Дружинин Александр Васильевич - Рассказ Алексея Дмитрича

на них.

   - Кстати,- сказал Костя, обращаясь к сестре с важным видом,- я хочу тебя поисповедывать немножко.

   Вера Николаевна звонко захохотала и посмотрела брату в глаза.- Еще надуйся, еще серьезнее...- промолвила она, поцеловала Костю, снова рассмеялась, толкнула его и сама отскочила в сторону. Костя бросился за нею, в две секунды они отбежали от нас далеко... потом сделали крутой поворот и снова подбежали к нам. Веринька, вся запыхавшись, прибежала первая и взяла отца под руку. Опять оттенок тоски промелькнул в ее глазах и опять все исчезло.

   - А вот и Марья Ивановна,- проговорил генерал, обратясь ко мне.

   Прямо на нас двигалась натянутая фигура высокой, худощавой женщины, одетой с несообразным великолепием и с великим безвкусием. Только безвкусие это возбуждало не смех, а какое-то тяжелое, мрачное чувство. Костюм мачехи, как одежда театральных злодеев, поражал глаза ярким смешением черного цвета с красным, и зловещие эти цвета бросали угрюмый оттенок на лицо генеральши, и без того не совсем привлекательное.

   Не обращая внимания ни на меня, ни на Костю, женщина эта подошла к генералу, который совсем притих и съежился.

   - Кончится ли это, Николай Алесандрыч,- сказала она, обращаясь к мужу с самою дерзкою миною.- Третий день шатаетесь вы навстречу да беспорядки делаете! И опять в одном сюртуке! Кого удивлять собрались? А все вы, матушка.

   Вера Николаевна закусила губу, быстро подошла к мачехе, поправила ей мантилью и что-то шепнула на ухо. Весь гнев хозяйки будто исчезнул, она слегка кивнула падчерице, поклонилась мне, поздоровалась с Костею и поцеловала его.

   Светлые глаза Кости впились в глаза мачехи и не опускались даже в то время, когда она его целовала. Пытливость, заботливость, недоумение светилось в его открытом взгляде: неопытный ребенок смутно сознавал, что мачеха много значит в их семействе, что узнать женщину эту необходимо, прежде чем допрашивать Вериньку.

   После первых расспросов Костя отвел глаза от мачехи, посмотрел на отца, на сестру и о чем-то задумался.

   Но я был опытнее Кости, я знал семейную жизнь, видел много дурных женщин на своем веку. Много разгадывал я по черным, неприятно блестящим глазам мачехи, по ее перерывистому, сосредоточенному голосу, по раздражительному румянцу, не сходившему с ее желтого лица.

   - Итак,- спросила меня Марья Ивановна, продолжая начатой разговор,- вы бросили и Петербург, и столичную жизнь, и роскошь?

   Я отвечал, что блеск и роскошь не дались на мою долю, а потому и Петербург оставил я без сожаления.

   Дом был невдалеке, а потому мы всею компаниею ускорили шаг. Я вел Марью Ивановну и, желая наблюдать за этою женщиною, толковал ей про театры и "салоны", в которых нос мой никогда не показывался. Генерал заговорился с садовником и отстал от нас, Костя и Веринька шли сзади и спорили. До чуткого моего уха доносились такие выражения:

   - Да это чучело! - говорил Костя.- "Пустое, я люблю ее без памяти".- Она вас мучит! - "Это ты с чего взял".- Я ее расспрошу сам.- "Этим ты меня обидишь".- Да расскажи ты мне.- "Ну, полно, экой капризный мальчишка!".

   Я удвоивал шаг и заговаривал генеральшу. Она толковала про разврат и неповиновение крестьян, про непростительную слабость старика Надежина. Веринька, переговариваясь с Костею, с напряжением вслушивалась в наши речи.

   Положение бедной девушки казалось мне сходным с положением самолюбивого бедняка, к которому напросился в гости богатый и прихотливый приятель. Напрасно голяк потчует его лучшими сигарами, напрасно удвоивает он свою заботливость, лжет напропалую,- не скрыть ему нищеты и замешательства, не украсить ему жалкой своей квартиры, не отуманить зорких глаз посетителя.

   Ясно, что в семействе генерала дела шли не ладно, видно было, что на долю Веры Николаевны приходилось много горя; но дальнейшие подробности узнать было трудно, особенно для Кости. Веринька распоряжалась всем домом, мачеха, по-видимому, умела только бредить о столице и об аристократии; но мало этого: чуть готовился какой-нибудь спор, чуть генеральша собиралась побранить бедного своего мужа, чуть Костя начинал до чего-нибудь допытываться, тотчас являлась на сцену Вера Николаевна. Появление ее походило на явление ангела хранителя: все умолкало, все начинало улыбаться и приходило в спокойное состояние.

   Я со страстью любовался на молодую девушку, и точно, я мог понимать ее скорее, чем всякой другой. Я понял даже необходимое значение одного обстоятельства, которое произвело на Костю неприятное впечатление. Весь дом генерала поставлен был на роскошную ногу, не согласную с состоянием хозяина. Мебель была великолепная, сад отделан изящно, вся прислуга ходила во фраках и белых перчатках, благочиние царствовало такое, что сама Марья Ивановна, войдя в дом, присмирела и говорила мало, боясь сочинить диспарат³⁴ в такой щегольской обстановке. Роскошь эта была уздою на мачеху.

