Достоевский Федор Михайлович - Вечный муж

   Он мог подумать о рыженькой, а между тем досада и раскаяние давно уже томили его душу. Да и во весь этот день, казалось бы так забавно проведенный,- тоска почти не оставляла его. Перед тем как петь романс, он уже не знал, куда от нее деваться; может, оттого и пропел с таким увлечением.

   "И я мог так унизиться... оторваться от всего!" - начал было он упрекать себя, но поспешно прервал свои мысли. Да и унизительно показалось ему плакаться; гораздо приятнее было на кого-нибудь поскорей рассердиться.

   - Дур-рак! - злобно прошептал он, накосившись на сидевшего с ним рядом в коляске и примолкшего Павла Павловича.

   Павел Павлович упорно молчал, может быть сосредоточиваясь и приготовляясь. С нетерпеливым жестом снимал он иногда с себя шляпу и вытирал себе лоб платком.

   - Потеет! - злобился Вельчанинов.

   Однажды только Павел Павлович отнесся с вопросом к кучеру: "Будет гроза или нет?"

   - И-и какая! Непременно будет; весь день парило.- Действительно, небо темнело и вспыхивали отдаленные молнии. В город въехали уже в половине одиннадцатого.

   - Я ведь к вам-с,- предупредительно обратился Павел Павлович к Вельчанинову уже неподалеку от дома.

   - Понимаю; но я вас уведомляю, что чувствую себя серьезно нездоровым...

   - Не засижусь, не засижусь!

   Когда стали входить в ворота, Павел Павлович забежал на минутку в дворницкую к Мавре.

   - Чего вы туда забегали? - строго спросил Вельчанинов, когда тот догнал его и вошли в комнаты.

   - Ничего-с, так-с... извозчик-с...

   - Я вам пить не дам!

   Ответа не последовало. Вельчанинов зажег свечи, а Павел Павлович тотчас же уселся в кресло. Вельчанинов нахмуренно остановился перед ним.

   - Я вам тоже обещал сказать и мое "последнее" слово,- начал он с внутренним, еще подавляемым раздражением,- вот оно, это слово: считаю по совести, что все дела между нами обоюдно покончены, так что нам не об чем даже и говорить; слышите - не об чем; а потому не лучше ли вам сейчас уйти, а я за вами дверь запру.

   - Поквитаемтесь, Алексей Иванович! - проговорил Павел Павлович, но как-то особенно кротко смотря ему в глаза.

   - По-кви-таемтесь? - удивился ужасно Вельчанинов.- Странное слово вы выговорили! В чем же "поквитаемтесь"? Ба! Да это уж не то ли ваше "последнее слово", которое вы мне давеча обещали... открыть?

   - Оно самое-с.

   - Не в чем нам более сквитываться, мы - давно сквитались! - гордо произнес Вельчанинов.

   - Неужели вы так думаете-с? - проникнутым голосом проговорил Павел Павлович, как-то странно сложив перед собою руки, пальцы в пальцы, и держа их перед грудью. Вельчанинов не ответил ему и пошел шагать по комнате. "Лиза? Лиза?" - стонало в его сердце.

   - А впрочем, чем же вы хотели сквитаться? - нахмуренно обратился он к нему после довольно продолжительного молчания. Тот всё это время провожал его по комнате глазами, держа перед собою по-прежнему сложенные руки.

   - Не ездите туда более-с,- почти прошептал он умоляющим голосом и вдруг встал со стула.

   - Как? Так вы только про это? - Вельчанинов злобно рассмеялся.- Однако ж дивили вы меня целый день сегодня! - начал было он ядовито, но вдруг всё лицо его изменилось: - Слушайте меня,- грустно и с глубоким откровенным чувством проговорил он,- я считаю, что никогда и ничем я не унижал себя так, как сегодня,- во-первых, согласившись ехать с вами, и потом - тем, что было там... Это было так мелочно, так жалко... я опоганил и оподлил себя, связавшись... и позабыв... Ну да что! - спохватился он вдруг,- слушайте: вы напали на меня сегодня невзначай, на раздраженного и больного... ну да нечего оправдываться! Туда я более не поеду и уверяю вас, что не имею никаких там интересов,- заключил он решительно.

   - Неужели, неужели? - не скрывая своего радостного волнения, вскричал Павел Павлович. Вельчанинов с презрением посмотрел, на него и опять пошел расхаживать по комнате.

   - Вы, кажется, во что бы то ни стало решились быть счастливым? - не утерпел он наконец не заметить.

   - Да-с,- тихо и наивно подтвердил Павел Павлович. "Что мне в том,- думал Вельчанинов,- что он шут и зол только по глупости? Я его все-таки не могу не ненавидеть,- хотя бы он и не стоил того!"

   - Я "вечный муж-с"! - проговорил Павел Павлович с приниженно-покорною усмешкой над самим собой.- Я это словечко давно уже знал от вас, Алексей Иванович, еще когда вы жили с нами там-с. Я много ваших слов тогда запомнил, в тот год. В прошлый раз, когда вы сказали здесь "вечный муж", я и сообразил-с.

   Мавра вошла с бутылкой шампанского и с двумя стаканами.

   - Простите, Алексей Иванович, вы знаете, что без этого я не могу-с. Не сочтите за дерзость; посмотрите как на постороннего и вас не стоящего-с...

