Достоевский Федор Михайлович - Вечный муж

ал, отдернул с окна занавеску и приподнял стору. На уединенной улице было уже светло. Отворив окно, он простоял несколько мгновений, глубоко вдыхая воздух. Был уже пятый час в начале. Затворив окно, он неторопливо пошел к шкафу, достал чистое полотенце и туго-натуго обвил им свою левую руку, чтоб унять текущую из нее кровь. Под ноги ему попалась развернутая бритва, лежавшая на ковре; он поднял ее, свернул, уложил в бритвенный ящик, забытый с утра на маленьком столике, подле самого дивана, на котором спал Павел Павлович, и запер ящик в бюро на ключ. И уже исполнив всё это, он подошел к Павлу Павловичу и стал его рассматривать.

   Тем временем тот успел уже привстать с усилием с ковра и усесться в кресло. Он был не одет, в одном белье, даже без сапог. Рубашка его на спине и на рукавах была смочена кровью; но кровь была не его, а из порезанной руки Вельчанинова. Конечно, это был Павел Павлович, но почти можно было не узнать его в первую минуту, если б встретить такого нечаянно,- до того изменилась его физиономия. Он сидел, неловко выпрямляясь в креслах от связанных назад рук, с исказившимся и измученным, позеленевшим лицом, и изредка вздрагивал. Пристально, но каким-то темным, как бы еще не различающим всего взглядом посмотрел он на Вельчанинова. Вдруг он тупо улыбнулся и, кивнув на графин с водой, стоявший на столе, проговорил коротким полушепотом:

   - Водицы бы-с.

   Вельчанинов налил ему и стал его поить из своих рук. Павел Павлович накинулся с жадностию на воду; глотнув раза три, он приподнял голову, очень пристально посмотрел в лицо стоявшему перед ним со стаканом в руке Вельчанинову, но не сказал ничего и принялся допивать. Напившись, он глубоко вздохнул. Вельчанинов взял свою подушку, захватил свое верхнее платье и отправился в другую комнату, заперев Павла Павловича в первой комнате на замок.

   Давешняя его боль прошла совсем, но слабость он вновь ощутил чрезвычайную после теперешнего, мгновенного напряжения бог знает откуда пришедшей к нему силы. Он попытался было сообразить происшествие, но мысли его еще плохо вязались; толчок был слишком силен. Глаза его то смыкались, иногда даже минут на десять, то вдруг он вздрагивал, просыпался, вспоминал всё, приподнимал свою болевшую и обернутую в мокрое от крови полотенце руку и принимался жадно и лихорадочно думать. Он решил ясно только одно: что Павел Павлович действительно хотел его зарезать, но что, может быть, еще за четверть часа сам не знал, что зарежет. Бритвенный ящик, может, только с вечера скользнул мимо его глаз, не возбудив никакой при этом мысли, и остался лишь у него в памяти. (Бритвы же и всегда лежали в бюро, на замке, и только в вчерашнее утро Вельчанинов их вынул, чтоб подбрить лишние волосы около усов и бакенбард, что иногда делывал).

   "Если б он давно уже намеревался меня убить, то наверно бы приготовил заранее нож или пистолет, а не рассчитывал бы на мои бритвы, которых никогда и не видал, до вчерашнего вечера",- придумалось ему между прочим.

   Пробило наконец шесть часов утра. Вельчанинов очнулся, оделся и пошел к Павлу Павловичу. Отпирая двери, он не мог понять: для чего он запирал Павла Павловича и зачем не выпустил его тогда же из дому? К удивлению его, арестант был уже совсем одет; вероятно, нашел как-нибудь случай распутаться. Он сидел в креслах, но тотчас же встал, как вошел Вельчанинов. Шляпа была уже у него в руках. Тревожный взгляд его, как бы спеша, проговорил:

   "Не начинай говорить; нечего начинать; незачем говорить..."

   - Ступайте! - сказал Вельчанинов.- Возьмите ваш футляр,- прибавил он ему вслед.

   Павел Павлович воротился уже от дверей, захватил со стола футляр с браслетом, сунул его в карман и вышел на лестницу. Вельчанинов стоял в дверях, чтоб запереть за ним. Взгляды их в последний раз встретились; Павел Павлович вдруг приостановился, оба секунд с пять поглядели друг другу в глаза - точно колебались; наконец, Вельчанинов слабо махнул на него рукой.

   - Ну ступайте! - сказал он вполголоса и запер дверь на замок.

  

  

   Чувство необычайной, огромной радости овладело им; что-то кончилось, развязалось; какая-то ужасная тоска отошла и рассеялась совсем. Так ему казалось. Пять недель продолжалась она. Он поднимал руку, смотрел на смоченное кровью полотенце и бормотал про себя: "Нет, уж теперь совершенно всё кончилось!" И во всё это утро, в первый раз в эти три недели, он почти и не подумал о Лизе,- как будто эта кровь из порезанных пальцев могла "поквитать" его даже и с этой тоской.

   Он сознал ясно, что миновал страшную опасность. "Эти люди - думалось ему,- вот эти-то самые люди, которые еще за минуту не знают, зарежут они или нет,- уж как возьмут раз нож в свои дрожащие руки и как почувствуют первый брызг горячей крови на своих пальцах, то мало того что зарежут,- голову совсем отрежут "напрочь", как выражаются каторжные. Это так".