   Обед и вечер прошли тихо и весело. Генеральша явно благоволила к своему пасынку, который точно олицетворял хорошенького мальчика, mignon {фаворит, любимчик (франц.).}, до которых сорокалетние женщины страшные охотницы. Костя будто забыл свое предубеждение к мачехе, шутил с нею, поддразнивал ее, вскакивал из-за стола, затрогивал Вериньку, садился к отцу на колени, дергал его за усы, пил с ним вино, созвал всю прислугу, перецеловался со всеми, отыскал свою кормилицу и привел весь дом в совершенный восторг. Веринька не могла насмотреться на брата, мачеха дала полный отдых своему мужу,- один старик с маленьким недоумением глядел на Костю и будто дивился его бесцеремонным эмилевским выходкам.

   Когда наступила ночь, нас проводили в маленький флигель, которого окна, все освещенные месяцем, чуть выглядывали из-за строя колоссальных георгин. Пол, двери и подоконники нашей комнаты выструганы были из простого дерева и удивляли своею кокетливою чистотой. Букеты георгин и астр стояли на окнах, зажженный камин трещал и весело блестел на всю комнату.

   Я сел у огня и тяжело задумался. Семейство моего товарища напомнило мне много грустных минут из собственной моей жизни. Скоро воспоминания эти потускли, образ Вериньки возник передо мною во всей своей причудливой, обаятельной прелести. Эта девушка на первый день нашего знакомства зародила во мне какое-то безотчетное враждебное к себе чувство, и чувство это, хотя не усилило моей любви, но придало ей странный, неестественный мрачный характер.

   В это время Костя сел на ручку моих кресел, по старой привычке прислонился лицом к моей груди и обнял меня с судорожною горячностью.

   Я приподнял его голову и посмотрел ему в лицо. Он плакал горькими слезами и не мог выговорить ни одного слова.

   - Костя, дитя, что с тобою? - спрашивал я, испугавшись этого неожиданного пароксизма.

   - Алексей,- с усилием сказал он,- ты видел сестру... Бога ради, что с нею? Правду я тебе говорил?

   Я старался утешить его.

   - Что это ты забрал себе в голову? - сказал я спокойно.- Она скучает немножко: кто же не скучает в деревне?

   - Нет, нет,- твердил Костя,- она могла б и не жить в деревне. За нее сватался барон Реццель, полковник, богач, красавец. Она наотрез прогнала его. Алексей, она больна, она умрет скоро.

   Горесть его принимала какой-то истерический характер. Я принес воды, помог Косте оправиться, разогнал мысль о болезни сестры; я знал, что она не телом была больна.

   - Да что же с ней? - опять допрашивал меня Костя.- Отчего она похудела, зачем она грустит все время?

   - Что же я тебе скажу? Кажется, она немножко не ладит с мачехой.

   - Как не ладит? что значит не ладит? кто смеет не ладить с Веринькой? Отчего ж она не побранится с мачехой, отчего она не бросит ее, не уйдет от нее? не прогонит ее от отца?..

   Что было мне отвечать на эти вопросы? Костя не знал семейной жизни, причудливое дитя не подозревало о существовании сотни гибельных драм, которые разыгрываются не с криком, не с громом, а с сосредоточенною грустию. У меня язык не шевельнулся бы на грустные рассказы.

   Но Костя опять начал плакать, легкие судороги снова начали сводить маленькие его члены.

   - Алексей,- говорил он сквозь слезы,- помоги же мне... научи меня. Я не жил с людьми... я мало видел женщин... женщины только целовали меня и качали на руках... Я их люблю, только я не понимаю их. И мачеху я люблю, только я боюсь ее... Друг мой, я не знаю, что вокруг меня делается... я не понимаю этой жизни, я боюсь за сестру, Вериньке плохо... очень плохо... Растолкуй же мне, ты жил с родными, у тебя есть сестра, ты любишь Вериньку... растолкуй мне все, все...

   Сердце мое заливалось кровью. Страшный вопль этой девственной, чистой души потрясал всю мою внутренность. Давно небывалые слезы лезли на мои глаза, в первый раз в жизни чужое горе возбуждало во мне чистое сочувствие, без всякой враждебной примеси. Во всем свете один только Костя мог тосковать передо мною сколько ему хотелось: я не умел злиться на него.

   Из тягостного недоумения вывел меня звонкий голос Веры Николаевны.

   - Что ж ты, Костя,- кричала она из саду,- уж раздумал гулять, соня этакой?

   Костя забыл весь наш разговор.- Сейчас, сейчас, Вера!- закричал он, улыбаясь сквозь слезы, подбежал к лестнице, отворил дверь, разом прыгнул через десять ступенек и побежал за сестрою. Крик, шум, смех поднялся у них страшный: держась за руки, они сбежали вниз по крутой дорожке, пробрались ближе к реке и скрылись в вечернем тумане, который неровными клубами волновался на болотистых ее окраинах.

   Река была запружена в этом месте и в пятидесяти шагах от флигеля образовывала род широкого озера. Шум падающей воды доносился до моего слуха, старые липы стояли, свесившись над водою, и роняли в нее рано пожелтевшие свои листья. Между деревьями по временам мелькала светлая веринькина мантилья.

   Я долго сидел у окна и смотрел в ту сторону. Светлая, месячная, голубая ночь как-то грустно поглядывала мне в глаза, спать мне не хотелось, а все становилось грустнее и грустнее. Через час воротился Костя, весь измученный, поскорее разделся и кинулся на постель.

