Чарская Лидия Алексеевна - Семья Лоранских

ми силами, по собственному желанию, не говорит ли уже за него? А таких случаев было много-много. Он всегда помогал, помогал втайне и сердился, когда узнавали об этом. А сегодня... Ужасно подумать, что он сделал, слабый больной старик. Он вместе с верным Францем и вот этими молодцами в этом же ялике отправился спасать погибающих... И сам работал наравне с сильными, здоровыми мужиками... И вдруг наткнулась лодка на что-то, и он проломил себе голову в темноте о шальную балку. Какой ужас! Не правда ли, Валентина Денисовна? Я большой эгоист, но отца люблю, люблю сильно и мне страшно подумать потерять его, - и при последних словах Вакулин закрыл лицо рукою и погрузился в задумчивость.

   А Валентина сидела в тихо покачивающейся теперь лодке (вода здесь едва доходила до колен и волнение было значительно меньше) и думала:

   "Как странно все случилось сегодня: и успех, и наводнение, и этот Вакулин, казавшийся ей таким антипатичным в его первый визит, а теперь так просто высказывавшийся в своем горе пред ней, чужой ему девушкой".

   И снова сладкая истома сна охватила Валентину. Она прикрыла лицо шалью и бессильно отдалась победившей ее дремоте.

  

  

  

   Сильный толчок отрезвил Лоранскую.

   По-прежнему полусвет утра боролся с полутьмой ночи. Лодка стояла. Молодая девушка узнала фасад знакомого мрачного дома, куда ежедневно спешила она в продолжение целого года на свои обычные занятия лектрисы.

   - Приехали! - услышала она над ухом голос Вакулина. - Позвольте, я вам помогу.

   Он протянул руки. Валентина привстала со своего места, но затекшие в неудобном положении ноги плохо повиновались ей. Она пошатнулась и почти упала на скамью. Тогда Вакулин приподнял девушку и, перешагнув борт ялика вместе с нею, поставил ее на верхнюю ступеньку крыльца, не залитого водою.

   В дверях их встретил Франц с фонарем.

   Во всех окнах виднелся свет и за шторами мелькали тени снующих по комнатам людей.

   - Слава Богу, приехали! - радостно произнес старый лакей. - Барин очень беспокоились все время.

   И он повел их по хорошо знакомой Валентине лестнице на площадку, в старомодную гостиную с тяжелой допотопной мебелью.

   - Он лежит в кабинете, - произнес шепотом Вакулин и стал помогать девушке раскутывать ее платок.

   Дверь в кабинет была плотно прикрыта, но, несмотря на это, Валентина ясно расслышала стоны за ней.

   Через несколько минут из кабинета вышел маленький плотный господин с бритым, как у актера, лицом.

   - Ну, что, доктор? - кинулся к нему Вакулин.

   - Плохо! - ответил тот. - Обнадеживать было бы крайне нетактично с моей стороны. Вряд ли он доживет до завтра.

   - Можно этой молодой особе пройти к нему? - спросил снова Юрий Юрьевич, указывая глазами на Лоранскую.

   - Без сомнения. Только поменьше разговора. Надо, насколько можно, постараться облегчить агонию, - и, поклонившись молодой девушке, он пожал руку хозяину и вышел.

   - Пройдите к нему, Валентина Денисовна! - попросил Вакулин и, открыв дверь кабинета, пропустил ее вперед.

   Первым, что бросилось в глаза Лоранской, были большая тяжелая постель, выдвинутая на середину комнаты, и забинтованная голова человека с мертвенно-бледным лицом, покоившаяся на подушке. Лицо его так страшно переменилось за последние часы страданий, что Валентина едва узнала Юрия Викентьевича Вакулина. На голове лежал пузырь со льдом, казавшийся громадным в сравнении с этим высохшим старческим лицом. Обычных дымчатых очков не было на глазах старика и прямо навстречу приближающейся девушке смотрели два ярко горящие глаза со странным для больного выражением тупого упрямства и досады. А губы улыбались беспомощной, почти детской улыбкой.

   - Ах! это ты! Наконец-то! - расслышала она задавленный хриплый шепот старика, - я знал, что ты придешь за мной, Серафимочка!.. Я знал, что ты придешь! Ну и хорошо! ну и хорошо! Останься, посиди со мною...

   - Он принимает вас за мою сестру, - тихо произнес Юрий Юрьевич, наклоняясь к уху пораженной Валентины.

   Потом он нежно склонился к больному и произнес таким тоном, каким обыкновенно говорят с детьми:

   - Папаша, ты ошибся, это Валентина Денисовна Лоранская пришла навестить тебя. Помнишь, ты просил меня съездить за нею? Я и привез ее к тебе.

   - А что ты понимаешь? - заволновался старик, и глаза его блеснули безумным огоньком. - Все они - Серафимы... и та, и все... все... весь мир... вся вселенная. Ведь ты Серафима? - обратился он неожиданно к Валентине, стоявшей у его постели.

   - Серафима, - потерявшись, отвечала девушка.

   - Это хорошо! Это чудо, как хорошо, что ты вернулась ко мне! Ты опять будешь читать мне Спенсера. И не уходи от меня, доченька, не уходи, родная моя!

   - Не уйду! - произнесла Валентина, не желая раздражать больного.

