятность отказа,- если б ты успел воротиться к празднику!"

   "Нельзя успеть; мне надобно съездить в Краков и в Варшаву, повидаться с бискупом и прочими духовными!"

   Венедикт пожал плечами: "Повидаться с бискупом!.. Что за тон!.. послушать тебя, так ты равный ему!.. повидаться!.. и это смеет говорить молодой викарий о престарелом, самим государем уважаемом прелате!.. Мне, Валериан, простительно было бы употребить это выражение, потому что мое звание и лета много приближают меня к общему начальнику нашему; но ты, сын мой, ты можешь только ехать засвидетельствовать свое глубочайшее почтение его преподобию и принять его приказания, а не повидаться с ним!.. Прошу тебя приискивать выражения приличнее".

   На лице старого Венедикта изображалась строгость: "Если только для этих свиданий хотел ты ехать, так это не к спеху; успеешь съездить после праздника!.. от обязанностей своих нельзя удаляться для посещений кого б то ни было".

   "Более ничего не прикажете мне, ксендз пробощ?"

   "Ничего, ксендз викарий".

   Отец и сын расстались холодно и, как казалось, очень недовольные друг другом.

   Старый ксендз не ошибался, предполагая, что в сердце сына его растет семя гордости; душа честолюбивого Валериана была полна гордыни; и светлый, гладкий лак чудесной красоты его был наведен на ужасный грунт!.. Пленительный, величественный красавец был внутренно не что иное, как бездна, в которой яростно клокотали лавы разнородных страстей!.. Сердце его было жестоко; нрав неукротим... лют! высокомерие неограниченно! и все это так живо иногда отпечатывалось на его чертах, что, казалось, в нем можно было видеть Сатанаила, в минуту, когда дерзкая мысль равенства с своим создателем зарождается в преступной душе его. Никогда Валериан не был приятным собеседником для меня, и я как-то невольно удалялся компании его всякой раз, когда он приходил к отцу.

   Четыре дня, остававшиеся до праздника, прошли: общие занятия по священнодействию отца и сына скоро примирили их.

   Настал праздник; костел казался наполненным хорами ангелов, так прекрасны были собою дамы и девицы, приехавшие поклониться лику святого, тогда празднуемого! Впрочем, глаза их с начала и до конца божественной службы ни разу не обратились к небу, ни к святому, для поклонения которому они приехали; но постоянно покоились на лице или следили движения прекрасного Валериана! И точно в этот день молодой Тарнопольский был так восхитительно хорош, что даже я, мужчина и солдат, был очарован им: он сиял красотою.

   По окончании священнодействия приглашения отцу викарию повторились сотнею голосов: "Мы не смеем беспокоить почтенного пробоща, лета его налагают молчание на уста наши; но вы, отец викарий, в такой цветущей молодости, какое можете представить извинение, что так упорно отклоняете наше искреннее желание познакомиться с вами?"

   Разумеется, это говорили мужчины, настроенные своими женами, сестрами, матерями, бабками и прабабками; потому что на этом празднике были женщины всех возрастов, считая от четырнадцати до ста лет.

   С скромным видом, с приветливою улыбкою благодарил красавец Валериан за внимание, за честь, ему делаемую, которую, говорил, ценит выше всего; но что обязанности его звания и занятий не позволяют ему принять лестного приглашения благородного сонмища. Благородное сонмище мужчин нисколько не оскорбилось этим отказом; но благородное сонмище женщин - воспылало гневом!

   "Но что такое этот ксендз Валериан?.. что значат его загадочные поступки?.. на что ему надобны отдельные, уединенные комнаты в таком доме, который весь он занимает один?.. для размышлений?.. для сочинения проповедей?.. Но до сих пор мы еще ничего не слыхали им сочиненного!.. Он говорит нам то, что мы давно знаем; читает нам поучения печатные!.. Правда, он пишет; но... бумага, на которой он излагает свои мысли, дает сильное подозрение о свойстве этих мыслей!.. Бумага так бела, как снег!.. как атлас гладка!.. дышит ароматами!.. края украшены прелестными гирляндочками!.. было б дерзостно передать ей важные, высокие истины Евангелия, поучающие простоте и смирению!.. Нет! другое назначение этой бумаги!.. Когда пишет Валериан... размышляет... задумывается... вздыхает, складывает руки на грудь, сжимает их вместе, как будто в порыве сердца, проникнутого умилением! и так томно возводит к небу свои прекрасные черные глаза и так изнеможенно опускается на спинку кресел, что, соображая все это, невольно видишь в предмете необычайных движений духа его божество, но - не бога!.. Чувство, им движущее, водящее пером его, говорящее в глазах, горящее в его дыхании, вылетающее со вздохами... чувство это любовь, но не к богу!.. Нет, нет! не таковы признаки любви божественной!.. Та любовь достойна своего предмета!"

