Чарская Лидия Алексеевна - На всю жизнь

   Алиса протягивает свой стакан величественным жестом королевы. Левка поднимает глаза. Две черные молнии сверкают на миг и снова исчезают за длинными ресницами.

   И вдруг - о ужас! - струя оршада льется из кувшина мимо стакана Алисы на ее нежный белый газовый туалет.

   А Левка злобно хохочет, топает ногами, улюлюкает и свистит.

   - Вот тебе! Вот тебе за все сразу!

   Едва сдерживая слезы, негодующая, злая и красная, Алиса поднимается со своего места.

   - Гадкий мальчишка! Завтра же я попрошу тебя наказать! - говорит она рыдающим голосом.

   - О, мисс, его стоит проучить сейчас же. - И длинные пальцы мистера Джоржа хватают за уши Левку.

   - Не смейте его трогать! Пусть с ним расправляется его хозяин! - кричу я и стремительно закрываю собою Левку.

   Этого только тому и надо. Он шарахнулся в сторону и исчез за дверью, предоставляя присутствующим заняться Алисой и ее испорченным платьем. А я убегаю в сад.

   - Большой Джон! Ау!

   - Ау! Ау, маленькая русалочка!

   Он там, в конце площадки, возится с ракетами.

   - Желаете помочь мне?

   - Здесь веселее, - чистосердечно признаюсь я ему, - а там... - И я рассказываю своему другу приключение с оршадом.

   Джон слушает внимательно, потом говорит:

   - Мои сестры - удивительные девушки, но им не хватает снисхождения, а этот бедный ребенок Левка, в сущности, так несчастлив и одинок. Его родители исчезли куда-то, он стал из нужды бродяжкой, мелким воришкой. Но сердце у него привязчивое, и меня он любит по-своему. За эту неделю мне удалось уже приручить к себе этого дикого зверька. Вот, сестричка-русалочка, помогите мне обучить его грамоте. Сам я ведь плохо знаю по-русски.

   - С большим удовольствием, я исполню ваше желание, Большой Джон, с восторгом! - тороплюсь я ответить.

   Но тут нам приходится замолчать. Приготовления к фейерверку кончены, и гости высыпали в сад.

   Бенгальские огни запылали алым заревом, как костры колдуньи, посреди площадки. Потом взвилась ракета, за нею другая, третья. Не чувствуя ног под собою, я перебегаю от одного столба к другому, поджигаю начиненные порохом палки, помогая Джону, и громко вскрикиваю каждый раз, как занимается желтое пламя. Но вот, рассыпая золотые брызги, завертелось огненное колесо.

   Взрыв аплодисментов наградил нас за наши старания.

   - Танцевать! Танцевать в залу! - зазвучали кругом голоса хозяек.

   Фейерверк закончился.

   Я и Большой Джон прибежали последними из сада.

   - Маленькая русалочка, - произнес он тихо по дороге к залу, - в вашем доме поселилась бедная сирота. Ей тяжело одиночество. Не поможете ли вы бедной маленькой птичке?

   - Вы говорите про Эльзу? - переспросила я. - Послушайте, Большой Джон, она, вероятно, вам жаловалась на то, что ей тяжело живется. Да?

   - О, вы ее не знаете, маленькая русалочка. Эльза - золотое сердечко. Она никогда никому не пожалуется, как бы ей ни было тяжело.

   - Хорошо, Больной Джон, я займусь ею, будьте спокойны.

   - Я не ожидал иного ответа, маленькая русалочка. Ведь мы росли вместе с Эльзой. Она и мои сестры поднимались вместе. Я хорошо знаю это золотое сердечко. Будьте же другом этой малютке. Она так нуждается в вашей любви.

   - Хорошо, Джон, прекрасно.

   Я пожимаю его руку, и мы входим вместе в зал.

   Дружное "ах" встречает нас на пороге. Большое зеркало в простенке между двух окон находится как раз против меня. Я бросаю в него удивленный взгляд и вскрикиваю от неожиданности.

   Мое белое платье все в грязных пятнах, лицо закоптело от пороха и сажи. Черные безобразные кляксы пестрят по подолу и тюнику.

   Вот вам и пускание фейерверка!

   Я смотрю на Большого Джона. Он выглядит не лучше. На белом фланелевом костюме те же пятна и грязь.

   Но что позволительно молодому человеку, нельзя простить барышне, окончившей институт.

   Косые взгляды, насмешливые улыбки. Разумеется, никто из этих "денди" не пожелает теперь танцевать со мною. Меня тянет домой, сию минуту. Не могу же я оставаться в таком виде на балу.

   - Я иду вместе с вами, - заявляет Большой Джон.

   - Но, Джонни, в день моего рождения, - шепчет Алиса по-французски.

   Он упрямо мотает головой.

   - Но ты вернешься, Джонни?

   - Да, да, конечно.