   Он не мог оставаться дома и вышел на улицу в убеждении, что необходимо сейчас что-то сделать или что непременно сейчас что-то с ним само собой сделается; он ходил по улицам и ждал. Ужасно захотелось ему с кем-нибудь встретиться, с кем-нибудь заговорить, хоть с незнакомым, и только это навело его наконец на мысль о докторе и о том, что руку надо бы перевязать как следует. Доктор, прежний его знакомый, осмотрев рану, с любопытством спросил: "Как это могло случиться?" Вельчанинов отшучивался, хохотал и чуть-чуть не рассказал всего, но удержался. Доктор принужден был пощупать ему пульс и, узнав о вчерашнем припадке ночью, уговорил его принять теперь же какого-то бывшего под рукой успокоительного лекарства. Насчет пореза он тоже его успокоил: "Особенно дурных последствий быть не может". Вельчанинов захохотал и стал уверять его, что уже оказались превосходные последствия. Неудержимое желание рассказать всё повторилось с ним в этот день еще раза два,- однажды даже с совсем незнакомым человеком, с которым сам он первый завел разговор в кондитерской. Он терпеть не мог до сих пор заводить разговоры с людьми незнакомыми в публичных местах.

   Он заходил в магазины, купил газету, зашел к своему портному и заказал себе платье. Мысль посетить Погорельцевых продолжала быть ему неприятною, и он не думал о них, да и не мог он ехать на дачу: он как бы всё чего-то ожидал здесь в городе. Обедал с наслаждением, заговорил с слугой и с обедавшим соседом и выпил полбутылки вина. О возможности возвращения вчерашнего припадка он и не думал; он был убежден, что болезнь прошла совершенно в ту самую минуту, когда он, заснув вчера в таком бессилии, через полтора часа вскочил с постели и с такою силою бросил своего убийцу об пол. К вечеру, однако же, голова его стала кружиться и как будто что-то похожее на вчерашний бред во сне стало овладевать им мгновениями. Он воротился домой уже в сумерки и почти испугался своей комнаты, войдя в нее. Страшно и жутко показалось ему в его квартире. Несколько раз прошелся он по ней и даже зашел в свою кухню, куда никогда почти не заходил. "Здесь они вчера грели тарелки",- подумалось ему. Двери он накрепко запер и раньше обыкновенного зажег свечи. Запирая двери, он вспомнил, что полчаса тому, проходя мимо дворницкой, он вызвал Мавру и спросил ее: "Не заходил ли без него Павел Павлович?" - точно и в самом деле тот мог зайти.

   Запершись тщательно, он отпер бюро, вынул ящик с бритвами и развернул "вчерашнюю" бритву, чтоб посмотреть на нее. На белом костяном черенке остались чутошные следы крови. Он положил бритву опять в ящик и опять запер его в бюро. Ему хотелось спать; он чувствовал, что необходимо сейчас же лечь,- иначе он назавтра никуда не будет годиться. Завтрашний день представлялся ему почему-то как роковой и "окончательный" день. Но всё те же мысли, которые его и на улице, весь день, ни на мгновение не покидали, толпились и стучали в его больной голове и теперь, неустанно и неотразимо, и он всё думал - думал - думал, и долго еще ему не пришлось заснуть...

   "Если уж решено, что он встал меня резать нечаянно,- всё думал и думал он,- то вспадала ли ему эта мысль на ум хоть раз прежде, хотя бы только в виде мечты в злобную минуту?"

   Он решил вопрос странно,- тем, что Павел Павлович хотел его убить, но что мысль об убийстве ни разу не вспадала будущему убийце на ум. Короче: "Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить. Это бессмысленно, но это так,- думал Вельчанинов.- Не места искать и не для Багаутова он приехал сюда - хотя и искал здесь места, и забегал к Багаутову, и взбесился, когда тот помер; Багаутова он презирал как щепку. Он для меня сюда поехал, и приехал с Лизой..."

   "А ожидал ли я сам, что он... зарежет меня?" Он решил, что да, ожидал, именно с той самой минуты, как увидел его в карете, за гробом Багаутова, "я чего-то как бы стал ожидать... но, разумеется, не этого, разумеется, не того, что зарежет!.."

   "И неужели, неужели правда была всё то,- восклицал он опять, вдруг подымая голову с подушки и раскрывая глаза,- всё то, что этот... сумасшедший натолковал мне вчера о своей ко мне любви, когда задрожал у него подбородок и он стукал в грудь кулаком?

   Совершенная правда! - решал он, неустанно углубляясь и анализируя.- Этот Квазимодо из Т. слишком достаточно был глуп и благороден для того, чтоб влюбиться в любовника своей жены, в которой он в двадцать лет ничего не приметил! Он уважал меня девять лет, чтил память мою и мои "изречения" запомнил,- господи, а я-то не ведал ни о чем! Не мог он лгать вчера! Но любил ли он меня вчера, когда изъяснялся в любви и сказал: "поквитаемтесь"? Да, со злобы любил, эта любовь самая сильная...

   А ведь могло быть, а ведь было наверно так, что я произвел на него колоссальное впечатление в Т., именно колоссальное и "отрадное", и именно с таким Шиллером в образе Квазимодо и могло это произойти! Он преувеличил меня во сто раз, потому что я слишком уж поразил его в его философском уединении... Любопытно бы знать, чем именно поразил? Право, может быть, свежими перчатками и умением их надевать. Квазимоды любят эстетику, ух любят! Перчаток слишком достаточно для иной благороднейшей души, да еще из "вечных мужей". Остальное они сами дополнят раз в тысячу и подерутся даже за вас, если вы того захотите. Средства-то обольщения мои как высоко он ставит! Может быть, именно средства обольщения и поразили его всего более. А крик-то его тогда: "Если уж и этот, так в кого же после этого верить!" После этакого крика зверем сделаешься!..