   "Теперь, батюшка, я могу ехать?" - "Можешь, сын мой". Валериан хотел идти... "Подожди на минуту!.. Я слышал - мне сказывали, что ты купил великолепную и дорогую мебель... Звание наше не позволяет ни пышности, ни блеску - этой вывески гордыни человека!.. Не подосадуй, сын мой, но мне все то, что касается до тебя, очень близко к сердцу!.. До сего времени ты служил примером строжайшего отречения благ мира сего; что ж такое теперь изменило поступки твои?.. Для чего теперь хочешь ты навлечь на себя и зависть и нарекание?.. Что скажет наш бискуп, столь строго монашествующий, когда узнает, какие излишества позволяет себе один из среды нас, смиренных служителей алтаря господня!"

   Валериан сделал движение головою и бровями, которое хотя было очень картинно и придавало великую прелесть его величественно-гордой физиономии, но не понравилось отцу: "Без гримас, ксендз викарий, без гримас!.. советую, как отец, как пробощ, приказываю соображаться с постановлениями нашего ордена и из кельи ксендза не делать будуара какого-нибудь ветрогона".

   Пока Венедикт говорил, Валериан успел управиться с собою и отвечал почтительно, "что неважная покупка одного зеркала, дивана, полдюжины кресел и одного стола не заслуживала столь немилостивого выговора; что если она причитается к роскоши, то он готов отдать все это в пользу церкви; если вы,- прибавил он, целуя руку Венедикта,- мой дражайший отец и начальник, найдете это приличным".

   "Ах, сын мой, сын мой! - воскликнул пробощ, тронутый покорностию Валериана,- любезный сын мой! краса, утеха дней моих!.. для чего я не могу представить тебе этого ужасного греха - гордыни, таким, каким вижу его сам и каков он есть на самом деле!.. Гордость!.. Ах, какой это верный и короткий путь к гибели!" - "Об чем же дело, батюшка! - сказал выведенный из терпения Валериан,- правда, что я купил было несколько мебели недорогой; но если вы находите это излишним, то я уже сказал, что жертвую ею для выгод церкви; завтра все это явится пред вратами вашего дома, и я прошу вас покорнейше распорядиться моим приношением, как найдете за лучшее; теперь простите, батюшка; я еду; вы позволили".

   "Я иногда думаю,- сказал Венедикт, вздохнув и смотря вслед Валериану,- не лучше ли было б моему сыну в мундире, нежели в рясе?.. Прежде эта мысль изредка мелькала в голове моей, и то тогда только, когда я невольно приходил в восторг, рассматривая сверхъестественную красоту Валериана; но с некоторого времени она приходит часто и делается для меня каким-то родом укоризны!.. Увы!.. Валериану двадцать пять лет!.. страшная пора страстей!.. а в жилах его кипит кровь Тарнопольских!.."

   На другой день отъезда ксендза Валериана крестьяне принесли в дом старого Венедикта: зеркало, стол, диван и кресла; все это было очень просто и не могло б навлечь укоризн в пышности своему владетелю.

   "Я не прав был против моего Валериана! - говорил Венедикт, осматривая принесенную мебель,- это убранство комнаты очень скромное; его можно позволить!.. верно, он купил это для гостиной!.. надобно что-нибудь простить молодости!.."

   Я молчал и очень бы желал уйти, но не знал, как это сделать!.. Меня страшил вопрос Венедикта, который я полагал неизбежным: "Разве комнаты у вас меблированы не все?" Тогда должно было бы отвечать согласно с истиною: последствия этого ответа были бы хлопотливы для викария! я сам не мог понять тогда, для чего он занял внимание отца этою мебелью?.. Угадывал я, что это отвод только; но от чего?.. и для чего?.. разгадать не мог! Наконец пробощ оборотился ко мне, и признаюсь, что я вздрогнул, ожидая услышать вопрос, которого боялся; к счастию, страх мой был напрасен.