   "Солнышко" остается доигрывать партию в шахматы с самим господином Вилькангом, прямым, как струна, стариком, с лицом типичного английского лорда.

   - M-lle, может быть, потанцует еще? - говорит он с почтительной любезностью, провожая нас с мамой-Нэлли до передней.

   - Ах! Нет, нет! - искренно восклицаю я. - Мне хочется домой.

   Он удивленно приподнимает брови. Я, кажется, опять сделала бестактность. Не следовало этого говорить. Большой Джон беззвучно смеется.

   - Ах, - говорю я с отчаянием, - сегодня у меня был неудачный дебют. Воображаю, что скажет моя голубушка мама; я, кажется, ее осрамила.

   Ведь несомненно эта противная марионетка Молли, которая сразу почему-то возненавидела меня, доложила маме и про дикую скачку с Большим Джоном, и про фейерверк, и про грязное платье.

   Но мама-Нэлли не хочет огорчить меня и, прижимая к себе мою руку, шепчет так, чтобы не услышал Большой Джон, шагающий по другую сторону дороги:

   - Надо тебе, Лидочка, отучиться от некоторых привычек. В тебе много мальчишеского. Ты ведь взрослая барышня. Надо больше следить за собою.

   - Правда, мама-Нэлли, правда! Я сама это сознаю. Ах, почему я в самом деле барышня, а не юноша-мальчуган?!

   Эту мою мысль я высказываю громко. Большой Джон смеется.

   - Тогда мы бы сели на корабль, русалочка, и объехали полмира.

   - Целый мир, - поправляю я его.

  

   Что это?! Едва мы успеваем отойти от фабрики, обведенной гирляндой цветных фонариков, как позади нас слышны громкие крики:

   - Джон! Вернись! Джон! Мистер Джон! Сэр, вернитесь! Несчастье!

   Крики на трех языках: русском, французском и английском.

   Мы вздрагиваем и останавливаемся посреди дороги.

   Белая ночь сияет расплывчатым светом. К нам приближаются светлые и темные фигуры. Впереди - девичьи; я узнаю их сразу: это Елена, Алиса, Молли, Лиза и Кетти.

   - Джон, несчастье! Твой маленький слуга сбежал.

   - Что?

   - Левка сбежал. Его нигде нет. Ни в саду, ни в доме. Прислуга искала всюду, не нашла.

   Джон медленно провел рукою по лицу, по волосам и посмотрел на своих сестер.

   - Почему же вы все так испугались? - помолчав минуту, осведомился он.

   - Он затеял что-то дурное, - говорит Алиса. - Он утащил монтекристо у папы и кухонный нож у повара. Это маленький разбойник.

   - Что ты говоришь, Алиса! - резко произнес Большой Джон. - Левка действительно большой забияка, но это не преступник. А если он взял вещи, то я уверен, что это потому, что он думал запастись оружием на случай обороны.

   - Недурная мысль, - заметил кто-то насмешливо.

   - Я скоро вернусь. Провожу дам и приду. А вы не бойтесь. Левка не опасен, да и потом - он, должно быть, уже далеко. Как жаль, что я не сумел уберечь мальчика.

   - Он убежал, потому что побоялся возмездия, - тихонько пояснила я и тут же рассказала маме-Нэлли про инцидент с оршадом, вылитым Левкой на колени Алисы.

   - А все-таки он не злой и, насколько мог, привязался ко мне за эту неделю. И из него мог бы выйти хороший человек, из этого Левки, - произнес Большой Джон. - А теперь без меня он наверняка пропадет, бедный мальчуган!

   Чтобы утешить моего друга, я говорю ему, прощаясь у калитки ворот мызы "Конкордия":

   - А Эльзу я пригрею, будьте покойны, Большой Джон.

   Но он ничего не слышит. Его высокая фигура с крошечной головою медленно удаляется. И, наверное, эта маленькая голова полна тревожными мыслями о Левке.

   Прежде чем отпустить меня спать, мама-Нэлли говорит со мною.

   Надо перемениться окончательно, надо переделать себя. Я дика, своевольна, у меня манеры мальчугана. Надо научиться держать себя в обществе. Скоро отца переведут в большой город, надо будет выезжать в общество.

   Ах, зачем мне это общество?! Зачем эти выезды?! Меня к ним не тянет нисколько. Я дикая, кочевая натура. Я обожаю природу - реку, поле и лес.

   Я это высказываю маме-Нэлли громко.

   - Как зачем! - удивляется мама-Нэлли. - Барышне необходимо выезжать, чтобы встретить человека, с которым она свяжет впоследствии свою судьбу. Ведь назначение светской девушки - выйти замуж, быть женою и матерью, воспитывать детей.

   И мама-Нэлли говорит мне еще долго-долго о том, что мечтает видеть меня довольной и счастливой матерью и женой.

