Чарская Лидия Алексеевна - На всю жизнь

е замка верная Доротея ощипывает убитую им только что дичь. А сам он греется у огня.

   - Ужасная погода! - говорит он, хмуря брови. - И иззяб я ужасно. Завтра, если не будет так сыро, Котик, поедем верхом.

   - Тссс! Какой же я Котик, когда я Брандегильда? Вот ты всегда спугнешь настроение, испортишь игру. Вот опять, видишь, настраиваться надо, - говорю я недовольно.

   - Ну-ну, не буду. Не буду, детка.

   И рыцарь Трумвиль очень галантно целует мою тоненькую руку.

   - Фррр! - слышится в соседней комнате, и чьи-то тяжелые шаги приближаются к нам.

   - Мишук! Тебя только и недоставало.

   Я охватываю милую черную кудлатую голову совсем уже выросшего Мишки и валю его на ковер. Это для него огромная неожиданность. Он силен, как бык, но неловок удивительно, как и подобает быть неловким косолапому Мишке. Но сейчас он ничуть не обижен за такое бесцеремонное с ним обращение, лежит у моих ног, трется головой о белый серебристый шелк платья и довольно урчит:

   - Фрр!

   - Рыцарь Трумвиль, - обращаюсь я к моему собеседнику, - что вы видели сегодня на охоте в лесу?

   - Я видел, Брандегильда...

   Тут начинается полный захватывающего интереса рассказ о плачущих, заколдованных осенью деревьях, о сентябрьском жутком плене, о пении ветра и вечерних криках птиц.

   Мой муж - талантливый импровизатор, и говорить он умеет красиво, как поэт. Меня захватывает его фантастическая сказка, я хватаю карандаш, бумагу и перекладываю ее на стихи.

   А камин пылает. И слышатся шаги дневального на крыльце, и звучит так сладко сонное всхлипывание Мишки. Может быть, потому комнатному пленнику в роскошной шубе снятся родной лес и родное логовище. Я тихо глажу его теплую шубу и смотрю на мужа.

   От обычой мрачности в его лице нет и следа.

   Складка между бровей исчезла. Черные глаза сияют. Сверкают в улыбке белые, как сахар, зубы.

   Неужели тоненькая Брандегильда сделала счастливым рыцаря Трумвиля навсегда, маленькая девочка Брандегильда с ее фантазиями и сказками, с ее бестолковой, мечущейся в грезах душой?

   - Вы счастливы, рыцарь Трумвиль, скажите?

   - Когда с тобою, вдвоем с тобою, без людей, вдали от них, - слышится ответ.

   Нет, я с ним не согласна. Я люблю людей, как сестер и братьев. Люблю их речи, беседы и смех. Люблю обмениваться с ними мнениями, спорить о литературе и искусстве. Это - жизнь. Жизнь такая же, как бег на лыжах или по льду, или бешеная скачка на Красавчике по степным дорогам Украины. А камин и тихий вечер в замке и тоненькая Брандегильда с медвежьей головой на коленях - это только сказка.

   - Скажите, рыцарь Трумвиль, могут ли быть сказки на земле?

   Он не успевает ответить. Верный оруженосец появляется на пороге.

   - Что тебе, Галка? - быстро осведомляется муж.

   - Так что, ваше высокоблагородие, - говорит он, - насчет птицы, что вы убили. Дуралея эта...

   - Какая Дуралея? - хмурится рыцарь Трумвиль.

   - Ну, Дуралея, Даша, куфарка, - роняет Галка тем же унылым тоном.

   - Ах ты! - возмущаюсь я. - Не Даша, а Доротея. Понял? До-ро-те-я!

   - Так точно, понял. Дуралея, - подтверждает он.

   - Тьфу! Так что же птица?

   - Птица-то на самом деле вовсе не птица, ваше высокоблагородие.

   - Как не птица? - срывается в один голос у меня с мужем.

   - Не могу знать, а только не птица. По всему видать...

   - Так что же?

   - Ворона, - получается такой же скорбный ответ. - Не могу знать, а только, значит, ворона.

   - Так, стало быть, я по-твоему, в темноте принял ворону за дикую утку и убил ее? - начинает горячиться рыцарь Трумвиль, и гневные искорки загораются в его глазах.

   - Не могу знать.

   Я не в силах больше удержаться, валюсь на мех тибетской козы и громко хохочу, разбудив моим смехом сонного Мишку.

   - Фррр! - вторит он мне, выражая не то свое неудовольствие, не то сочувствие.

   Рыцарь Трумвиль негодует. Он - прекрасный, всеми признанный охотник - никак, даже в темноте, не мог принять ворону за дикую утку. Чтобы восстановить свою репутацию, он кратко приказывает Галке:

   - Принеси сюда дичь, я погляжу.

   - Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

   Галка делает поворот назад, щелкает каблуками и исчезает за дверью. И вдруг снова просовывает в щель свое унылое, до невероятия спокойное лицо.

   - Так что оно, ваше высокоблагородие, никак это невозможно.

   Что невозможно? - теряя терпение, вскидывает на него грозными глазами муж.