   - Проклятая девчонка! ничего-таки не сказала...- бормотал он засыпая.

  

  

   На другой день после описанной мною беседы я сошелся с Алексеем Дмитричем на Невском проспекте. Оказалось, что мы оба не спали последнюю ночь: я играл в карты, а приятель мой ворочался с боку на бок, раззадорив свою спокойную кровь воспоминаниями дней давно минувших. Вследствие этого обстоятельства мы решились доставить друг другу удовольствие совершенно во вкусе Алексея Дмитрича.

   Пообедавши самым гастрономическим образом, отправились мы к нему на квартиру, заперли все двери, велели закрыть ставни, завалились спать и спали до одиннадцати часов вечера.

   Я проснулся и с ужасом слушал, как били часы. Комната освещалась красным огнем затопленной печки, а приятель мой сидел подле огня и курил, с наслаждением человека, который выучился курить на чистом воздухе, под дождем и непогодою.

   - Э, почтеннейший! - кричал я, прикатывая кресло к огню.- Досказывайте ваши похождения,- рассказы в темноте всегда как-то откровеннее и интереснее. Что ж вы меня не будили? вы только на словах много спите.

   Рассказ продолжался.

   Костя ли меня расстроил с вечера, или усталость была виновата, только всю ночь видел я такие скверные сны, что и рассказать нельзя. Часов в восемь встал я с постели, оделся, хотел разбудить Костю, но генеральский дворецкий передал мне просьбу Веры Николаевны не будить ее брата, пока он сам не проснется.

   Я стал бродить по саду и около дома. И в саду и по дворам ходило много дворовой челяди, занятой своими утренними работами. Тихие, запуганные, а иногда украшенные синяками физиономии баб поминутно попадались мне навстречу, перебранивались между собою и отпускали изречения вроде "ахти-хти, жизть-то, жизть..." или "о-о-охо, житье-то наше, житье", изречения, на которые щедр русской человек и в дурную, и в добрую пору.

   Изредка бабы выражались несколько определеннее. "Эх, благая-то³⁵ ты барыня", "ах, барынька-барыня", сказанные в сатирическом тоне, определяли значение мачехи между ее подданными и бросали некоторый свет на семейные и хозяйственные дела старого генерала.

   Шагах в двадцати от меня, у самого дома, гремел, возвышался до верхнего до и рассыпался мелкою дробью раздраженный голос хозяйки дома. Марья Ивановна, высунувшись из своего окна в довольно легком костюме, и читала нотацию кучке собравшихся под окном мужиков и пересыпала свою речь выражениями, не то чтобы совсем неприличными, но вовсе не употребительными в аристократических компаниях, о которых так любила толковать сердитая генеральша.

   Дело было такого рода. Накануне был храмовый праздник, который, в старые времена, давал крестьянам право три дня не ходить на барщину и пить пиво, сколько душе их было угодно. Привилегия эта была уничтожена мачехою, но крестьяне, кроткие и покорные при всех других притеснениях, постоянно протестовали, когда дело доходило до единственного в году храмового их праздника. На этот раз, придравшись к приезду молодого барина, они отрядили своих стариков просить заступничества у Веры Николаевны. Несчастная депутация не застала барышню дома, а наткнулась на барыню, которая встретила ее по-овоему. Бедные мужики почесывали у себя в затылке, вертели головами и хранили робкое молчание; мое появление спасло их от дальнейшей напасти; судя по возвышавшемуся голосу генеральши, за бранью скоро последовали бы другие более энергические меры. Но увидев меня, Марья Ивановна устыдилась своего утреннего неглиже, и, к великой радости бедной депутации, измятый ее чепец и засаленный хитон скрылись от окошка.

   Не надевая шапок, депутация направила путь восвояси и на повороте дороги встретила Вериньку, которая выходила из сада. Она остановила мужиков и сказала им несколько слов. Видно, речи барышни были очень утешительны, потому что старики стали низко кланяться, поцеловали у ней ручку и, радостно ухмыляясь, тотчас же разбрелись в разные стороны.

   - Рано встаете вы, Вера Николаевна,- сказал я, подходя к ней. Она облокотилась на мою руку, и мы снова вошли в сад.

   - Мне надо не шутя побранить вас, Алексей Дмитрич,- сказала она довольно сухо,- что это вы наговорили Косте про меня? Целый вечер мучил он меня своими расспросами. И с чего взяли вы, что я не лажу с маменькой?

   - Лучше сказать, отчего мачеха ваша не ладит с вами? - отвечал я, ударяя на слове мачеха.

   - Я знаю, вы жили в семействе, может быть, и горевали. С какой же стати рассказывать Косте про вещи, которых он не понимает?

   Я хотел оправдаться и передал ей разговор наш во флигеле. Слезы навернулись на ее глазах и тотчас же скрылись.

   - Костя ангел,- сказала она задумчиво,- такого чудного дитяти не бывало на свете. Только жизнь наша не по нем, много горя он себе готовит...

   - С ним легко справиться,- говорил я.- У него одни глаза только зорки. Неудачный ваш портрет навел его на грустные мысли; будьте немножко похолоднее, глядите повеселей, и он все позабудет.

   Веринька вспыхнула и забросила кверху головку.

   - Да что же это? - вспыльчиво сказала она.- Не переделывать же мне лицо мое для взбалмошного мальчишки! Слава богу, я не в пансионе... никто не прикажет мне смотреть веселее... есть же и конец терпенью!.. довольно мне и своей заботы!

