Чарская Лидия Алексеевна - На всю жизнь

   - И отлично, меньше лишнего багажа, - шепчет мне Медведев.

   - Ну, кто же садится? Не задерживайте же, ради Бога, господа. Не видите разве, вон лезет сюда моя "мучительница". Пропала моя головушка! - чуть не плачет Дина.

   - И в самом деле, занимайте ваши места, mesdames et messieurs.

   Худенький Вольдемар очень смешон, когда с умышленно неуклюжими движениями усаживается на переднем месте широких саней.

   С шумом, хохотом все рассаживаются: баронесса Татя, Дина, я, Маша Ягуби с ее двоюродным братом, офицером. В последнюю минуту выражают желание прокатиться и сестры Вольдемара, белокурая Соня и черноокая Ларя - "Кармен".

   - Ой, не много ли будет? Это называется немножко чересчур множко.

   И Медведев тревожно взглядывает на заведующего санями сторожа-пожарного, который отвечает невозмутимо:

   - Да ведь все едино, много аль немного, а сбавить нельзя.

   - Верно, что нельзя, это ты правильно, братец. - И он берется за руль.

   - Nadine! - доносится снизу. - Я запрещай вам катиль на гора. Я запрещай. Ни единов раз! Ни единов!

   Это кричит "мучительница".

   - Да мы не на гору вовсе, мы под горку, - невинно утешает ее Вольдемар.

   - Все рафно. Я запрещай.

   - Ах, да что вы медлите? - с отчаянием срывается с уст Дины, и она дает сильный толчок саням вперед.

   - Ай! - вырывается у кого-то.

   Сани летят вниз, с треском переворачиваясь несколько раз на спуске, и с грохотом раскалываются пополам. Что-то ударяет мне по голове, и в тот же миг - острая боль в руке.

   Сани расщеплены. Мы лежим посреди ледяной дорожки. Кто-то стонет. Кто-то смеется. К нам бегут со всех сторон, осведомляясь, не ушиблись ли мы, не сломал ли кто-нибудь ногу, все ли благополучно.

   - Приехали! - мрачно произносит Вольдемар, потерявший фуражку по дороге.

   Он и офицер Невзянский помогают нам подняться. Надя, попавшая в сугроб, вылезает оттуда со сконфуженным видом.

   - Вы не ушиблись? - осведомляется она у меня и тут же отскакивает, и в ее глазах ужас.

   - Кровь! Кровь! Почему это кровь на вашей руке? - В глазах моих мутится от боли, и темные круги расплываются передо мною. Но у меня, однако, хватает силы шепнуть девочке:

   - Ради Бога, не испугайте Эльзу и Павлика, они, кажется, не видели ничего. Они в кабинке. А я побегу домой.

   Я киваю всем и несусь со злополучного катка.

   Алая полоса крови уже успела просочиться сквозь платок, которым я второпях обмотала руку. Боль в руке заставляет подкашиваться ноги.

   Нет, в таком виде невозможно появиться перед глазами "Солнышка" и мамы-Нэлли. Я должна хоть немного отойти.

   В парке масса гуляющих, и все они с удивлением смотрят на бледную высокую девушку с окровавленной рукой. Не дай Бог встретится еще кто-нибудь из знакомых, начнутся расспросы, выражения сочувствия, соболезнования.

   А боль становится с каждой минутой все нестерпимее, все сильнее.

   Ах, уйти бы отсюда подальше, в дальнюю нерасчищенную часть парка, которая незаметно переходит в лес, где никого нет и где я могу пережить одна неприятные минуты. И я сворачиваю на глухую аллейку.

  

   Шумный парк остался далеко за мною. Впереди темная аллея огромного "дальнего" парка, который начинается сразу за аркой ворот и там дальше, уже за городской чертой, незаметно переходит в лес. Теперь в этом пустынном парке-лесу мне впору заняться своей пораненной рукой.

   Здесь уже нет расчищенных дорожек; одна глухая тропа ведет в лесную глушь. Следы заячьих лапок четко отпечатываются на снежных сугробах. Диким запустением и тайной леса веет отовсюду. С глухим звуком ударяется большая еловая шишка о пень. Белочка, кокетливо помахивая пушистым хвостом, близко от меня перебегает дорогу.

   Солнце спряталось, словно утонуло в белоснежных вершинах деревьев. Легкий сумрак окутывает лес. Зимний день короток. Надо спешить, а то опоздаю домой к обеду. Вероятно, Эльза и Павлик уже хватились меня и бьют тревогу.

   Усаживаюсь я на обрубке толстой сосны, предварительно смахнув с нее снег теплой перчаткой, и, обнажив руку повыше кисти, набираю снегу в другую и тщательно смываю с израненной руки кровь.

   Сначала нестерпимая боль выдавливает на глаза слезы, затем словно огнем охватывает руку, и боль стихает. Я быстро обматываю больное место платком и вздыхаю с облегчением. Теперь сижу на пне и любуюсь, как медленно падают на землю сумерки короткого зимнего дня.