   - Нет! Нет! - протестую я. - Выйти замуж? Нет! У меня другой идеал жизни намечен в мыслях.

   - Но что же? - осведомляется она.

   - Не знаю, - говорю я робко. - Не знаю, но мне кажется, что я не смогу довольствоваться обыденной простой долей, тою жизнью, какою живут все. Мне кажется, что меня ждет что-то яркое, светлое, большое. Я должна сделать, исполнить что-то крупное, огромное, но что - я еще не знаю и сама.

   Я не доканчиваю фразы, целую маму и бегу в мою голубую комнатку.

   Там меня ждет толстая тетрадь моих записок и еще другая со стихами, которые я пишу с детских лет. В них изложены мои мечты. Ах, как они дерзки и смелы. Слава Богу, что никто не прочтет их.

   Нет! Нет! Женою и матерью я не буду. Я отдам себя всю искусству, буду "слушать" природу, любоваться ею и писать стихи. Кто знает?! Может быть, из меня и выйдет что-либо впоследствии.

  

   По дороге, на третьей ступеньке лестницы, я вспоминаю о просьбе Джона.

   Эльза! Я должна позаботиться о ней - и поворачиваю в комнату молоденькой гувернантки.

   Она спит крепко, как ребенок, подложив под щеку крошечную ладонь.

   Какое милое личико. Сколько тихой покорности в этих детских чертах.

   - Спи спокойно, бедная малютка. Я буду отныне заботиться о тебе, - говорю я шепотом.

   Кто-то иронически смеется в дверях. Оборачиваюсь - Варя.

   - Трогательная нежность, - произносит она сквозь зубы. Потом добавляет со злобой: - Говорила - околдует и тебя. А что в ней хорошего? Тряпка, трусиха, дура!

   - Золотое у нее сердце, так сказал Большой Джон, да и сама она тихая, безответная, милая, - протестую я.

   - А в тихом омуте кто-то водится, знаешь? - шипит Варя.

   - Полно, - смеюсь я. - Полно, ведь ты не злая, Варя. Зачем же показываешь себя хуже, чем ты есть?

   - Ненавижу безответных, - шепчет она.

   Эльза ворочается во сне - вот-вот проснется - и мы выходим из комнаты.

   - Пойдем, Варя, я буду читать тебе стихи.

   Она оживляется, в маленьких глазках загораются счастливые огоньки.

   - И про бал расскажешь?

   - Ну уж и бал! Уморушка!

   И я в лицах представляю, как вертелись и английские "миссы" с палкообразными с "денди".

   - Ха-ха-ха! А ты?

   - А я вот как!

   И я изображаю нашу бешеную пляску - и мою и Джона.

   Варя давится от хохота, зарывшись в подушки.

   Позднее, совсем уже ночью, я ей читаю стихи и сама упиваюсь каким-то странным чувством радости. И я не могу представить себе иного будущего, как служение искусству на его священном алтаре.

   Я передаю Варе сегодняшний разговор с мамой-Нэлли.

   - Тебя? Замуж? Ну, дудки! Или уж разве если явится какой-нибудь сказочный принц! - решает она авторитетным тоном. - Ты умница, ты талантливая, ты отмеченная судьбою!

   Уходя перед рассветом, Варя напоминает:

   - А помнишь про двадцать четвертое? Вот и узнаем твою судьбу, что тебя ожидает. Только, чур, Эльзы не брать.

   - Но почему, Варя? Втроем же веселее, - протестую я.

   - Она испугается, в обморок, пожалуй, упадет. - На минуту Варя смолкает и, лукаво прищурившись, глядит на меня. - А то возьмем, пожалуй. Пусть перетрусит до седьмого поту. Ей это полезно, Я согласна, возьмем и ее.

   Лежа в постели, я вяло соображаю, что двадцать четвертое июня, - та ночь, в которую мы решили с Варей попытать наше будущее, великая Иванова ночь, - еще не скоро и что Варя успеет сто раз переменить свое решение идти в полночь на лесное кладбище собирать травы, по которым мы должны гадать, положив их под подушку на сон грядущий.

   Об этой ночной прогулке не знает никто.

  

   - Тише же! Тише!

   - Как скрипят половицы!

   - Эльза, где вы? Я не вижу вас.

   - Я здесь, m-lle Лидия.

   - Варя, а Варя! Куда ты бежишь так скоро!

   - Ах, Боже мой! Кажется, сторож Федор не спит.

   Я, Варя и Эльза чуть слышно спускаемся по лестнице.

   На нас темные платья, темные же шарфы на головах. Лица возбуждены, настроение приподнятое.

   Сегодня Иванова ночь. В эту ночь люди гадают на двенадцати травах, собранных в полночь в лесу, положив на ночь под подушку эти заповедные травинки. Иные ищут клады.