   - Я знал, что не уйдешь, я знал. Зачем тебе уйти, Серафимочка, ангел ты мой! Расскажи мне, как тебе живется там, на небе? Не скучаешь ли ты по твоем старом отце?

   Тут он начал метаться, бредить. Бессвязный лепет срывался с его уст.

   - Вода! Вода! - кричал он в каком-то исступлении. - Возьмите ее, возьмите... Сюда! сюда! на помощь... Там дитя... ребенок... Скорее, скорее! Он захлебнется! Причаливай!

   Наконец больной затих, перестал стонать и, казалось, забылся, не выпуская, однако, руки Валентины из своей сухой горячей руки.

   Лоранская видела, как изредка пробегали судороги по его изможденному лицу, как посиневшие губы силились произнести что-то. Она быстро наклонилась к умирающему, и странные слова бреда донеслись явственно до ее слуха:

   - Зачем ты ушла снова, Серафимочка? Я так ждал, я так долго ждал тебя! Все время ждал! А ты пришла и опять ушла! Чего тебе не достает у твоего старого папы?! Ах, ты права, там тебе лучше! Там ангелы и райские сады... И ты среди них, моя доченька, крошка моя дорогая...

   - Послушай, - залепетал он, после минутной паузы, снова, - ты должна исполнить мою просьбу, Серафима, потому что желание умирающего должно быть свято для живущих, - и глаза его страшно сверкнули на изможденном от страданий лице. Они, казалось, впивались в самые недра души Валентины своим острым, пронизывающим взглядом.

   Девушка невольно отшатнулась и выдернула руку из руки больного.

   - Что вы делаете? - с ужасом в голосе остановил ее молодой Вакулин. - Вы губите его! Я знаю это желание отца. Его исполнение вполне в ваших силах и ни в коем случае не повредит ни вам, ни вашим близким. Согласитесь! Ради умирающего согласитесь на него!

   - Хорошо, я исполню все, что вы хотите! - произнесла Валентина, обернувшись лицом к больному, но он уже снова не понимал действительности, бредил водою, домами и балкою, ударившей его по голове.

   Вскоре затем началась агония. По совету Юрия Вакулина, Валентина ушла в гостиную и прилегла там на оттоманке. И, только усталая голова молодой девушки добралась до мягкого валика дивана, тяжелая дремота подкралась к ней и сковала все ее члены.

   Странный сон приснился Валентине. Ей казалось, что она плывет в том же ялике, но не по затопленным наводнением улицам Гавани, а по какому-то громадному бушующему океану, без малейших признаков земли и островов: волны с ревом вздымаются вокруг утлой лодчонки, подбрасывая ее, как щепку, и грозя каждую минуту разломать в куски. Валентина едет не одна. Однако она не могла припомнить и понять во сне, кто был ее спутник. Из-под серого надвинутого капюшона нестерпимо сияли ей его огненные глаза. Бледное лицо, знакомое и незнакомое в одно и то же время, гипнотизировало ее этими огненными глазами.

   - Куда мы едем? - спросила с трепетом молодая девушка.

   И донельзя знакомый голос отвечал ей:

   - В страну золота и счастья.

   - Но я хочу домой! - вскричала Валентина. - Пустите меня домой!

   - Этого нельзя! - холодно усмехнулся незнакомец. - Ты сама - жительница золотой страны и тебе нечего делать в серой обстановке будничного мира. Взгляни! Неужели тебя тянет туда?

   Лоранская оглянулась назад по направлению его руки и увидела свою маленькую Гавань. По берегу метались, простирая к ней руки, ее мать, братья, Лелечка, Кодынцев... Они кричали ей что-то, пересиливая голос ветра, и манили ее обратно к себе. Но ее спутник держал ее за руки, тихо, зло смеялся и говорил:

   - Ведь ты Серафима? Ведь ты золотая Серафима? Останься здесь! Я дам тебе золотое счастье. Потому что я один могу тебе дать счастье, которого жаждет твоя душа.

   А впереди нее из воды вырастали, как в сказке, красивые дома, залитые светом, с ярко освещенными также сказочными по роскоши убранства комнатами. И внезапно все прежнее близкое отошло куда-то далеко-далеко... Что-то влекло Валентину теперь туда, вперед, по направлению этих домов. Вот они близко-близко... Вот уже не слышно больше голосов призыва с берега. Высокий мутный вал поднялся между ним и яликом и сделал невидимым для взоров Валентины все, что не касалось золотой страны, в которую она вступала.

   Девушка вздрогнула и проснулась. В комнате были подняты шторы, и промозглое, гнилое утро смотрело в комнату. За окнами слышалась брань дворников, усердно работавших после наводнения. Около нее стоял Вакулин. По его бледному, усталому от волнения и бессонницы лицу было видно, как он страдает.

   - Валентина Денисовна, - услышала его измученный голос, - отец мой только что скончался. Он звал вас, но я не решился вас будить и тревожить, тем более, что скоро он впал снова в беспамятство. Вот это он просил передать вам, когда умрет. Вы дали слово исполнить его желание, - и Юрий Юрьевич протянул ей конверт большого формата с фамильною печатью старика Вакулина.

   - Что это? - удивилась Валентина.

   - Здесь пять тысяч, подарок моего отца вам в память ваших усердных занятий с ним в продолжение года. Мой отец знал, что вы, с вашей гордостью, не возьмете большей суммы, и, несмотря на свое крупное богатство, уделил вам только это.

