Боборыкин Петр Дмитриевич - Поумнел

у губернскому предводителю дворянства" и увидит его в соборе, в табельные дни, в белых панталонах с галуном.

   Давно ли он, как начальник губернии, должен был давать сведения о помещике такого-то уезда, владельце такого-то имения, проживавшем в своей усадьбе под надзором?.. Ему вспомнилось обычное полушутливое выражение правителя канцелярии, называющего этот отдел сведений, отбираемых от уездного начальства, "кондуит".

   И в эту минуту в дверях гостиной он увидал стройную, еще очень молодую фигуру Александра Ильича, затянутую в сюртук, с его темною расчесанною бородой, в высоких модных воротничках, с тихою, значительною улыбкой сжатого энергичного рта.

   Антонина Сергеевна быстро взглянула на мужа, еще не освободившись от своего смущения, и ее пронизала мысль:

   "Да, он метит в предводители и скрывает это от меня!"

   - Как поживаете, генерал? - раздался от двери ласково-почтительный вопрос, и две руки протянулись, на ходу, к гостю.

  

  

   В начале восьмого пили кофе и курили в будуаре хозяйки.

   Кроме губернатора, был тут и другой гость, несколько опоздавший к обеду, некто Ахлёстин, Степан Алексеич, чином отставной гвардии штаб-ротмистр, холостяк лет под пятьдесят. Плотно остриженная, еще не седая голова его давала ему вид очень нестарого человека - и маленькая бородка, и короткая жакетка, и светлый атласный галстук. Он одевался по-заграничному. В России жил он только по летам; на этот раз запоздал и хотел остаться на выборы. Он уже больше двадцати лет проживал на юге Европы, не служил, не искал службы и досуги свои употреблял на то, что сочинял проекты по вопросам русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем "власть имеющим" на Западе и в России. Его считали везде чудаком; иные думали, что подо всем этим таится нечто другое, чего, в сущности, не было... Он никого не дурачил.

   И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру: "О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн".

   - На Западе двое мне, как порядочные люди, ответили... настоящими письмами,- весело крикнул он.- Остальные... благодарили.

   - А сколько вы разослали экземпляров?- спросил губернатор.

   - Да уж, ей-богу, не помню... В одной России штук триста. Так по адрес-календарю и валял!

   - И, разумеется, у нас все промолчали?

   - То есть, pardon, Антонина Сергеевна! - хоть бы плюнул кто.

   - Ну, а эти двое европейцев? - возбужденно допрашивал старичок.

   Хозяин дома сидел поодаль и неопределенно улыбался.

   - Покойник Биконсфильд и дон Педро.

   - Император Бразилии?

   - Он самый.

   - Зато какова парочка!

   - Да! Дизраэли даже удивил меня. "Совершенно,- пишет,- согласен с вашим взглядом". А я насчет Индии предлагаю примирительную систему. "Всем великим нациям, говорю я, будет достаточно дела в тех странах, где они призваны господствовать".

   Хозяин продолжал молчать и отхлебывать из маленькой плоской чашки черный, очень крепкий кофе. В глазах его мелькала улыбка. Он слушал гостя и думал полуиронически, полусерьезно о том, какую роль играют у нас проекты и докладные записки там, в Петербурге, где всякий "чинуш" норовит отличиться, бьет тревогу, доказывает неминуемую гибель общества, если не послушают его.

   Худощавая, своеобразная фигура Ахлёстина выделялась перед ним на фоне кресла, обитого светлою старинною материей. Он часто двигал свободною правою рукой: лицо его смеялось, а в глазах была какая-то смесь мечтательности и юмора с чисто русским оттенком.

   "Мне, мол, все равно; я не бьюсь ни из чинов, ни из окладов... Пускай на меня свысока смотрят все власть имеющие".

   И он тотчас же прибавил, точно возражая кому-нибудь из присутствующих:

   - Я ни к какой кучке не принадлежу!.. Одни считают меня ретроградом, чуть не ярым крепостником, другие - тайным нигилистом... Кто-то даже Каталиной обозвал... хе-хе-хе!

   Смех у него был высокий, детский. Губернатор тихо рассмеялся вслед за ним.

   - Ей-богу! Все личину носят и тянут только в свою сторону, а я так рассуждаю: пусть в моих немудрых писаниях много вздору; но если есть хоть крупица дела на пользу общую и этою крупицею воспользуется кто-нибудь власть имеющий, больше я ничего и не желаю. Надо понять, я стою за поднятие того сословия, в котором родился, только затем, чтобы всем было хорошо, чтобы народ не нес лишних тягостей, не пропился и не избаловался бы в лоск.

   - Трудно,- выговорил губернатор, как бы думая про себя,- очень трудно,- протяжно повторил он,- влезть в кожу мужика, в то, что он должен выбить из земли сохой или заступом.