   - Да...- с отвращением позволил Вельчанинов,- но уверяю вас, что я чувствую себя нездоровым...

   - Скоро, скоро, сейчас, в одну минуту! - захлопотал Павел Павлович.- Всего один только стаканчик, потому что горло...

   Он с жадностию и залпом выпил стакан и сел,- чуть не с нежностью посматривая на Вельчанинова. Мавра ушла.

   - Экая мерзость! - шептал Вельчанинов.

   - Это только подружки-с,- бодро проговорил вдруг Павел Павлович, совершенно оживившись.

   - Как! Что? Ах да, вы всё про то...

   - Только подружки-с! И притом так еще молодо; из грациозности куражимся, вот-с! Даже прелестно. А там - там вы знаете: рабом ее стану; увидит почет, общество... совершенно перевоспитается-с.

   "Однако ж ему надо браслет отдать!" - нахмурился Вельчанинов, ощупывая футляр в кармане своего пальто.

   - Вы вот говорите-с, что вот я решился быть счастливым? Мне надо жениться, Алексей Иванович,- конфиденциально и почти трогательно продолжал Павел Павлович,- иначе что же из меня выйдет? Сами видите-с! - указал он на бутылку.- А это лишь одна сотая - качеств-с. Я совсем не могу без женитьбы-с и - без новой веры-с; уверую и воскресну-с.

   - Да мне-то для чего вы это сообщаете? - чуть не фыркнул со смеха Вельчанинов. Дико, впрочем, всё это казалось ему.

   - Да скажите же мне наконец,- вскричал он,- для чего вы меня туда таскали? Я-то на что вам там надобился?

   - Чтобы испытать-с...- как-то вдруг смутился Павел Павлович.

   - Что испытать?

   - Эффект-с... Я, вот видите ли, Алексей Иванович, всего только неделю как... там ищу-с (он конфузился всё более и более). Вчера встретил вас и подумал: "Я ведь никогда еще ее не видал в постороннем, так сказать, обществе-с, то есть мужском-с, кроме моего-с..." Глупая мысль-с, сам теперь чувствую; излишняя-с. Слишком уж захотелось-с, от скверного моего характера-с...- Он вдруг поднял голову и покраснел.

   "Неужели он всю правду говорит?" - дивился Вельчанинов до столбняка.

   - Ну и что ж? - спросил он.

   Павел Павлович сладко и как-то хитро улыбнулся.

   - Одно лишь прелестное детство-с! Всё подружки-с! Простите меня только за мое глупое поведение сегодня перед вами, Алексей Иванович; никогда не буду-с; да и более никогда этого не будет.

   - Да и меня там не будет,- усмехнулся Вельчанинов.

   - Я отчасти на этот счет и говорю-с.

   Вельчанинов немножко покоробился.

   - Однако ж ведь не один я на свете,- раздражительно заметил он.

   Павел Павлович опять покраснел.

   - Мне это грустно слышать, Алексей Иванович, и я так, поверьте, уважаю Надежду Федосеевну...

   - Извините, извините, я ничего не хотел,- мне вот только странно немного, что вы так преувеличенно оценили мои средства...- и... так искренно на меня понадеялись...

   - Именно потому и понадеялся-с, что это было после всего-с... что уже было-с.

   - Стало быть, вы и теперь считаете меня, коли так, за благороднейшего человека? - остановился вдруг Вельчанинов. Он бы сам в другую минуту ужаснулся наивности своего внезапного вопроса.

   - Всегда и считал-с,- опустил глаза Павел Павлович.

   - Ну да, разумеется... я не про то, то есть не в том смысле,- я хотел только сказать, что, несмотря ни на какие... предубеждения...

   - Да-с, несмотря и на предубеждения-с.

   - А когда в Петербург ехали? - не мог уже сдержаться Вельчанинов, сам чувствуя всю чудовищность своего любопытства.

   - И когда в Петербург ехал, за наиблагороднейшего человека считал вас-с. Я всегда уважал вас, Алексей Иванович,- Павел Павлович поднял глаза и ясно, уже нисколько не конфузясь, глядел на своего противника. Вельчанинов вдруг струсил: ему решительно не хотелось, чтобы что-нибудь случилось или чтобы что-нибудь перешло за черту, тем более что сам вызвал.

   - Я вас любил, Алексей Иванович,- произнес Павел Павлович, как бы вдруг решившись,- и весь тот год в Т. любил-с. Вы не заметили-с,- продолжал он немного вздрагивавшим голосом, к решительному ужасу Вельчанинова,- я стоял слишком мелко в сравнении с вами-с, чтобы дать вам заметить. Да и не нужно, может быть, было-с. И во все эти девять лет я об вас запомнил-с, потому что я такого года не знал в моей жизни, как тот. (Глаза Павла Павловича как-то особенно заблистали). Я многие ваши слова и изречения запомнил-с, ваши мысли-с. Я об вас как об пылком к доброму чувству и образованном человеке всегда вспоминал-с, высокообразованном-с и с мыслями-с. "Великие мысли происходят не столько от великого ума, сколько от великого чувства-с" - вы сами это сказали, может, забыли, а я запомнил-с. Я на вас всегда как на человека с великим чувством, стало быть, и рассчитывал-с... а стало быть, и верил-с - несмотря ни на что-с...- Подбородок его вдруг затрясся. Вельчанинов был в совершенном испуге; этот неожиданный тон надо было прекратить во что бы ни стало.