   Пригородный лес, по ту сторону, кишит нынче такими гадальщиками. Девушки и рабочие с фабрики, интеллигенты города, прислуга - все устремляется туда, по заведенному исстари обычаю. Жгут костры, собирают травы, плетут венки и пускают их в воду.

   Но мы трое не хотим идти туда, где все. Какое же может быть гаданье в подобной сутолоке? А по инициативе Вари гадать мы должны непременно. Она хочет узнать, какая великая будущность ожидает меня, ее подругу. Что будет великая будущность - Варя не сомневается ни на мгновенье. Меня это смешит.

   Для нашего ночного "сбора двенадцати травинок" мы выбираем кладбище. Здесь в эту ночь не будет ни души. Все нынче в городском лесу. Кладбищенская же лесная гора, с ее песчаным грунтом, густо усыпанным сосновой хвоей, пуста и молчалива, как склеп.

   Половина двенадцатого.

   В доме все тихо. Дашу положили в детской на время отсутствия Вари, которая спит с детьми.

   Бесшумно достигаем мы нижней площадки. Вдруг Варя вскрикивает чуть не во весь голос:

   - Ах, чтоб вас!

   И изо всех сил отталкивает Эльзу, которая впотьмах наступила ей на ногу.

   - О, pardon! Mille pardon, m-lle Варя.

   - Ты с ума сошла! Разве можно так кричать, Варя?! - возмущаюсь я.

   - Сойдешь тут с ума, когда прямо на нос лезет эта швейцарская мумия!

   - Мумии бывают только египетские, - поправляю я Варю.

   - Хоть голландские! Но зачем было брать эту тряпку с собой, - негодует Варя.

   А Эльза, ничего не понимая, шепчет на своем родном языке:

   - О, какая ночь, m-lle Лидия. Грешно спать в такую ночь. У нас теперь козы до утра пасутся по горному склону. И брат, фермер Пьер, пасет их до утра. Им душно в яслях. Целую ночь звенят колокольчики, привязанные к ошейникам, и одуряюще пахнут в горах ночные цветы.

   - Что она там лопочет? - осведомляется Варя. - Ничего не пойму: же ву при, нос утри, же ву дон де кисель-ерундель, стрикозель... Тьфу! Язык сломаешь. Удивительно остроумно и красиво, - поджимает она губы.

   - Очень красиво, Варя, если понимать, - заступаюсь я.

   - Воображаю, - корчит она гримасу, выходя на крыльцо.

   Мы за нею. Ночь действительно чудесная, ароматная, почти душная. Белой змеей извивается и бежит вдаль дорога. Темно по обе ее стороны в молодой роще и в лесу.

   До кладбища ходьбы минут десять.

   Мы осторожно вынимаем ключ из двери и запираем ее снаружи.

   - Федор уснул. Только бы прошмыгнуть через калитку, - шепчет Варя.

   Мы отлично знаем, что эта ночная экскурсия не может понравиться моим родителям; поэтому, во избежание запрета, решаем открыть нашу тайну только через несколько дней, после того как она станет фактом. Так решено по совету Вари.

   Ночь, тишина. Невдалеке высится огромным курганом мохнатая от столетних сосен кладбищенская гора.

   Что-то влечет нестерпимо к этому кладбищу, к этой горе.

   Я оглядываюсь на Эльзу, которая плетется сзади нас. Лицо ее резко белеет в полумраке. Беру ее за руку: рука как лед.

   - Вы, кажется, боитесь? - спрашиваю я ее по-французски.

   - О, m-lle Лидия! Это кладбище, город мертвых. Так жутко!

   Я объясняю Варе, что она сказала.

   - Сидели бы дома, - огрызается Варя. - А знаешь, - обращается она ко мне, - нам ведь придется пройти мимо Гаврюшинского склепа. Кладбищенский лесок, где растут травы, как раз за ним.

   - Вот отлично. По крайней мере, посмотрим, что это за страшилище, - храбро восклицаю я.

   Гаврюшинский склеп - это целая легенда. Богач купец Гаврюшин покончил самоубийством, когда внезапно узнал о своем разорении. И хотя самоубийц хоронить на кладбище по церковным законам не полагается, родственники Гаврюшиша, после долгих и усиленных просьб, получили разрешение и воздвигли склеп-часовенку, под полом которой в подземелье и поставили гроб отца. Ходили слух, что еженощно Гаврюшин поднимается из гроба и бродит по своему обширному склепу, к великому ужасу трусливых и суеверных людей.

   Я перевожу шепотом эту легенду Эльзе на ее родной язык.

   - О, m-lle Лидия! - шепчет она. - Так неужели мы пойдем туда сейчас, ночью?

   - Не туда, а мимо склепа пройти придется, - успокаиваю я нашу спутницу.

   Но она, по-видимому, находит мало утешительного в этих словах.

