Чарская Лидия Алексеевна - На всю жизнь

ыло там, и, оставив записку: "Благодарим за угощение, Премного довольны" - ушли.

   - Ха-ха-ха!

   Левка все утро работал в сортировочной и отсюда снова пойдет в душную камеру фабрики, почему же не потешиться, не похохотать.

   Неожиданно распахивается дверь балкона, и перед нами предстает Варя, желтая, как лимон, с турецкой чалмой из мокрого полотенца на голове.

   - Бесстыдница! - шипит она. - Бессовестные! Шли бы хохотать в другое место: голова трещит, как печка. Боли такие, что жизни не рада, а они гогочут. Тьфу!

   Голова в турецкой чалме энергично сплевывает в сторону и исчезает.

   Бедная Варя. Как мы о ней позабыли? С детства она страдает ужасными, не поддающимися описанию головными болями. Это повторяется обязательно раз в неделю. От головных болей, длящихся сутки, Варя не находит себе покоя. Она и к Спасителю пешком ходила, будучи в Петербурге, и к Скорбящей, и маслом из лампады от Киево-Печерских святителей мазала - ничего не помогало. В докторов Варя не верила: эта суровая, полная мистицизма душа предпочитала всем лекарствам молитву. И теперь Варя ждала храмового праздника Казанской Божией Матери, в честь чудотворной иконы Богородицы, ежегодно празднуемого восьмого июля в маленьком Ш., твердо веря, что одна лишь Царица Небесная ее исцелит от болей. В прежние Казанские Варя уезжала с детьми на лето в имение мамы-Нэлли, и ей не приходилось молиться.

   В другое время я преисполнилась бы жалости к больной Варе, но сейчас я была невменяема от охватившего меня веселья. Левка - тоже.

   - Добрая ведьма! Турок!

   Новый взрыв хохота, и мы срываемся с места и вылетаем в сад.

   Там дети с Эльзой.

   Молоденькая гувернантка напевает веселую швейцарскую песенку, под звуки которой дружно маршируют с ружьями на плечах, с важным видом оба их братишки и сестренка.

   - Эскадрон, стройся! - кричу я и, схватив Ниночку на руки, сажаю ее на плечо и мчусь вперед.

   За мной Левка, успевший схватить толстенького, пыхтевшего, как паровик, Сашу, Дрыгавшего от восторга пухлыми ножонками.

   Павлик и Эльза бросаются за нами, стараясь отнять детей. Мы визжим, несемся, выбегаем из сада, мчимся по дороге и... налетаем на странное шествие.

   Я первая, покраснев, останавливаюсь с виноватым видом.

   По дороге шествуют гуськом человек десять. Впереди всех длинный рыжий джентльмен - конторщик, господин Джорж Манкольд, со съехавшей на затылок панамой. На лбу его сияет великолепная, заклеенная розовым пластырем шишка. В одной руке огромная бутыль с молоком, в другой не менее большой каравай хлеба. За ним идет мисс Елена. За Еленой - Молли Манкольд. За Молли - Алиса, Кетти, Мэли, Лиза и Луиза. У каждой из барышень по небольшой корзиночке в руках. В корзиночках уложены самым тщательным образом всевозможные съедобные припасы, от колбасы до яблок.

   Шествие замыкает маленький толстенький Бен Джимс, который, отдуваясь от жары, несет большой никелевый самовар, осторожно сжимая его в объятиях. Кран самовара, незаметно для Джимса, открылся, и порядочная струйка, к счастью, еще холодной воды весело сбегает на его белый костюм и безукоризненные желтые туфли.

   Все это кажется мне до того забавным, что я опускаю на землю Ниночку и, задыхаясь от смеха, сажусь на придорожную скамью.

   Левка шмыгает за широкий ствол дерева и прячется там. Его не успели разглядеть. Но зато меня заметили сразу.

   - Мисс Лида! М-lle Лида! М-lle Воронская! - слышу я приветственные крики, и вмиг нас с малюткой Ниной окружают молодые леди и джентльмены.

   - Какая прелесть! О, маленькая птичка! - восторгаются они моей сестренкой.

   Ниночка - крайне благоразумная для своих четырех лет маленькая особа. Но тут она растерялась: я вижу, как губки у нее складываются в плаксивую гримасу, носик морщится. Вот-вот она сейчас разразится плачем от этих непрошенных ласк и поцелуев.

   Как избавить от них сестренку?

   - Куда вы идете? - обращаюсь я по-французски к барышням и молодым людям, чтобы отвлечь их от ребенка.

   Молли поднимает голову и, тряхнув пышными белокурыми волосами, заявляет важно:

   - У нас предстоит маленький пикник! Завтрак на лоне природы. Прелестная затея, не правда ли?

   - Мы решили идти в лес и позавтракать среди мха и деревьев.

   - В обществе букашек и комаров, которые будут падать в изобилии в наши стаканы! - прибавляет Бен и еще нежнее прижимает к груди самовар.

   Он самое симпатичное для меня существо в этой компании. И потом, он друг Большого Джона и, следовательно, должен быть мне симпатичным: друзья наших друзей - наши друзья. Поэтому я и решаю, что мне необходимо оказать ему маленькую услугу.