   И таинственная прелесть леса зажигает какие-то неясные рифмы, нестройные образы. Я чувствую приток вдохновения, и грезы поют во мне, складываясь в стихи.

  

   - У-у-у-у!

   Что это - сосны скрипят так жалобно или ветер играет в чаще?

   Странный звук повторяется, к моему изумлению, еще и еще раз. Затихает не сразу. На смену ему слышатся быстрые тяжелые шаги. Хрустит сухой валежник, трещат сучья деревьев.

   Я вглядываюсь в чащу.

   Что это? Человек? Гуляющие, забредшие в эту глухую часть парка-леса? Нет, это не могут быть человеческие шаги. Люди так не ходят. А между тем они приближаются, странные, тяжелые, непонятные шаги. Резче, сильнее треск валежника, и хруст сучьев, и этот странный звук.

   Не то воркотня, не то стоны, слегка напоминающие человеческие. И вдруг рев оглушает чащу. На этот раз громко и протяжно несется на весь лес:

   - У-у-у-у!

   Я хватаюсь за ствол дерева. "Ведь это медведь! И рев медвежий!"

   И холодный пот выступает у меня на лбу.

   И точно в ответ на мою догадку снова гудит по всему лесу ужасный рыкающий протяжный вой.

   В тот же миг с треском разделяются кусты, и огромная бурая голова с маленькими глазами высовывается из зарослей, стряхивая снежный дождь с гибких веток.

  

   - Медведь!

   Ужас разливается по всему моему телу.

   Страшная бурая голова несколько секунд нюхает воздух, затем маленькие глазки останавливаются на мне, и огромное туловище бурого медведя на задних лапах бросается в мою сторону.

   Крик замирает на моих губах. Я закрываю глаза и прирастаю к месту. Чувствую, не поднимая век, теплое дыхание над своим лицом и тот острый медвежий запах, который знаком мне по одному из отделений зоологического сада, куда меня водили в детстве.

   Вот-вот конец. "Он разорвет меня на части, задушит в своих ужасных лапах", - мелькает в моей голове, и что-то тяжелое наваливается мне на плечи.

  

   - Пожалуйста, не бойтесь. Это ручной Мишка. Он не причинит вам вреда. Он еще очень молод и вздумал по глупости поиграть с вами. Глупый Мишук! Назад!

   Я открываю глаза и замираю от изумления. Где же мой страшный враг, заставивший меня умирать со страха?! Передо мной теперь два живых существа вместо одного.

   Подле страшного медведя, вовсе не кажущегося теперь таким страшным и большим, как мне это показалось в первую минуту, находится среднего роста человек, такой же мохнатый, как и его спутник Мишка.

   На человеке какая-то мудреная, вывернутая наружу куртка, высокие валенки, на голове мохнатый треух. Из рамки темного меха выглядывает его лицо, не имеющее и признака румянца, несмотря на мороз. Вертикальная морщина пересекает лоб. Губы наполовину скрыты густыми черными усами, и на всем лице, угрюмом и печальном, лежит как будто печать неудовольствия и затаенного раздражения.

   Такие лица не знают улыбки. Молод или стар этот человек, решить трудно. Волосы его скрыты под треухом, а сурово, печальным глазам как будто незнакома юность. И голос его, глуховатый и отрывистый, не звучит, как звучат обыкновенно молодые свежие голоса:

   - Пожалуйста, не бойтесь моего друга. Он скорее забавный, нежели страшный, - говорит еще раз незнакомец и хмурит густые черные брови. - Но что это с вашей рукой и как вы попали в эту глушь? - задает он мне вопрос, бросая взгляд на мою обвязанную платком руку.

   Я не успеваю ему ответить, потому что Мишка поднимается на задние лапы и кладет снова обе передние мне на плечи. И вмиг его горячий красный шершавый язык облизывает мой лоб, нос, щеки и губы.

   - Ой! - невольно вырывается у меня со смехом, и, защищаясь от непрошеной ласки, я взглядываю на незнакомца.

   И точно другой человек стоит передо мною. Улыбка играет на его лице. Большие белые зубы сверкают в этой улыбке, и блестят, как темные маслины после дождя, большие глаза, разом потерявшие свою недавнюю угрюмость. Какое простодушное, почти детское выражение сейчас на суровом прежде лице незнакомца, как изменяет его улыбка!

   - О, вы еще не знаете, что за проказник мой Мишка. Сейчас я покажу вам, как он умеет бороться. Хотите?

   - Откуда он у вас?

   - Мне привезли его однажды с двумя другими крошками-медвежатами в корзине. Его мать убили на облаве. Двух других мишек я отдал знакомым, а этого оставил себе. Отпоил его молоком, выкормил, вырастил и теперь видите сами, что это за красавец. Ну, Мишук, покажи барышне, как ты умеешь со мною бороться! - сказал он, слегка смазав медведя по морде своей темной рукавицей.

