Чапыгин Алексей Павлович - Из повести "На Лебяжьих озерах"

нет уж, зуб! Боюсь, не склали бы тебя с мертвыми спать.

   - Я других ране себя положу!

   - Скушное рассказала, самой скушно, а ты спой - веселое...

   - Веселое? Можно!.. В окно погляди, не стоит ли Куимка... Убить ее - рука на убогого не здымается, не убить - конец!.. Вот она мне снится, потому что думаю...

   - И чего, Петрушко, накапостил с ней, што пристает да волочится кишкой?

   - На убогую не зарились, а меня чорт сунул. Ну, слушай, спою.

   Сидя на полу, Петруха протянул ноги, уперся затылком в кромку лавки и вполголоса нескладно запел:

  

   Приходи, моя тешша, на масленицу!

   Уж как я тебя, тешша, употчеваю -

   Во четыре кнутища березовыих,

   А как пятый-то кнут -

   По заказу гнут.

  

   Петруха оправился, тряхнул кудрями, хотел продолжать. Тихониха не дала, замахала руками:

   - А и ну тя, зуб трясоголовый. Коли ты лучше песни не сыскал, ну тя!

   - Песня масленичная. Скажу-кось я тебе сказку про попадью, а ты в окошко загляни - нет ли кого?

   Тихониха поглядела на улицу. В избе становилось сумрачно, Петруху худо было заметно.

   - Нету, зуб вересовый! Говори не громко.

   - Пришел попадьин работник обедать...

   - Ну, пришел...

   - Не перебивай! Попадья собрала на стол, он обед-от скоренько уплел, а попадья была скупая, подумала: едой не сгоношишь, дай-ко сгоношу временем, и говорит: - Ты бы, мужичек, попаужинал за одно, еды-то прибавлю! - "Прибавь". Прибавила попадья еды, мужик скоренько съел. Попадья думает: "пущай, поест за одно, съест не столь много, да работать зачнет без перерыву". - Ты, говорит, мужичек, за один поужинай, я прибавлю еды... - "Прибавь, мать!" Прибавила. Мужик скоренько и ужин уплел, встал, покрестился, потянулся да в сени за постелю гребется. - Что, мужичек? Полдень ведь только, а ты спать - работать то как же? - "Аль ты, матушка, впервой на свет глядишь? Ну, где экое видано, чтоб посля ужина в поле на работу шли?" Лег мужик и проспал до утра.

   - Ой, зуб милой! И времена зачались. Человек-от столь хитер

  

   стр. 18

  

   стал, што у людской скупости погреться может, а у несчастья чужого не один греется... Я вот тоже около шального баринушка греюсь.

   - Може, убью твоего барина...

   - Ой, не бери ты, зуб, греха на душу! Шальной, а человек он ладный...

   - Не столь ладный, сколь самонравный... Еще увижу, как он слово сдержит... Зря над собой издеваться не дам... Ежели сполнит, то ходи - земли не жалко!..

   - Какое слово-то он дал?

   - Наше дело... - уклончиво ответил Петруха, тряхнул взъерошенными кудрями, положил затылок на кромку лавки и, глядя на белеющий смутно циферблат часов, спросил: - Часы никак? А сколь теперь время, дединка?

   - Часы для басы - время знаю по солнышку, испортились... Ужо Ваганову убогому снесу - чинит...

   - Нешто? Мальченка-то?..

   - Да вот поди-ка... чинит, носят ему...

   - Давай-кось, еще сказку скажу, а то скушно... Слушай: "Шел солдат с войны голодный, морда в крови... Зашел к старухе, а старуха-т любопытная, вроде тебя".

   - Уж я-то не любопытная, ой, зуб!

   - Молчи-ко - все знаешь... Так вот - занадобилось старухе про войну знать. Спрашивает: "А что, солдатушко-батюшко, чай, на войне-то страшно?" - Раньше, бает солдат, поесть дай, пытай опосля. - Собрала старуха на стол, поел солдат, кости расправил, распоясался... Ну, а ежели солдат сытой, да делать ему нечего - берегись! Ус расправил, шапку заломил и говорит: - Так как же, бабка, хошь про войну знать? - "Хочу, говорит, солдатушко-батюшко". - Полезай на печку - войну покажу! - Залезла старуха на печку. Солдат тесак вынул и давай воевать: скамьи расколол, стол сломал, горшки чашки перебил, дверь сорвал и рамы вышиб - всю избу в разор пустил. Подумал: "Кашку слопал, кашник завсегда о пол... рази еще старуху изнасилить?" Да плюнул. Старуха на печи за трубу забилась и молит: - Убей Бог солдата, утиши войну!

   - Ой, зуб! Уж што это за сказка!