   Валентина вспыхнула.

   "Ничтожная сумма!.. О! для них, богачей, она кажется ничтожной, но для нее, не имевшей никогда в руках более тридцати рублей, эти деньги казались феноменальным богатством... Вот она, золотая страна! - подумала она. - Сон сбывается не на шутку", - и произнесла вслух:

   - Юрий Юрьевич! я никогда не взяла бы этих денег, если бы ваш покойный отец не обязал меня словом. Это - огромный подарок, я не стою его.

   - Пустяки! - произнес Вакулин. - Для отца, повторяю, эта сумма слишком ничтожна. Даже Франц получит вдвое больше по завещанию. Но то лакей Франц, а то вы, человек, услаждавший своим присутствием его сиротство в этот последний год. Отец не хотел включать эту маленькую сумму в свое завещание, и взял ее из обиходных сумм, приказав мне передать ее вам...

   Валентина не слышала, казалось, последних слов Вакулина. Она машинально приняла пакет из его рук и сунула его в карман платья.

   "Вы услаждали последний год его сиротства", - звенело и переливалось в ее ушах на тысячу ладов.

   А она-то? Хорошо услаждение? Она безжалостно бросила больного старого человека, не желая выносить его безвредные чудачества! Она видела в этом стеснение своей свободы, торжество богатого над бедным, сильного над слабым. О! как она была жестока и несправедлива! Как она не понимала его!

   - Послушайте, - обратилась она к Вакулину, - скажите, ваш отец отдал вам эти деньги после катастрофы, да?

   - О, нет! В тот же вечер, когда я вернулся от вас после моей неудавшейся депутации, он долго говорил со мною об одной необыкновенной девушке, решившейся ради сохранения своих принципов отказаться от выгодного заработка. Он восторгался ею и ее неподкупностью, хотя и подтрунивал над нею. И, должно быть, тогда же у него и созрело это решение, потому, что на другой день он дал мне эти деньги для передачи вам после его смерти. Очевидно, он предчувствовал свой скорый конец. Ваша порядочность и гордость восхитили его. И потом, повторяю снова, вы очень напоминали отцу сестру, которую он любил всем сердцем. Хотите взглянуть на покойника? Он мало переменился. Совсем как живой, - и, не дожидаясь ответа Валентины, Вакулин провел ее в кабинет.

  

  

  

   Юрий Юрьевич был прав. Старик Вакулин мало изменился после смерти. По крайней мере, он показался Валентине совсем таким, каким был в последнее свидание про размолвке. Он по-прежнему лежал на своей громадной постели, выдвинутой на середину комнаты. Заботливый Франц обмыл, согласно обычаю, мертвое тело своего барина, облачил его в черный сюртук и, скрестив руки на груди, накрыл его до пояса простынею. Но мертвые глаза остались открытыми, так как их забыли закрыть после кончины, и странно было видеть этот стеклянный остановившийся взгляд, делавший все лицо покойника похожим на лицо восковой куклы.

   И все-таки этот мертвый облик очень напоминал то живое лицо Вакулина, которое знала Валентина. Даже брезгливая складка губ, исчезнувшая за часы предсмертных страданий, теперь снова появилась на этом мертвом лице.

   Лоранская молча опустилась на колени, поклонилась праху, поднявшись, вновь взглянула на покойника и мысленно произнесла:

   "Спасибо тебе. Беру этот подарок от мертвого, как не взяла бы от живого. Прости меня, если я невольно причинила тебе тяжелые минуты своим отказом и резкостью".

   А рядом с нею две старушки без стеснение шепотом высчитывали богатство старика.

   - Дом этот... перво-наперво... да имение, сказывают, в Уфимской полосе, черноземное... Да деньжищ! И все сыну досталось, потому единый наследник. Вот и раскинь умом, бабушка, опосля всего!

   Валентине стало невыносимо и от этих бесцеремонных пересудов, и от общей картины смерти. Она тоскливо оглянулась и страшно обрадовалась, увидя в дверях Кодынцева.

   - Я за тобою. Наши беспокоятся. Пора домой, Валечка! - шепотом пояснил он.

   - Да, да, домой! - как эхо отозвалась девушка.

   - Я велел вам лошадь запрячь. Вода убыла и вы попадете на пролетке в Гавань, - поспешил сказать Юрий Юрьевич, подойдя к ним и здороваясь с Кодынцевым.

   Валентине хотелось хоть немного успокоить осиротевшего Вакулина.

   - Не печальтесь, - произнесла она задушевным голосом, - примиритесь с неизбежностью. У каждого, верьте, есть свое горе, но каждое горе преходяще! Время - лучший целитель. Я тоже потеряла своего отца; это была очень тяжелая потеря, но потом она загладилась иными хорошими сторонами жизни! Осталась одна тихая грусть.

   - Благодарю вас, вы очень добры, - произнес Вакулин и почтительно склонившись к маленькой руке Валентины, произнес, целуя ее:

   - Вы позволите мне приехать поблагодарить вас за вашу доброту к моему отцу, не правда ли?

   - Конечно... Но он сам уже так незаслуженно отблагодарил меня, - намекая на подарок покойного, произнесла с смущением девушка.

   Потом она быстро оделась и, в сопровождении Кодынцева, вышла на улицу.