   - Довольно, пожалуйста, Павел Павлович,- пробормотал он, краснея и в раздраженном нетерпении,- и зачем, зачем,- вскричал он вдруг,- зачем привязываетесь вы к больному, раздраженному человеку, чуть не в бреду человеку, и тащите его в эту тьму... тогда как - всё призрак, и мираж, и ложь, и стыд, и неестественность, и - не в меру,- а это главное, это всего стыднее, что не в меру! И всё вздор: оба мы порочные, подпольные, гадкие люди... И хотите, хотите, я сейчас докажу вам, что вы меня не только не любите, а ненавидите, изо всех сил, и что вы лжете, сами не зная того: вы взяли меня и повезли туда вовсе не для смешной этой цели, чтобы невесту испытать (придет же в голову!),- а просто увидели меня вчера и озлились и повезли меня, чтобы мне показать и сказать: "Видишь какая! Моя будет; ну-ка попробуй тут теперь!" Вы вызов мне сделали! Вы, может быть, сами не знали, а это было так, потому что вы всё это чувствовали... А без ненависти такого вызова сделать нельзя; стало быть, вы меня ненавидели! - Он бегал по комнате, выкрикивая это, и всего более мучило и обижало его унизительное сознание, что он сам до такой степени снисходит до Павла Павловича.

   - Я помириться с вами желал, Алексей Иванович! - вдруг решительно произнес тот скорым шепотом, и подбородок его снова запрыгал. Неистовая ярость овладела Вельчаниновым, как будто никогда и никто еще не наносил ему подобной обиды!

   - Говорю же вам еще раз,- завопил он,- что вы на больного и раздраженного человека... повисли, чтобы вырвать у него какое-нибудь несбыточное слово, в бреду! Мы... да мы люди разных миров, поймите же это, и... и... между нами одна могила легла! - неистово прошептал он - и вдруг опомнился.

   - А почем вы знаете,- исказилось вдруг и побледнело лицо Павла Павловича,- почем вы знаете, что значит эта могилка здесь... у меня-с! - вскричал он, подступая к Вельчанинову и с смешным, но ужасным жестом ударяя себя кулаком в сердце.- Я знаю эту здешнюю могилку-с, и мы оба по краям этой могилы стоим, только на моем краю больше, чем на вашем, больше-с...- шептал он как в бреду, всё продолжая себя бить в сердце,- больше-с, больше-с - больше-с...- Вдруг необыкновенный удар в дверной колокольчик заставил очнуться обоих. Позвонили так сильно, что, казалось, кто-то дал себе слово сорвать с первого удара звонок.

   - Ко мне так не звонят,- в замешательстве проговорил Вельчанинов.

   - Да ведь и не ко мне же-с,- робко прошептал Павел Павлович, тоже очнувшийся и мигом обратившийся в прежнего Павла Павловича. Вельчанинов нахмурился и пошел отворить дверь.

   - Господин Вельчанинов, если не ошибаюсь? - послышался молодой, звонкий и необыкновенно самоуверенный голос из передней.

   - Чего вам?

   - Я имею точное сведение,- продолжал звонкий голос,- что некто Трусоцкий находится в настоящую мину ту у вас. Я должен непременно его сейчас видеть.- Вельчанинову, конечно, было бы приятно - сейчас же выпихнуть хорошим пинком этого самоуверенного господина на лестницу. Но он подумал, посторонился и пропустил его.

   - Вот господин Трусоцкий, войдите...

  

  

   В комнату вошел очень молодой человек, лет девятнадцати, даже, может быть, и несколько менее,- так уж моложаво казалось его красивое, самоуверенно вздернутое лицо. Он был недурно одет, по крайней мере всё на нем хорошо сидело; ростом повыше среднего; черные, густые, разбитые космами волосы и большие, смелые, темные глаза - особенно выдавались в его физиономии. Только нос был немного широк и вздернут кверху; не будь этого, был бы совсем красавчик. Вошел он важно.

   - Я, кажется, имею - случай - говорить с господином Трусоцким,- произнес он размеренно и с особенным удовольствием отмечая слово "случай", то есть тем давая знать, что никакой чести и никакого удовольствия в разговоре с господином Трусоцким для него быть не может.

   Вельчанинов начинал понимать; кажется, и Павлу Павловичу что-то уже мерещилось. В лице его выразилось беспокойство; он, впрочем, себя поддержал.

   - Не имея чести вас знать,- осанисто отвечал он,- полагаю, что не могу иметь с вами и никакого дела-с.

   - Вы сперва выслушаете, а потом уже скажете ваше мнение,- самоуверенно и назидательно произнес молодой человек и, вынув черепаховый лорнет, висевший у него на шнурке, стал разглядывать в него бутылку шампанского, стоявшую на столе. Спокойно кончив осмотр бутылки, он сложил лорнет и, обращаясь снова к Павлу Павловичу, произнес:

   - Александр Лобов.

   - А что такое это Александр Лобов-с?

   - Это я. Не слыхали?

   - Нет-с.

   - Впрочем, где же вам знать. Я с важным делом, собственно до вас касающимся; позвольте, однако ж, сесть, я устал...

   - Садитесь,- пригласил Вельчанинов,- но молодой человек успел усесться еще и до приглашения. Несмотря на возраставшую боль в груди, Вельчанинов интересовался этим маленьким нахалом. В хорошеньком, детском и румяном его личике померещилось ему какое-то отдаленное сходство с Надей.