   "Может быть, ты заметил, любезный гость мой, что я был недоволен, когда узнал, что Валериан едет в Краков и Варшаву для свидания с главнейшими из нашего духовенства?"

   "Да, отец Венедикт! заметил и откровенно скажу вам, не мог понять, что вы находите предосудительного в таких отличных знакомствах?"

   "Я нахожу предосудительною причину - это гордость! Это непомерное честолюбие заставляет его искать и поддерживать связи выше своего состояния; они повлекут за собою расходы, для которых недостаточно будет не только умеренного дохода его, но даже и той части имения нашего, которая дана ему от деда; сверх того, отнимут время, которое священнослужитель должен посвящать исполнению обязанностей своих".

   "Однако ж, почтенный отец Венедикт, сын при мне и при вас отказался от приглашений лучшего окружного дворянства; это не показывает тщеславия!"

   "Ошибаешься, мой добрый гвардеец!.. я привык читать в сердце людей... Эти-то самые отказы и вразумили меня, до какой степени гордость овладела душою Валериана: сочтет ли он за что-нибудь приглашение окружного дворянства, когда его почти на руках носят вся знать и первейшие прелаты Кр-а, Ви-ны и Ва-вы! Великие таланты его и эта красота, которую я считал даром неба и радовался, что сын мой будет украшением алтаря господня, эта чудная красота, очаровывая всех, заставляет оказывать ему те ласки, то внимание, даже те почести, на которые он без этого гибельного преимущества не имел бы никакого права!"

   "Возможно ли, отец Венедикт, что вы красоту, лучший дар природы, называете гибельным преимуществом; и, сверх того, почему ж бы Валериану, столь еще молодому человеку, не отвечать признательностию за благосклонность и знаки уважения знатных людей и старшего духовенства?"

   "Признательностию, так!.. но не признательность чувствует он в душе своей, а уверенность, что равен им!.. что превосходит их умом столько же, как и наружными достоинствами, и что их ласки, внимание и уважение не что иное, как должная дань его преимуществам!.. Он ни минуты не сомневается, что бискуп по первому его слову сейчас к нему приедет!.. для этого он поехал в Краков! Для этого закупает мебель!.. для этого хотел бы он жить пышно!.. От всего сердца желаю, чтоб он обманулся в гордой надежде своей!.. чтоб узнал, что как ни снисходителен бискуп к викарию, но всё равенства между ними нет другого, как только то, которое находится между всеми людьми".

   "Но мне кажется, отец Венедикт, что именно в вашем звании и должно быть равенство".

   "Вы, как вижу, этого не разумеете, Рудзиковский, мы равны как христиане... как священнослужители равны пред богом; но это равенство не надмило бы гордостию сердце моего сына; нет! о другом равенстве говорю я и другого равенства добивается мой гордый ксендз викарий: он хочет, чтоб люди одинаково чтили и уважали бискупа, семи десятиосмилетнего человека примерной добродетели, святого жития; и - викария, двадцатипятилетнего, не имеющего других прав быть заметным, как острый ум и приятное лицо. Теперь отдаю на суд вам самим, вам, защитнику его, вправе ли он ожидать того ж самого уважения... того даже благоговения, которое оказывают все нашему бискупу?"

   "Нет, разумеется! тут нет никакого сравнения; бискуп, князь Г*, старец святой жизни и высоких добродетелей, которым он в течение долголетней жизни своей давал беспрерывные опыты!"

   Я ожидал, что Венедикт будет говорить, но он замолчал и задумчиво смотрел на простую мебель, стоявшую перед ним. Это были: одно зеркало для простенка, шесть кресел, красиво покрытых лаком и обитых очень хорошею шерстяною матернею, такой же диван и небольшой овальный столик; все это было очень красиво и довольно хорошей отделки, однако ж совсем не богато, а еще менее пышно.