   Воды уже не было. Она, сделав свое дело, намутив, набурлив и натешившись вволю, снова вошла в берега, по крайней мере, в этой части острова. Только разные щепы, доски, обломки вещей, домашней утвари, исковерканной и переломанной до неузнаваемости, свидетельствовали о ночном бесновании рассвирепевшей стихии.

   Кое-где стояли лужи, а местами и целые небольшие озера, не успевшие высохнуть на мостовой.

   - Что наши? Все ли благополучно? - обратилась Валентина к Кодынцеву, когда они ехали по Большому проспекту мимо последней линии острова.

   - Слава Богу, все благополучно, Валечка.

   - А у меня новость, большая новость - мы богаты, Володя! - вырвалось у Валентины счастливым звуком. - Мы очень богаты! - повторила она весело, как ребенок и взглянула в глаза жениха загоревшимися счастьем глазами.

   Потом, не дожидаясь его расспросов, она рассказала Кодынцеву все, что случилось этою ночью с нею.

   - И ты считаешь себя серьезно богатой? - узнав все подробности ее нового счастья, спросил Владимир Владимирович невесту.

   - Не только себя, но и всех нас, маму, Лелечку. Павлука, Граню, потому что ведь поделюсь же я с ними всеми...

   - Пятью тысячами? - прервал ее Кодынцев. - Это, значит, по тысяче на человека? Ну, это - не великое богатство, Валечка!

   - Для меня великое, потому что я и десятой части не имела... Не зли меня, Володя, я сегодня совсем не прежняя спокойная, уравновешенная Валентина. Вчерашний успех, наводнение, эта смерть - геройская смерть человека, которого мы все так несправедливо считали мелким и ничтожным - и, наконец, неожиданное появление, как в сказке, этой крупной суммы, - есть от чего перемениться! Нет, как мама-то, мама, как будет довольна! Подумай! С долгами расплатимся. Ее так мучают долги. Всем, ведь, задолжали, даже тебе... и вдруг насмарку!..

   - Ну, мне пустяки! Я свой.

   - Ах, я умираю от усталости и хочу спать, как ребенок, - живо подхватила Валентина. - Приеду и ни слова нашим о подарке... Просто завалюсь спать... спать, спать и спать! А завтра скажу! То-то поднимется суматоха!

   Действительно, полусонную довез ее в Гавань Кодынцев (вода здесь еще стояла по щиколотку лошадям), и сдал с рук на руки беспокоившимся домашним. Валентина едва дотащилась до постели, уступленной ей старым капитаном, так как в квартире Лоранских еще стояла вода, и в ту же минуту уснула мертвецки - глубоким сном без всяких грез и видений.

  

  

  

   Инцидент с пятью тысячами был встречен с подобающим волнением семьей Лоранских. В первую минуту сообщения интересного известия все замолчали и глядели друг на друга широко раскрытыми потерянными глазами.

   Первый пришел в себя Павлук. Он вскочил на стул и заорал "ура" во весь голос.

   - Вот кстати деньги подоспели... Кухню у жильцов ремонтировать надо! И сапог нет у Грани, - с самым сосредоточенным видом произнесла Лелечка.

   - Лелечка, ты - вандалка, варвар, зулус! - заорал снова Павлук, - пять тысяч с неба свалились, а она о мелочах брешет... кухня, сапоги! Ведь пять тысяч, пойми, глупышка!.. Давай их сюда, Валентина! давай их, голубчиков, - обратился он к старшей сестре, - чтобы я воочию мог убедиться, что тут они у тебя, милушки, очаровательные лапки!

   - Не надо забывать, что это - деньги Валины и ничьи больше! - ласково остановила расходившегося сына Марья Дмитриевна.

   - А Валя чья же? Не наша разве? Как это странно, мама, у вас выходит, право! Валентина наша и деньги наши! - безапелляционно произнес Граня. - Скажи, не прав я разве, Валентина? - обратился он к сестре.

   - Ну, конечно, прав! Об этом и речи быть не может! - поторопилась успокоить брата старшая сестра. - Эти деньги мы поделим поровну, чтобы каждому было по части, которой он мог бы распорядиться по своему усмотрению... Не так ли, мама?

   - А по-моему, не так, деточка! По-моему, долги выплатить, это да, а остальную сумму, т. е. те же пять тысяч, за вычетом двухсот семидесяти рублей долга, положить в банк, да проценты подрезать два раза в год для нужд ваших. А сумма на черный день останется.

   - С государственной ренты-то проценты! - закипел Павлук, - тогда, конечно, и на сапоги Гране не хватит!.. Нет, не так я поступил бы. Вы, мама, насчет долга правильно рассудили. Долг выплатить, а остальные деньги поровну между пятерыми нами, - произнесла спокойно Лелечка.

   - Нет, уж, голубчик, я отказываюсь. Кухню бы мне поправить и долги выплатить, а больше ничего не надо, - протестовала старушка Лоранская.

   - И мне не надо! - эхом отозвалась Лелечка. - Не хочу их! Ну, их совсем! Когда деньги есть, только и думаешь, куда бы их употребить, забота лишняя, а тут живешь себе без забот и дум.

   - Ты-то без забот живешь, моя бессребреница? - ласково обняв и целуя младшую дочь, произнесла Марья Дмитриевна. - Хлопотуша ты моя милая!