   - Сказка к тому гласит, что ежели Бог солдата не убьет - век война будет...

   - Да што ты?.. Как можно без солдата быть? Как без солдата зачнет свет стоять?..

   - Пущай не стоит, но ежели на войне смерть на солдате верхом ехала да не доехала, так в деревне он на всяком крещеном сам поедет!

   - Ой, ты, зуб! - Тихонихе не нравилась сказка, она приникла к стеклу окна и долго глядела. Петруха, заметив ее тревогу, насторожился. Дарья сказала тихо:

  

   стр. 19

  

   - Кой бес, прости Бог! Никак на дожде-то Куимка мокнет, глазы пялит?.. Она...

   Петруха вскочил на ноги:

   - Убью ее!

   - Робенка родущего... убогую, што ты!

   - Чорт! ране пытал счастье, знал: уйду, а с ней - боюсь... уловят, гляди...

   - Полоротая, глупая.

   - Полоротых, дединка, на свете много. Иной рот открыл да слова не приготовил, весь век с полым ртом ходит, слова подходящего ищет, и помрет, не умеет баять ладом того, о чем думал, и в гробу с полым ртом лежит... Чорт она! - шопотом зачастил Петруха. Приоткрыл скрипучую дверь в сени, прислушался. За дверями у крыльца говорили два голоса:

   - Куимка-с... дело верное - тут он!..

   - Узнаем! Зови понятых, я подожду.

   Петруха плотно припер дверь и полез на печку.

   - Поцелуй на прощаньице, милой!

   - Улезу - ты, Дарья, ладом задвинь окно...

   - Еще, милой!

   - Не держись!..

   - Заходи-тко ночью...

   - Ставень!..

   На крыше стукнул слегка жолоб и все стихло.

   Тихониха оправила платок, одернула сарафан, зажгла лучину и, держа ее в зубах, стала вынимать из печки горшки.

   - Стойте кругом избы! - раздался голос на крыльце, и в избу вошли урядник с торговцем-лотошником.

   Тихониха воткнула в паз стены лучину, готовясь ужинать. Урядник взял лучину, зажег свечку, вынув ее из кармана, и, гремя шашкой, полез в подпечье, потом сходили оба на чердак, во двор, зашли, обыскали прируб, обшарили на печи и по всей избе.

   Урядник строго сказал Тихонихе:

   - Эй, ты, ведьма! Где каторжник?

   - Какой? Нешто угорел ты, батюшка?

   - Я тебе дам угорел. Холодную спытаешь... Был он здесь, знаем...

   - Уж коли бы я да ведьмой была, то и беси трубой летали... а я крещеный человек... Был бес - пошел в лес, по ягоды...

   - Мели еще, чертовка.

   - Дай-кось, урядник, лучину-ту, вишь, ужинаю благословясь...

   - Неужели ошиблись? Может быть, немая не сюда глядела?

   - Сюда-с! Бабу надо хорошенько припечь - дознаемся... Она скрывает его, знаю...

   - Ой, ты, шапка большая, торгован шальной! - огрызнулась Тихониха. -

  

   стр. 20

  

   С огнем грабался, не уграбал, и баба причинна - вали, шальной, на бедную бабу!..

   Торговец выругал Тихониху, и оба ушли. Тихониха прислушалась, как они сошли с крыльца, отпустили по домам понятых, а когда шаги урядника с торговцем стали удаляться, она погасила лучину и осторожно отворила окно. Дождь не шел. Было тихо. Между серыми тучами, плывущими по черному, зеленели звезды. Кошачьими, зоркими глазами Дарья уперлась в темноту и видела, как две уходящих тени спустились к реке. Черный берег реки ясно отделялся от сверкающей хмурым отсветом воды. Беззвучно засверкали потухающие блестки кругов по воде, от черной лодки, сдвинутой с черного берега. Слышался неясный говор. Вдруг от гулкого выстрела Тихониха подпрыгнула в окне и, вместо того, чтоб уйти, высунулась больше на подоконник, держась за раму.

   Она услыхала с отзвуками по воде крик не то "держи", не то "гляди". Снова бухнул выстрел. Дарья еще больше впилась в темноту глазами. Голоса смолкли, только эхо ворчало над рекой, и оно смолкло...

   Тихониха, вглядываясь, не могла понять, почему лодка грузная и черная в светлой полосе воды, поплыла медленно без гребцов, не поперек, а вдоль реки...

   Она не спала, не зажигала огня; заперев окно, села на лавку и чего-то ждала.

   Через час осторожно поднялись шаги на скрипучее крыльцо, дверь царапнуло. Она завесила сарафанами окна, зажгла лучину. Вошел Петруха и, пряча глаза от ее глаз, сунул ружье под лавку.