   - Так что с духом они. Никак, то есть, в чистые комнаты их благородия доставить невозможно.

   - Кого?

   - Ворону, значит.

   - Ха-ха-ха!

   Мы уже не слушаем его и несемся взапуски по винтовой лестнице в "подполье замка", то есть в кухню. Там у стола Даша, то есть Доротея, потрошит огромного дикого селезня, принятого Галкой за ворону. От него пахнет дичью, болотом и лесом.

   - Вот так ворона! - смеется своим глуховатым смехом рыцарь Трумвиль.

   - Ха-ха-ха! - заливается, вторя ему, Брандегильда.

  

   Звонок. Гости. Мы взглядываем друг на друга. Рыцарь Трумвиль, только час тому назад вернувшийся с охоты, очень устал. Ему так приятно посидеть на мехе тибетской козы в обществе Брандегильды у пылающего камина и вести бесконечную игру в "замок Трумвиль". А со словом "гости" сопряжено известное напряжение, чинное сидение на диване, ярко освещенная гостиная и скучные беседы обо всем "всамделишном", таком далеком от грез, так хитро сплетенными двадцатипятилетним фантазером-мужем и его мечтательной восемнадцатилетней девочкой-женой.

   - Не надо гостей, не надо! - шепчу я. - Галка, Галка! Если папа и мама или дети с Эльзой и Варей, прими, конечно; да поручика Зубова, да господ Рогодских, - это свои, а для других нет дома. Понял? - шепчу я, вытягивая шею снизу лестницы, в то время как наверху Галка внимательно ловит каждое мое слово, перегнув через перила свое тонкое длинное туловище.

   - Так точно, понял, ваше высокоблагородие. Слушаюсь, - долетает до меня сверху, и он мчится в переднюю, гремя сапогами и грозя разрушить своей несуразной особой и замок, и лестницу, и весь мир.

   А звонок все звенит, заливается в передней. Мы, притаившись внизу, слушаем, как щелкает ключ входной двери.

   - Господа дома? - доносится до нас знакомый голос.

   Ага! Это Невзянский.

   - Оба дома, прекрасно, - вторит другой.

   Это Линского голос. Потом короткая пауза, и веселый Тимочкин голос звенит на весь "замок":

   - Здорово, Галка!

   - Здравия желаю, ваше высокоблагородие, - отбарабанивает тот.

   Затем прибавляет что-то.

   Пауза.

   И снова щелкает ключ в замке. Какие-то возгласы протеста. Чей-то смех, обидчивый, но веселый. И тоненькая фигурка Тимочки Зубова появляется на верху лестницы перед нами.

   - Ха-ха-ха! - заливается Зубов. - Нет, друзья мои, ваш Галка - одно великолепие! Вы подумайте: он и Линского, и Невзянского выпроводил сейчас!

   - Как выпроводил? А вас-то ведь принял? - недоумевающе роняют мои губы.

   - А вот как выпроводил: "Дома-то, - говорит, - господа дома, да, говорит, никого не велено принимать, акромя папы да мамы, да братцев, да сестрицы с губернаршами, да подпоручика Зубова, да господ Рогодских. А вас, ваше благородие, так что нельзя". Нет, видали вы такой экземпляр?! А!

   - Зарезал! Без ножа зарезал! - кричит мой муж, внезапно превращаясь из владетельного рыцаря Трумвиля в поручика Чермилова.

   - Вернуть их! Вернуть! Сию же минуту!

   И он несется по лестнице, сбив по пути с ног подвернувшегося ему совсем уже несвоевременно Мишку.

   - О, какой ты глупый, Галка, какой ты глупый! - говорю я с искренним сокрушением, раскачивая из стороны в сторону головой.

   - Так точно! - уныло соглашается невозмутимый Галка.

   - А мы-то ведь пришли к вам поговорить об устройстве задуманного нами спектакля, - роняет он, - и вдруг такой прием. Ха-ха-ха! Прелесть Галка! И откуда Борис выкопал чудовище этакое?

   Я в отчаянии и волнуюсь ужасно. О, глупый Галка! Никогда никакой порядочный оруженосец не выйдет из тебя.

   К счастью, Невзянскому и Линскому удалось объяснить причину недоразумения, и мой муж привел обоих к нам, извинившись за своего оруженосца.

   За чайным столом много говорилось о предстоящем спектакле, в котором нас уговаривали выступить. Спектакль - это что-то новое и забавное. Я с восторгом даю свое согласие, но рыцарь Трумвиль молчит.

   - Ах, пожалуйста, играй, - молю я его глазами. Он колеблется.

   - Со мною в одной пьесе.

   - Ах, если так.

   Он согласен.

   - Ура! Согласен! - кричит Тимочка на весь "замок". - Хорошо жить на свете, Галка? А?

   - Так точно, ваше высокоблагородие! - соглашается тот без колебания, вытягиваясь в струнку.

   - Особенно когда господа дома и принимают, - шутливо язвит Линский.

   - И поят чаем с вареньем, - вторит Невзянский.