   - Ну, ладно! Мама и Елена отказываются, - поднял голос Граня, - значит, их части остаются как бы в резерве.

   - И Гране тоже на руки давать деньги не следует, - перебил его Павел, - принимая во внимание его молодость. И Гранины деньги будут у мамы лежать и по мере сил и возможности на разные надобности сему несовершеннолетнему юнцу выдаваться. Так?

   - Вот уж это ты напрасно, - вступился Граня, - что же, что я не достиг совершеннолетия! Иные в шестнадцать лет много умнее бородатых мужчин бывают, - заключил он с детской напыщенностью.

   - А по-моему, - вставила свое слово Валентина, - лучше нам всем выбрать опекуншей маму и спрашивать у нее деньги по мере необходимости. Правда? Ведь, собственно говоря, все мы такие же несовершеннолетние, как и Граня, в денежных вопросах.

   - Вот это хорошо! Что хорошо, то хорошо! - возликовал Павлук. - А деньги-то ты все-таки вынь да положь. Еще, чего доброго, фальшивые! - прибавил он полусерьезно, полушутливо.

   - Стыдись, Паша! Ведь он покойник! - укоризненно произнесла Валентина и протянула ему конверт.

   Павлук вскрыл его. На стол выпало несколько облигаций. Их пестрый вид приятно подействовал на членов маленькой семьи. Даже Марья Дмитриевна взглянула на бумаги и, набожно подняв глаза на небо, перекрестилась.

   - Господи, упокой его душу! Доброе дело сделал для сирот.

   И всем стало на минутку хорошо и грустно на душе. Жаль было этого одинокого, обиженного судьбою старика, не понятого никем и не оцененного до последнего дня его жизни.

   Первым вышел из задумчивости Павел.

   - Давайте кутнем сегодня основательно! Пригласим Навадзе, Дакунина, Сонечку...

   - Вот-вот, тебе только бы гостей собирать! - возмутилась Леля. - А кто после наводнения будет все в порядок приводить?

   - Мы.

   - Кто это "мы"? Ты и гости? Нет, уж оставь, пожалуйста. Все комоды переломаете. Теперь они разбухли. Сегодня-то хоть, Христа ради, обойдитесь вы без сутолоки!

   - Лелька, ты злая! Смотри, старой девой останешься, - пошутил Павлук, грозя сестре.

   - Ну, и очень рада! Мы с мамочкой, по крайней мере, вдвоем проживем тихо да мирно. Валя замуж выйдет, ты Паша, в провинцию... Граня...

   - Я юристом буду, - заявил Граня, - мне в гимназии говорили, что я эффектным адвокатом буду, что у меня в глазах что-то такое! - и Граня неопределенно повертел пальцами со следами чернильных пятен пред лицом.

   - Гранька! Противный! Не воображай, что ты хорошенький! - поддразнила брата Леля.

   - И сама-то ты противная! - рассердился Граня.

   - Рано тебе, Гранюша, об адвокатах думать. Вот кончишь учиться, думай себе на здоровье, а теперь не дело, дорогой мой! - ласково пожурила его Марья Дмитриевна.

   - Постойте, господа, не в этом дело, - вмешался Павлук. - Лучше решим, как отпраздновать наше неожиданное наследство. Послать за закусками, - и по-семейному, тишком? Разве только Володю с матерью позвать?

   - И лучше, Пашенька, тишком-то! Деньги хоть и не очень велики, а все лучше их от завистливого глаза схоронить.

   - Мамочка, да вы, кажется, воров боитесь? - искренне расхохоталась Лелечка,

   - Боюсь, деточка, и скрывать не хочу, боюсь! А тут молчком да секретом, смотришь, никто и знать не будет.

   - Правда, мама, а то невесть что выдумают! - подхватила Лелечка, во всем всегда соглашавшаяся с Марьей Дмитриевной. - А знаешь, - обратилась она к Валентине, - тебе на панихиду надо было бы пойти. Надень суконную юбку и черное джерси и иди на панихиду. Право!

   - А не будет это иметь вид, что из-за денег, из за пяти тысяч пришла? - нерешительно спросила Марью Дмитриевну Валентина.

   - Ну, вот глупости! - вмешался Павлук. - Да и кто знает про деньги-то? Один сын покойного. Ведь помимо завещания соорудовано.

   Валентина кивнула головою. Действительно, о полученных ею деньгах знал только Юрий Вакулин. С минуту она колебалась, но потом решила пойти в тот же вечер на панихиду.

  

  

  

   Большая гостиная Вакулиных была битком набита самой разношерстной публикой. Тут были и какие-то полные барыни, говорившие шепотом по-французски, дальние родственницы Юрия Викентьевича, и три-четыре товарища по ведомству его сына, желавшие сделать любезность своему сослуживцу, приехав на панихиду по его отце, и какой-то генерал сурового вида, стоявший на видном месте, держа свечу пред лицом и духовенство, и певчие в парадных кафтанах с кистями, и какие-то старушки, шушукавшиеся и отбивающие поклоны в углу.

   После панихиды гости окружили молодого Вакулина, выражая ему свои сожаление и сочувствие его горю. Темная толпа одетых в траур родственниц и черных сюртуков скрыла его от глаз Валентины.