   - Садитесь и вы,- предложил юноша Павлу Павловичу, указывая ему небрежным кивком головы место напротив.

   - Ничего-с, постою.

   - Устанете. Вы, господин Вельчанинов, можете, пожалуй, и не уходить.

   - Мне и некуда уходить, я у себя.

   - Как хотите. Я, признаюсь, даже желаю, чтобы вы присутствовали при моем объяснении с этим господином. Надежда Федосеевна довольно лестно вас мне отрекомендовала.

   - Ба! Когда это она успела?

   - Да сейчас после вас же, я ведь тоже оттуда. Вот что, господин Трусоцкий,- повернулся он к стоявшему Павлу Павловичу,- мы, то есть я и Надежда Федосеевна,- цедил он сквозь зубы, небрежно разваливаясь в креслах,- давно уже любим друг друга и дали друг другу слово. Вы теперь между нами помеха; я пришел вам предложить, чтобы вы очистили место. Угодно вам будет согласиться на мое предложение?

   Павел Павлович даже покачнулся; он побледнел, но ехидная улыбка тотчас же выдавилась на его губах.

   - Нет-с, нимало не угодно-с,- отрезал он лаконически.

   - Вот как! - повернулся в креслах юноша, заломив нога за ногу.

   - Даже не знаю, с кем и говорю-с,- прибавил Павел Павлович,- думаю даже, что не об чем нам и продолжать.

   Высказав это, он тоже нашел нужным присесть.

   - Я сказал, что устанете,- небрежно заметил юноша,- я имел сейчас случай известить вас, что мое имя Лобов и что я и Надежда Федосеевна, мы дали друг другу слово,- следовательно, вы не можете говорить, как сейчас сказали, что не знаете, с кем имеете дело; и не можете тоже думать, что нам не об чем с вами продолжать разговор: не говоря уже обо мне,- дело касается Надежды Федосеевны, к которой вы так нагло пристаете. А уж одно это составляет достаточную причину для объяснений.

   Всё это он процедил сквозь зубы, как фат, чуть-чуть даже удостоивая выговаривать слова; даже опять вынул лорнет и на минутку на что-то направил его, пока говорил.

   - Позвольте, молодой человек...- раздражительно воскликнул было Павел Павлович, но "молодой человек" тотчас же осадил его.

   - Во всякое другое время я, конечно бы, запретил вам называть меня "молодым человеком", но теперь, сами согласитесь, что моя молодость есть мое главное перед вами преимущество и что вам и очень бы хотелось, например, сегодня, когда вы дарили ваш браслет, быть при этом хоть капельку помоложе.

   - Ах ты пескарь! - прошептал Вельчанинов.

   - Во всяком случае, милостивый государь,- с достоинством поправился Павел Павлович,- я все-таки не нахожу выставленных вами причин,- причин неприличных и весьма сомнительных,- достаточными, чтобы продолжать об них прение-с. Вижу, что всё это дело детское и пустое; завтра же справлюсь у почтеннейшего Федосея Семеновича, а теперь прошу вас уволить-с.

   - Видите ли вы склад этого человека! - вскричал тотчас же, не выдержав тона, юноша, горячо обращаясь к Вельчанинову.- Мало того, что его оттуда гонят, выставляя ему язык,- он еще хочет завтра на нас доносить старику! Не доказываете ли вы этим, упрямый человек, что вы хотите взять девушку насильно, покупаете ее у выживших из ума людей, которые вследствие общественного варварства сохраняют над нею власть? Ведь уж достаточно, кажется, она показала вам, что вас презирает; ведь вам возвратили же ваш сегодняшний неприличный подарок, ваш браслет? Чего же вам больше?

   - Никакого браслета никто мне не возвращал, да и не может этого быть,- вздрогнул Павел Павлович.

   - Как не может? Разве господин Вельчанинов вам не передал?

   "Ах, черт бы тебя взял!" - подумал Вельчанинов.

   - Мне действительно,- проговорил он хмурясь,- Надежда Федосеевна поручила давеча передать вам, Павел Павлович, этот футляр. Я не брал, но она - просила... вот он... мне досадно...

   Он вынул футляр и положил его в смущении перед оцепеневшим Павлом Павловичем.

   - Почему же вы до сих пор не передали? - строго обратился молодой человек к Вельчанинову.

   - Не успел, стало быть,- нахмурился тот.

   - Это странно.

   - Что-о-о?

   - Уж по крайней мере странно, согласитесь сами. Впрочем, я согласен признать, что тут - недоразумение.

   Вельчанинову ужасно захотелось сейчас же встать и выдрать мальчишку за уши, но он не мог удержаться и вдруг фыркнул на него от смеха; мальчик тотчас же и сам засмеялся. Не то было с Павлом Павловичем; если бы Вельчанинов мог заметить его ужасный взгляд на себе, когда он расхохотался над Лобовым,- то он понял бы, что этот человек в это мгновение переходит за одну роковую черту... Но Вельчанинов, хотя взгляда и не видал, но понял, что надо поддержать Павла Павловича.