  

   Вот и кладбище. Здесь совсем темно. Кое-где сверкает река сквозь чащу деревьев. В темноте светлые кресты кажутся привидениями, а высокие темные памятники - притаившимися в молчании, таинственными фигурами.

   Эльза идет, тесно прижавшись ко мне, дрожащая, немая. Варя храбро шагает впереди.

   - Ни чуточки не страшно, - роняет она, бойко поглядывая влево и вправо. - Покойников бояться глупо и смешно. Вот ссыльных-то, которых у нас здесь много, признаться, я немножко недолюбливаю. Говорят, новую нынче партию пригнали, буяны такие, что и не приведи Бог, даже Наумский не справится с ними. Да и Левка этот, говорят, где-то с ножищем бродит, прячется от людей, того и гляди прихлопнет. Ведь он кто? Мазурик, бродяга без совести и стыда.

   - Ах, Варя, что ты. Ведь Левка еще маленький ребенок.

   - Хорош ребенок - в пятнадцать лет.

   - Большой Джон говорит, что из него можно было бы воспитать порядочного человека.

   - То-то он и убежал от него, порядочный человек-то, - возражает Варя.

   - Тссс! Silence! - слышу я шепот Эльзы, и она останавливается с вытянутой вперед рукой.

   Останавливаемся и мы с Варей.

   - Что с вами, Эльза? - осведомляюсь я.

   - Что еще? - бурчит Варя.

   - Ви видите? Ах, Боже мой! Ви видиль огонь? - она указывает вперед.

   - Ну и огонь. Очень просто: лампада на чьей-нибудь могиле. Объясни ты ей, ради Бога, этой дурищ... душечке, - бросает Варя.

   Но она неожиданно смолкает.

   Мы замираем в молчании и смотрим, не мигая, вперед.

   Вокруг нас полутьма. Сосны с черными мохнатыми вершинами жалобно скрипят над нашими головами. Смутные, движущиеся тени их стелются по земле. А там, подальше, где просторной, довольно вместительной часовней высится склеп Гаврюшина, там, наравне с землею, за решеткой самого подполья, где находится гробница, движется, перебегая с места на место, какой-то беспокойный огонек, будто кто-то бродит с зажженной свечою внизу в подполье.

   Мы долго смотрим на этот огонек. Я чувствую, как шевелятся волосы на голове.

   - Гаврюшинская тень не находит себе покоя, - говорю я.

   - Душа самоубийцы, лишенная обрядных похорон и отпеваний, - вторит Варя. - Ведь запрятали его сюда без заупокойных обеден и панихид.

   - Никакого тут призрака нет. Все это глупости, - говорю я громко и смеюсь не совсем, впрочем, естественным смехом.

   - А вот посмотрим, - срывается у Вари.

   - Что ты хочешь делать?

   - Пойти и узнать, в чем дело.

   - В таком случае идем вместе, - храбро предлагаю я.

   Мы беремся за руки и делаем шаг вперед, туда, по направлению таинственного огонька в подполье склепа.

   - Ах, ви меня позабиль. Я умираль от страха, - рыдает нам вслед Эльза.

   - Тогда идем все трое! - предлагаю я и хватаю ее за руку.

   Она поневоле должна согласиться.

   Теперь идем мы все трое в ряд, с каждым мгновением приближаясь к страшной часовне.

   Между тем огонек перестал двигаться и теперь светится уже на одном месте.

   - Надо приблизиться к часовне, лечь на землю и заглянуть внутрь подполья, - бросает Варя на ходу.

   Вокруг нас бесчисленные могилы и тишина.

   Вот уже склеп Гаврюшина в трех-четырех саженях, вот еще ближе, сейчас...

   Огонек горит ярко прямо перед нашими глазами. Еще шаг, другой, и мы у цели.

   - Ой! Нет! Я не пошель дальше, - срывается с уст Эльзы.

   - Тогда оставайтесь здесь и не мешайте нам! - кричит, забывшись, Варя.

   И о чудо! Тотчас же за ее криком гаснет в склепе таинственный огонек.

   - Мы спугнули призрак, - лепечет, щелкая зубами от страха, Эльза.

   - Что бы ни было, я проникну туда! - вырывается у Вари.

   - И я! - решаю я громко.

   Эльза приткнулась к стволу ветхой сосны и тихо плачет.

   Но нам не до нее в эту минуту. Жгучее любопытство побеждает страх. Мы бросаемся к часовне. Дверь не заперта. На каменном полу, перед большим образом Спаса, разостлан коврик, а там, в углу, чернеет узенькая лесенка, ведущая в склеп. Темная ночь смотрит в окна часовни. Мохнатые сосны качают головами и бьются в окошке склепа. Чуть доносится до нас тихое всхлипывание Эльзы.

   Вдруг шорох внизу достигает нашего слуха. Точно кто-то ворочается в подполье, еще минута-другая, и лестница скрипит под чьими-то осторожными шагами.