   И, прежде нежели Мишка успевает предпринять что-либо, мой незнакомец делает прыжок и толкает его в сугроб.

   Несколько минут Мишка, облепленный и запушенный снегом, трясет головою и забавно отфыркивается и пыхтит. Затем, неуклюже перебирая ногами, несется на своего противника. Завязывается борьба. Мишка очень смешон. У него что ни движение, то умора.

   Забыв недавние переживания, страхи и боль в руке, я хохочу до упаду, глядя на них обоих.

   Незнакомец в своей короткой куртке лапландца строен и ловок; зато Мишка, в его природной бурой мохнатой шубе, - одно сплошное карикатурное явление. Когда человек неожиданно быстрым движением бросает его в рыхлый сугроб и тонет в нем вместе со зверем, Мишка начинает скулить с видом обиженного ребенка и трет лапой глаза.

   - Он, очевидно, недоволен, что его победили. Совсем как капризный мальчик. Ха-ха! - говорит незнакомец.

   Борьба вызвала легкую краску на его бледных щеках, продольная морщинка между бровями исчезла, и лицо его стало свежо, молодо и красиво. Ему нельзя сейчас дать более двадцати пяти лет.

   - Какая прелесть! - говорю я, глядя на Мишку. - Можно его погладить?

   - Конечно.

   - Вы его любите? Да?

   - Он мой единственный друг, - слышу я странный ответ, холодный и гордый.

   И вмиг исчезает краска молодости с лица моего собеседника. Улыбка меркнет в глазах и на губах. Угрюмый тяжелый взгляд упирается в землю. Не надо было, должно быть, задавать этого вопроса.

   Чтобы скрыть свое смущение, я ласкаю теплый мех живой медвежьей шкуры. Мишка довольно урчит и сладко прищуривает глаза, совсем как большая дворовая собака.

   - Кто вы? - спрашиваю я.

   Брови моего собеседника высоко поднимаются.

   Мне делается неловко и стыдно от моего любопытства.

   - Вы повелитель здешнего леса - лесной царек, - говорю я, принужденно смеясь. - Вы живете среди самой чащи этого хмурого леса, окруженный его четвероногими обитателями. Медведи, лисы, волки, зайцы и белки составляют вашу покорную свиту, и с нею вы прячетесь от людей. Когда здесь в лесу все зелено, ясно, солнечно и красиво, - вы играете на свирели, и звери пляшут под вашу музыку. Это звериный праздник. Но на него не возбраняется приходить и лесовикам, и козлоногим, и лесовичкам в зеленых одеждах из берез, и маленьким лесным гномам. Все пляшут до изнеможения, пока поет свирель. Потом вы угощаете ваших гостей медом цветов, хрустальными капельками росы с подорожников. И на ложах из мха ваши слуги приготовляют им постели. А зимою сама природа устраивает вам ледяной терем из хрустального ажурного льда. Ледяной теремок - дворец в самой чаще.

   Я продолжаю свою длинную импровизацию до тех пор, пока угрюмые глаза моего собеседника не загораются снова и лицо не делается опять простодушно-мягким и детски, доверчивым.

   - Милое дитя, - говорит он, - если бы то, о чем вы рассказываете, могло бы осуществиться, я бы считал себя счастливейшим из людей.

   - Почему?

   - Чем дальше от людей и от их суетного общества, от их мелочности, придирчивости, зависти и злобы, тем лучше. Вы еще так юны, жизнь улыбается вам, и вы меня не поймете. Но я много видел горя в жизни, и поэтому меня тянет или в зеленые дебри леса, или в мой хрустальный теремок. Однако уже поздно. Я выведу вас на дорогу и провожу до города. Можно?

   И, не дожидаясь моего ответа, он бросил медведю:

   - Ну, Мишка, идем!

   Тот встал на задние лапы и с тою же лаской-воркотней закинул одну из передних на плечо своего двуногого друга, словно обнял его, и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, зашагал о бок с ним, как товарищ-спутник.

   На том месте, где у входа в город лес снова превращается в парк с его разбегающимися аллеями, мы расстаемся.

   - Кто вы, странный человек? Скажите мне ваше имя по крайней мере. - Срывается помимо воли с моих нетерпеливых уст.

   - Зачем? Вы сказали, что я лесной царек, и пусть таким лесным царьком я и останусь в вашей памяти, милое дитя с радостными глазами.

   Я смотрю на него еще с минуту. Какой странный, какой непонятный, особенный человек.

   - Прощайте, - говорю я наконец. - Спасибо, что вывели меня на дорогу. Уже сумерки. Я могла легко заблудиться в лесу.

   - И вам спасибо, - слышу я ответ, - за то, что не испугались, не побоялись моего угрюмого вида. За это вас благодарю.