   "Проще этого желать нельзя,- говорил сам с собою ксендз,- это совсем недорого; бедный Валериан!.. и от этого отступился!.. прав ли я?.. не увеличивает ли мое воображение, превращая слабость, свойственную юности, в грех созревающий от времени и навыка?.. Неужель и я подклоняюсь под общий порок стариков судить обо всем в худую сторону!.. во всем, хоть немного скрытном, подозревать дурное!.. Сын мой имеет много ума!.. я рисковал показаться ему смешным, выговаривая так торжественно за покупку этого вздора!.. Но зачем ж негодный еврей клятвенно уверял, что мебель великолепная, какая бывает только в комнатах владетельных княгинь!.. Это собственные слова нечестивого Иуды!.. о злой дух! как умел выбрать слова!.. княгинь! почему ж не князей?.. ехидное творение! ему надобно было уверить меня не только в разорительной роскоши моего Валериана, но еще и в изнеженности вкуса, ведущей к неминуемому развращению!.. а я и поверил!.. безрассудный старик!"

   Венедикт говорил все это громко; я мог вмешаться в разговор его с самим собою, не опасаясь быть назван подслушивающим: "Так это по донесению жида заключили вы, отец пробощ, что сын ваш употребляет умеренный доход свой на покупку дорогих и излишних для него вещей?"

   Венедикт вздрогнул: "Ах, боже мой!.. мне казалось, что я один!.. Да, любезный Рудзиковский! искуситель наслал мне этого вестовщика, который своими донесениями возмутил мое спокойствие: я начал подозревать сына и теперь должен стыдиться своего легковерия!.. Вот та великолепная мебель, которая бывает только в комнатах владетельных княгинь!.. Я думаю, сто рублей - вся цена ей!"

   Отсутствие Валериана продолжалось более трех недель... Отец качал головою. "Что с ним сделалось,- говорил он мне,- тот ли это ксендз, которого в двадцать лет от роду сочли способным исправить непорядки целой обители?.. С приезда его не проходит дня, чтоб я не сожалел, что он в рясе, а не в мундире!.. прежде мне это и на ум не вспадало. Увы, горе мне, если я поторопился!.. три недели не быть при своем месте!.. хорош викарий! и не подумает, что отцу его близ семидесяти лет!"

   Я успокаивал старика, напоминая ему, что нельзя обвинять именно в нерадении ксендза Валериана, не зная наверное причин его медленности, и что он сожалел уже, один раз осудивши опрометчиво, то, может быть, и теперь сын его не так виновен в небрежении своих обязанностей, как он полагает.

   "Ах, правда, правда! - восклицал Венедикт, которому всякое оправдание поступков сына было бальзамом для сердца,- правда, я еще в долгу у моего Валериана".

   Наконец молодой Тарнопольский явился; он приехал ночью. Поутру он пришел к отцу; вид его казался видом человека, упоенного блаженством, но и сильно чем-то озабоченного; он одинаково принял от отца: похвалу за смиренную простоту купленной мебели и легкий выговор за продолжительность отлучки; то и другое выслушал он равнодушно и с таким приметным невниманием, что можно было опасаться за него, чтоб не было опять какой-нибудь вспышки доброго Венедикта.

   Домик в саду всегда заперт, шторы опущены и даже ночью, когда сквозь них виднелся там свет огня, ничто не мелькало в окнах. Известно было, что -Валериан там пишет, сочиняет, молится, проводит ночь и большую часть дня, но внутренность домика была тайною для всех: викарий никому не дозволял входить туда, никогда и ни за чем!..

   Со дня, как он занял павильон, а это случилось в тот же день, в который я перебрался из него в дом пробоща, с этого дня дверь павильона затворилась с тем, чтоб не отворяться более ни для кого.

   Пробощу как-то вздумалось попросить сына показать ему свою келью; но он получил отказ, хотя самый почтительный, но тем не менее решительный: "Место это посвящено богу, исключительно одному богу!.. ничто смертное не должно входить туда!.. это моя святыня!.. это алтарь, пред которым я, недостойный, повергаюсь во прахе!.."

   "Я боюсь за твой рассудок, сын мой!.. какие слова дерзаешь ты произносить!.. комнату, в которой проводишь ночь, осмеливаешься называть таким именем, о котором мы и помышлять не должны иначе, как с благоговением!"

   "Но кто ж уверил вас, родитель мой, что я провожу ночь в моем святилище, погружаясь в беззаконный сон?"

   Против этого сказать было нечего.