   - Месье Бен. - говорю я громко, - Закройте кран в вашем самоваре.

   Едва я успела произнести эту фразу, как все "миссы" и длинный мистер покатились со смеха.

   Воспитанные, корректные барышни, забывшись, хохочут до слез.

   Почему? Что я сказала такого? Ах, поняла. И слезы стыда обожгли мне веки. Какая непростительная ошибка! Я сказала: закройте "камин" вашего самовара, так как La cheminee - камин по-французски, а кран, который я советовала закрыть Бену, - La robinet. Так вот почему они так смеются. Камин в самоваре! Недурно!

   Алиса, Елена и Мэли, впрочем, сдерживаются, кусая губы и глазами останавливая сестер. Бен рассыпается в благодарностях передо мною, но зато другие: длинный Джорж хохочет громко, скаля свои желтые зубы, а Молли, та просто невменяема.

   О, как я ненавижу их! Нельзя же издеваться над человеком, который ошибся по рассеянности. Я с детства говорю по-французски и если обмолвилась ненароком - моя ли в том вина?

   - У вас проходят языки в институте? - спрашивает Молли, в то время как глаза ее все еще смеются.

   - Обязательно! - отвечаю я, поймав в ее голосе язвительную нотку. И, мгновенно вспыхивая от злости, добавляю: - Мы должны все уметь говорить по-французски и немецки, так как приходится постоянно сталкиваться с иностранцами. Я, например, никогда не рискну поселиться в Англии, так как не знаю ни слова по-английски.

   Ага! Получай! Ты покраснела? И великолепно! Поняла, значит, что стыдно жить с детства в России, зная только два слова: "извозчик" и "мужик".

   Теперь очередь Молли краснеть.

   Но смеялась не одна она, смеялись и другие. Мне хотелось и их наказать. Что, если испортить им сегодняшний пикник "на лоне природы"? Отравить страхом этот праздничный завтрак весело настроенных людей? И вот я делаю мрачное лицо, хмурю брови и с угрюмым видом обращаюсь ко всей компании:

   - Как вы не боитесь идти в лес, когда из казарм Наумского убежали новые ссыльные и рыщут в предместье.

   - Что?!

   У всех барышень лица вытягиваются. Джорж Манкольд выпучивает на меня глаза с таким видом, точно из ссыльной казармы бежала я, а не партия беспаспортных бродяг. Огромная бутыль с молоком прыгает у него в руках, как живая.

   - Ссыльные сбежали? - спрашивает он испуганно.

   - Да! Да! - с восторгом подхватываю я. - Сбежали от Наумского, бродят по лесу, на кого-то уже набрасывались и кого-то ограбили нынче утром. Вот Левка говорил, расспросите его.

   Теперь Левка важно выступает из-за дерева и, переглянувшись со мною, начинает роскошную импровизацию о дебоширствах ссыльных.

   Лица барышень бледнеют. Явная тревога и страх отпечатываются на них. Джорж Манкольд хмурит брови, и взгляд его озабоченно перебегает из стороны в сторону.

   Один Бен спокоен и, как и прежде, занят своим самоваром.

   Вдруг Джорж говорит с улыбкой:

   - Это все выдумки. Русская барышня трусит напрасно. Мне, по крайней мере, никакие ссыльные не страшны. И если будет нападение, я, как истый джентльмен, буду защищать вас до последней капли крови.

   Последнюю фразу он цедит по-английски и величественно ударяет себя в грудь.

   Но я отлично поняла слова: "выдумка" и "трусит", относившиеся ко мне. И татарская кровь моих предков бурно заклокотала в моих жилах.

   Я выдумщица?! Я трусиха?! Ну погоди же! Увидим, какой ты джентльмен!

   Взволнованная, я стою на краю дороги, прижимая малютку Нину к себе. Левка подле меня; глаза его смеются. Мы научились с одного взгляда понимать друг друга, и он, как в открытой книге, читает в моей голове.

   Мимо нас снова тянется великолепное шествие: Джорж с бутылью, семь барышень с провизией и толстенький Бен с самоваром.

   Проходя мимо меня, все они величественно кивают мне головами. Бен смеется и шепчет лукаво, поравнявшись со мною:

   - Как жаль, что вы не с нами. Было бы во сто раз веселее. Честное слово!

   - Хорошо! Вы еще услышите обо мне! - успеваю я ответить ему чуть слышно.

  

   - Ну, Левка, за мной!

   Ниночку мы передали с рук на руки Эльзе.

   Маленький револьвер-бульдог, заряженный холостыми зарядами, в моем кармане, однако из него трудно бить ворону. Это подарок Большого Джона. Левка, с игрушечным монтекристо моего старшего братишки в руках, пробирается кустами в самую чащу, где уже делают костер и откуда несется веселая трескотня на английском языке. То-то будет потеха!

   План действий давно созрел в моей голове. Напугать надменных англичанок, выставить "джентльмена" Джоржа в самом непривлекательном свете - новый замысел Лиды Воронской.

   Мы пробираемся сквозь кусты, беззвучно смеемся, и оба преисполнены задора.

   - Стоп! Мы у цели. Стоп!

   Я командую шепотом и останавливаюсь. Левка берет ружье на прицел: дулом на воздух.