   - Послушайте, господин Лобов,- начал он дружественным тоном,- не входя в рассуждение о прочих причинах, которых я не хочу касаться, я бы заметил вам только то, что Павел Павлович все-таки приносит с собою, сватаясь к Надежде Федосеевне,- во-первых, полную о себе известность в этом почтенном семействе; во-вторых, от личное и почтенное свое положение; наконец, состояние, а следовательно, он естественно должен удивляться, смотря на такого соперника, как вы,- человека, может быть, и с большими достоинствами, но до того уже молодого, что вас он никак не может принять за соперника серьезного... а потому и прав, прося вас окончить.

   - Что это такое значит "до того молодого"? Мне уж месяц, как минуло девятнадцать лет. По закону я давно могу жениться. Вот вам и всё.

   - Но какой же отец решится отдать за вас свою дочь теперь - будь вы хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель человечества? Человек девятнадцати лет даже и за себя самого - отвечать не может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то есть будущность такого же ребенка, как вы! Ведь это не совсем тоже благородно, как вы думаете? Я позволил себе высказать потому, что вы сами давеча обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.

   - Ах да, кстати, ведь его зовут Павлом Павловичем! - заметил юноша.- Как же это мне всё мерещилось, что Васильем Петровичем? Вот что-с,- оборотился он к Вельчанинову,- вы меня не удивили нисколько; я знал, что вы все такие! Странно, однако ж, что об вас мне говорили как об человеке даже несколько новом. Впрочем, это всё пустяки, а дело в том, что тут не только нет ничего неблагородного с моей стороны, как вы позволили себе выразиться, но даже совершенно напротив, что и надеюсь вам растолковать: мы, во-первых, дали друг другу слово, и, кроме того, я прямо ей обещался, при двух свидетелях, в том, что если она когда полюбит другого или просто раскается, что за меня вышла, и захочет со мной развестись, то я тотчас же выдаю ей акт в моем прелюбодеянии,- и тем поддержу, стало быть, где следует, ее просьбу о разводе. Мало того: в случае, если бы я впоследствии захотел на попятный двор и отказался бы выдать этот акт, то, для ее обеспечения, в самый день нашей свадьбы, я выдам ей вексель в сто тысяч рублей на себя, так что в случае моего упорства насчет выдачи акта она сейчас же может передать мой вексель - и меня под сюркуп! Таким образом всё обеспечено, и ничьей будущностью я не рискую. Ну-с, это, во-первых.

   - Бьюсь об заклад, что это тот - как его - Предпосылов вам выдумал? - вскричал Вельчанинов.

   - Хи-хи-хи! - ядовито захихикал Павел Павлович.

   - Чего этот господин хихикает? Вы угадали,- это мысль Предпосылова; и согласитесь, что хитро. Нелепый закон совершенно парализован. Разумеется, я намерен любить ее всегда, а она ужасно хохочет,- но ведь все-таки ловко, и согласитесь, что уж благородно, что этак не всякий решится сделать?

   - По-моему, не только не благородно, но даже гадко.

   Молодой человек вскинул плечами.

   - Опять-таки вы меня не удивляете,- заметил он после некоторого молчания,- всё это слишком давно перестало меня удивлять. Предпосылов, так тот прямо бы вам отрезал, что подобное ваше непонимание вещей самых естественных происходит от извращения самых обыкновенных чувств и понятий ваших - во-первых, долгою нелепою жизнию, а во-вторых, долгою праздностью. Впрочем, мы, может быть, еще не понимаем друг друга; мне все-таки об вас говорили хорошо... Лет пятьдесят вам, однако, уже есть?

   - Перейдите, пожалуйста, к делу.

   - Извините за нескромность и не досадуйте; я без намерения. Продолжаю: я вовсе не будущий размиллионер, как вы изволили выразиться (и что у вас за идея была!). Я весь тут, как видите, но зато в будущности моей я совершенно уверен. Героем и благодетелем ничьим не буду, а себя и жену обеспечу. Конечно, у меня теперь ничего нет, я даже воспитывался в их доме, с самого детства...

   - Как так?

   - А так, что я сын одного отдаленного родственника жены этого Захлебинина, и когда все мои померли и оставили меня восьми лет, то старик меня взял к себе и потом отдал в гимназию. Этот человек даже добрый, если хотите знать...

   - Я это знаю-с...

   - Да; но слишком уж древняя голова. Впрочем, добрый. Теперь, конечно, я давно уже вышел из-под его опеки, желая сам заработывать жизнь и быть одному себе обязанным.

   - А когда вы вышли? - полюбопытствовал Вельчанинов.

   - Да уж месяца с четыре будет.

   - А, ну так это всё теперь и понятно: друзья с детства! Что же, вы место имеете?

   - Да, частное, в конторе одного нотариуса, на двадцати пяти в месяц. Конечно, только покамест, но когда я делал там предложение, то и того не имел. Я тогда служил на железной дороге, на десяти рублях, но всё это только покамест.

   - А разве вы делали и предложение?

   - Формальное предложение, и давно уже, недели с три.

   - Ну и что ж?

   - Старик очень рассмеялся, а потом очень рассердился, а ее так заперли наверху в антресолях. Но Надя геройски выдержала. Впрочем, вся неудача была оттого, что он еще прежде на меня зуб точил за то, что я в департаменте место бросил, куда он меня определил четыре месяца назад, еще до железной дороги. Он старик славный, я опять повторю, дома простой и веселый, но чуть в департаменте, вы и представить не можете! Это Юпитер какой-то сидит! Я, естественно, дал ему знать, что его манеры мне перестают нравиться, но тут главное всё вышло из-за помощника столоначальника: этот господин вздумал нажаловаться, что я будто бы ему "нагрубил", а я ему всего только и сказал, что он неразвит. Я бросил их всех и теперь у нотариуса.