   Она сама испугалась этой раздражительной выходки, которая более объясняла ее положение, чем бы ей хотелось.

   Долго бродили мы по саду и толковали о своих делах,- но - вы извините меня,- я увлекаюсь Костею и Веринькой, сам же я пока намерен оставаться в тени.

   Часа через полтора мы пошли к старику и расположились пить чай в его комнате. Мачеха, как видно, успела уже выбранить своего мужа, потому что генерал был совсем не в духе. Привыкши к регулярной жизни, он досадовал на Костю, который, умаявшись с вечера, все еще спал,- и наконец, несмотря на просьбы Вериньки, послал к сыну дворецкого с приказанием явиться пить чай вместе.

   Но в ту же минуту Костя вбежал в комнату, с шумом и веселым смехом, живой, свеженький, сумасшедший, как всегда. И следов вчерашнего горя не видно было в его глазах. Не обращая внимания на суровую фигуру отца, на его замечания, он поздоровался со всеми, поддразнил всех и каждого, обежал весь дом и сел к чайному столу. Только сесть он хотел не иначе, как к Вериньке на колени. Она очистила ему маленькое место в своем кресле, Костя сел в уголок, продолжал возиться с сестрою и хотел уже ее посадить к себе на колени. При этой возне они как-то зацепили за стол, стол потрясся в своем основании, чашки задребезжали, и увесистый самовар чуть не опрокинулся на пол. Генерал совсем рассердился.

   - Да полно тебе, Константин! - строго закричал он, стуча рукою по столу.- Сиди смирно, экий сорванец выискался! Эх, мало тебя секли-то, вот оно, нынешнее воспитание!

   - И... и слушать тебя не хочу! - кричал ему Костя, продолжая возню с сестрою.- Видишь, какой ворчун! и! да какой сердитый! Садись же, Вера...

   Генерал совсем поражен был этой эмилевскою бесцеремонностию. Давно уже было ему не по нутру то, что Костя говорил ему: ты. Вышла б неприятная сцена, если бы мачеха не вступилась за Костю. С первого ее слова старик присмирел и замолчал.

   Костя не давал покою сестре.- Зачем у тебя такая тоненькая талия?- говорил он ей,- это совсем не красиво, ай! какие у тебя плечи худенькие! это почему? это что значит?..

   С последним словом Костя выпрыгнул из кресла и стал на пол прямо против мачехи.

   - Что это мне говорили,- быстро произнес он,- будто бы вы с Верой не ладите? Уж коли с ней не ладите, значит вы одни виноваты.

   Генерал побледнел, Вера Николаевна побледнела, мачеха побледнела и бросила ехидный, сатанинский взгляд на бедную девушку. Костя один не замечал ничего и продолжал свою речь.

   - Вы ей верно все мораль читаете, за ее поведением смотрите! Мы с Верой балованные дети, нам никто не смеет нотаций читать... за нами никто не смеет смотреть... вот что. Ну, не сердитесь же.

   Я ожидал страшной перебранки, но, к общему удовольствию, дело устроилось миролюбиво. В эти полтора дня Костя приобрел такую власть над мачехою, что она смолчала на его расспросы и отвечала кротко и толково. Вера Николаевна вся дрожала: из этого мог я понять, на что способна была мачеха в минуту гнева. Костя не спустил бы ей ни на волос, в этом я мог быть порукою.

   Разными шутками над Костею я успел повернуть все дело и замять тяжелый разговор. Но уже прежнего согласия не могло существовать между нами всеми. Генерал явно дулся на Костю, мачеха выискивала удобный случай наговорить дерзостей Вериньке, Вера Николаевна невольно сердилась на меня и чувствовала, что дальнейшее пребывание Кости в их доме поведет к нескончаемым неприятностям. Сам Костя раза два о чем-то задумывался и за обедом сердился на всех, даже беспрестанно придирался ко мне и к сестре.

   После обеда генерал ушел спать, мачеха объявила, что ей надобно дочитать книги, присланные из Петербурга, то есть, говоря иными словами, хватить часика три. Солнце садилось в полном великолепии, вечерний ветер поднялся и начал шуметь между полузасохшими листьями; я, Вера Николаевна и Костя пошли в сад.

   Сначала мы весело болтали, потом Костя снова задумался, становился угрюмее и угрюмее, чего с ним никогда не бывало.

   - Слушай, сестра,- сказал он наконец, вскочив со скамейки, на которой сидели мы все рядом.- Наконец надобно же кончить чем-нибудь! Черт меня возьми, если я хоть что-нибудь в ваших делах понимаю. И отец, и ты, и мачеха, все вы живете прескверно. Отец совсем опустился, ты совсем исхудала. Начнем же хоть с тебя; я не ошибся, глядя на твой портрет. Я сам горе видел, меня притесняли, злили, мучили. Я знал, кто меня мучит... Я ненавидел, я знал, кого ненавидеть... я знал, кому мстить...

   Вера Николаевна робко смотрела на Костю, который был уже не ребенком в эту минуту.

   - Скажи же, Вера,- кротко сказал он,- кто тебя мучит? отчего ты похудела, отчего ты так часто сердишься, отчего ты горюешь?

   Вера Николаевна посмотрела на него с изумлением и рассмеялась.

   - С чего ты все это взял? - спросила она.- Да разве можно горевать здесь?

   - Можно. Видишь, я горюю.

   - Пустяки, ты притворяешься. Будто ты не любишь нашего сада? будто старые наши липы тебе не по вкусу? Посмотри, каков вечер, как хороши деревья, как мила наша осень...