   Лоранская перекрестилась и вышла из гостиной,

   "Это хорошо, что он не видел меня, - произнесла мысленно молодая девушка по дороге к дому, - иначе он мог бы подумать, что я из-за полученных денег пришла отдать этот долг умершему. И мне было бы неприятно, если бы он так подумал".

   Теперь Валентина все время жила, как в сказке. Вчерашний успех и начало ее службы в театре, такое благоприятное и хорошее начало, положили как бы фундамент ее дальнейшему счастью, для полноты которого только разве недоставало до сих пор денег.

   Теперь явились и деньги, благодаря чудачеству и доброте покойного Вакулина. И эти деньги радовали девушку, как радует дешевая игрушка неизбалованного ребенка.

   Несмотря на всю свою серьезность и положительность, Валентина все же была более ребенком, нежели кто-либо другой. Милым беспечным ребенком, тянувшимся ко всему блестящему и нарядному. Ее раздражали всякие недочеты и недохваты в туалетах, вечные перекрашивание и перешивание из старого на новое, вечное старание скрыть убожество и дешевизну нарядов. Теперь это несносное обстоятельство надолго исчезнет с ее пути. Она может накупить себе по желанию и платьев, и безделушек и одеваться на сцене и в жизни не хуже других. Подумав о сцене, Валентина мысленно перенеслась к предстоящим репетициям. Вчера во время спектакля при виде ее успеха режиссер труппы обещал ей новую роль в самом непродолжительном времени - роль "Снегурочки" в чудесной сказке Островского. Роль эта заранее приводила в восхищение Валентину. Она знала пьесу давным-давно и постоянно мечтала включить в свой репертуар роль Снегурочки.

   И тут счастье, казалось, улыбалось молодой девушке своей широкой, многообещающей улыбкой.

   "Как хорошо жить! Как хорошо жить!" - мысленно повторяла девушка.

   Впрочем, не одна Валентина, а и все Лоранские были как-то особенно наэлектризованы приятным сознанием приобретенного маленького капитала.

   Павлук успел днем слетать в государственный банк и произвести операцию с бумагами. Облигации были проданы и сумма торжественно вручена Марье Дмитриевне, положившей ее не без трепета в тяжелую кованую железом шкатулку, еще полученную ею в приданое, когда она выходила замуж за своего Дениса Павловича.

   Одна из крупных кредиток была уже тронута, по проекту того же Павлука, и результатом ее размена оказалась обильная закуска на столе, в виде копченого сига, коробок омаров, сардин, шпротов и головы голландского сыра. Посреди стола стояла ваза с фруктами, большой торт от Филиппова с кофейной начинкой (любимое лакомство Марьи Дмитриевны) и бутылка "донского", без которого никак не мог обойтись предусмотрительный Павлук.

   Маленькая семья разрешила себе этот кутеж на первых порах. Всем было весело. Все болтали, перебивая друг друга, смеясь беспричинно веселым беспечным смехом, свойственным одной только молодости. Пили за успех Валентины, за дальнейшую ее карьеру, за все, за все...

  

  

  

   Прошло две недели.

   Валентину вызвали в театр.

   Придя на первую репетицию "Снегурочки", ожидая ее начала и прихода прочих актеров, она чувствовала себя не совсем удобно с непривычки. Она стояла на пустой сцене и смотрела в пространство партера, тоже теперь пустое, а еще две недели тому назад наполненного публикой, оживленно приветствовавшей ее появление на этих самых подмостках. И она, как девочка торжествовала в тот вечер. Тогда она была такая бедная! О, ей стыдно вспомнить свою красную кофточку, такую простенькую, сшитую неискусными пальчиками Лелечки кофточку, вполне подходящую к гаванской портнихе или мещаночке. Уж эта кофточка! После окончания спектакля, когда режиссер объявил ей, Валентине, счастливую новость о зачислении ее в труппу, он как-то обидно-снисходительно скользнул взорами по этой злосчастной кофточке и сказал:

   - Н-да... и гардеробчик ваш более к ingenue подходит... Да и рано вам в героини записываться, барышня!

   И Валентина чуть не сгорела тогда со стыда. Зато теперь, благодаря наследству Вакулина, она одета по последней картинке.

   Теперь, когда она стала "настоящей актрисой", ей необходимо одеваться прилично: это влияет на успех. Вот если бы и тогда вместо красной кофточки она надела какое-нибудь изящное летнее платье, подходящее к сезону по пьесе, она выиграла бы еще больше в глазах толпы.

   И Валентина вздрогнула, поймав себя на этой мысли.

   Неужели это так? Неужели на сцене не таланты нужны, а нарядное платье и дорогие украшения! Нет! Нет, этого не может быть! - решила она. - Искусство так светло и прекрасно в своей основе.

   - Ого, как мы аккуратны! Хвалю! хвалю! - послышался веселый оклик за спиной Лоранской, и, живо обернувшись, Валентина увидела Василия Захаровича Дмитрова, режиссера труппы, протягивавшего ей дружески руку. - Давайте-ка, я перезнакомлю вас с вашими товарищами, с которыми вы не успели еще познакомиться, - произнес он, пожимая руку молодой девушки, и повел ее навстречу темноволосой женщине не первой молодости с громадными серыми глазами, единственным украшением ее незначительного лица.

   - Наша гордость, Нина Вадимовна Донская-Звонская! - сказал Сергеев, знакомя Валентину с актрисой.