   - Ну, штука! - говорит он шепотом, захлебываясь от восторга. - Ах, чтоб тебя, придумаешь!

   И тот же восторг отражается в его черных глазах.

   Перед нами поляна. Посреди пылает костер. Вокруг костра, важно рассевшись на пестрых пледах, все семь барышень и два молодых человека с аппетитом уничтожают тартинки, изредка перебрасываясь короткими английскими фразами. Джорж Манкольд важно оделяет всех молоком из огромной бутыли.

   - А ну-ка, Левка, свистни. Пора! - шепчу я моему спутнику, загораясь необузданной жаждой шаловливой проделки.

   Левка знает уже, что должна означать моя фраза.

   У ссыльных есть свой особый посвист, которого так боятся мирные горожане Ш. За этим посвистом следует обыкновенно какая-нибудь проделка. И, разумеется, такой посвист должен произвести потрясающее впечатление здесь, в лесу.

   Все участники пикника веселы и беспечны. Молли кокетливо улыбается и кушает тартинки, едва раскрывая рот, как бы для того, чтобы убедить всех, как он у нее мал и изящен. Алиса гордо поводит глазами и что-то оживленно говорит о "мисс Лиде", то есть обо мне. Все остальные англичаночки пожимают плечиками.

   Все это по моему адресу, я отлично понимаю. Ага! Так-то! Отлично!

   - Мисс Лида, - говорит Джорж и прибавляет что-то очень остроумное, должно быть, по моему адресу, и взрыв смеха оглашает поляну.

   Но, увы! Ему не суждено длиться долго... Левка, приложив палец ко рту, издает ужаснейший свист.

   - А-а-а-а! - вопят барышни, вскакивают с травы и начинают метаться по поляне, собирая остатки провизии в корзины.

   - Пли! - снова шепчу я Левке, и в тот же миг щелканье монтекристо и выстрел моего бульдога, а за ним другой, третий и четвертый оглашают лес.

   Дружный визг проносится вслед за этим по лесной чаще.

   Я выглядываю из кустов и вижу: Мэли и Лиза бегут, взявшись за руки, прямо в кусты и визжат, как поросята. Елена от страха опустилась траву. Алиса схватила самовар и стала в оборонительную позу. Бен, отчаянно жестикулируя, уговаривает Кетти и Луизу не волноваться. А те мечутся по поляне, не находя места, куда скрыться.

   - Ссыльные! Разбойники! - вопят они по-французски, обе бледные, как смерть.

   Молли, с подкосившимися от страха ногами, сидит на траве и лопочет что-то, а храбрец Джорж, забыв все на свете, трясущимися руками льет молоко из своей огромной бутыли прямо на великолепную прическу Молли и на ее воздушное батистовое платье.

   Едва сдерживая смех, я стреляю еще раз в воздух и выхожу на поляну.

   Мимо меня метнулось что-то длинное, высокое, рыжее и худое, и фалдочки Джоржа скрылись в кустах.

   Храбрый джентльмен, вместо обещанной защиты барышень, предпочел дать тягу.

   Не владея собою, я заливаюсь смехом. Бен, сразу поняв, в чем дело, вторит мне с самым добродушным видом. Барышни успокаиваются, и суета на поляне понемногу прекращается.

   - Прошу прощения! - говорю я вежливо. - Мы с Левкой пробовали оружие, а то негодный ястреб повадился воровать цыплят у нас на мызе; надо же найти на него в конце концов суд и управу. Но что с вами, m-lle Молли? - прибавляю я совсем уже невинно.

   Голова Молли, ее пышный шиньон прически белы и мокры, точно от снега.

   - Боже мой! Молоко! О-о! Джорж не очень-то храбр, по-видимому. Но где же он, однако? - говорю я, едва удерживаясь от смеха, в то время как Левка просто катается по траве.

   Молли, злая и надутая, как индюшка, приводит себя в порядок при помощи сестричек.

   - Глупая шутка! - ворчит она сквозь зубы. - Можно было напугать до смерти.

   - Слава Богу, однако, никто не умер! - подхватываю я весело, но мгновенно замолкаю при виде вылезшего из кустов Джоржа.

   Его шляпа потеряна. Рыжие волосы в беспорядке. Он смотрит испуганно и смущенно лепечет что-то о разбойниках - ссыльных, стрелявших в лесу. Он поистине жалок, и я могу быть удовлетворена вполне. Сестрички и Бен всячески успокаивают его.

   Мы с Левкой молча раскланиваемся и исчезаем.

  

   А лето подвигается все дальше и дальше, на редкость жаркое лето. Знойно дышит большое озеро, накаленным воздухом несет от леса. Даже близость реки не помогает.

   У Вари головные боли повторяются теперь ежедневно, приводя ее в отчаяние.

   - Вся надежда на Царицу Небесную! - говорит она мне часто. - Захочет исцелить Владычица Казанская. Помнишь, ты мне давала книгу, в которой рассказано, как исцелилась девушка по милости Божией Матери от хронической болезни ног? Вот скорее бы Казанская пришла.

   А праздник Казанской иконы Божией Матери приближается. Это видно по всему: множество духовенства съезжается в маленький город; огромное число молящихся едет и идет сюда; церкви украшаются по-праздничному; на городской площади идут приготовления к ярмарке и гулянью.