  

   Простая мебель поставлена в гостиной, прочие комнаты убраны еще скромнее, как прилично жилищу ксендза; о великолепной мебели забыли, как о сновидении; говорили, правда, что в одну ночь какие-то фуры проезжали чрез селение, сопровождаемые кем-то закутанным, ехавшим за ними в легкой бричке; но как тут пролегает большая дорога, то на этот ночной поезд никто не обратил никакого внимания!.. Бричка и фуры останавливались пред домом Валериана; это могло быть и случайно!.. Вообще это были такие слухи, из которых вовсе нельзя выводить никаких заключений; однако ж был человек, который собирал эти слухи с жадностию и делал на них примечания, догадки, приводившие в крайний соблазн тех, кому были им сообщаемы; человек этот был еврей, который сказал Венедикту о покупке великолепной мебели и которого ксендз пробощ приказал не пускать к себе во двор как клеветника.

   Теперь этот самый еврей следил неусыпным оком все поступки Валериана, никак не останавливаясь тем, что шпионство его не приносит ему никакой существенной пользы, потому что хотя слухи, рассеваемые им секретно, и очень были предосудительны для Валериана, однако ж, не подтверждаемые ничем, сами собою исчезли.

   Окружное дворянство давно уже нарекло единодушно прекрасного Валериана гордецом; а их нежные половины: "надменным глупцом". Впрочем, приезд к костелу Роз*** по праздничным дням был всегда одинаково многочислен; хотя уже теперь причина, влекущая толпу, была не прежняя!.. Приметно было, что Валериан в сильном подозрении у всех; хотя никто не мог объяснить себе, что именно подозревает в нем... Все уже знали о садовом домике!.. все знали, что со дня, как Валериан получил во власть свою весь дом Рудзиковского, никто ни разу не был внутри домика в саду.

   Любопытство росло, распространялось, и наконец головы всех дам и девиц: молодых, старых; бедных, богатых; красивых, дурных,- ничем более не занимались, как садовым домиком ксендза Валериана.

   "Что бы вам, ксендз викарий, пригласить нас на завтрак в ваш прекрасный павильон!.. Это чистый эгоизм, занять для одного себя такое очаровательное место!" - Так иногда говорили Валериану молодые дамы, выходя из костела и стараясь вовлечь его в разговор.

   "Это моя келья,- отвечал он смиренно,- мирскому нет там места; но сад и дом к вашим услугам; мне очень приятно будет угостить вас завтраком, если это вам угодно".

   "Загадка этот домик садовый!..- говорила один раз молодая и миловидная пани шамбелянова своему супругу, шамбеляну Клякому,- я начинаю уже страдать бессонницею от беспрестанного напряжения ума!.. все придумываю, все перебираю!.. нет опоры... не на чем остановиться!.. что там такое?.. что кроется там?.. возможно ли, что более года ничье око не проникло во внутренность этого здания!"

   "Видно, любопытство в самом деле болезнь вашего пола!.. Есть для чего напрягать ум, доискиваться, что кроется в комнате, которую ксендз объявляет своею кельею!"

   "А ты и веришь тому, что он говорит!.. келья!.. келью не убирают атласами и бархатами!.. в келье не ставят дорогих зеркал! для кельи не приличны раззолоченные кресла и диваны с бархатными подушками!.."

   "Боже мой!.. откуда все это?.. не из сказок ли Шехеразады?.. Ваш Валериан не последний хитрец, как вижу; он нашел верное средство обеспечить себе навсегда ваше внимание и участие... Он хорошо знает, что какая-нибудь таинственность, при его личных совершенствах, надолго прикует всех вас к его торжественной колеснице".

   "Вот уж это, мой друг, совершенная неправда!.. Хоть стыдно, а должно признаться, что ксендз Валериан ни о чем так мало не думает, как о нашем участии, и не только что не старается привлекать внимание нашего пола, но напротив, оно выводит его из терпения, оно в тягость ему!.."

   "Прекрасно!.. а вы никак не можете отстать! он от вас, а вы к нему!"

   "Что ж делать, дружочек! - сказала пригожая шамбелянова, целуя мужа,- все люди так уже сотворены, чтоб стремиться за тем, что от них уходит; к тому ж как взглянем на красавца Валериана и на его домик в тени густых тополей, так готовы, каждая из нас, отдать год жизни, чтоб только узнать, кому молится наш Тарнопольский в этом храме, так великолепно убранном?"