   - Дай-кось поужинать, тета! Да стели постелю... Те двое не явятся: на реку поехали - страшного суда искать...

   - Ой ты, зуб!

  

   * * *

  

   С небольшой связкой калачей, в Городище, за торговыми ларями и кладовыми, где еще стояли бани купцов Епифановых, построенные прочно из неглового леса, Петруха Цапай, спрятав бороду под длиннополую сибирку синюю, повязанную красным кушаком, с голубым шарфом на шее, изображал торговца калачами. К нему подошла рыжая лайка, нюхнула калачи. Петруха сломал калач, дал собаке половину: другую стал жевать сам.

   Он погладил собаку, пощупал верхушку черепа:

   - Кость вострая, по носу лоток - птицу знает... Уманить, накормить да запереть в лесной избе... Тетерева на дорогу-то подлает...

   Собака ласкалась и дружелюбно сучила хвостом, еще раз понюхала калачи, отошла к стороне, села и стала ждать.

   - Чорт его! К барину не попадешь... везде народ... Знает, что бываю там - уловят, гляди, а денег попросить надо... опутать. Лень было, чорту, забрести в воду, лодку с убитыми посередь реки пустить -

  

   стр. 21

  

   теперь шум вот... Исправник приехал... Все одно, до завтрева жить - ночью к барину попаду: расчет не кончен... Исправник? - Пустое! Ваган - беда... Как он?

   В стороне, не далеко, из бани вышел Епифанов старший с кумачно-красным лицом. С рыжей бороды купца текла вода, по лицу пот. Свежий березовый веник у купца был зажат под мышку, с него тоже капала вода. Увидав Петруху с калачами, он направился к нему и издали крикнул хрипло:

   - Для ради чаю! Неси-ко, парень, калачи ко мне - все куплю-у...

   Тяжело дыша и отдуваясь, подошел близко. Петруха тронул на голове грешневик-шляпу, но не снял. Поклонился.

   - Неси, аль глухой?

   - Ужо, степенство, погодь мало... принесу... Товариша жду с горячими...

   - Ин ладно! - Увидав собаку, Епифанов спросил: - Твоя?

   - Моя собачка - первоосенка, молодая.

   - Сука, пес?

   - Собака!

   - У, шальной! Я пытаю, кто: пес аль сука?

   - Собака, купец, ей-Богу, верно!

   - Тьфу! живут же на свете дураки; поди, еще и детей плодят? Сука ли, пес?

   - Собака, вот те Бог!

   - Шальной! Дураков не люблю - не носи калачей, куплю в ином месте.

   Епифанов ушел.

   - Дурак сам... - подумал Петруха. - До собаки и дела нет, а до драки привязался, краснорожий... Куплю твою мне надоть!.. Барина вот не увижу - худо; видно, подти-ть...

   Петруха, уманив собаку калачами к реке, взял ее на руки, оттолкнулся с челном и уехал за реку.

  

   * * *

  

   К полудню на площади Городища собрались гурьбой Тарасовские озорники - исправник вызвал. - Стоя в густой толпе парней и сияя эполетами, позванивая медалями, исправник говорил:

   - Еще два убийства - знаете?

   - Знаем, ваше-родие!..

   - Завелся в наших местах зверь, пареньки, не считает крещеную душу за грош - надо ловить!..

   - Это Петруха?

   - Да, Цапай, каторжник... вы помогите-ка Вагану.

   - Не велик зверь, ваше-родие, Петруха!

  

   стр. 22

  

   - Не велик, да верткий: церковь обокрал, урядника с торговцем убил... А колокола сорвать и вы помогали - знаю!

   Исправник погрозил парням. Кто-то сказал:

   - Мы не причинны!

   - Убитый урядник дознался... На праздник богохульничали - сняли, но вам это простим, ежели начальству поможете поймать убийцу. Солдат долго требовать - уйдет, а Ваган берется. Ружья вам дадут...

   - С Ваганом мы грешим, ваше-родие...

   - Ваган озорной - наш супротивник!

   - Все вы тут безобразники! Не пойдете ловить - тюрьмы не миновать, а так простим...

   - Мы идем! Чего еще? Как Ваган?

   - Без Вагана, ваше-родие, в лесу мы слепые, а Петруха в лесу станует.

   - Оружье штоб кажному. Без оружья с Петрухой худо - стрелец первый в уезде...

   - Ружья будут! подите к Вагану. Я потребуюсь, то у купца Епифанова остановился. Урядник новый тоже завтра к вечеру будет здесь. Пошли!

   Исправник ушел. Парни нашли лодку и поехали за реку.