   Нашим прислали почетные билеты на места У окон городской управы, мимо которой пройдет крестный ход. Но мы с Варей упросили отпустить нас "в народ", чтобы видеть чудотворную икону близко-близко, чтобы получить возможность очутиться под нею хоть на минуту, когда ее понесут в процессии, высоко поднятой над головой.

   Этого хотела Варя.

   - Я чувствую. Я чувствую. Лишь только Владычица очутится надо мною, мои головные боли пройдут, исчезнут навеки, - шептала она мне в религиозном экстазе. - Исцелюсь я, Лидочка; только ты попросись у твоих отпустить нас в толпу.

   И я просила, молила об этом и папу-"Солнышко" и маму-Нэлли. После предостережений держаться в стороне, не лезть в "самое пекло" разрешение это нам было дано.

  

   Наступил наконец давно ожидаемый день. С утра в безоблачном небе палило солнце. В двенадцать часов мы вышли из дома: "Солнышко", мама-Нэлли, дети, Варя, Эльза и я. Два заранее приготовленных городских извозчика повезли наших с Эльзой по направлению к улице, где помещалась городская управа. Я и Варя, в простых ситцевых платьях, с легкими шарфами вместо шляпок на головах, как настоящие богомолки, пустились пешком навстречу крестному ходу.

   "Солнышко" перед тем, как сесть в наемную коляску, долго и тревожно убеждал меня присоединиться к ним, отменив решение идти в толпу. Но я взглянула на замкнутое лицо Вари, на ее бледные сжатые губы, на решительные глаза, говорившие: "Все равно я пойду одна, если ты откажешься. Пойду непременно. Потому что там исцеление и счастье для меня".

   - Ну разумеется, их не переупрямить обеих! - пожимая плечами, произнес раздосадованный отец. - Держитесь в стороне, по крайней мере. А то ведь задавят вас. Ради всего святого, прошу вас, подальше от толпы.

   - Ну конечно, "Солнышко", ну конечно! Будь спокоен!

   Я вижу в его глазах тревожные огни. Лицо мамы-Нэлли тоже неспокойно.

   Ах, я не могу отступить, родные мои. Не сердитесь на меня.

   Когда извозчик отъезжает, отец оборачивается еще раз и кричит:

   - Помните. В два часа ждем вас в управе. А то беспокоиться будем! Возвращайтесь скорей.

   - Да, да, конечно! Поезжайте с Богом! - кричу я весело и задорно.

   Но тут новая остановка. Мой младший братишка, обожающий Варю, начинает реветь во все горло.

   - И я хочу! И я тоже с вами на крестный ход! - картавит он, вырываясь из рук Эльзы, держащей его на коленях.

   Варя подбегает к нему, обещает принести игрушку, говорит что-то смешное и нервно держится за виски. Голова у нее сегодня с утра горит и болит ужасно. Глаза - почти безумные от нестерпимого физического страдания.

   - Ну, идем же, - шепчет она мне.

   Пока мы шагаем по предместью, нас то и дело обгоняет запоздавший из соседних деревень народ. Чем ближе к городу, тем толпа гуще и пестрее. Но вот смутный гул несется с площади - там огромная шумная толпа ждет процессии. Здесь и горожане, и крестьяне, и нищие - целые полчища нищих, калек и убогих. Кликуши выкрикивают на разные голоса; блаженные и слепые выпевают дрожащими голосами мольбы о подаянии. Детские нежные голоса изредка прорезают этот гул.

   Между ларьками, еще не окропленными святою водою до начала ярмарки, снуют подростки. Высоким фальцетом черный худой монах, босой, в растерзанной рясе, рассказывает народу о том, как появилась первая чудотворная икона Владычицы:

   - Шведы осаждали крепость, отбитую у них русскими. Наши дружины засели в крепости и защищались. Но с каждым днем падали русские силы и одолевала вражья рать. И вот кто-то заметил трещину в крепостной стене, точившую влагу. Разломали часть каменной ограды и видят: Пречистый образ, замурованный в стене, точит слезы. Чистые святые слезы на Лике Бог весть откуда появившейся иконы Царицы Небесной. И вспыхнули новым боевым духом русские дружины. Помолились Владычице, поместили ее в крепостном соборе и с новыми душевными силами ринулись на врага. И одолели, и покорили шведа. С тех пор и празднуется годовщина этого великого события в Ш., и тысячи, десятки, сотни тысяч богомольцев стекаются сюда в этот день.

   Монах заканчивает свое повествование кратким славословием и начинает снова.

   - Идем на главную улицу, - шепчу я Варе, - здесь задавит толпа.

   - Да, да, пойдем навстречу процессии. Уже скоро! - отвечает она каким-то странным, будто не своим, голосом.

   Я оглядываюсь на Варю.

   Какое удивительное лицо. Без кровинки и полное вдохновенного ожидания.

   - Варя, - говорю я, - ты веришь, что исцелишься?

   - Бесконечно верю! О, как я страдаю, если бы ты знала только, какая это невыносимая, адская боль! Но теперь уже недолго, я знаю, я уверена.