   "Да почему ж ты знаешь, что он великолепно убран?"

   "Наш еврей Шлёмка говорил, что сам видел, как привезли из Кракова такую богатую мебель, что только у князя Р *** можно найти подобную, а более нигде".

   "И верно ее везли не закрытую, не обшитую нарочно для того, чтоб этот проклятый шельма шельмович мог ее видеть?.. Как можно верить такому вздору!.."

   "Как хочешь, а жид с клятвою уверяет, что это правда; он говорит, что за нее заплачена огромная сумма".

   "Было б еще где взять огромную сумму".

   "Кому? Валериану?.. не забудь, кто его духовные дочери!.."

   "А кто, например?"

   "Княгини: Л***кая, Ч***кая, Ра*** и Од**я; графини: Вел-кая, Мар**кая, Ст**кая, Мо**кая и две сестры Лов**!"

   "Боже мой! сколько блеску!.. но что ж из этого!.. что ему от того, что вся эта знать его духовные дочери?"

   "Забавный вопрос!.. как бы ты думал, сколько я заплатила ксендзу Валериану (которого также имею честь быть духовною дочерью) прошедшим постом за свою исповедь?"

   "Не знаю; я думаю, столько же, сколько платила прежнему духовнику".

   "Как можно! такому красавцу!.. нет, я заплатила ему ни более ни менее как ту сумму, которую ты определил мне на покупку бальных башмаков варшавских".

   "Не может быть!.. ты шутишь!"

   "Право, не шучу".

   "Какое сумасшествие!.. за исповедь пятьдесят червонцев!.. Стало быть, пани шамбелянова не будет танцевать этой зимы!"

   "Не знаю; но, право, я не могла дать меньше. На Святой неделе мы все спрашиваем одна другую, прежде еще нежели скажем должное приветствие, сколько вы подарили ксендзу викарию? и дарим наперерыв более; как могла я дать менее этой суммы! мы все без ума от него!" - "И ты?" - "Разумеется!" - "И ты говоришь это мне - мужу твоему?" - "Да, мой ангел! тебе, мужу моему! кому ж о таких вещах и говорить другому, как не мужу?.. Ты моя совесть! мой ангел-хранитель!"

   "А ты ветреница, моя Лодю! но ветреница очень милая!.. Вот тебе новая сумма для твоих варшавских башмаков; но только нельзя ли вам всем - обожательницам красавца Валериана, поискать случая разочароваться на его счет?.. Ты говоришь, что когда вы напрашиваетесь к нему на завтрак в павильон, он просит вам сделать ему эту честь в доме или в саду?"

   "Да, всякий раз он предлагает нам эту замену".

   "Хорошо, при первом случае примите ее".

   "Что ж из этого?"

   "Ну, тогда вы будете, так сказать, близ самых дверей павильона. Просьбы ваши, наши вместе принудят его уступить; викарий отворит нам дверь своего святилища, и мы увидим, что внутри его то же, что и во всех других, для этого употребления назначенных местах: крест, налой, мертвая голова, несколько священных книг. Бархаты, атласы, позолота исчезнут как сновидение, и...

   прекрасный викарий останется пред вами с одною только красотою своею, а тайны не будет никакой!.. она рассыплется, как прах! и тогда я даю в заклад свою голову, если он не покажется вам человеком очень обыкновенным".

   "Хорошо!.. но если это будет не так?.. если он не уступит просьбам вашим и нашим вместе и не отворит двери павильона или кельи?.. кельи!.. ведь пришло ж ему в голову морочить нас столько времени этим названием!.. Ну так что ж тогда, если он не позволит нам взглянуть во внутренность этого здания?"

   "Тогда должно будет полагать, что слухи справедливы; павильон скрывает в себе что-то непозволенное; что-то предосудительное сану Валериана, и тогда он покажется вам человеком, недостойным уважения!.. Так или иначе, но разочарование должно быть последствием нашествия вашего на вертоград ксендза викария". Молодая шамбелянова, с видом неодобрения, покачала своею красивою головкою: "Нет, мой друг, это уже слишком!.. Чтоб счесть кого-нибудь недостойным уважения, надобны причины важнее пустого каприза".- "Пустого каприза?.. да не сама ли ты говорила о каком-то великолепном убранстве, о клятвенных уверениях Шлёмки, а теперь все это обратилось в пустой каприз!"