   Его добрые, затуманенные глаза обратились к Антонине Сергеевне; она встрепенулась и быстро кивнула ему головой.

   Из троих собеседников ему больше всего она верила, к нему была ближе душой. Мужа она совсем не чувствовала сегодня, в этом разговоре, и давно уже не слыхала, чтобы он высказался прямо, смело, как прежде... Его блуждающая улыбка и уклончивая молчаливость смущали и печалили ее.

   Во взгляде старичка она прочла признание человека с сердцем, которому долгая губернаторская служба дала отличное знание того, как выбиваются, по уездам, годами накопившиеся недоимки. Она вспомнила, что раз в этом же будуаре он сильно повел правым плечом и у него вырвалось восклицание:

   - Вот на это и клади всю душу! Выбивай недоимки!

   И с каждым годом все хуже и хуже!

   Даже Ахлёстин,- она считала его все-таки защитником сословных взглядов,- казался ей искреннее и цельнее Александра Ильича. Она не могла отличить в нем привычки к известного рода дилетантству от убежденности человека, имеющего свои взгляды, способного вдумываться в судьбы всего человечества и своей родины. Брошюр его она не читала.

   - Да почему же вы думаете, генерал,- вдруг еще веселее заговорил Ахлёстин,- что я не проходил через настоящую мужицкую работу?.. И очень! Позвольте вам рассказать один такой эксперимент. Давненько это было. Я уже вышел в отставку и гостил у тетки, в деревне... Знаете, тогдашнею модой насчет хождения в народ я не зашибался.

   Эту фразу он сказал просто, между прочим, но Антонину Сергеевну кольнуло, и она не могла не взглянуть в сторону мужа. Тот сидел с неподвижным лицом и с тою же усмешкой на тонких губах.

   "Он даже забыл про это,- с горечью подумала она,- или уже привык носить маску?"

   - Нет, не зашибался,- повторил рассказчик.- А с мужиками ладил, ничего. Ну, и времени много было свободного. У тетки копали пруд. И плотину надо было соорудить здоровую... А главное, копать... Пришли землекопы... Артель человек в восемь - десять. Я с ними в знакомство вступил... "Тары-бары... Хорош табачок"... Хожу, посматриваю, как они действуют... И, знаете, на третий, кажется, день разобрала меня охота... Отчего мне не поработать?.. Только чтобы до конца довести вместе с ними...

   - И выдержали? - с живостью спросил губернатор.

   - И выдержал! Пиджак и штиблеты с себя поснимал, даже волосы ремешком пристегнул... Вставал с петухами, ел с рабочими из одной чашки,- еще пост Петровский пришелся,- хлеб, лук, каша с конопляным маслом, тюря... Отлично!.. И поверите, когда к концу первой недели перестало в пояснице ныть и руки я достаточно намозолил,- такое, я вам скажу, душевное настроение... Никогда в жизни ничего подобного не испытывал! Ей-богу!.. Это что-то совсем особенное... Одна забота, одна мысль - вот этот пласт земли уничтожить, а потом третий... И верх благополучия - все выкопать, плотину утрамбовать в наилучшем виде и воды напустить!..

   - Так уж это помещичье чувство! - перебил губернатор.

   - Ни Боже мой!.. Я все забывал: кто я, где живу... что барин я, гвардии штаб-ротмистр, племянник помещицы... Мало того, всякие дела там, в Европе!.. В то время Испания в ходу была... Королева Изабелла, генерал Прим, кортесы, потом претенденты на престол... Все это вдруг показалось мне такою пустяковинкой! Работа!.. Одна работа!.. Вот какая притча!

   - И вы уверены, что и землекопы так же чувствовали?- не сдавался губернатор.

   - Непременно! Нельзя иначе чувствовать, когда работа держит вас в своих клещах!.. Лучшего душевного настроения нет и быть не может!

   - Однако вы в нем не остались?

   - Это уже другой вопрос, ваше превосходительство! Всякому свое... Что вы, Александр Ильич, на это скажете?

   - А скажу то, что надо через это пройти, но не затем, чтобы забывать обо всем другом...

   "О чем?" - стремительно спросила про себя Антонина Сергеевна и сдержала желание посмотреть на мужа.

   Ахлёстин начал уже прощаться, торопливо, точно он опоздал куда. Его удерживали. Он объявил, что должен в Москву, с вечерним поездом, и, уходя, в дверях сделал дурачливую мину и сказал:

   - Все корректура донимает. Приятелям нельзя поручить, наврут!

   Хозяин пошел его провожать. Губернатор перешел со своего кресла на диван, поближе к Антонине Сергеевне.

  

  

   Александр Ильич вернулся очень быстро, в дверях остановился немного и оглянул и гостя и жену.

   - Уехал?- спросил его губернатор и вытянул ноги.- Господин реформатор?

   Слово "реформатор" произнес он с заметною улыбкой.