   Я невольно опускаю голову и краснею до ушей сквозь улыбку. Нет, никогда не надо лукавить даже в пустяках. Запишем это раз навсегда на скрижалях моей жизни во избежание подобных же недоразумений впереди.

  

   На улице те же ненастные нудные осенние дни, зато в "замке" суета, к крайнему неудовольствию Мишки, который не выносит никаких новшеств и любит "тихое положение" - лежать в сладкой дремоте перед тлеющим камином. Тогда он грезит о родном лесе и сладко урчит. За этот год он вырос в большого настоящего медведя, и от него прячут мясо, один вид которого может разбудить в нем дикие наклонности хищного зверя. Рыцарь Трумвиль отдал приказание держать его внизу, в сарайчике, и реже пускать в комнаты. "Не дай Бог, случится что-либо, - говорит он часто, выпроваживая нашего четвероногого друга за дверь всякий раз, когда милая лохматая голова просовывается в комнату. - Еще с полбеды, если случится при мне, но если Котик будет один - как он справится с озверевшим хищником?"

   - Мишка - озверевший хищник? Ха-ха-ха! Милый, тихий, сладко урчащий Мишук.

   Эта мысль кажется мне нелепой, и Брандегильда смеется беспечным детским смехом.

   А в "замке" все та же суета, сутолока и волнение. Предстоящий спектакль перевернул весь строй жизни тоненькой Брандегильды. Теперь я с утра до вечера хожу по комнатам и учу роль, роль молоденькой вдовы в грациозной, изящной салонной пьеске "Из-за мышонка". В ней говорится о двух молодых людях, боящихся мышей. Эти молодые люди нравятся друг другу и желают соединиться брачными узами, но переговорить по этому поводу они никак не могут: страшная мышь мешает этому. Забавная пьеска, вызывающая непрерывный хохот публики, очень нравится мне. Я играю молоденькую вдову. С первых же слов я чувствую, что смогу сыграть порученную мне роль, я, не игравшая ничего в моей жизни. Надо быть только самой собою, не Брандегильдой из замка Трумвиль, конечно, а задорной, веселой Лидой Воронской, то есть, вернее, Чермиловой (никак не могу за эти семь месяцев привыкнуть к моей новой фамилии), скакать и прыгать по диванам, визжать больше от смеха, нежели от страха, шалить и дурачиться на славу. Во всех отношениях прекрасная роль. Но рыцарь Трумвиль отнюдь не разделяет моего восторга.

   - Ничего у меня не выходит, - с отчаянием вырывается у него, и он далеко отбрасывает тетрадку со своей ролью. - Во-первых, глупые слова, во-вторых, глупое положение. Я один на один выйду на медведя, а тут, здравствуйте: мышей бояться надо. В-третьих, как я им всем "штафиркой" покажусь? Да я фрака в жизни моей не напяливал ни разу!

   - Конечно, мой милый, рыцарские доспехи вам больше к лицу, - соглашаюсь я.

   - Ага! Ты смеешься!

   Тетрадка с ролью летит куда-то в угол, и рыцарь Трумвиль мчится за Брандегильдой кругом обеденного стола.

   - Ваше высокородие, на лепертицию пожальте. Господа все собрамшись, - замирая на пороге, рапортует Галка.

   - А, на лепертицию! Ладно!

   Подбираем тетради с ролями и спешим через теплый коридор в офицерское собрание, находящееся под одной крышей с "замком Трумвиль".

   В главной зале собрания - кавардак. Наскоро сколоченные подмостки сцены пахнут свежим деревом и лаком. Тимочка, Невзянский и офицер-художник Рудольф пишут декорации, безжалостно продушив краской все шесть комнат собрания.

   Кроме того, Невзянский - режиссер, а Тимочка - сценариус и его помощник. Оба успели накричаться до хрипоты и на плотников, и на столяров, и на актеров и теперь выдавливают из себя слова зловещим шепотом.

   Первая пьеса в три акта налаживается быстро. Самую смешную и видную роль кухарки поручают Маше Ягуби, которая играла не раз в предыдущих спектаклях и считается "почти настоящей актрисой". Баронесса Татя играет небольшую роль светской барышни, две молоденькие жены офицеров - двух шаловливых барышень-проказниц, приехавших домой на летние каникулы, Тимочка - старика-майора, Линский - молодого офицера и режиссер Невзянский - комика-доктора.

   Первая пьеса пройдет прекрасно, это несомненно: все люди бывалые, игравшие, и все это заранее знают. И Тимочка забавен, и Невзянский, а Маша Ягуби - та просто один восторг, точно она родилась, чтобы быть актрисой. Но зато вторая...

   Ах!

   Я знаю роль назубок, как говорится, но стесняюсь шуметь, прыгать, кричать, хохотать и визжать на сцене. Мямлю слова и двигаюсь как связанная, вспыхивая до ушей от каждого слова режиссера.

   Но я еще с полбеды, тогда как Борис, рыцарь Трумвиль, оказывается никуда негодным актером.