   - А в департаменте много получали?

   - Э, сверхштатным! Старик же и давал на содержание,- я говорю вам, он добрый; но мы все-таки не уступим. Конечно, двадцать пять рублей не обеспечение, но я вскорости надеюсь принять участие в управлении рас строенными имениями графа Завилейского, тогда прямо на три тысячи; не то в присяжные поверенные. Нынче людей ищут... Ба! какой гром, гроза будет, хорошо, что я до грозы успел; я ведь пешком оттуда, почти всё бежал.

   - Но позвольте, когда же вы успели, коли так, пере говорить с Надеждой Федосеевной,- если к тому же вас и не принимают?

   - Ах, да ведь через забор можно! рыженькую-то заметили давеча? - засмеялся он.- Ну вот и она тут хлопочет и Марья Никитишна; только змея эта Марья Никитишна!.. чего морщитесь? Не боитесь ли грому?

   - Нет, я нездоров, очень нездоров...- Вельчанинов действительно, мучаясь от своей внезапной боли в груди, привстал с кресла и попробовал походить по комнате.

   - Ах, так я вам, разумеется, мешаю,- не беспокойтесь, сейчас! - и юноша вскочил с места.

   - Не мешаете, ничего,- поделикатничал Вельчанинов.

   - Какое ничего, когда "у Кобыльникова живот болит",- помните у Щедрина? Вы любите Щедрина?

   - Да...

   - И я тоже. Ну-с, Василий... ах да, бишь, Павел Павлович, кончимте-с! - почти смеясь, обратился он к Павлу Павловичу.- Формулирую для вашего понимания еще раз вопрос: согласны ли вы завтра же отказаться официально перед стариками и в моем присутствии от всяких претензий ваших насчет Надежды Федосеевны?

   - Не согласен нимало-с,- с нетерпеливым и ожесточенным видом поднялся и Павел Павлович,- и к тому же еще раз прошу меня избавить-с... потому что всё это детство и глупости-с.

   - Смотрите! - погрозил ему пальцем юноша с высокомерной улыбкой,- не ошибитесь в расчете! Знаете ли, к чему ведет подобная ошибка в расчете? А я так предупреждаю вас, что через девять месяцев, когда вы уже там израсходуетесь, измучаетесь и сюда воротитесь,- вы здесь сами от Надежды Федосеевны принуждены будете отказаться, а не откажетесь,- так вам же хуже будет; вот до чего вы дело доведете! Я вас должен предуведомить, что вы теперь как собака на сене,- извините, это только сравнение,- ни себе, ни другим. По гуманности повторяю: размыслите, принудьте себя хоть раз в жизни основательно размыслить.

   - Прошу вас избавить меня от морали,- яростно вскричал Павел Павлович,- а насчет ваших скверных намеков я завтра же приму свои меры-с, строгие меры-с!

   - Скверных намеков? Да вы про что ж это? Сами вы скверный, если это у вас в голове. Впрочем, я согласен подождать до завтра, но если... Ах, опять этот гром! До свиданья, очень рад знакомству,- кивнул он Вельчанинову и побежал, видимо спеша предупредить грозу и не попасть под дождь.

  

  

   - Видели-с? видели-с? - подскочил Павел Павлович к Вельчанинову, едва только вышел юноша.

   - Да, не везет вам! - невзначай проговорился Вельчанинов. Он бы не сказал этих слов, если б не мучила и не злила его так эта возраставшая боль в груди. Павел Павлович вздрогнул, как от обжога.

   - Ну-с, а вы-с - знать меня жалеючи браслета не возвращали - хе?

   - Я не успел...

   - От сердца жалеючи, как истинный друг истинного друга?

   - Ну да, жалел,- озлобился Вельчанинов.

   Он, однако же, рассказал ему вкратце о том, как получил давеча браслет обратно и как Надежда Федосеевна почти насильно заставила его принять участие...

   - Понимаете, что я ни за что бы не взял; столько и без того неприятностей!

   - Увлеклись и взялись! - прохихикал Павел Павлович.

   - Глупо это с вашей стороны; впрочем, вас извинить надо. Сами ведь видели сейчас, что не я в деле главный, а другие!

   - Все-таки увлеклись-с.

   Павел Павлович сел и налил свой стакан.

   - Вы полагаете, что я мальчишке-то уступлю-с? В бараний рог согну, вот что-с! Завтра же поеду и всё согну. Мы душок этот выкурим, из детской-то-с...

   Он выпил почти залпом стакан и налил еще; вообще стал действовать с необычной до сих пор развязностью.

   - Ишь, Наденька с Сашенькой, милые деточки,- хи-хи-хи!

   Он не помнил себя от злобы. Раздался опять сильнейший удар грома; ослепительно сверкнула молния, и дождь пролился как из ведра. Павел Павлович встал и запер отворенное окно.

   - Давеча он вас спрашивает: "Не боитесь ли грому" - хи-хи! Вельчанинов грому боится! У Кобыльникова - как это - у Кобыльникова... А про пятьдесят-то лет - а? Помните-с? - ехидничал Павел Павлович.