   И опять тот же взгляд, суровый и печальный. Он должен быть очень несчастлив, этот человек.

  

   - Где ты была так долго? Что с рукою? Разве можно так пугать?

   Эльзе сделан выговор за то, что отпустила меня одну в глухую часть парка. У мамы-Нэлли и у "Солнышка" встревоженный вид, испуганные глаза. Они беспокоились обо мне ужасно. В результате мне запрещено кататься с гор и гулять одной.

   - Это не Ш., где нас знали все и где мы всех знали, - подтверждает с недовольным видом отец.

   Потом я рассказываю им о своей встрече с незнакомцем.

   - Лесной царек... Хочется верить, что это так.

   - Фантазерка, - смеется мама-Нэлли, - и когда ты спустишься на землю и не будешь витать со своими грезами в облаках?

   А вечером, перед сном, я беру мою заветную тетрадку и набрасываю в ней новые рифмы в честь лесного царька и его четвероногого друга. И с волнением читаю их Варе.

  

   На дворе крутит декабрьская вьюга. В комнате мамы-Нелли, перед огромным трюмо, зажжены свечи, а поверх ковра разостлана большая, чистая белая тряпка.

   Я стою перед трюмо неподвижная, как кукла. Белое платье клубится вокруг моей хрупкой фигуры. Два цветка белой лилии запутались в густых русых волосах.

   Мама-Нэлли, в темно-гранатовом бархатном платье с брильянтовой бабочкой в искусно причесанных черных волосах, сидит в удобном широком кресле и, вооружившись лорнетом, подробно "инспектирует" мой наряд.

   Варя, уложив детей, пришла посмотреть на сложную процедуру бального одевания. Эльза, Даша и портниха ползают вокруг меня, подкалывая что-то у трена и пристегивая последними стежками нечаянно распустившийся воздушный волан.

   Несколько дней тому назад Марья Александровна Рагодская приезжала приглашать нас на большой вечер в одну из стрелковых частей, куда только что перевели ее мужа. Мне очень не хотелось ехать на этот вечер, тем более что никого еще из танцующей молодежи я не знала здесь, в Царском.

   - Пустяки, - успокаивала меня мама. - во-первых, ты знакома со многими сверстницами-барышнями, которые не замедлят представить тебе своих братьев, родственников и знакомых. Во-вторых, ты знаешь молодого барона Фрунка, Медведева и Невзянскаго. Да кроме того, и Марья Александровна не позволит тебе скучать.

   Ах, вот именно этого-то я и не хочу. Будут подводить незнакомых людей, которые, в свою очередь, с глухим чувством неудовольствия станут из вежливости кружить в вальсе чужую, незнакомую им барышню. Лучше бы не ехать. И мои глаза с мольбою останавливаются на лице мамы-Нэлли.

   - А что, если остаться? Право, я прекрасно бы провела время с Варей и Эльзой. Можно?

   Я вкладываю в эту мольбу всю имеющуюся в душе моей нежность.

   Минутная пауза. Затем энергичный отрицательный кивок черной головки, от которого брильянтовая бабочка загорается миллионами белых огней.

   - Если ты хочешь сделать мне неприятность, девочка, оставайся, - звучит милый голос. - Вот, скажут добрые люди, сама вырядилась, на бал приехала, а падчерицу дома оставила, по всему видно - мачеха. Прелестно. Нечего и говорить.

   Что? Мачеха? Падчерица? О, эти слова сжимают мне сердце. Я вырываюсь из рук меня одевавших и обнимаю маму-Нэлли.

   - Еду! В таком случае еду!

   И спустя полчаса вороная пара мчит нас на дальний конец города.

  

   В большую залу Стрелкового собрания я вхожу точно приговоренная. Вспоминается другой вечер в маленьком Ш., на котором присутствовал Большой Джон. Нас встречает Марья Александровна с гурьбою молодых стрелковых офицеров. Следуют имена, фамилии, чины и опять имена. Разумеется, я не запоминаю ни единого. От золотого шитья мундиров рябит в глазах.

   Молодежь щелкает шпорами, приглашая на контрдансы. Ах, какая это пытка для молоденькой дикарки, обожающей природу!

   Там, в дальнем углу зала, вижу "Солнышко", который приехал сюда получасом раньше. Он стоит в группе более солидных офицеров и незаметно издали ободряюще улыбается мне.

   Хочется кинуться к нему или крикнуть во все горло:

   - Увези меня, пожалуйста, отсюда! Пожалуйста, увези!

   Я вижу Татю Фрунк, порхнувшую по зале с блестящим адъютантом, дальше - Машу Ягуби, кружащуюся со своим кузеном-стрелком. Вон три сестрички Петровы одновременно пускаются в пляс. Счастливицы! Они чувствуют себя в своей тарелке. А я? Что за нелепое удовольствие, придуманное людьми, эти балы!