   - Шут знает, что такое! Провалите вы "Из-за мышонка"! Ах! - возмущается, негодует и волнуется Невзянский. - Да что ты, Борис, радость моя, не видел разве, как волнуются другие люди? - пристает он к злополучному Борису, который говорит по ходу роли слова: "Сударыня, я пришел просить вашей руки".

   - Не годится! Никуда не годится! - искренно сокрушается Тимочка и вдруг отчего-то спохватывается и выпучивает на меня с отчаянием остановившиеся глаза.

   - Батюшки мои! А где же лакеус? Откуда мы возьмем лакеуса? В пьесе выходит лакей и говорит: "Владимир Александрович Карский". Кто согласится играть такую крохотную, незначительную роль?

   Никто не соглашается, конечно. Не стоит гримировать лицо и переодеваться из-за одной фразы доклада. Это скучно. И офицеры, и их родственники, и знакомые не согласны на такую жертву. А без лакея играть невозможно, никак нельзя. Кому же, однако, сказать эти три слова?

   Ба! Счастливая мысль приходит мне в голову. Ура! Лакей есть!

   - Мы нарядим Галку и научим его доложить, - говорю я.

   Но "режиссер" и его "помощник" выражают некоторое опасение.

   - Как бы он не испортил нам дела.

   - Ну, уж не бойтесь, я это беру на себя, - отвечаю я.

   - Ну, если так - пожалуй.

   Звать Галку на репетицию нельзя: у него и так много работы дома. Он занят целый день в "замке" уборкой комнат, ходьбою с поручениями, подаванием обеда, ужина, - словом, работы у него немало. И я поэтому решаюсь заняться с ним его ролью дома.

   - Галка, - зову я его вечером после чая, - иди сюда.

   Он останавливается у порога в пролете двери и замирает как вкопанный.

   - Чего изволите, ваше высокородие?

   - Галка, кто это?

   И я указываю ему пальцем по направлению рыцаря Трумвиля, читающего с тетрадки роль в соседней комнате.

   - Так что, его высокородие поручик Чермилов, - отвечает он, еще больше вытягиваясь в струнку и опуская руки по швам.

   - Нет, - говорю я с отрицательным жестом, - это не поручик Чермилов. Нет, Галка.

   На лице у него появляется выражение самого красноречивого удивления.

   - Это Владимир Александрович Карский, - доканчиваю я, глядя в его растерянное лицо.

   - Так точно! - соглашается он с тем же оторопелым видом.

   - Повтори.

   - Так точно!

   - Не "так точно" повтори, а скажи: Владимир Александрович Карский.

   - Так точно, Владимир Лександрович...

   - Без "так точно".

   - Без так точно, - уныло вторит он мне.

   Я начинаю приходить в отчаяние. Пробую сначала.

   После получаса усиленного вдалбливания фразы в плохо уясняющую себе роль голову Галки (при чем Владимир Александрович Карский постоянно варьирует то на Владимира Лександровича Кникина, то на нечто совершенно в ином роде), я отпускаю наконец душу несчастного Галки с миром.

   Весь потный от старания услужить "ея высокородию-барыне" (которую и он, и Корнелий, и кухонная "Доротея" очень любят, в то время как рыцаря Трумвиля страшно боятся почему-то), Галка идет накрывать к ужину стол.

   Вечер спектакля. Большая белая, под мрамор, зала собрания сверкает сотнями огней. Зажжены огромная хрустальная люстра и все многочисленные электрические рожки по стенам. В комнатах носятся волны какого-то ароматного курения. Сцена отделена тяжелым занавесом от большей половины громадной залы, в которой пустуют пока сотни кресел и стульев в ожидании публики. Спектакль назначен ровно в девять, и к этому времени начинают съезжаться приглашенные.

   Забравшись чуть ли не с семи часов в крошечную уборную, я тщательно, как настоящая актриса, гримирую себе лицо, то есть накладываю на него поверх кольдкрема и пудры легкий слой румян, черню брови и веки и алой губной помадой мажу губы. Белокурый парик с пышной прической, новое лиловое "настоящее" дамское платье с длинным шлейфом, а главное - измененное благодаря гриму лицо делают неузнаваемой скромную Брандегильду.

   Я улыбаюсь себе в зеркало, делаю сладкое лицо и низко, почтительно приседаю перед собственным отражением. Потом внимательно прислушиваюсь к тому, что происходит по ту сторону тяжелого занавеса, в зрительном зале. Слышу сдержанный говор, всплески смеха, шум отодвигаемых стульев. Наконец хор трубачей покрывает все предыдущие звуки, служа прелюдией к началу спектакля. Сейчас, вслед за этим должен раздвинуться тяжелый занавес - и первая пьеса с ее исполнителями предстанет на суд снисходительной публики.

   Я еще раз окидываю взглядом свой туалет, не переставая шептать слова роли, и хочу уже выйти из крохотной комнатки за кулисы, чтобы оттуда слушать пьесу, как неожиданно со мною на пороге сталкивается какой-то белокурый господин.