   - Осень твоя гадость. Очень весело смотреть на деревья, которые умрут через месяц.

   - А весной опять воскреснут...

   - Не люблю этого воскресенья. Коли есть воскресенье, стало, была смерть. А смерть вещь гадкая.

   Никогда я не видал Костю таким сердитым. Вера Николаевна улыбнулась, привела нас вниз к речке, и мы переехали через нее, ставши на маленький плот. У противной пристани стоял курган, обросший старыми соснами. Ни ветер, ни холод не смели пробираться на площадку, осененную этими соснами. Песок под ними был сух, мягок и удобен для сиденья. Мы легли под соснами.

   - Вот тебе и бессмертие,- шутя сказала Веринька.- Хорошо здесь?

   Костя взглянул веселее.

   - Так хорошо,- говорил он,- что я не шутя у вас останусь. Поезжай ты один, Алексей, я пришлю свидетельство и поселюсь у отца. Рано мне драться.

   На этот раз Веринька побледнела. Но я не шутя обрадовался. Совесть меня давно мучила за то, что я вез с собою слабого ребенка в край нездоровый и опасный, за то, что я не употребил всех стараний, не отговорил его от охоты гоняться за приключениями.

   - Да как же ты это сделаешь? - спросила Вера Николаевна.

   - Очень просто, не поеду, да и только.

   - Надо иначе поступить,- сказал я.- Завтра я от моей персоны переговорю с генералом. И слепой очень хорошо видит, что в твои лета и с твоим здоровьем рано таскаться по свету. Доктор даст тебе свидетельство о болезни, а потом тебе можно будет, не уезжая, перепроситься в один из полков, здесь расположенных.

   План мой был одобрен. Мне стало грустно, но совесть приказывала так поступить, к тому же присутствие Кости казалось необходимым для семейства.

   В это время за рекою послышался голос его превосходительства. Он звал Костю, чтоб переехать на нашу сторону. Костя побежал к отцу, а сестра его подошла ко мне еще ближе.

   - Алексей Дмитрич,- сказала она дрожащим голосом,- отговорите брата. Незачем ему здесь оставаться...

   Я с удивлением посмотрел на нее.

   - Странное дело! или вам хочется, чтоб его убили на Кавказе?

   Она вздрогнула всем телом.

   - Его не убьют, я это знаю,- твердо произнесла она.- Его бог не на то создал, чтоб ему погибнуть в молодости...

   - Это хорошо в книге, а не на деле,- возразил я.- Отчего бы ему не остаться с вами?

   - Боже мой! Боже мой! - с усилием выговорила Веринька.- Он будет здесь несчастнее, чем там... Я не перенесу этого...

   - Не думаю. Что кажется для вас горем, то, может быть, еще не горе. Вдвоем вы всякую беду одолеете,- прибавил я шутя.

   - Бога ради, отговорите его.

   - Не берусь за это: я вижу всю необходимость и соглашаюсь с ним.

   - Все-таки он поедет, я говорю вам!

   Глаза ее вспыхнули, точь-в-точь, как у Кости, когда он сердился.

   - Не знаю,- отвечал я холодно,- я сделаю свое дело.

   Рано утром я был уже в саду и обдумывал мою речь, план атаки на отеческое чувство старика Надежина. Скоро встретил я его и с ним неразлучную его Антигону.

   Старик с рассеянным видом выслушал все, что я рассказал ему о здоровьи, о положении Кости. Остаться в деревне он ему решительно не позволял. Напрасно убеждал я его, он похож был на глухого: казалось, в эту ночь он одряхлел окончательно. Только когда я выставил ему молодость Кости, он отвечал мне:

   - Сам я в тринадцать лет ходил на галерах под шведа. Затем рассказал он мне всю историю первого своего похода.

   Я отправлял к черту шведа и галеры и глядел на Веру Николаевну. Она была бледнее обыкновенного, во весь разговор наш с отцом она не сказала ни слова.

   Старик уселся на скамейку, кончил свой рассказ и задумался. Я подошел к дочери.

   - Жаль мне Кости,- сказал я ей,- вы поссорили его с отцом. Он не уедет отсюда.

   Она смело взглянула на меня.

   - Или вы не слышали?

   - С чего ж вы взяли, что Костя послушается старика?

   Веринька с недоумением глядела на меня.

   - Вы забыли,- продолжал я,- что брату вашему не десять лет, что он страшно упрям. Припомните его воспитание... и вы думаете, что он послушается слабого отца, когда десятки педагогов не умели переломить малейшей его прихоти?

   Она задумалась и слегка улыбнулась.

   - Положитесь на меня,- сказала она,- все кончится для его же добра.

   Генерал задремал, мы пошли к дому. Я удивлялся этой девочке, которая, не довольствуясь своими хлопотами, смело шла на борьбу с лучшим своим другом, не заботясь о трудностях этой борьбы...

   У флигеля встретили мы Костю, и все трое уселись на сухой траве.

   - Боже мой, какая ты сегодня хорошенькая! - сказал он сестре.- Я уверен, что часа два наряжалась. Давай, я тебя поцелую.

   Веринька не далась и села за спиной Кости, так что он не мог поворотить головы к ее хорошеньким губкам.

   - Костя,- сказала она, положа руки на его плеча,- папенька не хочет, чтоб ты оставался. Напрасно просили мы его...

   - Все-таки я останусь,- тихо сказал Костя.