   Мы с трудом протискиваемся на главную улицу. Здесь не меньшая толпа. Посреди нее тянется узкая шеренга. Держась один за другого, крепко ухватившись за платье друг друга, стоят гуськом богомольцы. Голова этой живой многоликой змеи, должно быть, далеко за городом, хвост - на противоположном конце, у самых вод бурной Ладоги. А кругом теснится народ, образуя новые и новые течения, новые шеренги.

   Распоряжается всем Наумский со своими ссыльными - распоряжается умно и толково. И все подчиняются ему.

   - Полковницкая дочка пришла с ихней бонной, - узнав меня, говорит рыжий староста и, растолкав кого-то, втискивает нас в главную шеренгу.

   Впереди меня Варя. Позади какая-то старуха в черном платочке, с котомкой странницы на спине. А перед нами и за нами бесконечные зигзаги людей, которые сплелись в длиннейшую гирлянду. С боков толпа, беспорядочно топчущаяся на месте. Над головами синий купол с разорванным на нем кружевом облаков и жгучее полуденное светило. Свистки пароходов прорезают то и дело звон колоколов. Изредка слышится визгливый, полный ужаса и муки вопль кликуши или певучий речитатив сборщика подаяний на храм Божий.

   - Идут! Идут! Близко Владычица! - неожиданно раздается чей-то громкий голос, и вся толпа по бокам шеренги, как стоглавая гид-ра, поддается вперед.

   - Ой, батюшки! Ой, угоднички! Задавили! - раздается чей-то придушенный голос, и мгновенно все сразу смолкает.

   Показывается голова процессии. Ярко горя золотой ризой иконы, на высоко поднятых носилках, среди хоругвей и образов на древках, плывет по воздуху Владычица Казанская. Издали слышатся церковные напевы. Сверкают ризы духовенства. Белеет клобук архиерея. Гремят звонкими голосами певчие. И все это на фоне неумолкаемого колокольного звона.

   Владычица все ближе и ближе. Уже можно различить светлый, пречистый облик Божественного, прекрасного лица Страдалицы Матери и Младенца, обреченного на жертву для искупления людских грехов. Прямо перед нами дивное детское личико и скорбные слезы Матери в темных очах.

   Золото икон и хоругвей ослепительно.

   Я невольно вскидываю глаза на Варю.

   Вся ее сильная, широкоплечая фигура дрожит мелкой дрожью. Ее бледное, без кровинки лицо видно мне в профиль. Помертвевшие губы ее шепчут:

   - Исцели! Спаси! Исцели, Чистая, Прекрасная, Невинная! Избавь от муки рабу Свою, Чистая, Прекрасная! Царица земли и неба! Спаси! Исцели! От адской боли избавь, исцели меня!

   На ее ресницах нависли слезы. На мертвенно бледном лице восторг, ужас, вера и мука слились в одно целое.

   И вмиг ее напряжение передается мне.

   - Избавь, исцели Варю! - шепчу я вслух, забывшись, стискивая руки, так что мои тонкие пальцы сплетаются до боли и хрустят в суставах.

   А Владычица все ближе и ближе. Теперь Ее кроткие темные глаза и чистые детские глазки Божественного ребенка точно глядят нам прямо в лицо. Уже тонкая струйка ладана и запах розового масла, исходящие от златотканых покровов, устилающих носилки, доходят до нас.

   Вдруг голубой туман застилает от меня и головы народа, и золото икон и хоругвей, и блестящие ризы духовенства, и я вижу одни глаза.

   Только глаза Светлой и Прекрасной Девы, затуманенные слезами. Что-то подкатывается к горлу, что-то душит его. А глаза все ближе, все яснее. Кружится голова. Запах ладана туманит мысль. Я почти лишаюсь сознания от волнения, переполнившего все мое существо.

   - Головы наклоните! Головы! - кричит чей-то голос. И я машинально склоняю голову, плечи, весь стан.

   Певчие поют: "Радуйся, Благодатная!"

   Что-то шуршит надо мною, и розами райских садов наполняется воздух, их ароматом, тонким и мистическим.

   "Она здесь! Она над нами! Я чувствую! Я вижу, не глядя!" - рвется в моем мозгу последняя сознательная мысль.

   И снова легкое шуршанье, шелест шелка и старых византийских пелен покровов. И безумный восторг и мольба к Царице.

   - Исцели, Прекрасная, Варю! Исцели Ты, Могучая и Кроткая, Великая и Благая!

  

   Еще миг, еще и, словно проснувшись, я оживаю.

   Пронзительный выкрик кликуши позади и чей-то тихий, блаженный шепот.

   Варя передо мною. Глаза - огромные на исхудавшем за час высшего напряжения лице. Порозовевшие губы шепчут: .

   - Не знаю, что это, но... но... я не чувствую боли, никакой боли. Ах, Лида, Лида!

   Она протягивает руки к уплывшей далеко по воздуху на высоких древках иконе и рыдает. Рыдает громко, каким-то восторженным счастливым рыданием.

   - Не чувствую боли! Нет! Нет! - повторяет Варя все так же блаженно и изумленно.

   Потом хватает меня за руку:

   - Бежим скорее, скорее! Рассказать нашим. Нет боли! Пойми, исцелена! Исцелена я, Лида!

   И опять рыдание ликующее, безумное потрясает ее грудь.