   Боже, до чего платье и грим меняют человека! Я не узнаю рыцаря Трумвиля, положительно не узнаю. Штатское платье сидит на нем мешковато; рыжеватый парик плохо покрывает голову; приклеенная золотистая бородка меняет общий вид его лица, сумрачного и угрюмого. Брови и усы, напудренные золотистой пудрой, имеют очень странный вид.

   - Хотел играть блондином, чтобы не сразу узнали. Не так совестно осрамиться, - говорит он. - Ну, как ты находишь?

   - Нахожу, что отлично, - улыбаюсь я. - Только вот что: я тебе подправлю гримировку.

   - Ну! И разве ты умеешь, Котик?

   - Молчите, рыцарь Трумвиль, и повинуйтесь вашей Брандегильде.

   Я усаживаю его перед зеркалом и приступаю к работе: несколько штрихов синей краски под глазами, несколько черточек тушью вокруг ресниц, немного розовой пасты на щеки и румян на губы - и рыцарь Трумвиль превращается в самого очаровательного красавца в мире.

   Оба мы смотрим в зеркало сосредоточенными глазами.

   - Ну что? Хорош? - восторгаюсь я.

   - Ннда... Не то жулик, не то рыцарь из карманщиков...

   - Уж ты скажешь! А по-моему, прелестно!

   Нас прерывает Тимочка, пулей влетевший в уборную.

   - Лаку, ради Бога, лаку для наклейки. Скандал этакий вышел. Ус отвалился в самой патетической сцене. А злодейка Марья Яковлевна еще прибавила - играет, говорит свое, а потом, как увидела, прыснула в руку и вставила: "Что ж это ты, барин, ус-то, видно, себе на свечке опалил". Публика хохочет, а я так и замер. Ужас, подвела как! Скандал!

   - Ты вот что скажи лучше, - вставляет рыцарь Трумвиль с озабоченным видом. - Галка-то приготовлен как следует?

   - Успокойтесь, готов Галка. Вот только, как следует играйте сами, а он выглядит молодцом.

   - Рады стараться, ваше высокородие, - рапортую я, приложив правую ладонь к виску и вытягиваясь в струнку по-солдатски.

   Но Тимочке нынче не до смеха. Он наскоро приклеивает лаком ус и мчится обратно на сцену. Вскоре оттуда звучит деланным старческим басом его полудетский голос. А звонкий бойкий голос Маши Ягуби, под непрерывный смех публики, подает ему реплики.

   В кулисах мелькает довольное лицо Невзянскаго. Слава Богу, спектакль идет гладко, и "режиссер" доволен.

  

   Эффектно и забавно заканчивается первая пьеса. Три акта ее прошли без сучка и задоринка, если не считать отклеившегося уса и уроненной Тимочкою с ноги посреди сцены ночной туфли. Но все это вздор в сравнении с умопомрачительной игрой Маши Ягуби, удивительной выдержкой Тати и ни с чем несравнимым комизмом Невзянского, лучшего "актера" из всех.

   Все они были награждены по заслугам горячими аплодисментами.

   Наскоро доморощенные плотники из Тимочкиной роты меняют самодельные декорации и переставляют мебель.

   Я пользуюсь общей суматохой и, подойдя к занавесу, приставляю глаз к маленькой дырочке, просверленной в нем. Оттуда мне прекрасно видна вся зала. В первом ряду кресел, подле четы Рогодских, вижу моего "Солнышко" в его пушистых парадных эполетах, а подле него - маму-Нэлли в черном кружевном платье. Милая, и она приехала посмотреть на меня!

   У нас дома большая новость. В детском отделении квартиры прибавилась одна маленькая кроватка-колыбель: у мамы-Нэлли и "Солнышка" вскоре после моей свадьбы родилась еще одна маленькая дочка, синеглазая, темноволосая Наташа. Это радостное известие принесла нам экстренная депеша среди знойного лета на простор украинских степей. Прелестная девочка - живая игрушка всей семьи. И когда я смотрю на это очаровательное личико, у меня складывается твердое убеждение: как было бы хорошо, если бы и в замке Трумвиль появилась такая же синеокая и темнокудрая крошка. Я бы научила ее любить людей, скакать верхом и бегать на коньках и на лыжах. И сейчас, глядя на улыбающуюся, счастливую и довольную маму-Нэлли, разговаривающую с Рогодским, я невольно задумываюсь о том же.

   Неожиданный звонок за кулисами прерывает мои мечты.

   - Как, неужели нам начинать сейчас? - спрашиваю я, вздрагивая.

   - Очистите сцену! - вместо ответа кричит грозным голосом Невзянский.

   Подобрав шлейф, я бегу за кулисы, в то время как сердце мое стучит, стучит, не переставая, а руки в один миг становятся холодными, как лед. Дрожь страха подползает к самому сердцу. Ноги делаются свинцовыми, и я волнуюсь как никогда.

  

   Хор трубачей медленно стихает, и с легким шуршанием раздвигается занавес.