   Гм! Он приехал сюда, чтоб "обняться со мной и заплакать", как он сам подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтоб зарезать меня, а думал, что едет "обняться и заплакать"... Он и Лизу привез. А что: если б я с ним заплакал, он, может, и в самом бы деле простил меня, потому что ужасно ему хотелось простить!.. Всё это обратилось при первом столкновении в пьяное ломание и в карикатуру и в гадкое бабье вытье об обиде. (Рога-то, рога-то над лбом себе сделал!) Для того и пьяный приходил, чтоб хоть ломаясь, да высказать; непьяный он бы не смог... А любил-таки поломаться, ух любил! Ух как был рад, когда заставил поцеловаться с собой! Только не знал тогда, чем он кончит: обнимется или зарежет? Вышло, конечно, что всего лучше и то и другое, вместе. Самое естественное решение! Да-с, природа не любит уродов и добивает их "естественными решеньями". Самый уродливый урод - это урод с благородными чувствами: я это по собственному опыту знаю, Павел Павлович! Природа для урода не нежная мать, а мачеха. Природа родит урода, да вместо того чтоб пожалеть его, его ж и казнит,- да и дельно. Объятия и слезы всепрощения даже и порядочным людям в наш век даром с рук не сходят, а не то что уж таким, как мы с вами, Павел Павлович!

   Да, он был достаточно глуп, чтоб повезти меня и к невесте,- господи! Невеста! Только у такого Квазимодо и могла зародиться мысль о "воскресении в новую жизнь" - посредством невинности мадемуазель Захлебининой! Но вы не виноваты, Павел Павлович, не виноваты: вы урод, а потому и всё у вас должно быть уродливо - и мечты и надежды ваши. Но хоть и урод, а усумнился же в мечте, почему и потребовалась высокая санкция Вельчанинова, с благоговением уважаемого. Надо было одобрение Вельчанинова, подтверждение от него, что мечта не мечта, а настоящая вещь. Он меня из благоговейного уважения ко мне повез и в благородство чувств моих веруя,- веруя, может быть, что мы там под кустом обнимемся и заплачем, неподалеку от невинности. Да! должен же был, обязан же был, наконец, этот "вечный муж" хоть когда-нибудь да наказать себя за всё окончательно, и чтоб наказать себя, он и схватился за бритву,- правда, нечаянно, но все-таки схватился! "Все-таки пырнул же ножом, все-таки ведь кончил же тем, что пырнул, в присутствии губернатора!" А кстати, была ли у него хоть какая-нибудь мысль в этом роде, когда он мне рассказывал свой анекдот про шафера? А было ли в самом деле что-нибудь тогда ночью, когда он вставал с постели и стоял среди комнаты? Гм. Нет, он в шутку тогда стоял. Он встал за своим делом, а как увидел, что я его струсил, он и не отвечал мне десять минут, потому что очень уж приятно было ему, что я струсил его... Тут-то, может быть, ему и в самом деле что-нибудь в первый раз померещилось, когда он стоял тогда в темноте...

   А все-таки не забудь я вчера на столе эти бритвы - ничего бы, пожалуй, и не было. Так ли? Так ли? Ведь избегал же он меня прежде, ведь не ходил же ко мне по две недели; ведь прятался же он от меня, меня жалеючи! Ведь выбрал же вначале Багаутова, а не меня! Ведь вскочил же ночью тарелки греть, думая сделать диверсию - от ножа к умилению!.. И себя и меня спасти хотел - гретыми тарелками!.."

   И долго еще работала в этом роде больная голова этого бывшего "светского человека", пересыпая из пустого в порожнее, пока он успокоился. Он проснулся на другой день с тою же больною головою, но с совершенно новым и уже совершенно неожиданным ужасом.

   Этот новый ужас происходил от непременного убеждения, в нем неожиданно укрепившегося, в том, что он, Вельчанинов (и светский человек), сегодня же сам, своей волей, кончит всё тем, что пойдет к Павлу Павловичу,- зачем? для чего? - ничего он этого не знал и с отвращением знать не хотел, а знал только то, что зачем-то потащится.

   Сумасшествие это - иначе он и назвать не мог - развилось, однако же, до того, что получило, насколько можно, разумный вид и довольно законный предлог: ему еще как бы грезилось, что Павел Павлович воротится в свой номер, запрется накрепко и - повесится, как тот казначей, про которого рассказывала Марья Сысоевна. Эта вчерашняя мечта перешла в нем мало-помалу в бессмысленное, но неотразимое убеждение. "Зачем этому дураку вешаться?" - перебивал он себя поминутно. Ему вспоминались давнишние слова Лизы... "А впрочем, я на его месте, может, и повесился бы..." - придумалось ему один раз.

   Кончилось тем, что он, вместо того чтоб идти обедать, направился-таки к Павлу Павловичу. "Я только у Марьи Сысоевны спрошу",- решил он. Но, еще не успев выйти на улицу, он вдруг остановился под воротами.

   - Неужели ж, неужели ж,- вскрикнул он, побагровев от стыда,- неужели ж я плетусь туда, чтоб "обняться и заплакать"? Неужели только этой бессмысленной мерзости недоставало ко всему сраму?

   Но от "бессмысленной мерзости" спасло его провидение всех порядочных и приличных людей. Только что он вышел на улицу, с ним вдруг столкнулся Александр Лобов. Юноша был впопыхах и в волнении.

   - А я к вам! Приятель-то ваш, Павел Павлович, каково?

   - Повесился? - дико пробормотал Вельчанинов.

   - Кто повесился? Зачем? - вытаращил глаза Лобов.

   - Ничего... я так; продолжайте!

   - Фу, черт, какой, однако же, у вас смешной оборот мыслей! Совсем-таки не повесился (почему повесился?). Напротив - уехал. Я только что сейчас его в вагон посадил и отправил. Фу, как он пьет, я вам скажу! Мы три бутылки выпили, Предпосылов тоже,- но как он пьет, как он пьет! Песни пел в вагоне, об вас вспоминал, ручкой делал, кланяться вам велел. А подлец он, как вы думаете,- а?