   Вера Николаевна поняла, что спорить тут было невозможно.

   - Друг мой,- сказала она, нагнувшись к его лицу,- пожалей старика... я даю тебе слово, через год он сам тебя позовет...

   Костя хотел опять обнять сестру, она ловко увернулась с очаровательным кокетством.

   - Ты напрасно боишься за меня, друг мой,- продолжала она соблазнять брата,- говорю тебе, я счастлива... Зачем же из прихоти тебе ссориться с отцом, послушайся меня, крошечка...

   Она потянула Костю за плечо и положила его голову к себе на колена. Каштановые ее локоны падали на глаза брата, личико ее нагибалось к его лицу.

   Костя опять потянулся вверх, сестра опять ускользнула от его поцелуя.

   Веринька крепче обняла Костю, голова его приходилась к ее груди. Эта прелестная группа двух детей стоила Амура и Психеи Кановы³⁶.

   Костя слабел и поддавался. Маленький язычник падал во прах перед красотою, перед кокетством сестры.

   - Хорошо,- проговорил он, прижавшись головой к сестриной груди,- я уеду отсюда. Только слушай: расскажи мне верно, как перед богом, всю вашу жизнь с отцом и мачехой. И главное, чтоб я знал, отчего у тебя грустное лицо...

   Веринька нагнулась к брату и поцеловала его.

   - Доживешь до моих лет,- шутливо сказала она,- будешь сам тужить. Ты еще мальчишка.

   - Пустое, пустое! - кричал Костя.- Ты хочешь меня соблазнить, хитрая девчонка.- Не хочу целовать тебя, я Иосиф... не слушаю тебя, оставляю мое пальто в твоих руках...

   Он хотел приподняться, но взглянул на личико Вериньки и снова упал ей на руки.

   Она снова нагнулась к брату и уже не подымала губ от его лица.

   - Через год все устроится,- говорила она, пересыпая эти фразы горячими поцелуями,- я даю тебе слово: все это пустяки, это мой маленький секрет... при первом твоем отпуске все узнаешь... пусть Алексей Дмитрич будет свидетелем...

   Она стыдливо взглянула на меня и снова нагнулась к лицу брата.

   - Будет по-твоему, Вера,- сказал Костя слабым голосом,- смотри же, чтоб беды не вышло...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Через месяц были мы уже в Ставрополе, а с весною начались экспедиции...

   Тут Алексей Дмитрич вошел в подробности чисто стратегические, развернул даже карту Кавказа; я слушал очень внимательно, однако не удержался и зевнул. Хозяин улыбнулся, тотчас же прекратил свои воинственные соображения и перенес меня на поле какого-то сражения, бог знает в каком краю. Из одного только названия леса мог я, хотя приблизительно, обозначить место подвигов моего приятеля. Так как я давно уже забыл военную службу, то могу не слишком ловко передать рассказ его, в чем заранее извиняюсь, а во всяком случае постараюсь укоротить эти сцены.

   "Чем далее пробирались мы в лес, тем более неохоты и робости выказывалось между нами. Дым уже застилал узенькие интервалы между деревьями, и пули по временам взвизгивали около меня, с неприятным стуком впиваясь в стволы толстых лиственниц. В самом деле, положение мое было не совсем выгодно для первого дебюта: протискиваться в чаще, боясь потерять из виду свою рассыпанную команду, да сверх того еще наблюдать за Костею, которого воинственные наклонности не в шутку начинали меня тревожить. Сначала он шел довольно покойно и берег заряды, с усилием волоча неловкую свою фузею³⁷; но, увидевши первого раненого, он совсем рассердился, беспрестанно стрелял наудачу, в полной уверенности, что всякой его выстрел наносит страшное опустошение в рядах неприятелей и поминутно подбегал ко мне с вопросами:

   - Да скоро ли мы будем драться? да где эти бестии черкесы?

   Однако деревья начинали редеть, и скоро перед нами открылась узкая поляна; мелкий овраг, обросший кустарником, пересекал ее наискось. Два-три выстрела раздались из противоположной стены леса, и затем все смолкло. Открытое место, шагов в пятьдесят, отделяло нас от неприятеля, но пройти эти пятьдесят шагов можно было не иначе, как под его выстрелами. Один убитый горец лежал на краю оврага и, против правил своих соотечественников, не был даже подобран. Мохнатый унтер-офицер нашего полка подошел к убитому. Один только выстрел раздался со стороны неприятеля, и бедный егерь мертвый упал на мертвое тело. Цепь наша приостановилась и спряталась за деревьями, ожидая дальнейшего распоряжения.

   Ротный командир наш был контужен при самом начале дела, командир цепи распоряжался на другом фланге, участь сотни людей лежала на мне. Я не труслив, но был неопытен: я знал все походы Наполеона как свои пять пальцев, мог отлично рассказать все моменты Лейпцигского сражения, только эти сведения тут не годились. Однако я понимал, что нам следовало до нового приказа остановиться у окраины леса и не выбегать на поляну, где нас могли всех перестрелять, как тетеревей.

   Распорядившись таким образом, я вышел из леса вперед, благополучно пробрался до высокого камня и, притаившись за ним, старался вглядеться в расположение неприятеля. Но Косте и тут не терпелось: он не мог понять, что война не есть беспрестанное, восторженное хождение в атаку, а скорее томительное выжидание, изредка прерываемое минутами дикой и короткой схватки. Всякая дисциплина была не по нутру моему товарищу: несносный мальчишка вышел один из лесу и, не обращая внимания на пули, которые жужжали около нас, стал уговаривать меня на новые подвиги.