   - Выходите, - шипит мне Тимочка, но откуда - я уже не вижу, не разбираю. Вообще ничего не понимаю сейчас, кроме того, что я, тоненькая, высокая, в пышном белокуром парике женщина, уже не Лида-Брандегильда, она же Котик и "детка", а героиня пьесы - самая заурядная светская барынька, ужасная трусиха при этом, до смешного боящаяся мышей.

   И странно: я чувствую себя именно таковой сию минуту: я боюсь до безумия мышей и холодею при одной мысли о мышонке, разгуливающем по моей квартире. И с криком "Затворите двери! Там мышь!" бледнея даже под моими румянами, я выбегаю на сцену.

   Тут уже Брандегильда-Лида окончательно перестает существовать, а Марья Александровна, молоденькая трусливая вдовушка, знакомит публику с ходом пьесы.

   Как я говорю, двигаюсь, смеюсь - решительно не отдаю себе отчета. Мой голос звучит уверенно, твердо. Мой смех весел и искренен. Движения мои свободны, точно крылья выросли у меня за спиною. И я говорю, говорю без умолку, непринужденно смеясь или пугливо вскрикивая и озираясь.

   В публике одобрительный шепот. Десятки биноклей направлены на меня. Улыбается "Солнышко" из первого ряда. Вижу все как во сне. И Невзянского вижу в просвете кулис. Стоит, одобрительно кивает головою и аплодирует беззвучно, подняв руки выше головы.

   И вдруг смех раздается в зале. А у меня, как нарочно, грустное место, где я по ходу пьесы говорю о покойном муже.

   Оглядываюсь назад. Боже! Галка! Но в каком виде! Где они достали этот несчастный фрак, который доходит ему до половины фигуры, с рукавами чуть ли не да локтей только, откуда торчат его красные неуклюжие руки с беспомощно растопыренными пальцами. К довершению ужаса, фрак трещит на спине, вот-вот того и жди, сейчас лопнет. А его лицо! Что они сделали с его лицом! Или он так вспотел от неудобства своего чересчур узкого платья и от непривычного выхода в качестве актера? Но вместо лица у него какие-то кляксы, красные и черные, с присоединенными к ним полосами, наподобие полос шкуры зебры. Совсем татуированный индеец, да и только. Невозможно без хохота смотреть на эту изуродованную фигуру, на это измазанное, комическое лицо.

   Я гляжу на него, закусив губы, и жду доклада о приходе молодого господина - тех трех слов, над которыми я так добросовестно билась с злосчастным Галкой.

   Под моим взглядом он вытягивается в струнку, прижимает растопыренные пальцы к бокам и громким голосом, совсем по-солдатски, рапортует:

   - Так что их высокородие пожаловали, поручик Ермилов.

   И, сделав поворот налево кругом, направляется равномерным шагом к двери, ужасно стуча ногами грозя сокрушить и подмостки, и кулисы, и самую дверь. Затем, точно спохватившись и как бы вспомнив что-то, возвращается тем же солдатским маршем назад и заявляет громогласно:

   - Виноват, барыня. Владимер Ляксандрович Каша пожаловали.

   И снова исчезает со своим невозмутимым видом под оглушительный хохот публики.

   В первую минуту мне кажется, что все пропало. И меня тянет убежать за кулисы, где Невзянский шипящим шепотом ругает Галку.

   Но это желание мое минутно. Смех по ту сторону рампы понемногу смолкает. Появляется рыцарь Трумвиль в образе изящного блондина, и пьеса идет своим ходом. Понемногу инцидент с Галкой забывается. Публика смеется уже пьесе.

   Рыцарь Трумвиль, против ожидания, мил и забавен со своим застенчиво-угрюмым видом и угловатыми манерами провинциала, так подходящими к роли. Нет, он положительно создает даже тип. Это сюрприз, да еще какой приятный. Новая волна захватывает меня, и я забываю снова все: и зал, и публику, и Галкин неудачный выход. Мой голос звенит уверенно, задорно и весело. А когда мы оба прыгаем и скачем по диванам и креслам, спасаясь от мыши, весь зрительный зал сотрясается от смеха.

   Занавес сдвигается под долго не смолкаемый гром аплодисментов.

   - Браво! Браво! - доносится до нас из зала.

   - Браво! Браво! - кидаются ко мне за кулисами Тимочка и Невзянский. - Вы настоящая актриса. Неужели играете впервые?

   - Конечно, впервые.

   Маша Ягуби жмет мою руку. Прибежавшая "из публики" Дина Раздольцева виснет у меня на шее.

   - Дуся! Милочка! Вот удружила-то! Вот восторг!

   И она скачет вокруг меня, забыв свое впервые одетое в шестнадцать лет длинное платье.

   Приходят и "Солнышко", и мама-Нэлли к нам за кулисы.

   - Хорошо! Молодцы оба! - говорит отец.

   А мама-Нэлли, схватив нежной рукой мои плечи, отводит меня в сторонку.

   - Прекрасно играла, моя девочка. Откуда такой навык и уменье?

   - Не знаю, - говорю я простосердечно и целую ее розовую щеку.

   За тяжелым занавесом в это время уже убирают и приготовляют для танцев зрительный зал.