  

   * * *

  

   Припадки стали чаще, и барин почувствовал вдруг, что он как бы падает в пропасть: не было привязанности к радостям жизни, и все чаще стало вспоминаться одно мудрое изречение:

   "Всякий падающий должен искать опоры там, куда падает".

   - В пропасти потустороннего нет мне опоры, - думал барин и чувствовал свинец в голове, затруднялось дыхание, а в глубине всего его существа, ударяя в голову, начинал вновь зарождаться пошлый мотив, металлически звонкий:

  

   О, мой... мой... мой...

  

   Он ходил по комнатам большими шагами, потряхивая изредка головой и поколачивая руками грудь, все чаще щелкал ногтями за ухом.

   Около него Тихониха подметала комнаты и шутила обычно:

   - А и занесло тебя, баринушко, в несугревную эку сторону нашу. А скажи-кось, што тебе у нас здесь по сердцу пало?

   Барин остановился, собрал все ее слова, что то подумал и, поколачивая рукой грудь, пробуя дыхание, ответил:

   - Здесь, мудрица-пророчица, мне мила простота... Сама жестокость, слитая с природой. Жестоко тут все и просто: убил, ограбил или съел... А там, у нас не убьют... Ограбят на законном основании, да еще и помыкают тобой, заставляя невольно помыкать другими, которые ниже тебя по чину и положению...

  

   стр. 23

  

   - Ой, што то мудро ты говоришь. А по-моему, так повелось, так и быть должно. Мало человеков сыщешь, которые делать зачнут от души - все больше любят, штоб погоняли...

   Барин молчал, поглядывая на нее сонными глазами, и казалось Тихонихе, что он к чему-то в себе самом прислушивается.

   - А шавишь ты мне, баринушко! Девки здеся тебе по сердцу пали. Потому у наших девок, што победнее, кака жисть? С малых лет иди-ко в казачихи - на обряды денег заробь, за деньги силу девичью в урок неси... от того все безгрудые больше. Работа тяжелая грудь сушит. А замуж вышла девка, поспевай мужа ублажать да детей пестовать. Пропади ты така жисть! Оттого девки к тебе липнут - денежный ты, а работа с тобой леккая...

   Барин все молчал. Тихониха домела комнаты, покрестилась, затеплила лампадку в угловой у образа и, уходя, поклонилась, подошла близко и зашептала:

   - Надежка-то приплывет ночью... ты пожди...

   Барин очнулся и торопливо сказал:

   - Денег возьми, мудрица, и... прощай! Узел тот снеси лебедю... платье там...

   - Да ты нешто уезжаешь?

   - Уезжаю!

   - Ахти мне! - Куда?

   - Не знаю, куда... далеко... Прощай!

   Тихониха притворно заплакала, бухнула барину в ноги.

   - Чего ты сапоги нюхаешь? - Барин нагнулся, поднял ее и, давая деньги, бормотал что-то непонятное Тихонихе диким голосом: - "О, мой... мой... пойдем... пойдем в загробный мир..."

   Спрятав деньги, Тихониха ушла. На улице она перекрестилась и подумала:

   - Нет уж! С тобой-то никуда не пойду, хоть озолоти. Петрушко мой хоша разбойник, да лучше... веселяе... У тя лицо барское, как картинка, волосы, борода расчесаны да напомажены, только глазы што у упокойника... Неладный ты какой-то, баринушко; будто с падучей выстал... Вот Надеха, та тебя без памяти любит!

  

   * * *

  

   Ночь была темная и теплая. Казалось, низкие облака белесыми языками беззвучно лижут и город и вершины деревьев, закрывая звезды...

   Два окна угловой комнаты были распахнуты, рамы слегка повизгивали от теплого, легкого ветра, и ветер, гуляя по комнате, погасил у образа лампадку, он колебал языки огня многих зажженных свечей. Не трогал лишь тех, что стояли на подоконнике нераскрытого третьего окна, лоснящегося от блеска огней.

  

   стр. 24

  

   Барин сидел веселый и пьяный в голубой шелковой рубахе, в желтых сафьянных сапогах. На одеяле, испачканном песком в ногах, лежала голая Надежда. Длинные, чуть желтеющие волосы, слегка влажные от воды, закрывали живот девки ниже колен.

   Правая рука барина обвивала ее шею, другой, левой, барин наливал вино в стакан, стоявший под боком вместе с бутылками на круглом старинном столе. Он пил вино, иногда потчевал Надеху, но она отворачивалась и говорила:

   - Милый... Барин мой... ты сегодня не страшный да хуже страшного...

   - Хуже? Ха-ха-ха...

   - Хуже - на Митьку брата схож: - руки, как крюки... бродят, бродят, и глаза ничего не видят...