   Кругом танцуют. Мама-Нэлли с Марьей Александровной заходят за колонну, оживленно разговаривая между собой. Я готова уже юркнуть за другую, чтобы исчезнуть с поля зрения всех этих господ в расшитых золотым шитьем мундирах, как кто-то преграждает мне дорогу.

   - На тур вальса, m-lle.

   Безусый офицерик, немногим старше меня, стоит передо мною. Глаза его веселы.

   - Ах, слава Богу! - говорю я.

   - Почему - слава Богу? - спрашивает он.

   - А потому что это вы, а не взрослый офицер, приглашаете меня.

   - То есть как это не взрослый офицер? - Юный офицерик начинает усиленно крутить несуществующие усы.

   - Ах, пожалуйста, не обижайтесь. Вы, разумеется, не похожи на тех важных господ с усами, которые держатся прямо, точно проглотили аршин. Ха-ха-ха!

   - Да и я не горбатый, слава Тебе, Господи, - протестует он. - И у меня гм... будут тоже усы, уверяю вас, даже очень скоро.

   - Не раньше, как через четыре года, однако.

   - Ну вот еще! Гораздо раньше.

   - Ну, тогда через пять.

   - А вы злая. Ха-ха-ха!

   Мы кружимся несколько минут молча. Потом юноша говорит:

   - Пляшете вы превосходно и легко, как перышко. А фигуры вальса умеете делать?

   - Что за вопросы. Понятно!

   Мы останавливаемся посреди залы и проделываем несколько фигур.

   Мой кавалер в восторге. Здесь мало кто танцует такой вальс.

   - Это новость. Где вы выучились всему этому? - осведомляется он, отводя меня на место.

   - В институте, конечно.

   - А-а-а!

   Он опять покручивает невидимые усики и, лукаво прищурив глаза, прибавляет:

   - А правда, что институтки обожают ламповщика, а свинью, извините ради Бога за выражение, именуют ветчиной?

   Я вспыхиваю.

   - Сами-то вы обожаете ламповщика! - сердито говорю я.

   - Смотрите, смотрите на трех сестричек!

   - Ха-ха-ха!

   Посреди залы стоит высокий офицер с самодовольным видом, с длинными усами и красивым важным лицом. Вокруг него суетятся три сестрички Петровы: Нина, Зина и Римма.

   - Я вам спою, - возбужденно звонко кричит Римма, точно офицер совсем глухой. - Пойдемте в библиотеку, я вам спою.

   - Мосье Линский, - перекрикивает ее старшая, Нина, - я нарисую ваш профиль, хотите?

   - А я сыграю вам Моцарта. В маленькой зале есть рояль, - вторит ей средняя, Зина.

   Осажденный с трех сторон, Линский всячески хочет избавиться от порядочно-таки надоевших ему сестриц.

   - Пойду спасать его, - смеясь, говорит мой юный кавалер. - А потом вернусь к вам, и будем плясать с вами кадриль. Ладно?

   - Ладно, - откликаюсь я весело, сразу почуяв в эхом юноше "своего брата", без фальшивого "бального" тона и светских прикрас. Но если бы это "ладно" услышал "Солнышко" или мама-Нэлли...

   - Кстати, меня зовут подпоручик Тимофей Зубов, - говорит он, щелкая шпорами, - по молодости лет все меня называют Тима Зубов. Называйте и вы меня Тимой. Ладно?

   - Ладно, буду называть Тимой, - хохочу я.

   Он бежит вприпрыжку и раскланивается перед группой трех девушек.

   Нина и Римма одновременно опускают ему свои левые руки на плечи. Зина тоже тянет свою. Но - увы! - у молоденького офицера только два плеча, и танцевать он одновременно может, конечно, только с одною. Поэтому он кружится со старшей, в то время как две младшие поджимают губки.

   - Ух, заморился! - И запыхавшийся Тима снова передо мною. - А вы, я заметил, тоже танцевали.

   Я действительно танцевала в его отсутствие с двумя какими-то офицерами.

   - Слышите? Кадриль! Пора становиться в пары.

   И он предлагает мне руку, свернутую калачиком. Во время кадрили Тима незаменим. Он не молчит ни минуты.

   - Не люблю трех сестричек, грешен, - смеется он, понижая голос. - Уж очень прилипчивы. Одна играет, другая поет, третья рисует. Бррр, сколько талантов! За единственное прощаю им многое - варенье дивно варят. Я у них как-то два фунта в один присест съел. Очень уж вкусным показалось. А вы не варите варенья?

   - Никогда, - с ужасом говорю я.

   - И не рисуете?

   - Ни-ни.

   - И не поете?

   - Ни.

   - И не играете?

   - Увы, нет. То есть да, но очень плохо.

   - Так что же вы умеете, однако?

   - Ах, ты, Господи, вот так экзамен! - хохочу я. - Во-первых, бегаю на коньках, во-вторых, правлю лодкой, в-третьих, катаюсь на лыжах, в-четвертых...

   - А вы стихами не грешите?