  

   Два месяца проходят незаметно. Белая пелена снега кроет и землю, и деревья. На большом озере, по примеру прошлого года, устраивается каток. Каток и ледяные горы. Но и то другое не для меня.

   Рыцарь Трумвиль однажды сказал Брандегильде:

   - Мне кажется, что скоро наш замок огласится звонким детским голоском, и судьба пошлет нам чудесную маленькую принцессу Трумвиль. Надо приготовиться достойно ее встретить.

   Радость охватила меня.

   Наконец-то!

   Мне захотелось визжать на весь "замок", закружиться и завертеться.

   Маленькая синеокая (непременно синеокая!) принцесса с черными локонами! Моя воплощенная мечта!

   Да, теперь уже не до катка, не до лыж и не до верховой езды. Эта зима принесет мне иные радости.

   В нашем "замке" появилась новая личность, бледная, худая, маленькая портниха Мариша. Из-под ее рук выходят такие чудесные вещи: кукольные чепчики, кукольные рубашечки, свивальники, кружевные одеяльца, достойные принцессы.

   Я, разумеется, не могу, не умею шить, но я, пока она шьет, гляжу на нее и мечтаю. Мечтаю о маленькой синеглазой принцессе с черными локонами, о маленькой эльфочке, что таинственно спустится к нашему "замку" вся радостная, светлая, несущая счастье роду Трумвиль.

   Непременно принцесса. О принце я как-то и не думаю даже. Ее портрет перед моими глазами. Собственно говоря, это не портрет, а красивая гравюра с изображением очаровательной девочки, похожей на фею, розовенькую, синеглазую и чернокудрую фею.

   - Мариша, - говорю я, приближаясь к портнихе, - скажите: это огромное-огромное счастье, не правда ли, иметь собственное дитя?

   - О да, счастье, но только не для тех, у кого есть нечего! Вон у меня их семеро. С ума сведут.

   - О, какое варварство!

   Я замираю, собираюсь в комочек, ухожу себя, вся моя радость исчезает мгновенно. Глаза испуганно поднимаются на мою собеседницу.

   - Дети - радость жизни, - говорю убежденно и ухожу к себе в спальню.

   Потом долго копошусь, выдвигая ящики комодов и шкафов, собираю старое платье, ненужные вещи и с целым ворохом возвращаюсь к Марише.

   - Вот, возьмите это себе, перешейте для детей ваших. А вот и денег немного. Все это вам присылает будущая маленькая принцесса замка Трумвиль.

   Она широко раскрывает глаза, ничего не понимая.

   - Какая принцесса? Какой замок? - И вдруг вспыхивает до ушей. - Благодарю вас. Благодарю. Вы так добры.

   - Совсем не добра. Нисколько. Я только хочу, чтобы маленькая фея-принцесса прилетела на землю, вся обласканная лучами всеобщей любви.

   Слетай же скорее ко мне с далеких небес, моя голубая мечта, моя маленькая фея!

  

   Ненастный зимний полдень. Туман повис над городом. Серые сумерки царят с самого утра. Рыцарь Трумвиль на службе. Мариша шьет, чуть слышно мурлыча под нос. Стучит ножная швейная машина в столовой. В гостиной, по обыкновению, топится камин. Перед камином разостлана мягкая козья шкура. На ней я и Мишка.

   Мишка прикорнул поближе к огню. Я полулежу на белом меху, сияющая и притихшая, как это всегда бывает со мною при мыслях о принцессе. Но Мишка сегодня что-то беспокоен. Не урчит, а как-то ропщет, словно жалуясь; поглядывая на меня бегающими из стороны в сторону маленькими глазками. В них какой-то странный, беспокойный блеск. Недавно он поцарапал руку Корнелию, кучеру-солдату, и страшно ревел накануне над чашкой варева из овсянки.

   Уходя сегодня на службу, рыцарь Трумвиль сказал, целуя мне руку:

   - Не пускай в комнату Мишку, он что-то не нравится мне нынче, детка.

   Но разве можно не пустить эту славную, переваливающуюся с ноги на ногу тушу в теплой шубе к огню, около которого он так любит понежиться. И потом, он так умеет слушать мои пылкие, восторженные рассказы о принцессе.

   - Она будет синеглазая, светлоокая, - говорю я ему, - и локоны у нее будут как тучки на небе. А губки... Ах, Мишка, Мишка, ты не можешь себе представить, какие у нее будут губки, - шепчу я, не сводя глаз с пламени, в котором, кажется мне, вот сейчас увижу мою очаровательную, маленькую девочку. Мишка, вся она будет как маленькое солнце. Вся подобная солнцу. Слышишь? И ты будешь играть с нею и возить ее на своей огромной спине.

   Я перебираю теплую шкуру Мишки, а сама, не сводя глаз с пламени, начинаю шепотом импровизировать стихи, посвященные принцессе. С уст моих срываются рифмованные строфы, в то время как глаза прикованы к огню, а руки застыли на морде Мишки, который с тихим урчаньем, ласково, как собачка, лижет розовую ладонь своим шершавым горячим языком.