   - Все вижу! Вижу ярче, чем надо... Вот я вижу, что ты уж привыкла, и я прав! Стыд и бесстыдство безмерны, а женщина - лунатик! Ха, ха... Когда не ужасает, не гложет меня ужасное, я умею веселиться. На долго ли, не... По-о-годи-ка!

   Барин, высвободив с ее шеи руку, нагнулся и, расплескивая вино, достал из-под стола шкатулку. Неловко, словно неумело, подымал долго тяжелую крышку черного дерева, но поднял и вытащил из глубины шкатулки две нитки - янтарную с бусами и жемчужную. Держа в зубах жемчуг, непослушными руками стал надевать на голую шею девки янтари, скрепленные золотыми колечками. Она приподнялась над шелковой подушкой и повернулась к нему. Он прикрепил бусы рядом с ее медным крестиком на черном шнурке, но прикрепил худо.

   - Дай-кось. Ужо, ужо, дай!

   Она сама застегнула золотой замочек бус, сняла крестик и надела ему на шею, задевая упругой рукой усы барина.

   - Коли беру твое, возьми мое - на сохран жизни...

   - Я взял... больше взял, чем дал, лебедь. Постой! дай волосы... уронил... погоди...

   Барин, разговаривая, выронил нитку жемчуга и, не вставая со стула, искал долго, но нашел.

   - Волосы! дай волосы...

   Надежда села и, собрав волосы в узел, подала ему.

   - На... хоть отрежь на память! не жаль...

   - Красоту... зачем? - И, опутывая медленно, упрямо у затылка ниткой жемчуга ее волосы, барин, припоминая какие-то слова, старался говорить нараспев:

   - "Поко-и-тся жемчуг... зары-ты-й в песок... а люди... ко-то-рым он ну-же-н... и ло-вя-т и нижу-т на то-н-кий шну-ро-к... добы-чу из плен-н-ых же-м-чу-жи-н..."

   - Милый... опять молитву чтешь? всю замолил... экую... Дай поцелую.

  

   стр. 25

  

   - Целуй... Ну!.. будет... будет! бедная лебедь...

   - Я не бедная! самая богачунья... Экую баскую бусу носить зачну. Да Тихоновна обряды твои подала...

   - Погоди... еще...

   Барин встал, достал из шкатулки маленький, желтой кожи бумажник, подошел, поднял мокрую рубаху Надежды и чем-то светлым прикрепил бумажник к цветному подплечью.

   Надеха спрыгнула со своего ложа:

   - Не надо-ть! Милый, деньги не надо-ть...

   - Глупая лебедь! Отстань. Я не хочу, чтобы такая красавица по миру клянчила... Да не деньги... Ха-ха-ха... Право же не деньги, отстань!

   Она старалась отнять рубаху.

   - Боюсь! Деньги, так не любишь...

   - Дома гляди! Не смей трогать здесь...

   - Не любишь! Дай... Не любишь...

   - Целуй меня и молчи, лебедь! Лунатик... Вот так... Забудь - дома гляди... Вот так... Какая она огненная... Еще, еще поцелуй...

   - Ну, чтоб ты! Помешал деде с тетой.

   В дверях комнаты стоял цыган Петруха, скалил белые зубы, глаза горели злым огнем.

   - Ай, стыдно!

   Барин отпустил Надеху, отошел и сел.

   Взвилась подхваченная рубаха, мелькнуло серебристое тело, бледное и стройное. В темноте комнат слышно было лишь потрескиванье паркета и проворный бег сильных ног.

   Петруха повернулся в темноту, прислонясь к косяку двери, тая злой огонь в глазах, хохотал и кричал:

   - Дединка Надежда! Погодь, посвечу...

   И, медленно повернувшись к барину, ждал упреков.

   Барин закрыл, подняв с полу ковровое одеяло, сел на стул, налил вина стакан, выпил и молча, спокойно глядел на Петруху.

   - Помешал тебе, дедя, в любовь сыграть? - оскалил зубы Петруха.

   - А как старик? Согласен показать.

   Петруха тряхнул кудрями и, пряча воровские глаза, ответил:

   - Бери денег, готово... Иди... Денег больше...

   Барин упорно разглядывал Петруху:

   - Не шарь глазами? Гляди на меня.

   - Чего еще? Чорт! - подумал Петруха.

   - Старику денег не надо... Не продается... Знаю.

   - Стариков служка продается... Вынет мощи в сундук, за часовню подаст.

   - Жаркое они, что ли? - Подаст... Похоже на правду, но врешь ты, Петр!..

  

   стр. 26

  

   Петруха не ответил, зорко обшаривая глазами предметы, шагнул к барину.

   - Чего я? Дай-кось выпить-то... Эх! - оживился он.