   "Я говорю, мой друг, что для такого важного заключения, какое ты сделал о молодом Тарнопольском, не довольно одного подозрения; тут должна быть достоверность".

   "А! достоверность?.. да разве может быть что достовернее клятвенных уверений еврея Шлёмки?"

   Лодоиска покраснела.

   "Ты считаешь меня ребенком!"

   "Нет, моя Лодю, я считаю тебя очень милою дамою, какая когда-либо украшала собою селение Роз***, но,- он поцеловал ее в лоб,- здесь иногда порхают зефиры!.. и это... как бишь это называется у вас?.. да! "Une charme de plus" {Верх очарования (франц.).}. Прости, мой ангел, мне пора ехать; предаю во власть твою Валериана и его павильон!.. но, право, хоть для испытания, возьмите этого хитреца в блокаду!"

   В одно утро три сестры Вел**, внуки старой воеводины Вел**ой, сидели за небольшим круглым столиком, имеющим, как поднос, высокие борты вокруг; на нем рассыпан был жемчуг разной величины и доброты; они отбирали его по сортам и раскладывали в красивые коробочки из слоновой кости.

   "Видно, завтраку нашему в саду викария не состояться",- стала говорить старшая из сестер, панна Леокадия.

   "Да, вот уже другая неделя, как идут ливные дожди; какой тут завтрак в саду!.."

   "Жаль! а говорят, ксендз делал большие приготовления; праздник нам дан был бы на славу".

   "Какие ж приготовления были сделаны?"

   "Все пространство пред павильоном было увешано цветочными гирляндами в виде фестонов; вся полукруглая площадка перед ним до самой дерновой софы устилалась коврами, сплетенными из цветов; в альтане, между деревьями, стояли на белых колоннах большие хрустальные вазы, наполненные самыми лучшими плодами; дорожки вокруг павильона были усыпаны песком белым как снег, и на них набросано было: роз, гвоздик, гиацинтов и фиалок несчетное множество".

   "Это уже для чего?"

   "Верно, для того, чтоб по цветам ходить".

   "Какие затеи!.. В самом деле, жаль, что дождь пустился так не вовремя!.. да что это вздумалось викарию?.. Говорят, он нестерпимо горд, неприступен, нелюдим, слышать не хочет, чтоб быть у кого или к себе принять".

   "Нельзя уже было не принять; все дамы, под предводительством красавицы шамбеляновой, единодушно и единогласно напросились на этот завтрак; я была свидетельницею этого приступа; приметно, что это был заговор; атаку начала шамбелянова; как только вышли из костела, Лодоиска тотчас подошла к Валериану, и в ту ж минуту несколько дам стали стеною против него, как будто для того, чтоб не ушел, я внутренне хохотала!.. Впрочем, я не знаю, для чего были такие смешные меры, ксендз нисколько не отговаривался, напротив, очень вежливо просил назначить день, чтоб мог приготовиться".

   "Так вот как было!.. Стало быть, наш викарий не уступит никакому вельможе в уменье жить!.. Ты говоришь, сестрица, что пред павильоном были гирлянды и ковры из цветов? Стало быть, павильон был растворен?" - "Нет".- "Вот странность!.. Кажется, всего приличнее было б дамам сидеть в нем, как в таком месте, против которого собрано так много привлекательных вещей!" - "Носятся странные слухи об этом павильоне; да я думаю, это все вздор; его верно отворили б, если б дождь не помешал нашему празднику; ведь двери отворить недолго".

   "Недолго?..- прервала Клотильда, меньшая сестра девиц Вел-х, до сего молчавшая,- недолго, говорите вы?.. Несколько лет пройдет прежде, нежели эта дверь отворится для кого б то ни было, кроме самого Валериана!" - "Опять запророчила наша Кассандра!.. с чего ты взяла это?" - "Если я Кассандра, любезные сестры, то вспомните, что ее никогда не спрашивали: с чего она взяла то или другое предвещание? а просто не верили ни одному и убеждались в истине их не прежде, как они уже сбывались на деле. Поступайте так и вы: не спрашивайте меня, не верьте и ждите, когда отворятся двери павильона, как римляне ждали, когда затворятся двери какого-то храма Янусова или Янова, не помню, право..."