   Я совершенно взбесился, хотел гнать его, но вдруг Костя вскрикнул, побледнел и ухватился за левую руку. Мундир был разорван на его плече, и кровь капала из отверстия. Я успокоился, рана была легка.

   Но уже никто не в силах был совладать с Костею: бешеная его вспыльчивость выказалась гибельным образом. Увидевши свою кровь, он дрогнул всем телом, взвизгнул, стиснул зубы, вырвался из моих рук и кинулся в ту сторону, где еще стлался дым от последнего выстрела. В одно мгновение он отбежал шагов на двадцать, но в ту же минуту из-за кустов выбежали четыре горца в изодранных бешметах, схватили бедного мальчишку и потащили к лесу, откуда вышло десятка с два таких же удальцов, будто желая отбить у него миниатюрную добычу.

   Я забыл все на свете, кинулся вперед и скомандовал наступление. В полминуты мы переколотили всю кучку неприятелей, в свалке я толкнул самого толстого из чеченцев и вырвал бедного Костю из его ослабнувших на минуту объятий. Костя не мог стоять на ногах и показывал мне на свою грудь, я взял его на руки, перебросил его через левое свое плечо, и только тут увидел, какое неосторожное дело наделал я с моими подчиненными.

   Сотни винтовок торчали из кустов, около оврага, из кустов над оврагом и из той части леса, против которой мы стояли. Выстрелы гремели, как барабанная дробь. Сомкнувшись кучкою, шли мы к лесу, а прямо на нас бежала страшная толпа неприятелей.

   Какая-то бешеная тоска обхватила меня. Я хотел провалиться сквозь землю, хотел умереть, но пули меня не зацепляли. Цепь наша без важной потери, подобрав раненых, добралась до глубины леса, но я стоял еще за первыми деревьями опушки. А впереди уже напирал неприятель: далеко опередивши всех, бежал прямо на меня мюрид³⁸, которого толкнул я так ловко. Вся эта сцена продолжалась две-три минуты, но, пока я жив, она будет свежа в моей памяти. Пока я жив, я не забуду желтой фигуры этого толстого наездника, его огромного носа, дугою свесившегося над щетинистыми, почти синими усами. Он шел прямо на меня, хотя бы мог, не подвергаясь встрече, пристрелить и меня и Костю; но видно ему хотелось живьем схватить моего товарища.

   Кто, к своему несчастию, бывал в рукопашном бою, тот только знает, до какой степени может разрастись сила человека, если человек видит, что опасности нет исхода. Голова моя сама вытянулась кверху, грудь напряглась и расширилась, левая рука, поддерживавшая все тело Кости, не чувствовала ни малейшей усталости. Взмахнув оружием, я кинулся вперед, правую мою сторону защищал ствол свалившейся лиственницы, далеко раскинувшей свои спицы по влажной земле. Слева стеной торчала чаща леса,- лицом к лицу подвигался ко мне бешеный чеченец, и рука его с шашкой, далеко откинутая вправо, ручалась за дьявольскую силу удара.

   Тут нельзя было ни нападать, ни отражать ударов: я размахнулся, и шашки наши встретились с невероятною силою. Жизнь наша зависела от доброты стали, но моя шашка была прескверная, из толстого железа. Это спасло меня. Мой удар пришелся чуть-чуть выше рукоятки; тонкая булатная шашка мюрида зазвенела и расскочилась на части.

   Как змей он изогнулся всем телом, уперся носками в землю, скакнул назад и выхватил кинжал, величиною с наш тесак. Но мой прыжок был также верен. В минуту, когда ноги мои коснулись земли, оружие мое ударило мюрида в плечо, неприкрытое сеткою, и врезалось до середины груди. Он упал, как пораженный молниею. Не припомню я, чтоб во мне явилась когда-нибудь сотая часть той энергии, которая кипела во мне в эту минуту. Глаза мои с непонятною ясностью видели все, что делалось по сторонам, и далеко проникали сквозь чащу; мысли мои толпились в голове, но были ясны и не сбивчивы. В руках моих чувствовал я большую, судорожную силу и хладнокровно выжидал нового нападения. Но вся толпа неприятеля провалила вправо от меня, не обращая на меня никакого внимания. Я был отрезан и разлучен с моею командою.

   Мало-помалу улеглось зверское, напряженное состояние моего духа: Костя начал стонать и ворочаться на моем плече; снова все мои мысли обратились к бедному моему другу, и я бросился бежать, сам не зная по какому направлению.

   Сражение не прекращалось, звон оружия по временам раздавался около меня, пули срезывали сучки по обеим сторонам. Костя, боясь упасть, так обхватил мою шею, что я с трудом переводил дух. Каким образом пробирался я между густо сросшимися деревьями, как я не расшиб себе тысячу раз головы о сучья, толщиною с строевое дерево, это один бог только знает. Ветки больно хлестали меня по глазам, выстрелы резко и звонко гремели по сторонам,- что-то страшное, дико поэтическое заключалось в сумраке этого дремучего леса, в этих выстрелах, в диких, нестройных голосах наших врагов.