   Барин не двинулся с места.

   - Истукан идольный! - подумал Петруха, шагнул к столу, налил в пустой стакан вина, и выпил.

   - Прохладно стало. Запри окна!

   Петруха проворно исполнил приказание и, вновь подойдя, налил вина - выпил.

   - Не наше питье, а крепкое, поди-кось ты! - сказал он, утирая бороду рукавом куртки.

   - Я знаю, ты никого не боишься, Петр, но меня теперь боишься... Я подумаю: убить тебя, или самому умереть... Я боялся тебя, пока во сне видел, а узнал - не боюсь!

   - Думай-ко! Мне все одно: я тоже тебя не боюсь - врешь.

   - Вот в том все дело, что тебе, как и мне, жизни не жаль. Пей еще вино и бросим жребий...

   - Выпил я... Какой жеребий?

   - Кому кого убить!..

   - Это, дедя, по нашему - давай шляпу!

   - Шляпа вон там на стуле, бумага на окне.

   - Нет, постой, дорожний! Мамкину кровать порожни - тятька едет...

   - Ты что же раздумал? Шутки не к месту, - строго спросил барин.

   - Не раздумал, а вот что - обида есть, высказать тебе надо.

   - Ну!

   - Ты слово барское дал уступить мне Надеху, а рази ты сполнил? Рази я зря на колешках ползал? Только смеялся. Я верил, служил тебе, колокола вешал, парней подговаривал, готов был хоть лестницу до облак сделать для тебя, а что вышло? Прихожу и вижу: в волосах у девки твои зеньчуга, на шее твой подарок... Целуешь ее, грабаешь... Ру...

   Петруха не окончил, глянул в сторону, выхватил из-за пазухи нож и закричал диким голосом:

   - Проклятое отродье! Зарежу-у... Чтоб те провалиться сквозь землю-у! - Слышно было, как он за кем-то выбежал в сад.

   Барин скривил тонкие губы, усмехнулся и, прислушиваясь, подумал:

   - Вот твоя судьба, каторжник! Никуда не уйдешь от немой девки... Поймают... А мне пора!

   Он встал, осмотрел и зарядил пистолет, надел пальто и шляпу. Остановился в коротком раздумье и пошел к лестнице в сад темнотой знакомых комнат...

  

   * * *

  

   стр. 27

  

   У черного в желтых ласинах окна, к которому плотно подступала деревянная спинка кровати, на голом простом столе было прислонено к куче тряпок дешевое зеркало, без рамы, с битым углом. Сбоку, выступая вперед зеркала, мигал и пахнул копотью ночник. На домотканом пестрядином одеяле, поперек кровати, головой к стене спал Акимка в ситцевой рубахе серой. Голая нога правая - бледная, как из калачного теста, была загнута на грудь мальчика. Против кровати, на мутно-желтой стене с полосами черных, продольных пазов, щелкали часы: их сегодня починил Акимка. Надеха рядилась в плисовый черный сарафан, ее пестрядиный, старый лежал на полу. Она надела сарафан и новую тонкую рубаху. Их утром принесла Тихониха в подарок от барина. Чуть отливающие желтизной волосы девка закрутила в толстый узел, перевязала жемчужной ниткой. На крепкой шее сверкали особенно резко в хмуром свете ночника янтарные бусы - подарок барина. Обряжаясь, Надеха под нос тихо напевала свахину песню:

  

   А Надежа-та в воду упала,

   Да за барина замуж попала...

  

   - Как дале-то? "Все попы-то за ней со стихами... И дьякона..." - Забыла, вишь?..

   Ночник слабо светил. В новом убранстве девка худо видела себя в косом зеркале. На стенах и потолке скрывалась, появлялась вновь ее толстоголовая тень с тонкой шеей. Тень была уродлива и космата от волос, собранных в большой узел. Самодельные шпильки, по ее просьбе нарубленные Акимкой из проволоки, худо держали упрямые, тяжелые волосы - они расползались по лицу и шее.

   - На басу охота глядеть, да свету мало - дай лучину запалю!

   Надежда пошла к шестку печи и, не дойдя, в страхе попятилась - из подпечья, давно прогнившего во двор, была дыра, которую зимой всегда затыкали соломой, что-то ползло большое: стучали ухваты, взвякнула кочерга, трещало помело.

   - Ай, чтой-т!

   - Не бойсь - я, я... Не бойсь, девушка-лебедушка...

   У шестка мигом беззвучно, как вырос, поднялся человек в цыганской куртке.

   - Эх ты-ы!.. В одежке-то ладной, кака красотка.

   - Зарычу брату... Зачем? Что?..