   Мы схватываемся за руки и вырываемся из шеренги. Берем вправо - толпа; влево толпа еще плотнее. Тогда через силу пробираемся сквозь самую гущу туда, к площади, где кажется нам, как будто меньше народу.

   Но густая стена широких спин заслоняет нам путь. Крепкая стена, через которую нам не пробиться. Кто-то сдавил мне плечо до боли, кто-то нечаянно ударил локтем в грудь. И снова заколдованная стена обступила нас теснее и жарче со всех сторон. Дыхание сперлось в моей груди, капли пота выступили на лбу.

   Похолодело в спине и в кончиках пальцев. "Нас задавят!" - мелькнуло в моей голове.

   - Варя! - сдавленным шепотом бросила я моей спутнице.

   Но ее уже не было около меня. Чьи-то чужие, потные, багровые от натуги лица окружали меня, чьи-то бестолково напирающие в общей давке спины сжимали все уже и уже кольцо.

   Кто-то крикнул в паническом страхе:

   - Батюшки, задавили!

   И сразу я почувствовала, что мне нечем дышать. Сделала невероятное усилие, поднялась на цыпочки, потянулась. Но тут кто-то изо всех сил толкнул меня в спину, затем меня сдавила, как обручем, со всех сторон толпа. Мои ноги отделились от земли, и я повисла в воздухе, сдавленная со всех сторон. Холодный пот покатился у меня по лицу. Глаза заволакивало туманом.

   "Сейчас упаду и меня раздавят, - последней мыслью пронеслось у меня в мозгу. - Сейчас погибну..."

   Вдруг я увидела в десяти шагах знакомую маленькую головку на широких плечах, высившуюся над толпой, и, собрав последние силы, я прохрипела отчаянно:

   - Большой Джон! Сюда!

  

   Я очнулась вне города на зеленой лужайке в предместье.

   Я лежала на траве поверх плаща, разостланного Большим Джоном. Варя и Левка суетились около меня. Большой Джон держал мою руку, смотрел на меня тревожными глазами и улыбался через силу.

   - Ну вот, наконец-то вы отошли, - услышала я его милый голос. - Теперь, как отдохнете, можно идти отыскивать ваших.

   - Меня чуть не задавили, не правда ли, Большой Джон? - прошептала я.

   - Слава Богу, этого не случилось. Маленькая русалочка жива и здорова.

   - Благодаря вашему вмешательству, - произнесла я, протягивая ему обе руки.

   - Не моему участию, а участию Провидения, - поправил он меня с улыбкой. - Ведь если бы Богу не угодно было послать к вам навстречу такую высоченную каланчу, такого Дон-Кихота, как я, может быть, маленькая русалочка и захворала бы, помятая в этой ужасной давке.

   - То есть умерла бы, Большой Джон, выражаясь точнее.

   - А m-lle Варя! Вы слышали о m-lle Варе? - чтобы замять разговор, волновавший нас обоих, произнес Большой Джон, кивая в сторону моей подруги. - Она чувствует теперь себя прекрасно после своей горячей молитвы. Счастлив, кто может так чисто и свято верить в великую силу Божества. Только вы, русские, с вашими золотыми простодушными сердцами, умеете так верить и молиться. И как я за это уважаю вас всех! - закончил Большой Джон.

   - А вы-то, Большой Джон, вы сами? - вырвалось из моей груди. - Надо быть самому очень религиозным и верующим, чтобы решиться плыть на край света и обращать на путь истины жалких диких людей. Или вы шутили тогда, когда говорили, что отправляетесь в Америку миссионером?

   - Нет, маленькая русалочка, - произнес он серьезно, и его ястребиные глаза приняли мечтательное, почти детское выражение. Я с малых лет грезил о том, чтобы принести посильную помощь тем, кто нуждается в этом. У меня создался свой собственный идеал, свой цикл желаний, и на первом месте - жгучая потребность видеть людей людьми, а не жалкими полудикими животными. А ведь там, в дебрях девственных лесов, они рыщут бессознательными зверьми, без религии, законов, без познания истины. Это бедные, жалкие, обиженные роком дети природы. К ним лежит мой путь. Сделать их людьми, посеять в их сердцах веру, светоч сознания; разбудить в них жажду знаний, хотя бы самых примитивных и небольших. Разве же это не счастье, маленькая русалочка?! Разве это не счастье?

   - А если они убьют вас, Большой Джон?

   - О, маленькая русалочка! Поэтичная, экзальтированная головка! Времена Майн Рида, Эмара и Купера прошли. Воинственных краснокожих, что так пленяют юношество, нет, и те жалкие дикари, последние отпрыски вымирающих племен, те, уверяю вас, смотрят на нас как на белых богов, светлых вестников мира.

   - Ах, Большой Джон, если бы все это было так!

   - Как бы то ни было, маленькая русалочка, но я должен осуществить мою мечту. Моя бродячая душа уже тоскует. О, Большой Джон - феноменальный бездельник, и никакое другое дело не улыбается ему! Через месяц, восьмого августа, мы уезжаем отсюда, я и Левка. Не правда ли, Левка: удираем мы с тобой скоро из здешних прекрасных мест?

   - Стало быть удираем, Иван Иванович! - с веселой готовностью сорвалось с уст Левки.