   Нина Вадимовна сощурила свои красивые глаза и промямлила, как бы нехотя:

   - Будем знакомы. Вы, милушка, только не подумайте, что я такие роли, как Купаву, играю. Это только для Васеньки: Васенька одолел, - кивнула она в сторону лебезившего пред ней Столпина. - Ну, и для сбора. Ведь вы еще "новая" для публики, не "привились" еще. Так надо сбор поднять сначала. А то бы ни-ни! У меня сейчас переезд на другую квартиру. Не до игры, знаете!

   Валентина слушала "премьершу" и в душе смеялась над ней. Ее ломанья потешали молодую девушку.

   Комика Лазарского Валентина уже знала по первому игранному ею здесь спектаклю, как и многих других членов трупы. Но кто ее удивил, так это jeune premier.

   Валентина никак не могла понять, как этот человек, с завитым надо лбом вихром и лишенным выражения взглядом больших воловьих глаз на самодовольно улыбающемся одутловатом лице, носивший громкую фамилию Заволгина, мог играть Леля, юного, свежего пастушка Леля, так мастерски написанного русским классиком. Что-то тупое и безучастное сквозило во всем лице Заволгина, так что Валентина искренне испугалась и за себя, и за пьесу вообще.

   Но Лоранская испугалась ненадолго. С первой же фразы, произнесенной молодым актером, она была принуждена взять обратно свое спешно составленное о нем мнение.

   Голос Заволгина, казалось, просился в самую душу. Глаза, когда он заговорил, утеряли свое воловье выражение тупого равнодушия и в них заиграла жизнь, они заблестели. Заволгин имел драгоценное преимущество "играть" на репетициях, чего не делали остальные, и, играя, увлекался сам.

   - Милушка, не подсаживайтесь! Прибавки все равно не получите и публики нет! - насмешливо останавливала его Донская-Звонская, торопливая читка которой окончательно стушевывалась около мастерского исполнения Заволгина.

   Но он не расслышал даже слов "премьерши". Одухотворенные теперь глаза актера смотрели поверх ее головы, а голос переливался мощной волной, то выдерживая паузы, то усиливая, то понижая тон.

   - Что, детка, Петрушу заслушалась? - услышала Валентина знакомый голос, и теплая большая рука легла на ее руку.

   - Михайло Михайлович, вы? - приветствовала она Сергеева. - Действительно, заслушалась. Хорошо!

   - Что и говорить, молодец парень! Так читает, что умереть мало. И на спектакле также будет, если не лучше. Приятно и играть-то с ним.

   Наступила очередь Валентины. Она волновалась теперь, на репетиции, гораздо более, нежели на спектакле. Ее смущали насмешливые взгляды Звонской и репетирование "вовсю" ее партнера, Заволгина.

   Лоранская начала читать вполголоса. Но мало-помалу настроение Заволгина, с упоением декламировавшего звучные монологи Леля, захватило и ее.

   Валентина попала ему в тон силою своего природного музыкального инстинкта и они прошли дружным дуэтом через весь акт.

   - Не может быть, чтобы вы не учились нигде! Скажите, кто вас начитывал? Школу драматическую кончили, да? - спрашивал Заволгин, когда они провели совместно одно из труднейших мест действия.

   - Вы, паузы, милушка, укорачивайте! Не тяните! - вставила свое слово Звонская, незаметно подойдя к ним.

   - Не слушай ее! Она тебе такого наскажет, что потом винегрет один выйдет, если послушаться, - зашептал Валентине Сергеев, отводя ее в сторону. - Меня только слушай, да Петра Заволгина, потому что славная у него душа! А Звонской ни-ни! Живьем в землю закопать готова, знаем мы ее!

   Лоранская слушала и улыбалась. Все ей казалось так ново и своеобразно здесь. Даже борьба не страшила ее. Борьба была необходима: постоянные удачи могли бы избаловать, изленить ее, а эти уколы не пугали Валентину, потому что она не сомневалась уже в успехе. Очевидно, она родилась под счастливой звездой. Она не чувствовала до сих пор кипучей жизни; то, что давала ей судьба, было вполне тихо и спокойно, хотя бывали и лишения, и неприятности. Теперь же она была счастлива вполне.

   Когда Лелечка, зашедшая за нею на репетицию, чтобы вместе ехать за покупками в Гостиный двор, увидела Валентину, она с удивлением отступила от сестры.

   - Что ты? - недоумевала та.

   - Ай, какая ты хорошенькая! - с нескрываемым восхищением произнесла младшая сестра. - Ты всегда красива, а теперь лицо у тебя такое... ну как бы это сказать... ну, хорошенькая ты попросту. Уди-ви-тельно!

   - Что удивительно? - усмехнулась Валентина, - что я хорошенькая? Очень любезно!

   - Ах, не то, не то! - всплеснула руками Лелечка. - Просто ты какая-то особенная стала, не прежняя Валя, сдержанная, спокойная, а новая, доступная, милая, простая! Знаешь? если б Володя сейчас тебя увидел, он с ума бы сошел от восторга.

   - Ну, это еще не великая заслуга, Володю с ума свести: он очень восторженный и не требовательный, наш Володя.

   - Не говори. Ведь вот же выбрал он тебя, а не Сонечку Гриневич, ни другую. Значит, у него вкус есть и требовательность известная... Ты - красавица!