   116

   - Вы, однако же, здесь расположились,- заметил Вельчанинов, едва выговаривая от боли слова,- я лягу... вы как хотите.

   - Да и собаку в такую погоду не выгонят! - обидчиво подхватил Павел Павлович, впрочем почти радуясь, что имеет право обидеться.

   - Ну да, сидите, пейте... хоть ночуйте! - промямлил Вельчанинов, протянулся на диване и слегка застонал.

   - Ночевать-с? А вы - не побоитесь-с?

   - Чего? - приподнял вдруг голову Вельчанинов.

   - Ничего-с, так-с. В прошлый раз вы как бы испугались-с, али мне только померещилось...

   - Вы глупы! - не выдержал Вельчанинов и злобно повернулся к стене.

   - Ничего-с,- отозвался Павел Павлович.

   Больной как-то вдруг заснул, через минуту как лег.

   Всё неестественное напряжение его в этот день, и без того уже при сильном расстройстве здоровья за последнее время, как-то вдруг порвалось, и он обессилел, как ребенок. Но боль взяла-таки свое и победила усталость и сон; через час он проснулся и с страданием приподнялся с дивана. Гроза утихла; в комнате было накурено, бутылка стояла пустая, а Павел Павлович спал на другом диване. Он лежал навзничь, головой на диванной подушке, совсем не раздетый и в сапогах. Его давешний лорнет, выскользнув из кармана, тянулся на снурке чуть не до полу. Шляпа валялась подле, на полу же. Вельчанинов угрюмо поглядел на него и не стал будить. Скрючившись и шагая по комнате, потому что лежать сил уже не было, он стонал и раздумывал о своей боли.

   Он боялся этой боли в груди, и не без причины. Припадки эти зародились в нем уже давно, но посещали его очень редко,- через год, через два. Он знал, что это от печени. Сначала как бы скоплялось в какой-нибудь точке груди, под ложечкой или выше, еще тупое, не сильное, но раздражающее вдавление. Непрестанно увеличиваясь в продолжение иногда десяти часов сряду, боль доходила наконец до такой силы, давление становилось до того невыносимым, что больному начинала мерещиться смерть. В последний бывший с ним назад тому с год припадок, после десятичасовой и наконец унявшейся боли, он до того вдруг обессилел, что, лежа в постели, едва мог двигать рукой, и доктор позволил ему в целый день всего только несколько чайных ложек слабого чаю и щепоточку размоченного в бульоне хлеба, как грудному ребенку. Появлялась эта боль от разных случайностей, но всегда при расстроенных уже прежде нервах. Странно тоже и проходила; иногда случалось захватывать ее в самом начале, в первые полчаса, простыми припарками, и всё проходило разом; иногда же, как в последний припадок, ничто не помогало, и боль унялась от многочисленных и постепенных приемов рвотного. Доктор признался потом, что был уверен в отраве. Теперь до утра еще было далеко, за доктором ему не хотелось посылать ночью; да и не любил он докторов. Наконец он не выдержал и стал громко стонать. Стоны разбудили Павла Павловича: он приподнялся на диване и некоторое время сидел, прислушиваясь со страхом и в недоумении следя глазами за Вельчаниновым, чуть не бегавшим по обеим комнатам. Выпитая бутылка, видно тоже не по-всегдашнему, сильно на него подействовала, и долго он не мог сообразиться; наконец понял и бросился к Вельчанинову; тот что-то промямлил ему в ответ.

   - Это у вас от печени-с, я это знаю! - оживился вдруг ужасно Павел Павлович,- это у Петра Кузьмича у Полосухина-с точно так же бывало, от печени-с. Это припарками бы-с. Петр Кузьмич всегда припарками... Умереть ведь можно-с! Сбегаю-ка я к Мавре,- а?

   - Не надо, не надо,- раздражительно отмахивался Вельчанинов,- ничего не надо.

   Но Павел Павлович, бог знает почему, был почти вне себя, как будто дело шло о спасении родного сына. Он не слушался и изо всех сил настаивал на необходимости припарок и, сверх того, двух-трех чашек слабого чаю, выпитых вдруг,- "но не просто горячих-с, а кипятку-с!" - Он побежал-таки к Мавре, не дождавшись позволения, вместе с нею разложил в кухне, всегда стоявшей пустою, огонь, вздул самовар; тем временем успел и уложить больного, снял с него верхнее платье, укутал в одеяло и всего в каких-нибудь двадцать минут состряпал и чай и первую припарку.

   - Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! - говорил он чуть не в восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку на больную грудь Вельчанинова.- Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с. Пейте чай, глотайте,- нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже... щегольства-с...

   Он затормошил совсем полусонную Мавру; тарелки переменялись каждые три-четыре минуты. После третьей тарелки и второй чашки чаю-кипятка, выпитого залпом, Вельчанинов вдруг почувствовал облегчение.

   - А уж если раз пошатнули боль, то и слава богу-с, и добрый знак-с! - вскричал Павел Павлович и радостно побежал за новой тарелкой и за новым чаем.

   - Только бы боль-то сломить! Боль-то бы нам только назад повернуть! - повторял он поминутно.

   Через полчаса боль совсем ослабела, но больной был уже до того измучен, что, как ни умолял Павел Павлович,- не согласился выдержать "еще тарелочку-с". Глаза его смыкались от слабости.