   Да, я его вижу, вижу! В ярком пламени камина синие глаза и румяные уста великолепной маленькой принцессы Трумвиль.

   Я снимаю руку с Мишкиной морды, не обращая внимания на его недовольный ропот, не замечая его пристально направленный на мою теперь алую, как кровь, от пламени камина ладонь взгляд, и опять отдаюсь охватившей меня волне вдохновения. И я импровизирую снова уже другое посвящение маленькой эльфочке, моей мечте.

   Смолкаю внезапно, ошеломленная. Страшный могучий рев заставляет меня содрогнуться. Передо мною на задних лапах стоит Мишка, с широко раскрытой пастью, с налитыми кровью глазами, с горячим дыханием, клубом вырывающимся изо рта.

   Стоит, испуская дикий рев и потрясая обеими лапами. Жутко поблескивают его налившиеся кровью глаза.

   Я испуганно вскакиваю с ковра и отступаю от обезумевшего медведя. Смутно проносится в голове отчаянная мысль: "Борис на службе. Галки нет дома. Что можем сделать мы, две женщины, с рассвирепевшим зверем?"

   Я мгновенно, к ужасу моему, догадываюсь об истине. Мишка ласкал мою руку, не отнятую мною по забывчивости, и, почуяв мясо и кровь под тонким покровом кожи, одичал, озверел, взбесился. Об этом не раз предупреждал меня муж, но я не хотела этому верить, смеялась, не придавая значения его словам. И вот теперь... Неужели расплата?!

   Я пячусь к двери. Хватаю стул и ставлю его перед собою. Но что значит такая маленькая преграда для пробудившегося инстинкта хищника!

   Медведь бросается ко мне, как щепку, отбрасывает стул и обхватывает меня своими огромными лапами.

   Теперь я чувствую его горячее дыхание на своем лице, его запах, особенный специфический запах хищного зверя, и с последним отчаянием бросаю остановившемуся, захолодевшему сердцу:

   - Великолепная маленькая принцесса, прощай! Мне не увидеть тебя никогда в жизни!

  

   Страшные лапы сжимают мои плечи. Налившиеся кровью глаза беспокойно мечутся под моим взором. Как будто смутно борются последние сознательные инстинкты в душе зверя. Быть может, страшно восстать против человека. Но инстинкт побеждает. Медвежья лапа угрожающе заносится над моей головой.

   И в тот же момент я, как в тумане, вижу вбежавшего Бориса, его бледное, перекошенное ужасом лицо и какую-то блестящую вещицу в его вытянутой руке.

   Рука с блестящей вещицей быстро приближается к уху медведя. Гулко раскатывается выстрел по всему "замку", и в тот же миг темные, остро пахнущие, смертельные объятия одичавшего зверя оставляют меня.

   Сраженный пулей, медведь с легким шумом валится на пол посреди гостиной.

  

   - Котик милый! Детка! Дорогая детка! Ты смертельно испугалась, да?

   Я вижу перед собой ласковые черные глаза Бориса, его встревоженное лицо, побелевшие от волнения губы. Ах, значит, я спасена, я увижу мою маленькую принцессу! Увижу! Какое счастье!

   Но вдруг взгляд мой падает на неподвижно лежащее посреди гостиной тело Мишки. Четко представляется вытянутая рука с блестящим револьвером и выстрел, ужасный выстрел! И внезапная жалость, смешанная с ужасом, заливает все мое существо.

   - Зачем, зачем ты убил его! Я его так любила!

   И, вскочив с дивана, я бросаюсь к моему поверженному врагу, обнимаю руками его мохнатую шею и, вся дрожащая и взволнованная, отрывисто лепечу:

   - Зачем ты убил его, Борис? Это жестоко! Бесчеловечно! Зачем ты его убил?

   Несколько мгновений он смотрит на меня расширенными от изумления глазами. Затем пожимает плечами, и глубокая морщина прорезает его лоб.

   - Что же, ты предпочла бы, чтобы он задушил тебя насмерть, этот взбесившийся зверь?

   Я молчу мгновение, сраженная, уничтоженная его здравой логикой. Но в глубине моего сердца - протест. Разве нельзя было поступить иначе? Оттолкнуть, оглушить ударом зверя, что ли? Ведь Борис такой сильный. Но не убивать, только не убивать! И срывающимся от волнения голосом я высказываю это мужу.

   И вот я вижу его темнеющее лицо, гневные искорки, зарождающиеся в глазах, угрюмый взгляд, каким он никогда еще не смотрел на меня прежде.

   - Борис, что с тобою?

   - Ты рассуждаешь, как безрассудное дитя, как самая маленькая девочка, - отвечает он мне недовольным голосом. - Надо было выбирать одно: или видеть тебя растерзанной, или убить взбесившегося Мишку. А впрочем, не пришлось бы прибегать к этому, если бы ты была благоразумнее и не пустила его в комнаты, как я и просил.

   Это звучит уже упреком. И недовольством, гневом и холодностью веет от него. Это уже слишком. Бранд