   Молодой человек был действительно хмелен; раскрасневшееся лицо, блиставшие глаза и плохо слушавшийся язык сильно об этом свидетельствовали. Вельчанинов захохотал во всё горло:

   - Так они кончили-таки, наконец, брудершафтом! - ха-ха! Обнялись и заплакали! Ах вы, Шиллеры-поэты!

   - Не ругайтесь, пожалуйста. Знаете, он там совсем отказался. Вчера там был и сегодня был. Нафискалил ужасно. Надю заперли,- сидит в антресолях. Крик, слезы, но мы не уступим! Но как он пьет, я вам скажу, как он пьет! И знаете, какой он моветон, то есть не моветон, а как это?.. И всё про вас вспоминал, но какое сравнение с вами! Вы все-таки порядочный человек и в самом деле принадлежали когда-то к высшему обществу и только теперь принуждены уклониться,- по бедности, что ли... Черт знает, я его плохо разобрал.

   - А, так это он вам в таких выражениях про меня рассказывал?

   - Он, он, не сердитесь. Быть гражданином - лучше высшего общества. Я к тому, что в наш век в России не знаешь, кого уважать. Согласитесь, что это сильная болезнь века, когда не знаешь, кого уважать,- не правда ли?

   - Правда, правда, что ж он?

   - Он? Кто? Ах, да! Почему он всё говорил "пятидесятилетний, но промотавшийся Вельчанинов"? почему "но промотавшийся", а не "и? промотавшийся"! Смеется, тысячу раз повторил. В вагон сел, песню запел и заплакал - просто отвратительно; так даже жалко,- спьяну. Ах, не люблю дураков! Нищим пустился деньги раскидывать, за упокой души Лизаветы - жена, что ль, его?

   - Дочь.

   - Что это у вас рука?

   - Порезал.

   - Ничего, пройдет. Знаете, черт с ним, хорошо, что уехал, но бьюсь об заклад, что он там, куда приедет, тотчас же опять женится,- не правда ли?

   - Да ведь и вы хотите жениться?

   - Я? Я другое дело,- какой вы, право! Если вы пятидесятилетний, так уж он, наверно, шестидесятилетний; тут нужна логика, батюшка! И знаете, прежде, давно уже, я был чистый славянофил по убеждениям, но теперь мы ждем зари с запада... Ну, до свидания; хорошо, что столкнулся с вами не заходя; не зайду, не просите, некогда!..

   И он бросился было бежать.

   - Ах, да что ж я,- воротился он вдруг,- ведь он меня с письмом к вам прислал! Вот письмо. Зачем вы не пришли провожать?

   Вельчанинов воротился домой и распечатал адресованный на его имя конверт.

   В конверте ни одной строчки не было от Павла Павловича, но находилось какое-то другое письмо. Вельчанинов узнал эту руку. Письмо было старое, на пожелтевшей от времени бумаге, с выцветшими чернилами, писанное лет десять назад к нему в Петербург, два месяца спустя после того, как он выехал тогда из Т. Но письмо это не пошло к нему; вместо него он получил тогда другое; это ясно было по смыслу пожелтевшего письма. В этом письме Наталья Васильевна, прощаясь с ним навеки - точно так же как и в полученном тогда письме - и признаваясь ему, что любит другого, не скрывала, однако же, о своей беременности. Напротив, в утешение ему сулила, что она найдет случай передать ему будущего ребенка, уверяла, что отныне у них другие обязанности, что дружба их теперь навеки закреплена,- одним словом, логики было мало, но цель была всё та же: чтоб он избавил ее от любви своей. Она даже позволяла ему заехать в Т. через год - взглянуть на дитя. Бог знает почему она раздумала и выслала другое письмо вместо этого.

   Вельчанинов, читая, был бледен, но представил себе и Павла Павловича, нашедшего это письмо и читавшего его в первый раз перед раскрытым фамильным ящичком черного дерева с перламутровой инкрустацией.

   "Должно быть, тоже побледнел, как мертвец,- подумал он, заметив свое лицо нечаянно в зеркале,- должно быть, читал, и закрывал глаза, и вдруг опять открывал в надежде, что письмо обратится в простую белую бумагу... Наверно, раза три повторил опыт!.."

  

  