   Так бежал я долго, долго и наконец забрел в совершенную глушь. Все было тихо вокруг меня, не видно было нигде и следов человеческих, хотя лес был редок и везде торчали обгорелые пни, следы давно случившегося пожара. Я перевел дух и пошел тише, по временам взглядывая на бедного моего товарища. Он был бледен, вскрикивал по временам, когда неловкий толчок растревоживал рану, и прижимался ко мне со всей силою молодого существа, которое дорожит своею жизнию. Он чувствовал, что мне было тяжело, и по временам старался улыбнуться и одобрить меня. Кровь чуть капала из его груди и плеча, и скоро он лишился чувства.

   Вдруг невдалеке от нас закипела страшная перестрелка и крик людей стал явственно доноситься до моего слуха. Давно уже какой-то шум и смутный говор начали мне слышаться в той стороне. Надеясь добраться до какой-нибудь развязки, я смело пошел на выстрелы, беспрестанно раздвигал рукою кусты, перескакивал через костистые остовы обгорелых, свалившихся деревьев. Поминутно поглядывал я на Костю, прислушивался к его дыханию; каждая минута казалась мне годом. Прошло еще около часу, и мы добрались до места настоящей схватки. Узкая дорога, пересеченная высокими камнями и толстыми, переплетенными между собою кореньями, занята была несколькими сотнями ***ской милиции. Сзади стояла рота пехоты. Горцев не было видно нигде, не было ни отступления, ни наступления, а между тем перестрелка была во всем разгаре, и десятки убитых валялись посреди дороги. По обеим сторонам отряда торчал вечный, неизбежный лес, подернутый пороховым дымом, и дым этот лениво волновался, как туман середи лесистого болота.

   Здесь-то пришлось мне быть свидетелем одной из тех гибельных сцен, которые часто случаются при военных действиях на пересеченной местности, против хитрого и ожесточенного неприятеля. Малый отряд, о котором идет речь, послан был в обход по дороге извилистой и дурно известной и посреди своего пути наткнулся на неожиданное препятствие. Казалось, что впереди его дорога заканчивалась высоким кустарником, из-за которого мелькали огоньки и сыпались выстрелы. Но опытный глаз различал, что то был не кустарник, а огромные деревья, срубленные и поваленные так, что крепкие их ветки торчали кверху. За стволами этими притаился неприятель и защищал это зеленое укрепление, знакомое кавказским героям под именем завала.

   Маленькая колонна терпела еще более с правой стороны. Прикрывшись лесом, горцы стреляли на выбор. Напрасно стрелки наши силились отогнать их от опушки: чуть атака прекращалась, неприятель снова являлся на старое место. Некоторые удальцы забегали сзади по дороге и стреляли в тыл егерям. Отряд находился в явной опасности, но стоял крепко, готовый употребить последние усилия против превозмогающих, огромных сил врага.

   Вдруг радостный крик пронесся по кучкам егерей; все головы повернулись назад; подмога приближалась на выручку.

   По всей дороге, вправо от меня, изгибаясь, как длинный змей, и сверкая сотнями штыков, двигались два новые батальона. Люди шли спокойно, правильно, насколько позволяла неровная дорога, не уменьшая, не увеличивая шага. Впереди всех, на караковой³⁹ лошадке ехал молодой полковник в щегольском, блестящем мундире и, лениво покачиваясь на седле, глядел, прищуря глаза, на своих и на неприятеля, и на завал, который, казалось, горел и дымился; так горяча была пальба его защитников.

   В минуту опасности у подчиненного рождается непонятное сочувствие к человеку, которого распоряжения могут доставить победу, повести к погибели или избавить от смерти... Я жадно всматривался в холодное, бледное лицо полковника, и точно... умное лицо это, спокойная посадка, самый ленивый его взгляд обещали победу и успех.

   Поровнявшись со мною, он привстал на стременах: "Ложись!" - вскричал он, почти не раскрывая рта.

   Но голос этот был громок и внятен. Весь отряд, стоявший между завалом и новыми батальонами, повалился на землю. Полковник поворотил голову назад, махнул рукою и рысью поехал вперед, и восемь ротных колонн, растянувшись по окраинам дороги, побежали по следам своего начальника.

   Завал был охвачен с трех сторон и взят после короткой, хотя и отчаянной обороны. Горцы дорого поплатились за первые минуты успеха: со страшною потерею отброшены они были в лес и в беспорядочном бегстве сотнями гибли на штыках наших застрельщиков.

   Во все время схватки молодой полковник не вынимал своей сабли из ножен, не делал ни одного восторженного жеста, весьма позволительного в таких случаях. Он остановил лошадь у самого завала и наблюдал за ходом дела, по-прежнему покачиваясь в седле и кусая перчатку на своей левой руке. Облако дыма, стоявшее над местом боя, откидывалось по временам и раскрывало, во всей ее благородной красоте, задумчивую фигуру отрядного начальника.

   И - подивитесь странности человеческой натуры - я, человек не воинственный, враг батальных сцен и истребительных побуждений, я забывал весь ужас моего положения, глядя на этого совершенно незнакомого мне человека. Страстная, бессознательная симпатия, след тревожного дня, тысячи новых ощущений зарождались в моей груди. Я едва переводил дух, не заботясь ни о чем, стоял под пулями и не мог отвести глаз от этого заколдованного полковника.

   Истощив все средства и не отыскавши ничего похожего на помощь, я, все с Костею на руках, вошел в лес, куда не дохватывали пули, и осторожно сложил его на мягкую траву. Он был в беспамятстве, грудь его склеилась с моим плечом от вытекшей крови, и мне стоило долгого труда отцепить мою ношу. О величине и глубине раны судить было невозможно.