   - Ну а теперь идем искать ваших, а то они, должно быть, измучились в ожидании. У вас хватит на это достаточно сил, маленькая русалочка? А то я приведу коляску.

   - Нет! Нет, Большой Джон! Я могу идти.

   И опираясь на его руку, в сопровождении Вари, словно пронизанной тихим счастьем, и Левки, мы отправились к зданию управы разыскивать своих.

   Отъезд Большого Джона волнует меня. Я так привыкла к дружбе этого большого, сильного человека, к его братской привязанности ко мне, к его дружеским советам и беседам; одно представление о том, что скоро в маленьком Ш. не будет Большого Джона, наполняет меня тоской.

   А колокола все еще заливают своими звуками маленький город, и смутно доносится до нас пение с площади, где освещают теперь лари торгашей.

  

   В конце июля погода изменилась. С Ладоги подул северный ветер. Зашумело бурливое синее озеро, закипела холодная быстрая река. Белые барашки волн заиграли на поверхности. Холодный вихрь закружил над городом. Теперь целыми днями идут дожди. Старые сосны плачут под окнами. В мокрые влажные туманы оделись прибрежные леса.

   Дети вот уже две недели сидят в комнате. У Павлика кашель, у Саши тоже. Малютка Ниночка здорова, но выглядит вялой и хилой. У Эльзы флюс во всю щеку, но зато Варя... Что-то странное произошло с Варей. Резкий, протестующий характер Вари после происшествия в Казанскую изменился к лучшему. Что-то новое, легкое появилось во всем ее существе. Вместе с ее мучительной болезнью, казалось, исчезло в ней и то грубоватое, что подчас отталкивало от нее окружающих.

   В лице Вари заметно новое выражение, и улыбка у нее другая, стала она женственнее, милее, лучше. И к Эльзе она стала относиться много лучше: трогательно лечит ее больные зубы, приготовляет полоскание от флюса, встает по ночам кипятить маленькой швейцарке ромашку и часто вслух мечтает о монастыре, о своем намерении под старость лет посвятить себя Богу.

   - Ты веришь ли, - говорит она часто в минуты особенной откровенности, - ты веришь ли - в тот момент, когда проплыла над моей головой чудесная икона, я почувствовала точно толчок во всем существе и будто чья-то нежная-нежная рука коснулась моей головы, пылавшей от боли. И боль исчезла сразу, и чудная радость охватила все мое существо. Теперь я служу молебны, по сто поклонов кладу ежедневно, но этого мало, мало. Когда я не понадоблюсь больше детям, то отдам себя всю, всю целиком, на служение Ей, Небесной Царице. Как ты думаешь, хорошо это будет, Лида?

   Что я могу ей ответить? Как далека я от тех светлых порывов, которыми полна душа Вари! Моя собственная душа - это какая-то буря, какое-то сплошное восстание наперекор судьбе. Я хожу все эти дни злая и негодующая и пишу такие же злые, негодующие стихи. Я злюсь на все: и на бурю, и на ветер, и на бунтующую реку, которая не подпускает меня теперь к себе, злюсь, что мне нельзя вскочить в лодку и уплыть далеко, нельзя выскочить под дождь и пронестись по лесу.

   Ах, как тоскует по милой природе моя бунтующая душа! Но больше всего злюсь на Большого Джона, решившего уехать через несколько дней в Америку. Его затея мне кажется нелепой, почти смешной. Я эгоистка и не хочу терять друга из-за каких-то идей.

   А дожди льют непрерывно. Ливнями размыло дорогу, и мыза "Конкордия", чуть приподнятая над окрестностями, теперь кажется островком.

  

   Второе августа. Вечер. Всюду зажжены лампы. На улице темень, слякоть и дождь - непрерывный, монотонный. И издали доносится гомон бунтующей реки.

   В нижнем этаже, у наших, гости. Играют в карты, рассказывают новости. Мама-Нэлли два раза присылала за мною, но я категорически отказалась сойти вниз, ссылаясь на головную боль. Терпеть не могу чинно сидеть в гостиной и изображать светскую барышню, говорить о погоде и о том, как не по дням, а по часам дорожает мясо и что беглую партию ссыльных водворили в тюрьму. Не люблю выслушивать похвалы моим стихам и прозе, которых никто не читал, но о которых мама-Нэлли рассказала здешним барышням и дамам, и о том, что я правлю лодкой и гребу, как рыбацкий мальчишка, тоже не люблю распространяться. Идти вниз и выслушивать сладенькие комплименты моей "особенности" - благодарю покорно. Уж лучше посидеть тут.

   Как уютно и тепло в большой детской! За круглым столом расселись мы, девушки: Эльза, Варя и я с детворою. Варя дошивает воздух - пелену к иконе Казанской; Эльза рисует для Ниночки голову лошади, больше, впрочем, похожую на свиную; я забавляю мальчуганов.

   Мой репертуар скоро иссякает сегодня. Я уже показала и "зайчика", "молящуюся монашенку" на тени, и обыграла их в шашки, и рассказала сказку про царевну Бурю, в один миг создавшуюся в моей голове, и снова заговорила о дикарях Америки, к которым направляются Большой Джон с Левкой.