   - Призрак! - роняет Варя, и мы застываем на месте, схватившись за руки.

   Громче, яснее скрип ветхих ступенек, слышнее, ярче по звуку. Живые так не ходят.

   Белая фигура вырастает перед нами.

   Холодный пот проступает у меня на лбу, и ужас ожидания слегка поднимает волосы. Рука Вари, сжавшая мои пальцы, становится ледяной. А глаза наши, не отрываясь, глядят в черный провал, откуда выбегает лесенка.

   Еще минута.

   Легкий стон или кашель, и белая фигура вырастает перед нами, заслоняя собою черный провал.

  

   Что было потом, я сознаю плохо. Какой-то сумбур.

   Я не успела крикнуть, как белый призрак метнулся на Варю и в тот же миг отлетел от нее, отброшенный сильной рукой.

   Заскрипела лестница под тяжелым телом, скатившимся по ее утлым ступеням, и что-то тяжело ударилось там внизу о каменный пол склепа.

   В ту же минуту громкий стон оглашает часовню. Это стонет уже не призрак: это настоящий человеческий стон.

   Варя метнулась ко мне, схватила меня за руки и, приблизив ко мне побелевшее лицо, зашептала:

   - Что мне делать?! Что же делать?! Я убила человека!

   С минуту мы обе молчим.

   - У тебя есть с собой спички? - спрашиваю, наконец, я.

   - В кармане. Вот...

   Дрожащая рука протягивает мне коробочку.

   Первая спичка гаснет тотчас. Мои трепещущие пальцы не слушаются меня. Еще и еще шаг.

   Наконец-то!

   Вспыхивает синий огонек.

   Я освещаю провал лестницы, высоко подняв колеблющийся неровный свет над головою.

   Белая фигура лежит у нижних ступеней лестницы на полу склепа, сжавшись в комок. Длинный саван закрывает ее с головой. Из-под савана несутся раздирающие душу стоны.

   Не помня себя, я соскальзываю вниз по каменным ступеням. За мною Варя. Обе склоняемся над стонущей белой фигурой, срываем дрожащими руками саван и отступаем с возгласом изумления назад.

   - Левка! Как ты попал сюда? Левка!

  

   С минуту он смотрит на меня взглядом, полным ненависти и вражды, и силится удержать стоны, закусив губы. И вдруг разражается злым, хриплым криком:

   - О-о, проклятые! Отыскали, затравили, нашли! Две недели выжил, побирался Христа ради в дальних деревушках. Сюда только ночевать приходил. Дошли ведь, окаянные, затравили. Ненавижу вас всех. Дайте подрасти, придет время, расправлюсь со всеми вами... по-свойски.

   Приступ боли снова заставляет его испустить вопль.

   - Нога моя! Ноженька, сломанная! О-о-о-о! Кровопийцы! - стонет Левка.

   - Он вывихнул ногу при падении! шепчет Варя. - И это я виновата! Я! Я! Я!

   - Левка, - говорю я спокойно, - послушай, голубчик, ты никого не должен бояться, потому что никто из нас не причинит тебе зла. Скажи, где у тебя болит, Левка, чтобы мы могли помочь тебе.

   - Убирайся! - кричит он. - Убирайся, или...

   Тут он свирепо взмахивает кулаком. В одну секунду Варя заслоняет меня.

   - Смей только тронуть барышню! - угрожающе кричит она мальчугану. - Смей только!

   - Ах, чтоб вас...

   Чья-то тень заслоняет в эту минуту вход в часовню, там над нашими головами. Мы все вздрагиваем от неожиданности.

   - Большой Джон! - разражаюсь я после минутного колебания радостным криком.

   Да, это он, Большой Джон.

   - Что за ночное сборище? А? - говорит он шутливо. - За мною прибежала Эльза сама не своя и так забарабанила в мое окошко, что сразу весь дом перебудила среди ночи. Говорят, тут покойники гуляют, а наши храбрые барышни...

   Он не договаривает и из-под полы широкого плаща вынимает маленький ручной фонарик.

   - Ба, старый знакомый! - весело кричит он, заметив Левку на полу склепа. - Так вот ты где прятался от меня целых две недели! Довольно-таки остроумно придумал, маленький человек. Стащит чью-то простыню, изображать покойного Гаврюшиша, пугать народ и за это пользоваться дарованной квартирой. Недурно, товарищ, совсем не дурно! Однако что с тобой? Упал с лестницы? Вывихнул ногу? Та-та-та! Ты стонешь, стало быть, здорово больно тебе? А, Левка? Бедный!

   На лице Джона теперь тревога.

   Левка молчит.

   - Вот в чем дело, товарищ: нужно осмотреть твою ногу. Не нравится мне, как она подвернута, братец ты мой.

   И Большой Джон осторожным движением пробует снять сапог с распухшей ноги Левки.

   Крик вырывается из груди последнего.