   - Спать, спать,- повторил он слабым голосом.

   - И то! - согласился Павел Павлович.

   - Вы ночуйте... который час?

   - Скоро два, без четверти-с.

   - Ночуйте.

   - Ночую, ночую.

   Через минуту больной опять кликнул Павла Павловича.

   - Вы, вы,- пробормотал он, когда тот подбежал и наклонился над ним,- вы - лучше меня! Я понимаю всё, всё... благодарю.

   - Спите, спите,- прошептал Павел Павлович и поскорей, на цыпочках, отправился к своему дивану.

   Больной, засыпая, слышал еще, как Павел Павлович потихоньку стлал себе наскоро постель, снимал с себя платье и наконец, загасив свечи и чуть дыша, чтоб не зашуметь, протянулся на своем диване.

   Без сомнения, Вельчанинов спал и заснул очень скоро после того, как потушили свечи; он ясно припомнил это потом. Но во всё время своего сна, до самой той минуты, когда он проснулся, он видел во сне, что он не спал и что будто бы никак не может заснуть, несмотря на всю свою слабость. Наконец, приснилось ему, что с ним будто бы начинается бред наяву и что он никак не может разогнать толпящихся около него видений, несмотря на полное сознание, что это один только бред, а не действительность. Видения всё были знакомые; комната его была будто бы вся наполнена людьми, а дверь в сени стояла отпертою; люди входили толпами и теснились на лестнице. За столом, выставленным на средину комнаты, сидел один человек - точь-в-точь как тогда, в приснившемся ему с месяц назад таком же сне. Как и тогда, этот человек сидел, облокотясь на стол, и не хотел говорить; но теперь он был в круглой шляпе с крепом. "Как? неужели это был и тогда Павел Павлович?" - подумал Вельчанинов,- но, заглянув в лицо молчавшего человека, он убедился, что этот кто-то совсем другой. "Зачем же у него креп?" - недоумевал Вельчанинов. Шум, говор и крик людей, теснившихся у стола, были ужасны. Казалось, эти люди еще сильнее были озлоблены на Вельчанинова, чем тогда в том сне; они грозили ему руками и об чем-то изо всех сил кричали ему, но об чем именно - он никак не мог разобрать. "Да ведь это бред, ведь я знаю! - думалось ему,- я знаю, что я не мог заснуть и встал теперь, потому что не мог лежать от тоски!.." Но, однако же, крики, и люди, и жесты их, и всё - было так явственно, так действительно, что иногда его брало сомнение: "Неужели же это и в самом деле бред? Чего хотят от меня эти люди, боже мой! Но если б это был не бред, то возможно ли, чтоб такой крик не разбудил до сих пор Павла Павловича? ведь вот он спит же вот тут на диване?" Наконец, вдруг что-то случилось, опять как и тогда, в том сне; все устремились на лестницу и ужасно стеснились в дверях, потому что с лестницы валила в комнату новая толпа. Эти люди что-то с собой несли, что-то большое и тяжелое; слышно было, как тяжело отдавались шаги носильщиков по ступенькам лестницы и торопливо перекликались их запыхавшиеся голоса. В комнате все закричали: "Несут, несут!", все глаза засверкали и устремились на Вельчанинова; все, грозя и торжествуя, указывали ему на лестницу. Уже нисколько не сомневаясь более в том, что всё это не бред, а правда, он стал на цыпочки, чтоб разглядеть поскорее, через головы людей, что они такое несут? Сердце его билось - билось - билось, и вдруг - точь-в-точь, как тогда, в том сне,- раздались три сильнейшие удара в колокольчик. И опять-таки это был до того ясный, до того действительный до осязания звон, что, уж конечно, такой звон не мог присниться только во сне!.. Он закричал и проснулся.

   Но он не бросился, как тогда, бежать к дверям. Какая мысль направила его первое движение и была ли у него в то мгновение хоть какая-нибудь мысль,- но как будто кто-то подсказал ему, что надо делать: он схватился с постели, бросился с простертыми вперед руками, как бы обороняясь и останавливая нападение, прямо в ту сторону, где спал Павел Павлович. Руки его разом столкнулись с другими, уже распростертыми над ним руками, и он крепко схватил их; кто-то, стало быть, уже стоял над ним, нагнувшись. Гардины были спущены, но было не совершенно темно, потому что из другой комнаты, в которой не было таких гардин, уже проходил слабый свет. Вдруг что-то ужасно больно обрезало ему ладонь и пальцы левой руки, и он мгновенно понял, что схватился за лезвие ножа или бритвы и крепко сжал его рукой... В тот же миг что-то веско и однозвучно шлепнулось на пол.

   Вельчанинов был, может быть, втрое сильнее Павла Павловича, но борьба между ними продолжалась долго, минуты три полных. Он скоро пригнул его к полу и вывернул ему назад руки, но для чего-то ему непременно захотелось связать эти вывернутые назад руки. Он стал искать ощупью, правой рукой,- придерживая раненой левой убийцу,- шнура с оконной занавески и долго не мог найти, но наконец захватил и сорвал с окна. Сам он удивлялся потом неестественной силе, которая для того потребовалась. Во все эти три минуты ни тот, ни другой не проговорили ни слова; только слышно было их тяжелое дыхание и глухие звуки борьбы. Наконец, скрутив и связав Павлу Павловичу руки назад, Вельчанинов бросил его на полу, вст