   Лицо Тимы принимает выражение лукавой кошачьей мордочки.

   - А вы откуда это выудили?

   - Так, показалось...

   - А вы перекреститесь, чтобы не казалось, - смеюсь я и немножко краснею.

   Потом Тима начинает сыпать анекдотами из солдатской жизни. Представляет заику-солдата, потом другого, который никак не может привыкнуть к мундиру после деревенской жизни, третьего, чересчур близорукого, который принимает за офицера стрелковую мишень, и т.д.

   - Нехорошо смеяться над физическими недостатками, - говорю я степенно, тоном классной дамы.

   - Так ведь это анекдот! - оправдывается Тима и путает фигуру.

   Визави наше - баронесса Татя и высокий адъютант: Татя раскраснелась от танцев и еще больше похорошела. Но ни в одной черточке ее прелестного лица не отражается то веселое бальное оживление, которое так свойственно ее нежному возрасту.

   - Какая красавица! - шепчу я моему кавалеру. - Не правда ли?

   - Красавица? Не знаю. По-моему, она кукла, светская кукла, и только, - горячится он.

   - Ну, уж не знаю, если она не хороша, то кто же вам нравится после этого? - возмущаюсь я.

   - Вы, - просто говорит Тима. - Ей-Богу, вы. Потому что я тоже, как и вы, и коньки, и лодку обожаю, и лыжи, и верховую езду. Ведь редко барышню встретишь, которая бы предпочла балам всю эту прелесть. Все они на выездах и нарядах помешались. А вы нет. Ведь правда? Я отгадал?

   - Отгадали, пожалуй.

   - Эх, досада, что вы не свой брат офицер. Мы бы с вами такие экскурсии совершили!

   Потом мы вскочили по команде дирижера и закружились в общем grand rond.

  

   В уютной библиотеке, превращенной в третью "дамскую" гостиную, собралось несколько девиц с блюдечками мороженого и со стаканами прохладительного питья. Три сестрички, Маша Ягуби, баронесса Татя, две сестры Медведевы. Их брат Вольдемар, как и старший брат Тати, Леля, не присутствовали на вечере.

   - Ах, как весело! - кричала, обмахиваясь веером Маша Ягуби. - Жаль только, что Дины Раздольцевой нет. Она вносит особенное оживление во все вечера.

   - Ей еще рано выезжать, она малышка, - цедит Нина Петрова, - ей только пятнадцать лет.

   - Неужели же ей ждать до тридцати? - щурится Маша, отчего лицо старшей сестрички заливается румянцем.

   Мы все знаем, что ей под тридцать лет, но она тщательно скрывает это и старается держаться наивного тона подростка.

   - А вам весело, m-lle? - обращается ко мне Татя. - Я видела, как вас смешил Тима во время кадрили.

   - Что? Тима? Но кто же будет танцевать с Тимой? Ведь он мальчик. Ему восемнадцать лет, - восклицает Римма.

   - Да вы сами танцевали, кажется, очень охотно с Тимой, - простодушно смеется Маша Ягуби.

   - За неимением лучших кавалеров, конечно, - язвительно говорит Нина. - Но Тима годен только для детворы.

   - Ах, напротив, с ним очень весело, он такой забавный, - говорю я как ни в чем не бывало.

   В эту минуту в дверях залы появляется блестящий адъютант - дирижер танцев на этом вечере.

   - На вторую кадриль, m-lles, прошу пожаловать в залу.

   И, звеня шпорами, он подает руку Маше Ягуби и выбегает из гостиной.

  

   Вторую кадриль я танцую с Невзянским. Это умный и веселый молодой человек.

   - Ну, как ваша рука? осведомляется он. - Помните, как угораздило нас всех тогда свалиться?

   - Еще бы не помнить! - смеюсь я.

   За второй кадрилью идет котильон, затем мазурка. Я танцую теперь без передышки. Тима перезнакомил меня со всеми своими сослуживцами, и у меня нет минутки посидеть спокойно.

   - Теперь дамы должны выбирать кавалеров! - заглушая звуки музыки, звенит голос дирижера.

   И все пары останавливаются посреди залы.

   Кого же мне выбрать?

   Пытливыми глазами обвожу огромную комнату. Нет, не могу лукавить, не могу остановить своего внимания на человеке, которого совсем не знаю. Не могу даже в шутку.

   И вдруг глаза мои вспыхивают, задержавшись на милом лице, таком дорогом и любимом. И я останавливаюсь, смущенная, перед статной фигурой в военном мундире.

   - Удостойте, "Солнышко"! - сопровождая низким реверансом свои слона, говорю я.

   Мой отец подает мне руку и вступает в танцующие ряды.

   "Солнышко" пляшет мазурку, как природный поляк. Недаром его мать - полька из Варшавы. Его стройная высокая фигура, его гордо приподнятая голова восхищают всех. С грацией и достоинством ведет он в танце свою юную даму.