   Прошло почти ровно два года после описанного нами приключения. Мы встречаем господина Вельчанинова в один прекрасный летний день в вагоне одной из вновь открывшихся наших железных дорог. Он ехал в Одессу, чтоб повидаться, для развлечения, с одним приятелем, а вместе с тем и по другому, тоже довольно приятному обстоятельству; через этого приятеля он надеялся уладить себе встречу с одною из чрезвычайно интересных женщин, с которою ему давно уже желалось познакомиться. Не вдаваясь в подробности, ограничимся лишь замечанием, что он сильно переродился, или, лучше сказать, исправился, в эти последние два года. От прежней ипохондрии почти и следов не осталось. От разных "вспоминаний" и тревог - последствий болезни,- начавших было осаждать его два года назад в Петербурге, во время неудававшегося процесса,- уцелел в нем лишь некоторый потаенный стыд от сознания бывшего малодушия. Его вознаграждала отчасти уверенность, что этого уже больше не будет и что об этом никто и никогда не узнает. Правда, он тогда бросил общество, стал даже плохо одеваться, куда-то от всех спрятался,- и это, конечно, было всеми замечено. Но он так скоро явился с повинною, а вместе с тем и с таким вновь возрожденным и самоуверенным видом, что "все" тотчас же ему простили его минутное отпадение; даже те из них, с которыми он перестал было кланяться, первые же и узнали его и протянули ему руку, и притом без всяких докучных вопросов,- как будто он всё время был где-то далеко в отлучке по своим домашним делам, до которых никому из них нет дела, и только что сейчас воротился. Причиною всех этих выгодных и здравых перемен к лучшему был, разумеется, выигранный процесс. Вельчанинову досталось всего шестьдесят тысяч рублей,- дело бесспорно невеликое, но для него очень важное: во-первых, он тотчас же почувствовал себя опять на твердой почве,- стало быть, утолился нравственно; он знал теперь уже наверно, что этих последних денег своих не промотает "как дурак", как промотал свои первые два состояния, и что ему хватит на всю жизнь. "Как бы там ни трещало у них общественное здание и что бы они там ни трубили,- думал он иногда, приглядываясь и прислушиваясь ко всему чудесному и невероятному, совершающемуся кругом него и по всей России,- во что бы там ни перерождались люди и мысли, у меня все-таки всегда будет хоть этот тонкий и вкусный обед, за который я теперь сажусь, а стало быть, я ко всему приготовлен". Эта нежная до сладострастия мысль мало-помалу овладевала им совершенно и произвела в нем переворот даже физический, не говоря уже о нравственном: он смотрел теперь совсем другим человеком в сравнении с тем "хомяком", которого мы описывали за два года назад и с которым уже начинали случаться такие неприличные истории,- смотрел весело, ясно, важно. Даже злокачественные морщинки, начинавшие скопляться около его глаз и на лбу, почти разгладились; даже цвет его лица изменился,- он стал белее, румянее. В настоящую минуту он сидел на комфортном месте в вагоне первого класса, и в уме его наклевывалась одна милая мысль: на следующей станции предстояло разветвление пути, и шла новая дорога вправо. "Если б бросить, на минутку, прямую дорогу и увлечься вправо, то не более как через две станции можно бы было посетить еще одну знакомую даму, только что возвратившуюся из-за границы и находящуюся теперь в приятном для него, но весьма скучном для нее уездном уединении; а стало быть, являлась возможность употребить время не менее интересно, чем и в Одессе, тем более что и там не уйдет..." Но он всё еще колебался и не решался окончательно; он "ждал толчка". Между тем станция приближалась; толчок тоже не замедлил.

   На этой станции поезд останавливался на сорок минут и предлагался обед пассажирам. У самого входа в залу для пассажиров первого и второго классов столпилось, как водится, множество нетерпеливой и торопившейся публики и,- может быть, тоже как водится,- произошел скандал. Одна дама, вышедшая из вагона второго класса и замечательно хорошенькая, но что-то уж слишком пышно разодетая для путешественницы, почти тащила обеими руками за собою улана, очень молоденького и красивого офицерика, который вырывался у нее из рук. Молоденький офицерик был сильно хмелен, а дама, по всей вероятности его старшая родственница, не отпускала его от себя, должно быть из опасения, что он прямо так и бросится к буфету с напитками. Между тем с уланом, в тесноте, столкнулся купчик, тоже закутивший, и даже до безобразия. Этот купчик застрял на станции второй уже день, пил и сыпал деньгами, окруженный разным товариществом, и всё не успевал попасть в поезд, чтоб отправиться далее. Вышла ссора, офицер кричал, купчик бранился, дама была в отчаянии и, увлекая улана от ссоры, восклицала ему умоляющим голосом: "Митенька! Митенька!" Купчику показалось это слишком уже скандальным; правда, и все смеялись, но купчик обиделся уже более за оскорбленную, как показалось ему почему-то, нравственность.

   - Вишь, "Митенька!" - произнес он укорительно, передразнив тоненький голосок барыни.- И в публике уже не стыдятся!

   И подойдя качаясь к бросившейся на первый стул даме, успевшей усадить рядом с собой и улана, он презрительно осмотрел обоих и протянул нараспев:

   - Шлюха ты, шлюха, хвост отшлепала!

   Дама взвизгнула и жалостно осматривалась, ожидая избавления. Ей и стыдно-то было, и боялась-то она, а к довершению всего офицер сорвался со стула и, завопив, ринулся было на купчика, но поскользнулся и шлепнулся назад на стул. Хохот кругом усиливался, а помочь никто и не думал; но помог Вельчанинов: он вдруг схватил купчика за шиворот и, повернув, оттолкнул его шагов на пять от испуганной женщины. Тем скандал и кончился; купчик был сильно опешен и толчком и внушительной фигурой Вельчанинова; его тотчас же увели товарищи. Осанистая физиономия изящно одетого барина возымела внушительное влияние и на насмешников: смех прекратился. Дама, краснея и чуть не со слезами, начала изливаться в уверениях о своей благодарности. Улан бормотал: "Балдарю, балдарю!" - и хотел было протянуть Вельчанинову руку, но вместо того вдруг вздумал улечься на стульях и протянулся на них с ногами.

   - Митенька!-укоризненно простонала дама, всплеснув руками.

   Вельчанинов был доволен и приключением и его обстановкой. Дама интересовала его; это была, как видно, богатенькая провинциалочка, хотя и пышно, но безвкусно одетая и с манерами несколько смешными,- именно соединяла в себе всё, гарантирующее успех столичному фату при известных целях на женщину. Завязался разговор; дама горячо рассказывала и жаловалась на своего мужа, который "вдруг из вагона куда-то скрылся, и от этого всё и произошло, потому что он вечно, когда надо тут быть, куда-то и скроется..."

   - По надобности...- пробормотал улан.

   - Ах, Митенька! - всплеснула опять она руками.

   "Ну достанется же мужу!" - подумал Вельчанинов.