   - Не рычи! - Я без худа, Надежда Петровна... Молчи-ко... Не бойсь меня... - шептал, торопясь, Петруха.

   Надежда от него пятилась, выставив вперед руки.

   - Не уставляй грабалки... Не трону, хоша убивец... Не... Я тихо, что ты, девка?.. Тихо... Милая! Все скажу, все...

   Петруха дрожал и, казалось, нежно глядел на нее.

  

   стр. 28

  

   Он съежился, минуя сарафан на полу, неслышно прошел, сел. Кровать скрипнула. Сперва Надежде от ужаса хотелось кричать, но когда страшный человек сел на кровать, где спал Акимка, она говорила только однообразным шопотом.

   - Что тебе? Зачем?

   - Проститься... ухожу - обиду свою колодную проклинаю... Замаран кровью... От ее устал, опрахотел, голову в петлю... все готово...

   - Что надоть? Ко мне ты...

   - Спужалась? Пойми... Глянуть на тебя, и ты не бойся, что нож с собой... Дам его - убей меня... меня убей, зверя!..

   - Ко мне... да... Ко мне... зачем?..

   - Пришел! Люблю тебя, на коленках ползал... за тебя... Как люблю... Поцелуй - умру лекко... Я в крови... Душа... Душа...

   - Уйди ты! Уйди, страшный! Рука в крови, гляди-кось...

   - В крови рука... Душа!.. говорю... поцелуй и вяжи - ничего не боюсь... Веди... Прости тогда!

   - Уйди, страшный, добром!

   - А я тебе поклон принес! - неожиданно дерзко показал зубы Петруха.

   - Чей? чей поклон-от?

   - Посля, хи! посля... Сперва лажу звать тебя с собой... Что твои барские зеньчуга? иные купим!.. носить будешь... как на монашке, черный дареный сарафан... царицей обряжу! в каменье цветные... перстеньки... шелки... и не пристану - не люби, гляди - душу мою радуй... Только пойдем, денег пазуха!.. пойдем? - После дерзкой улыбки шептал снова, как в бреду, Цапай.

   - Уходи! брата...

   - Не зови... Слушай, подойди ближе... наглядеться хочу... смертное это...

   - А, ну тя!

   - Эх, Надеждушка-а! базенькая... барская миляшиха, силы нет... твое... убить бы еще тебя? Себя за одно... не переносно... мука... нет силы!

   - Ай, Митя-а! Петруха-а!

   - Молчи! говорю... не бойсь...

   - Ми-и-и-ть!..

   Сильный удар в грудь сбил с ног Надежду. Ночник погас от взмаха руки. На шее у девки что-то хрустнуло, градом посыпалось, покатилось по избе. Она не потеряла памяти и, хорошо зная, где стоит стол, спряталась к столу и притихла. В темноте с пола пополз шопот:

   - Поклон! рука-а в барской кро-ови-и...

   Прозвенела кочерга, зашевелились ухваты, и все стихло.

   - Ай, ай! баринушко-о... бед... ай! - слезно выкрикнула Надеха.

  

   стр. 29

  

   - Чего ты, Надеха, рычишь? - раздался голос, и послышались неуклюжие шаги Вагана.

   - Баринушко-о мой! ай...

   - Барин! чего пришел? Отверну голову, - гремел голос Вагана, и сыпались искры от огнива - шаркающе постукивала плашка о кремень: - Где лучина, водяница?!

   - Ай, боюсь! - плача выкрикнула Надежда, но вышла из-под стола, сунулась к жаратку, выгребла из золы горячий уголь и, вернувшись, зажгла ночник. Лучина моталась и дрожала в ее руке. Она плакала навзрыд.

   Ваган, взъерошенный, касаясь головой потолка, горбясь, прошел по избе. Пнул на полу сестрин сарафан.

   - Кинула, неряха!

   Охотник был в красной, заплатанной рубахе, серых грубых портках, босой; говорил зевая и почесываясь:

   - Где барин? Леший-тя... только зауснул, разбужают, завтра в темную зорю... Ну, где? Плаваешь, чорт, по экой студенке - примстилось... поди, опять плавала? - с бреду рычишь!

   - Пет-ру-ха был!

   - Ище што! где ж он?

   - В подпечье уле-е-з!..

   - Жихорь примстился, шальная! Петруха?.. - Ваган пригляделся к сестре. - Рядно бросила, вся в обновах. Неряха, невеста дьявольная... Пропью ужо и эти прибасы - зря лестит, худой! - Ваган начинал злиться.

   - Ма-а-нил за со-бо-й, Петруха-а... бает, убил его, ба-а-рина-а!.. - всхлипывая, продолжала Надежда.