   Тогда Большой Джон передает мне фонарик с коротким: - Посветите мне, маленькая русалочка.

   Выхватив из кармана складной нож, он раскрывает его и мигом разрезает кожу на сапоге Левки.

   Я едва сдерживаю крик при виде этой посиневшей и вздувшейся ноги.

   Левка стонет, гримасничая от боли.

   - Делать нечего, братец, придется тебе вернуться к нам на фабрику, - покачивая головой, говорит Большой Джон. - Без доктора и лечения, видно, не обойтись.

   - Не хочу на фабрику, - бурчит Левка.

   - Ну, тогда ты, может быть, предпочитаешь попасть снова в казармы ссыльных? - обращается к нему Большой Джон. - Ведь ты не круглый же дурак, чтобы не понять, что крик твой услышан людьми и что не позднее как через несколько минут сюда сбегутся из предместья и вытащат тебя из твоего убежища.

   Левка только заскрипел зубами вместо ответа.

   - Послушай, братец, - заговорил снова Большой Джон, и его большая рука опустилась на плечо мальчика, - скажи мне прямо и правдиво: обидел ли я тебя чем-либо, когда ты жил у меня?

   Минутная пауза и вслед за ней срывающийся, отрывистый голос:

   - Нет.

   - Был я тебе другом или господином?

   Снова пауза, усиленное сопение носом и чуть слышное, как бы нехотя сорвавшееся:

   - Другом.

   - Тогда возвратись ко мне.

   - А барышни? Небось забижать станут, - угрюмо сорвалось у Левки.

   - Эге, что вспомнил! - засмеялся Большой Джон. - Да нам с тобой, братец ты мой, и дела-то никакого с ними вести не придется. Во-первых, я тебя на фабрику определю, в сортировочное отделение ситца, а во-вторых, дружок мой, мы после Казанской ярмарки махнем туда, куда иным попасть и во сне не снится. Сядем мы, братец ты мой, сначала в поезд, а потом на большой корабль и поплывем за океан, в Америку, что ли. Хорошо там, братец. Бананы, апельсины, кокосы - орехи такие на вольном воздухе зреют. Мартышки по деревьям прыгают. Преуморительные мартышки, я тебе доложу! Львы и слоны на воле; охоты на них, облавы разные устраиваются. А в лесах дикие племена рыщут, на деревья, на солнце еще многие из них молятся - идолопоклонники они, значит. Пойти в их дебри, усовестить их, на истинную веру направить, сделать такими же, как мы, христианами! Что, братец, разве не интересно?

   - А ежели убьют? - забывая про адскую боль в ноге, прошептал Левка.

   - Ну, вот тебе так сразу и убьют! - засмеялся снова Большой Джон. - Не надо, братец, чтобы убивали. Осторожно действовать надо. Да ты вот что, поехал бы со мной туда?

   Левка задумался на мгновенье.

   - Поехал бы, - прошептал он тихо, и глаза его ярко блеснули.

   - Ну, так, стало быть, отнести тебя домой ко мне и доктора позвать?

   - Стало быть, позвать, - уныло согласился Левка.

   - Вот и молодчина! Маленькая русалочка или вы, мадмуазель Варя, посветите мне кто-нибудь, пока я выволоку нашего молодца из этого ужасного помещения.

   И, говоря это, Большой Джон легко, как перышко, поднял с земли Левку, осторожно прижал его к своей сильной груди и вынес из склепа и часовни.

   У входа ее к нам бросилась Эльза.

   - Я бегал, я привел! - указывая пальчиком по направлению Большого Джона, говорила не без некоторой комической важности маленькая швейцарка. - A m-lle Варя говорил, что я совсем не храбрая, - заговорила она, гордо приподнимая головку.

   Так вот оно что!

   Бедная Эльза, чтобы угодить Варе и снискать ее расположение, рискнула бежать одна по темному предместью за Большим Джоном.

   Я поцеловала девушку, потому что Варе было не до нее. Убитая и мрачная, она то и дело обращалась ко мне с вопросом:

   - Как ты думаешь? Имела ли я право оттолкнуть его, когда он бросился на меня, как тигр, этот негодный мальчишка?

   - Если бы ты поступила иначе, то с вывихнутой ногой лежала бы сама, - говорю я ей так же шепотом, без малейшего колебания.

   - Ты уверена в этом вполне, Лида?

   О, милая, честная, суровая Варя! В твоей благородной душе, я вижу, сейчас идет страшная борьба. Ты считаешь себя виновницей происшествия.

   Я шепчу ей тихо:

   - Ты ни в чем не виновата! Ведь должна же ты была защищаться, наконец!

   Она с благодарностью сжимает мою руку.