   - Вот тебе раз, а сейчас только хорошенькой называла! - снова усмехнулась Валентина. - Да я у тебя не по дням, а по часам хорошею, Лелечка. Славная ты!

   Сестры вышли из театра и поспешно шагали теперь по направлению к Первой линии в ожидании конки. И вдруг Лелечка взглянула на свою спутницу и расхохоталась звонко.

   - Что с тобой? - удивилась та.

   - Вот что, значит, привычка, - смеялась Лелечка, - ведь мы утром решили на извозчике ехать, а теперь по привычке конки ждем. И вовсе позабыли, что мы теперь - богачихи.

   - Правда, - улыбнулась Валентина, - вот и выходит, что человек не скоро отвыкает от своих привычек, и мы еще не скоро от наших грошовых расчетов отвыкнем.

   Последние слова Лоранская произнесла с чуть заметной желчью. Лелечка с удивлением взглянула на сестру. Она не понимала, почему вдруг так ненавистно отнеслась Валентина к тому, что составляло и еще недавно интерес их жизни. Лелечка хотела спросить об этом сестру, но почему-то удержалась. Они молча прошли еще немного, взяли извозчика и поехали в Гостиный двор.

  

  

  

   Если кто-либо особенно был доволен "свалившимся с неба" наследством из всей семьи Лоранских, так это Граня. Граня был окончательно вышиблен из колеи. Получение "наследства" совпало как раз со временем гимназического бала, и нет ничего удивительного, если Граня потерял голову, бегая по магазинам, выбирая себе сапоги, галстуки, перчатки, духи и прочие предметы моды, роскоши и туалета.

   Граня окунулся с головою в свою любимую стихию. Тотчас же по окончании классов он несся домой, как на парусах, закусывал на скорую руку, брал у матери нужную ему сумму и сломя голову мчался на извозчике в Гостиный двор. Граня был как в горячке. Он покупал и нужное, и ненужное, и полезное, и бесполезное, - словом, все, что только бросалось в глаза и приковывало внимание юноши.

   - Гранечка, не много ли будет? - осторожно останавливала своего любимца Марья Дмитриевна. - Ведь четвертую сотенку меняешь, а что купил? Глядеть не на что. Белье-то какое непрактичное, на год его не хватит. И воротнички опять! Раньше "монополь" носил и был доволен, а теперь голландские! Одной прачке чего переплатить придется.

   - Прачке из моих денег платите! - фыркал недовольно Граня. - Что же вы беспокоитесь? И как это вы странно, мама, "мо-но-поль!" Теперь "монополь" никто из порядочных людей не носит - приказчики одни. А белье я самое модное купил, крапинками. И у графа Стоютина такое же, и у Миши Завьялова, и у Берлинга, наконец!

   - Гранюшка, да ведь то богачи, аристократы... графы да князья, а Берлинг - сын банкира, есть где разойтись... а ведь ты...

   - Ах, мама, - досадливо перебивал юноша, - что у вас за нелепость делить людей на классы... Ведь не в древности же мы живем, отстало это... Аристократы, демократы, все это относительное понятие. Кто горд и независим, тот и аристократ... А деньги у меня есть пока, слава Богу, и скупердяйничать ими не намерен.

   - Гранюшка! Ты бы полегче, все же! Ведь тают у тебя деньги-то, как сахар... Голубчик, ради тебя же хлопочу! - и даже слезинки навернулись на глаза доброй Марьи Дмитриевны.

   Граня притих. Легкое облачко раздумья набежало на его красивое лицо, потом все черты разом осветились милым выражением детского благодушия.

   - Мамочка, - произнес он ласково, - мамочка, поймите вы меня, ради Бога, наголодался я! Ведь, до шестнадцати лет, шутка ли, в заплатанных брюках ходил и Бог знает в каких сапогах, от штопок на чулках пальцы натер до мозолей. А кругом богатые люди, щеголи, под нос тычут своими достатками. Поймите, всякое ничтожество, урод всякий - и тот в модной тужурке и в запонках от Фаберже ходит. А я в куцых рубашонках, как приготовишка какой-нибудь. Ведь смеялись они... А теперь вдруг счастье такое упало, можно сказать, на голову. Ведь, пока молоды, только и жить, только и выпить полную чашу счастья. Последней радости лишить хотите! Грех вам, мама.

   - Гранюшка, милый, родной! Да разве я... да что ты? - и старушка, чуть не плача, обняла огненно-рыжую голову своего "красавчика" и в неизъяснимом порыве прижала ее к своей груди. - Делай, что хочешь, родной мой! Может быть, ты и прав! Рано тебе заботиться о черном дне. Господь с тобою!

   Граня торжествовал. Мать соглашалась с ним, и последнее препятствие отстранялось, таким образом, с его дороги. И Граня наскоро целовал свою старушку и, взяв хорошего извозчика, летел "в город", как называли центр Петербурга скромные гаванцы.

   А Марья Дмитриевна, глядя вслед любимцу, думала:

   "И правда, ребенок он... и много лишений бедняжка видел. Пусть хоть теперь вдоволь насладится, развернется немножко. Пройдет у него эта лихорадка; одумается и сократит расходы".

   Но Граня не одумывался. За новыми голландскими воротничками следовал изящный штатский костюм, сшитый у хорошего портного, рекомендованного богачом Берлингом; затем шли золотые запонки с маленькими сапфировыми звездочк