   - Как его зовут? я пойду и отыщу его,- предложил он.

   - Пал Палыч,- отозвался улан.

   - Вашего супруга зовут Павлом Павловичем? - с любопытством спросил Вельчанинов, и вдруг знакомая ему лысая голова просунулась между ним и дамой. В одно мгновение представился ему сад у Захлебининых, невинные игры и докучливая лысая голова, беспрерывно просовывавшаяся между ним и Надеждой Федосеевной.

   - Вот вы, наконец! - истерически вскричала супруга.

   Это был сам Павел Павлович; в удивлении и страхе глядел он на Вельчанинова, оторопев перед ним, как перед привидением. Столбняк его был таков, что некоторое время он, по-видимому, не понимал ничего из того, что толковала ему раздражительной и быстрой скороговоркой оскорбленная супруга. Наконец, он вздрогнул и сообразил разом весь свой ужас: и свою вину, и о Митеньке, и об том, что этот "мсьё" - дама почему-то так назвала Вельчанинова - "был для нас ангелом-хранителем и спасителем, а вы - вы вечно уйдете, когда вам надо тут быть..."

   Вельчанинов вдруг захохотал.

   - Да ведь мы с ним друзья, друзья с дества! - восклицал он удивленной даме, фамильярно и покровительственно обхватив правой рукой плечи улыбавшегося бледной улыбкой Павла Павловича.- Не говорил он вам об Вельчанинове?

   - Нет, никогда не говорил,- оторопела несколько супруга.

   - Так представьте же меня, вероломный друг, вашей супруге!

   - Это, Липочка, действительно господин Вельчанинов-с, вот-с...- начал было и постыдно оборвался Павел Павлович. Супруга вспыхнула и злобно сверкнула на него глазами, очевидно за "Липочку".

   - И представьте, и не уведомил, что женился, и на свадьбу не позвал, но вы, Олимпиада...

   - Семеновна,- подсказал Павел Павлович.

   - Семеновна! - отозвался вдруг заснувший было улан.

   - Вы уж простите его, Олимпиада Семеновна, для меня, ради встречи друзей... Он - добрый муж!

   И Вельчанинов дружески хлопнул Павла Павловича по плечу.

   - Я, душенька, я только на минутку... отстал...- начал было оправдываться Павел Павлович.

   - И бросили жену на позор! - тотчас же подхватила Липочка.- Когда надо, вас нет, где не надо - вы тут...

   - Где не надо - тут, где не надо... где не надо...- поддакивал улан.

   Липочка почти задыхалась от волнения; она и сама знала, что это нехорошо при Вельчанинове, и краснела, но не могла совладать.

   - Где не надо, вы слишком уж осторожны, слишком осторожны! - вырвалось у ней.

   - Под кроватью... любовников ищет... под кроватью - где не надо... где не надо...- уже разгорячился вдруг и Митенька.

   Но с Митенькой уже нечего было делать. Всё кончилось, впрочем, приятно; последовало полное знакомство. Павла Павловича услали за кофеем и за бульоном. Олимпиада Семеновна объяснила Вельчанинову, что они едут теперь из О., где служит ее муж, на два месяца в их деревню, что это недалеко, от этой станции всего сорок верст, что у них там прекрасный дом и сад, что к ним приедут гости, что у них есть и соседи, и если б Алексей Иванович был так добр и захотел их посетить "в их уединении", то она бы встретила его "как ангела-хранителя", потому что она не может вспомнить без ужасу, что бы было, если б... и так далее, и так далее,- одним словом, "как ангела-хранителя..."

   - И спасителя, и спасителя,- с жаром настаивал улан.

   Вельчанинов вежливо поблагодарил и ответил, что он всегда готов, что он совершенно праздный и незанятой человек и что приглашение Олимпиады Семеновны ему слишком лестно. Затем тотчас же завел веселенький разговор, в который удачно вставил два или три комплимента. Липочка покраснела от удовольствия и, только что воротился Павел Павлович, восторженно объявила ему, что Алексей Иванович так добр, что принял ее приглашение прогостить у них в деревне весь месяц и обещался приехать через неделю. Павел Павлович улыбнулся потерянно и промолчал. Олимпиада Семеновна вскинула на него плечиками и возвела глаза к небу. Наконец, расстались: еще раз благодарность, опять "ангел-хранитель", опять "Митенька", и Павел Павлович увел наконец усаживать супругу и улана в вагон. Вельчанинов закурил сигару и стал прохаживаться по галерее перед воксалом; он знал, что Павел Павлович сейчас опять прибежит к нему поговорить до звонка. Так и случилось. Павел Павлович немедленно явился перед ним с тревожным вопросом в глазах и во всей физиономии. Вельчанинов засмеялся: "дружески" взял его за локоть и, притянув к ближайшей скамейке, сел и усадил его с собою рядом. Сам он молчал; ему хотелось, чтоб заговорил Павел Павлович первый.

   - Так вы к нам-с? - пролепетал тот, совершенно откровенно приступая к делу.

   - Так я и знал! Не переменился нисколько! - расхохотался Вельчанинов.- Ну неужели же вы,- хлопнул он его опять по плечу,- неужели же вы хоть минуту могли подумать серьезно, что я в самом деле могу к вам приехать в гости, да еще на месяц - ха-ха!

   Павел Павлович весь так и встрепенулся.

   - Так вы - не приедете-с! - вскричал он, нисколько не скрывая своей радости.

   - Не приеду, не приеду! - самодовольно смеялся Вельчанинов. Впрочем, он и сам не понимал, почему ему так уж особенно смешно, но чем дальше, тем ему становилось смешнее.

   - Неужели... неужели вы в самом деле говорите-с? - И, сказав это, Павел Павлович даже привскочил с места, в трепетном ожидании.