   - Убил? туда и дорога ему, шишкуну! Прокормимся без него - живы коль будем. Лучче - хватит еще судрога в воде-то... собаки и те по такой воде не плавают... Петруха...

   - Решусь без ба-а-рина я-а!..

   - Терпи время! Есть их, шишкунов, гляди, этого избыли - другой наедет: к лесу зарятся... Петруху завтра дойдем - дознался, што он вор часовенный... назолил, черная башка. Спи-ко, вались!

   Ваган ушел. Надежда, сорвав с головы жемчуг, не гася ночника, упала поперек кровати, свесив ноги, и, всем телом трясясь, плакала, не спала.

   На задней спинке кровати, где спал Акимка, с пятном темных клоповьих гнезд по серому, прыгала черная тень выгнутой спины... Над ней торчала неподвижная другая, от кривой, узловатой ноги сонного мальчика. Убогий, не просыпаясь, не шевелясь, спал, и бледное личико чему-то улыбалось блаженно.

  

   * * *

  

   стр. 30

  

   Обрубленными, ровно, как простенки окон, висели на востоке темные облака. Багряная заря, словно из окон пожарища, мутно сияла на черных крышах Городища.

   К Вагану на заре пришли тарасовские озорники с ружьями. Ваган ждал, покуривая, у крыльца. Поля были в хмуром тумане. В кустах и лесу не видно троп. Ваган привычно быстро шел, шагал уверенно и широко. Угадывая знакомые деревья, склоненные над тропой, отводил рукой от лица мокрые ветки или во-время нагибал голову. Парни тыкались лицами в деревья, звенели ружьями, иногда падали, подымая шум и треск. Ваган крикнул, не оборачиваясь:

   - Што, робята? Нешто с дровами едете?

   Вышли на первый встречный в лесу холм-выгарок. Светало. Выгарок покрыт редким черным валежником пожарища. Путь становился при свете на широком месте удобнее. Тарасяна перестали падать.

   С холма в еловый лес тропа заворачивала влево. На холме-выгарке, у входа на тропу, на пне сидела немая Евлампия. Она безучастно подняла глаза на толпу с ружьями. Заячий полушубок на Куимке висел клочьями, из дыр темного платка торчали волосы. Под пестрядинным сарафаном не было рубахи - шея и грудь открыты. Голые груди девки, между лямками сарафана, висели посиневшие и уродливые. Она прятала красные руки в рукава полушубка. Розовые губы кривились; казалось, немая вот-вот заплачет.

   Егорка рыжий подошел к ней, махнул в сторону деревни рукой:

   - Епла! поди, шальная, заколеешь... кукшины, глянь-ко, синие... Безрубашная - поди!

   Немая упрямо затрясла головой и оглянулась на тропу в лес.

   - Не пойдет, киньте ее! - поспевая за Ваганом, который молча закурил и пошел, сказал дюжий Сашка Дударь.

   - Миляша, што ль, Петруху, дозорит? Ушел ен! Слышь?

   Парни не унимались, приставали, немая мычала, трясла головой.

   - Мма-а!.. м-м-а.

   Ивашка Кочень-старший сказал:

   - Бросьте! для ради любови, што постель, што каменья - одно.

   - Жаль! извелась, лицо в кулаченко - шальная... - прибавил, уходя сзади всех, Егорко Рыжий.

   Подходя к ближней лесной избе, Ваган, как лось, вытянул голову - прислушался, нюхнул воздух, плюнул и проворчал громко:

   - Уйдить поспел... леший-те...

   - Ежли ушел - в лесу надо искать! - сказал Дударь.

   - В лесу, парь, не в небе.

   Подошли к избе - распахнута, из избы несло теплом. Перед избой чуть дымились головешки. Ваган носком сапога потрогал головешки, они заалели красными углями - дым пошел гуще.

   - Слышал ход - топил на воле, чуткой! Ништо, богов супротивник, дойдем, не зря по тебя пошел Митька Ваган...

  

   стр. 31

  

   Ваган еще закурил, поправил на голове трепаную беличью шапку. Он шел по тропе, вглядываясь в следы. Парни покорно поспевали. Дошли до мху. Раньше, чем уйти в болото, Ваган наглядел из многих замытых троп свежие следы. Пошел наискось, забирая влево и вышел на просеку. Просекой охотник подвигался осторожно - тропа заросла. В одном месте через просеку переходила заломленная поперечинами дорога в участок. Ваган еще раз остановился, пригнув голову; оглядывая ближайшее кокорье и поперечины на дороге для вывозки бревен. Охотник заметил в одном месте свежесорванный сапогом мох - повернул в участок. Еще шли ломом лесным с версту, среди разбросанных, толстых вершин сосен и жестких лап подсохшего ельника, кинутых рубщиками леса. П