   - Это нехорошо, что он уезжает. Нехорошо, что оставляет отца, сестер и друзей. Где же тут братское чувство, привязанность, дружба? - говорю я с глухим раздражением против Джона.

   - Он человек идеи. Его влечет задача сделать разумными существами людей-животных! - возражает Варя.

   - Чепуха! Это высший эгоизм! - протестую я снова. - Просто он желает заставить о себе говорить весь мир!

   И негодование к поступку Большого Джона заливает мою душу темной волной.

   - Ах, вы не знаете его! - восклицает по-французски до сих пор молчавшая, маленькая Эльза. - Это такой человек, такой... - И она смолкает внезапно.

   - Если он "такой", так и сидел бы дома. Всем нам он здесь нужнее, нежели каким-то дикарям Миссионер-проповедник в двадцать четыре года! Смех! Просто не может спокойно усидеть на месте, бродячая, кочевая душа.

   Я действительно злюсь и негодую. Еще бы, весь маленький Ш. привык к доброму волшебнику, между тем он нас покидает. А сама? Я не могу себе представить, что не придется делиться моими радостями и невзгодами с Большим Джоном, моим другом, таким мудрым и духовно красивым, с такой детски-чистой, огромной душой. А темная, злая сила все шире и шире разрастается в моей груди.

  

   - "Царица" утонула в Ладоге! Пошла ко дну! Маленькая лодочка с людьми, как щепка, носится по реке. Ее выкинуло в Неву. Народ собрался у фабричной пристани. Лодка борется как раз близ нее.

   Даша, только что сообщившая нам эту новость, отчаянно жестикулирует, остановившись на пороге детской.

   - "Царица"? Большой мачтовый пароход? Пошел ко дну? Не может быть! - вырывается у нас.

   - Ну да. Слышали, с маяка были сигналы? Выстрелы были весь вечер. Команда и пассажиры успели вскочить в лодку. Мечутся сейчас по Неве. Крушение произошло чуть ли не у самого устья. Вся фабрика на берегу. Говорят, лодку прибивает к пристани, да водоворот здесь в порогах тормозит дело.

   Даша задыхается, спеша передать новость. Дети волнуются. Варя и Эльза бледнеют.

   - Там люди гибнут! Это ужасно! - срывается с уст Вари, и она тихонько шепчет молитву.

   - Вы говорите, против фабрики, Даша? Но у них же есть катер? - срывается у меня.

   - Ну да. Катер есть. Но охотников на верную смерть мало. Волны что в море, агромадные. Совсем разгулялась наша Нева. Директорский сын вызывает охотников плыть за лодкой, да никто не решается пока.

   - Что?! Большой Джон?

   - Сейчас сторож Федот оттуда. Говорит, молодой барин фабричных подговаривает снаряжать катер. А если, говорит, вы не согласны, я один поеду на своей душегубке и по два человека всех перевезу на берег, - продолжает рассказывать Даша.

   - Он это говорил?! Большой Джон?! - Мое сердце колотится. - Большой Джон сам плывет спасать погибающих на своей лодке? Вы это знаете наверное, Даша? Да?

   Но что-то внутри меня отвечает за девушку:

   "Большой Джон не был бы Большим Джоном, если бы он этого не сделал. Какой здесь может быть иной ответ?"

   Острая до боли, ясно представляется потрясающая картина. Маленькая, хрупкая, как скорлупа, лодчонка и в ней высокий человек среди бурно закипающих седых валов.

   Нет! Нет! Этого нельзя допустить! Невозможно! Его надо отговорить во что бы то ни стало. О, Большой Джон!

   Что-то закипает во мне. Что-то повелевает помимо моей воли мною.

   - Плащ, калоши и зонтик! Даша, вы пойдете со мною! - кричу я и, в одном платье минуя лестницу, прыгая через три ступени, выскакиваю на крыльцо.

  

   Не знаю, чьи руки накинули на меня резиновый плащ с капюшоном, кто развернул зонтик над моей головой, кто сунул под мои ноги низенькие калоши, кто светил мне маленьким ручным фонарем и чей голос шептал мне испуганно:

   - Вернитесь, барышня, вернитесь! Как бы барин с барыней не осерчали!

   Ах, разве я могла вернуться, когда там, впереди, собрался идти на верную гибель мой большой друг?

   Дождь хлещет теперь с удвоенной силой. Большим и широким ручьем кажется дорога к предместью. Мои ноги и ноги моей спутницы тяжело хлопают по воде. Жалобнее скрипят стволами деревья по краям дороги. В черные тучи прячется небо.

   Мы бежим так быстро, как только хватает силы.

   Надо поспеть туда, к фабрике, на пристань. Надо не допустить этого безумия. Надо удержать во что бы то ни стало Большого Джона!

   И я прибавляю шагу.

   Вот и белые стены фабрики. Вот и черная, мокрая, скользкая пристань. И огромная толпа на берегу и на пристани.

   Что такое?!

   Люди кричат, размахивая руками, указывая по направлению бушующей речной стихии. Но их голоса покрывает страшный вой реки, грозящей выступить из берегов и затопить город.

   - Где господин Вильканг? Где господин Вильканг? Где молодой барин? - кричу я ближайшей группе фабричных, напрягая все силы своего голоса.