   - Да, уж сказал, что не приеду,- ну чудак же вы человек!

   - Как же мне... если так-с, как же сказать-то Олимпиаде Семеновне, когда вы через неделю не пожалуете, а она будет ждать-с?

   - Экая трудность! Скажите, что я ногу сломал или в этом роде.

   - Не поверят-с,- жалостным голоском протянул Павел Павлович.

   - И вам достанется? - всё смеялся Вельчанинов.- Но я замечаю, мой бедный друг, что вы-таки трепещете перед вашей прекрасной супругой,- а?

   Павел Павлович попробовал улыбнуться, но не вышло. Что Вельчанинов отказывался приехать - это, конечно, было хорошо, но что он фамильярничает насчет супруги - это было уже дурно. Павел Павлович покоробился; Вельчанинов это заметил. Между тем прозвонил уже второй звонок; в отдалении послышался тонкий голосок из вагона, тревожно вызывавший Павла Павловича. Тот засуетился на месте, но не побежал на призыв, видимо ожидая еще чего-то от Вельчанинова,- конечно, еще раз заверения, что он к ним не приедет.

   - Как бывшая фамилия вашей супруги? - осведомился Вельчанинов, как бы не замечая совсем тревоги Павла Павловича.

   - У нашего благочинного взял-с,- ответил тот, в смятении посматривая на вагоны и прислушиваясь.

   - А, понимаю, за красоту.

   Павел Павлович опять покоробился.

   - А кто же у вас этот Митенька?

   - А это так-с; дальний наш родственник один, то есть мой-с, сын двоюродной моей сестры, покойницы-с, Голубчиков-с, за непорядки разжаловали, а теперь опять произведен; мы его и экипировали... Несчастный молодой человек-с...

   "Ну так-так, всё в порядке; полная обстановка!" - подумал Вельчанинов.

   - Павел Павлович! - раздался опять отдаленный призыв из вагона и уже с слишком раздражительной ноткой в голосе.

   - Пал Палыч! - послышался другой, сиплый, голос. Павел Павлович опять засуетился и заметался, но Вельчанинов крепко прихватил его за локоть и остановил.

   - А хотите, я сейчас пойду и расскажу вашей супруге, как вы меня зарезать хотели,- а?

   - Что вы, что вы-с! - испугался ужасно Павел Павлович.- Да боже вас сохрани-с.

   - Павел Павлович! Павел Павлович! - послышались опять голоса.

   - Ну уж ступайте! - выпустил его наконец Вельчанинов, продолжая благодушно смеяться.

   - Так не приедете-с? - чуть не в отчаянии в последний раз шептал Павел Павлович и даже руки сложил перед ним, как в старину, ладошками.

   - Да клянусь же вам, не приеду! Бегите, беда ведь будет!

   И он размашисто протянул ему руку,- протянул и вздрогнул: Павел Павлович не взял руки, даже отдернул свою.

   Раздался третий звонок.

   В одно мгновение произошло что-то странное с обоими; оба точно преобразились. Что-то как бы дрогнуло и вдруг порвалось в Вельчанинове, еще только за минуту так смеявшемся. Он крепко и яростно схватил Павла Павловича за плечо.

   - Уж если я, я протягиваю вам вот эту руку,- показал он ему ладонь своей левой руки, на которой явственно остался крупный шрам от пореза,- так уж вы-то могли бы взять ее! - прошептал он дрожавшими и побледневшими губами.

   Павел Павлович тоже побледнел, и у него тоже губы дрогнули. Какие-то конвульсии вдруг пробежали по лицу его.

   - А Лиза-то-с? - пролепетал он быстрым шепотом,- и вдруг запрыгали его губы, щеки и подбородок, и слезы хлынули из глаз. Вельчанинов стоял перед ним как столб.

   - Павел Павлович! Павел Павлович! - вопили из вагона, точно там кого резали,- и вдруг раздался свисток.

   Павел Павлович очнулся, всплеснул руками и бросился бежать сломя голову; поезд уже тронулся, но он как-то успел уцепиться и вскочил-таки в свой вагон на лету. Вельчанинов остался на станции и только к вечеру отправился в дорогу, дождавшись нового поезда и по прежнему пути. Вправо, к уездной знакомке, он не поехал,- слишком уж был не в духе. И как жалел потом!

  

  

  

   Впервые опубликовано в журнале "Заря" (1870. N 1. Отд. 1. С. 1-79; N 2. Отд. 2. С. 3-82; с подписями: Ф. Достоевский и Федор Достоевский).

   17 сентября 1868 г. А. Н. Майков писал Достоевскому: "В Петербурге давно уж чувствовалась потребность нового журнала, русского.

   Таковой наконец является, издатель, положим, человек неизвестный (я-то его знаю) Кашпирев<...> но редактор вам известный Страхов <...>. А пока мне поручено просить Вас быть сотрудником...". ¹ Майков просил у Достоевского разрешения дать его имя для списка сотрудников журнала. 26 октября (7 ноября) Достоевский отвечал: "Ужасно я порадовался известию о новом журнале. Я никогда не слыхал ничего о Кашпиреве, но я очень рад, что наконец-то Николай Николаевич находит достойное его занятие; именно ему надо быть редактором <...> стать душой всего журнала <...> Желательно бы очень, чтоб журнал был непременно русского духа, как мы с Вами это понимаем, хотя, положим, и не чисто славянофильский" (XXVIII, кн. 2, 322). Далее Достоевский пишет, что "быть участником журнала, разумеется, согласен от всей души". В тот же день в письме к своей племяннице С. А. Ивановой Достоевский сообщал о "Заре": "Предприятие, кажется, серьезное и прекрасное" (XXVIII, кн. 2, 319). Как выяснилось впоследствии, "Заря" только частично ответила ожиданиям Достоевского; журнал, по его мнению, слишком мало считался с интересами читателей, был слишком академичен, далек от злободневных общественных и литературных вопросов.