  

   Ночь еще не успевает расплыться в предутреннем тумане, когда мы все четверо подходим к фабрике. На руках Джона стонет Левка. В белом доме директора темно. Все спят. Только в окне Большого Джона светится приветливый огонек. У ограды сада мы прощаемся. Большой Джон успокаивает нас, что Левка быстро поправится, и прибавляет, что воспользуется случаем, чтобы начать учить Левку грамоте.

   - Большой Джон! - говорю я. - Позвольте мне заниматься с Левкой. Я бы очень хотела помочь ему выучиться читать и писать.

   Эта мысль приходит внезапно, как и все, что ни является мне на ум.

   Большой Джон смотрит на меня внимательно и молча.

   - Маленькая русалочка, - говорит он, - это ваше решение серьезно?

   - Как нельзя более серьезно, Большой Джон! - отвечаю я без запинки.

   - В таком случае большое вам спасибо. Я сам недостаточно владею знанием русской грамматики, чтобы выступить ее преподавателем, и очень вам признателен за это. Так как Левку ученого гораздо легче таскать за собою по всему миру, нежели Левку безграмотного, то ваше предложение как нельзя более кстати.

   От этих слов моего друга что-то падает в моей душе, точно тяжелый камень на дно пропасти.

   - Так это правда? Вы не шутите? Вы действительно уезжаете в Америку, Большой Джон?

   - Ну да, маленькая русалочка! Этим не шутят. Я давно чувствовал призвание к деятельности миссионера, - говорит он так, что я не могу понять - шутит он или серьезен.

   - Но ведь вы же математик, Большой Джон! - говорю я в отчаянии. - Зачем же вам отдавать себя на ужин дикарям!

   Он смеется беззвучно и, бросив мне на ходу: "Надо заняться Левкой", исчезает в темной аллее директорского сада.

   А мы трое, взволнованные, отправляемся домой.

   Вот как неожиданно и странно закончилась наша ночная экскурсия, о главной цели которой мы, разумеется, позабыли давным-давно.

  

   Ясный июльский полдень. Второе число жаркого месяца. Я сижу на террасе мызы "Конкордия" с учебником русской грамматики в руках. Передо мной Левка.

   Вывихнутая нога его давно зажила. Он вполне оправился, работает на фабрике и ходит ко мне в часы рабочего перерыва учиться.

   Левка удивительно способный ученик. В полторы недели мы прошли с ним азбуку и склады. Сегодня был первый урок грамматики. Имена существительные, одушевленные и неодушевленные, живейшим образом занимают Левку. Он не согласен с грамматикой, где говорится о том, что дуб - предмет неодушевленный и роза также.

   - Вот врут-то твои ученые! - с жаром кричит он (в минуты высшего волнения Левка говорит всем "ты"). - Вот-то врут! Да нешто дерево либо цветок какой не чувствует боли, когда их рубят или срывают?

   - Чувствуют, Левка, только души-то у них все-таки нет.

   - Да как же без души-то больно? - допытывается он и усиленно теребит свою густую черную шевелюру.

   Я объясняю, но объяснение мое выходит "не от чистого сердца". В моей мечтательной душе давно сложилось странное убеждение, что все растущее - живое царство, живо духом, как и животные, и лучшее творение Бога, человек. Так ясно чудится мне: у тополей лица вечных юношей, с чуткими поэтическими сердцами; у дубов мудрая душа старцев, опытных жизненных борцов; у незабудки - чистая, как слеза ребенка; у розы - прекрасная, непонятная и немая; у тюльпана - напыщенная и глупая, так далее, и так далее без конца.

   Я делаю лукавую физиономию и высказываю мои предположения Левке. Он в восторге.

   - А у крапивы душа "доброй ведьмы", понимаешь?! Ха-ха-ха!

   Я отлично понимаю, что он хочет сказать, и хохочу.

   Добрая ведьма - это Варя. Так ее прозвал Левка за резкий тон и постоянные осуждения всего того, что ей самой кажется нехорошим, дурным. И в то же время я знаю, что, как и все в доме, Левка "уважает" Варю за ее неподкупную честность и суровую простоту. Он инстинктивно чувствует, что под этой суровой внешностью бьется доброе, отзывчивое сердце. Недаром же маленькое поколение нашей семьи, - Павлик, Саша и Нина, - обожает Варю.

   - Добрая ведьма - крапива! - хохочем мы оба.

   Учительнице всего семнадцать лет, ученику - пятнадцать. И в сущности оба мы - дети. Хочется шалить и дурачиться, хохотать до одури, до потери сил.

   - Сегодня Джорж Манкольд, конторщик, на гладком полу в сортировочной растянулся, - неожиданно объявляет Левка, - и шишку набил, во какую.

   Я вспоминаю длинного прилизанного джентльмена, мысленно прилепляю ему шишку ко лбу и хохочу.

   - Знаешь, ссыльные наши из последней партии совсем удрали из казармы. Фабричные рассказывали: намедни они забрались к исправнику на ледник, съели все, что б