   Нам аплодируют. "Солнышко" делает ловкий неподражаемый поворот на месте, щелкает шпорами и, закружив меня, сажает на место, причем не забывает поцеловать мне руку, как "настоящей" взрослой даме.

   Я делаю усилие над собой, чтобы не кинуться ему на шею и не расцеловать.

   - Вы, видно, очень любите вашего отца? - осведомляется у меня Тима, следивший за нами со своего места.

   - А вы разве не любите вашего?

   Он не успевает ответить мне, так как передо мною появляется тонкая фигурка Марии Александровны Рагодской.

   - Ну что? Веселитесь, милая деточка? - осведомляется она. - Раскраснелась-то как. Ну и отлично, не скучно, значит. А вот вам еще кавалер, хотя и не танцующий. Но он просил меня представить его вам. Вот познакомьтесь: Борис Львович Чермилов.

   Кто это? Да неужели!

   Передо мною бледное, хмурое лицо; суровые глаза, продольная морщинка между бровями; черные усы, черные же, небрежно закинутые назад волосы; плотная, несколько согнувшаяся фигура в мундире гвардейской стрелковой части.

   - Неужели это вы, "лесной царек"!

   - Какой там "лесной царек"! Просто тень отца Гамлета. Не видите разве? - острит Тима.

   Чермилов смотрит сурово, без улыбки и молча пожимает мою руку. И под его суровым взглядом исчезает веселье Тимы и мое.

   - Так вы офицер? А я и не знала, - стараясь вовлечь его в беседу, начинаю я.

   Но он, по-видимому, неразговорчив.

   - А как поживает мой знакомый, Мишка? - продолжаю я.

   - Благодарю вас. Хорошо.

   За ужином мы сидим рядом и оба молчим. Если бы не Тима, можно было бы умереть со скуки. Милый мальчик старается вовсю, развлекая меня. Но на Чермилова он поглядывает сурово. Да и все здесь как-то точно сторонятся "лесного царька".

   - Мрачная личность, - шепчет мне Тима.

   Но мне почему-то жаль Бориса Львовича. Не может же без причины быть одиноким и грустным такой еще молодой человек. И когда "Солнышко", прощаясь с офицерами, приглашает их заглядывать к нам, я шепотом напоминаю ему о Чермилове.

   И его приглашают тоже.

  

   Теперь каждое воскресенье у нас "журфиксы". Полгорода собирается в нашей гостиной. Старшие играют в карты, в шахматы; "Солнышко" - ярый шахматист и предпочитает игру в шахматы всем другим развлечениям.

   У нас бывают офицеры: Невзянский, Тима Зубов, Линский и Чермилов; бывают знакомые барышни - мои сверстницы и их братья.

   Молодежь устраивает шумные игры, поет хором, читает "кружком" новую повесть или танцует под фортепиано.

   Душою общества всегда является Дина Раздольцева. Она еще подросток и не выезжает на настоящие вечера, но к нам ее отпускают в сопровождении фрейлейн Вульф.

   Дина всегда вносит с собою какую-нибудь новость. Научить наших ребятишек какой-нибудь шалости: подсыпать в чай немке табаку, раздразнить яростного козла Сеньку на кухне - вот ее обычные проказы. Дети от нее в восторге. С ее появлением начинается суета. Я, Вольдемар Медведев с его младшей сестричкой Соней, веселая Маша Ягуби и Тима Зубов присоединяемся к скачущей Дине. Оба мои братишки не отстают от нас. В сущности, мы, взрослые, такие же дети, и с не меньшим удовольствием играем в жмурки, визжим и беснуемся.

   Татя всегда корректна и в меру оживлена в такие минуты. Сдержанными и как будто негодующими кажутся три сестрички Петровы.

   - А вы, m-lle, очень подходите к Дине, - язвит старшая.

   - О, вы так схожи натурами, - вторит средняя.

   - Вы не перейдете на "ты"? - невинно выпевает младшая.

   - Присоединяйтесь к нам! - кричу я им.

   - Как это можно! Мы не маленькие, чтобы беситься.

   - Старые девы! - говорит Дина и презрительно оттопыривает губы.

   - Ну их! Не зовите их, Лидок. Без них веселее, - решает она.

   Но я, отлично помня слова мамы-Нэлли держать себя равно любезной хозяйкой и с симпатичными, и с несимпатичными мне людьми, присаживаюсь к сестричкам и завожу с ними разговор на "высокие" темы.

   А из угла комнаты на меня устремляется пара настойчивых черных глаз, упорных, угрюмых и суровых.

   Борис Львович Чермилов целые вечера просиживает молча в нашей гостиной, перебирая альбомы и односложно отвечая на предлагаемые ему вопросы. Нам редко приходится переброситься с ним двумя-тремя словами, но его глаза всюду. И этот упорный взгляд невольно будит во мне сочувствие и жалость.