   Несмотря на согласие Достоевского участвовать в "Заре"; переданное через Майкова, его имя не попало в список сотрудников, перечисленных в первых объявлениях об издании журнала. Объясняя причину этого, H. H. Страхов писал 24 ноября 1868 г.: "Без Вашего разрешения я не мог поставить Вашего имени; все собирался писать к Вам и догнал до того, что уже некогда было дожидаться. Но мы непременно воспользуемся Вашим дозволением (в письме к Майкову) и выставим при следующем объявлении в газетах".²

   В начале 1869 г. Страхов от имени редакции обратился к Достоевскому: "Напишите Вы нам что-нибудь - покорно просим и Кашпирев, и Данилевский <...> и Градовский, и я. Нужно ли Вам говорить, что в "Заре" Вам так же развязаны руки, как во "Времени"?".³

  

   ¹ Достоевский Ф. М. Письма. М.; Л. 1930. Т. 2. С. 429.

   ² Шестидесятые годы. М.; Л. 1940. С. 260.

   ³ Там же. С. 261.

  

   В ответном письме от 26 февраля (10 марта) 1869 г. Достоевский обещал "к 1-му сентября нынешнего года, т. е. через полгода, доставить в редакцию "Зари" повесть, т. е. роман". "Он будет,- писал Достоевский,- величиною в "Бедных людей" или в 10 печатных листов; не думаю, чтобы меньше; может быть, несколько больше <...> Идея романа меня сильно увлекает <...> мне хочется произвести опять эффект; а обратить на себя внимание в "Заре" мне еще выгоднее, чем в "Русском вестнике"" (XXIX, кн. 1, 20-21). В письме к С. А. Ивановой от 8 (20) марта 1869 г. Достоевский пояснял, что для создания повести в "Зарю" он хочет использовать свободное время, которое у него остается до начала работы над романом, обещанным "Русскому вестнику" ( "Бесы"): повесть "будет готова в четыре месяца и возьмет у меня именно то только время, которое я и назначил себе для гулянья, для отдыха после 14 месяцев работы" (XXIX, кн. 1, 26). Называя будущую вещь то романом, то повестью, Достоевский просил Страхова, чтобы редакция немедленно выслала ему тысячу рублей. Достоевский хотел, чтобы роман был напечатан в осенних номерах журнала этого года. Но "Заря" не могла выслать деньги немедленно, и соглашение не состоялось. Поэтому работу над повестью Достоевский не начинал. В письме к H. H. Страхову от 18 (30) марта 1869 г. он выдвинул другое предложение: "... представить "Заре" вместо прежних условий" "небольшой" рассказ "листа в 2 печатных, может быть, несколько более (в "Заре", может быть, займет листа 3 или даже 3¹/₂). Этот рассказ я еще думал написать четыре года назад, в год смерти брата, в ответ на слова Ап(оллона) Григорьева, похвалившего мои "Записки из подполья" и сказавшего мне тогда: "Ты в этом роде и пиши". Но это не "Записки из подполья"; это совершенно другое по форме, хотя сущность - та же моя всегдашняя сущность <...> Этот рассказ я могу написать очень скоро,- так как нет ни одной строчки и ни одного слова, неясного для меня в этом рассказе. Притом же много уже и записано (хотя еще ничего не написано)" (XXIX, кн. 1, 32. Ср.: Там же, 9, 492-494). За него Достоевский просил вперед 300 рублей; из них 125 немедленно, а остальные 175 рублей - через месяц. Новые условия были "Зарей" приняты. Отвечая Достоевскому, Страхов просил его 27 марта 1869 г.: "Когда определите заглавие Вашей повести, то напишите - мы заранее объявим об этой радости".¹

  

   ¹ Там же. С. 263.

  

   Переезд из Флоренции в Дрезден и другие обстоятельства помешали Достоевскому написать "рассказ" до первого сентября; не было определено и название. Поэтому редакция, перечисляя в "Заре" (1869, N 10) произведения, "уже приобретенные для журнала", включила "повесть Ф. М. Достоевского", не указывая ее заглавия. К работе над повестью Достоевский, вероятно, приступил лишь в Дрездене в конце августа, о чем он пишет 14 (26) августа Страхову. Но в письме к Майкову в тот же день говорится лишь, что "надо садиться писать - в "Зарю"". Достоевский предполагает что "через месяц или недель через пять" отправит повесть. Однако работа не была начата ни тогда, ни позднее: Достоевский писал Ивановой 29 августа (10 сентября) 1869 г.: "... я взял 300 рублей весной из "Зари" с тем, чтобы нынешнего года выслать туда повесть, не менее как в два листа. Между тем я еще ничего не начинал <...> во Флоренции нельзя было работать в такую жару; контрактуя же себя, я именно рассчитывал, что еще весной выеду из Флоренции в Германию, где и примусь сейчас за работу" (XXIX, кн. 1, 52, 58).

   В письме к Майкову от 17 (29) сентября Достоевский снова уведомлял: "...сижу в настоящую минуту за повестью в "Зарю" и довел работу до половины <...> повесть будет объемом в 3¹/₂ листа "Русского вестника" (т. е. чуть ли не в 5 листов "Зари"). Это minimum". К 27 октября (8 ноября) "две трети повести уже написано и переписано окончательно". Объем ее становился все больше: "... будет не в 3/2 листа, как я первоначально писал Кашпиреву (впрочем, назначая только minimum числа листов, а не maximum),- будет, может