   "Бедный юноша! Какое горе таится у него на сердце под расшитым галуном гвардейским мундиром?" - думаю я.

   - Monsieur Тима, он всегда был таким? - обращаюсь я к своему новому приятелю, зачинщику всяческих шалостей и проказ.

   - Вы про тень отца Гамлета? Что и говорить, мрачная личность, - отвечает он и машет рукою.

   - О, какой он таинственный и необыкновенный! - восторгаются три сестрички.

   - Ого! - хохочет Вольдемар. - А по-моему, козел Сенька много таинственнее. Уж этот-то не говорит ни слова.

   - Перестаньте, - сержусь я. - У Чермилова какое-то горе, а над горем смеяться грешно и стыдно.

   - Ну, уж и горе! Сомнительно что-то. Да он и в колыбели был таким.

   - А вы его знали в колыбели? - подскакивает Дина.

   - Батюшки, испугался! Караул!

   И Володя Медведев со смехом лезет под диван.

  

   - Господа! В средних губерниях голод. Крестьяне и их дети едят хлеб с мякиной. И я предлагаю к Рождеству устроить благотворительный базар, вещи же для этого базара делать собственными руками.

   И Дина, запушенная снегом, влетает в прихожую в сопровождении своей длинной саксонки.

   У нас собралось целое общество: Медведевы, Фрунк, Петровы, Ягуби и офицеры.

   Я победоносно оглядываюсь на сестричек.

   "Ага, - думаю я, - вот вам и "безманерная Дина!"

   Никакие манеры не заменят отсутствия сердца, а оно у нее чистый брильянт.

   - Ай да m-lle Дина! Отличная идея! - подхватывает "Солнышко". - Жаль, что мы с Лидюшей слабоваты насчет женских рукоделий, а то и я бы вам помог.

   - Мы также плохо шьем, - говорят три сестрички, - но зато, - Зина, средняя, улыбается, - я буду вам играть, пока вы будете работать, я все время буду играть.

   - А я срисую с каждой из вас по портрету, - предлагает Нина.

   - А я спою что-нибудь для вашего развлечения, - щебечет Римма.

   - О, помилосердствуйте, m-lles! - с ужасом вскрикивает Вольдемар. - Мы развесим уши от стольких приятных удовольствий и не наработаем ничего.

   - Увы! - срывается у меня грустно. - Насчет работы я действительно швах, "Солнышко" прав: я умею только вязать из шерсти на двух спицах.

   - Вот и отлично. А я умею только делать шапочки из пуха, - обрадовалась Дина.

   - Господа! Пусть никто не стесняется и делает все, что в его силах.

   - Я буду выпиливать изящные вещицы, - предложил Тима.

   - Я недурно рисую акварелью, - вставил Линский.

   - Представьте себе, что я шью, как заправская портниха, - неожиданно выпалил Вольдемар. - Спросите сестер. Честное слово! Соне я такой однажды лиф соорудил, что мое почтение!

   - И вот, господа, мы наработаем много-много всякой всячины к Рождеству, а во время городской елки разложим в зале ратуши все наши вещи и распродадим, деньги же пошлем голодающим крестьянам.

   - А я беру на себя миссию объездить весь город и собрать у наших обывателей в помощь вашему делу все, что только возможно, вставила мама-Нэлли, - И весь мой старый гардероб к вашим услугам.

   - Вы ангел! - кричит Дина. - Вы небожительница!

   - Вы восторг!

   - Ach, mein Gott! - роняет саксонка.

   А Вольдемар уже летит в сопровождении мамы-Нэлли, вместе с Соней Медведевой, Машей и мною на антресоли, где у нас хранятся старые, вышедшие из моды костюмы.

   Мы роемся в нем с полчаса, потом возвращаемся в гостиную, нагруженные каждая до подбородка старыми платьями и кусками шелка, бархата и кружев.

   - Господа, смотрите! Здесь такая масса вещей, что из них можно костюмы накроить и нашить для детишек голодных кофточки теплые, капора и все такое. Чудесно! - кричит с порога Дина.

   Все оживлены, одухотворены предстоящей работой. Желание принести пользу захватило всех. Быстро разбираем материал, кроим, порем, сшиваем.

   Я смеюсь и болтаю взапуски с Диной, но неожиданно смолкаю, встретив на своем лице взгляд угрюмых, печальных глаз.

   Передо мною стоит Борис Львович Чермилов. Его губы кривятся в усмешке, глубокая морщинка бороздит лоб. Какое у него несчастное лицо в эту минуту!

   - Вы знаете, - говорит он, - я совершенно лишний здесь, потому что решительно не обладаю никакими талантами, которыми я мог бы принять участие в задуманных здесь работах, но я внесу свою лепту в ваше предприятие. Об этом не беспокойтесь.

   И, сделав один общий поклон, Чермилов Удалился, несмотря на усиленные просьбы "Солнышка" и мамы-Нэлли.

   Странный человек!