   - Да, реформатор,- повторил Гаярин и сел опять на свое место, в той же позе, с тем же лицом, и взял опять со столика недопитую чашку.

   - Этакие-то не опасны,- продолжал губернатор и повел слегка плечом,- по крайней мере, ничего не хотят истреблять и ни подо что тайно не подкапываются!.. Рассылают свои писания во все концы света.

   - Как сказать?- заговорил, наконец, Гаярин и выпрямился.- Эта игра в спасители человечества только подрывает кредит тех, кто действительно хотел бы вложить свою лепту в общее дело.

   Эту фразу произнес он с остановками, ища слов, чего с ним не бывало никогда. Точно будто ему не хотелось ни в каком смысле высказываться в присутствии своей жены.

   Антонина Сергеевна так это и поняла и продолжала сидеть в неловкой позе, с опущенными глазами. Она с радостью взяла бы папиросу и закурила, но муж ее, с некоторых пор, не любит, чтобы она курила, особенно при гостях.

   - Эх, Александр Ильич, кто у нас читает?.. Ведь он сам же сейчас говорил, что ему ни единая душа не ответила из трехсот человек, которые значатся в адрес-календаре.

   - Что ж, он все-таки живет для идеи и верен себе,- с внезапным блеском в глазах сказала Антонина Сергеевна и повернула голову в сторону мужа.

   Она не могла сдержать в себе начала какой-то, совсем новой тревоги, потребности проявить вот сейчас свою личность, заставить мужа бросить уклончивый тон и начать высказываться откровеннее... Минута казалась ей самою подходящей. Губернатор поможет ей в этом направлением разговора.

   - Таких реформаторов,- продолжал старичок,- я бы не променял на тех господ, которые проживают у меня на попечении.

   Он оглянулся на Антонину Сергеевну. Намек его она тотчас же поняла.

   В городе находилось несколько человек, присланных на житье. Одни попали прямо из столицы, другие из дальних губерний, двое из-за Урала. Ими Антонина Сергеевна интересовалась постоянно. Между ними было два писателя-беллетриста и сотрудник толстых журналов по философским вопросам Ихменьев. Он был вхож в их дом или, лучше, она с ним познакомилась и принимала у себя... Александр Ильич позднее узнал об этом от нее, но сам не пожелал поближе сойтись с Ихменьевым. Она помнит и чуть приметную гримасу, с которой он сказал ей:

   - Смотри, Нина, эти господа непременно будут просить о чем-нибудь нелегальном и впутают в истории...

   И тотчас же удалился, оставив ее под впечатлением этой фразы.

   - Разве они подводят вас... под неприятности? - спросила Антонина Сергеевна, и легкая дрожь прошла у ней внутри, хотя в комнате было не меньше пятнадцати градусов.

   Она чего-то ждала и на что-то напрашивалась.

   - Подводят-с,- выговорил с полукомическим вздохом старик и опять принял свою изломанную позу.- Кажется, я крутым надзором никогда не отличался...

   Александр Ильич сделал кивок головой в знак согласия.

   - Прежде и нам было поудобнее... И нас меньше беспокоили... да и народ другой был... А наш город, хотя он и к центру империи принадлежит, сделали дурную привычку, там,- он повел рукой,- избирать местом более легкого изгнания, вроде какого-то чистилища... Прежде каждого из этих господ определить было не так трудно... А теперь, Бог его знает, что у него там, под его долгою гривой, в мозгу шевелится. Проживает-то он на моем попечении за одно, а, может, высиживает в себе совсем другое... и вместо того, чтобы пользоваться своим житьем в городе, откуда ему разрешается и в Москву съездить иной раз, и в Петербург, он продолжает сношения с самым, уже что ни на есть, нелегальным народом в России и за границей! А губернатору нахлобучка, да, нахлобучка!.. Хе-хе!

   Все это было выговорено шутя: ни стариковской горечи, ни чиновничьей строгости не слышалось в тоне. Антонина Сергеевна схватила взгляд мужа. Его острые глаза отливали стальным блеском, точно говорили:

   "Сам ты, старичок, виноват... Слишком долго любил драпироваться в либерализм, читал запрещенные книги, потакал всяким, явно нелегальным попущениям, заигрывал со всем этим народом, ждал от них выдачи себе похвального листа за гражданские чувства. Вот теперь и кусай локти".

   Она прочла все это в его красивых глазах с отблеском стали, в которых, когда-то, видела другой огонь - порываний и сочувствий, отошедших куда-то в глухую темь.

   - Удивляюсь,- начал вдруг Александр Ильич и поставил чашку на столик,- удивляюсь я одному: как у этих господ нет профессиональной честности! А ведь это,- подчеркнул он,- превратилось как бы в профессию... Я иду напролом, умышляю против известного порядка вещей, сознательно призываю на себя неизбежное возмездие, неизбежное,- повторял он с оттяжкой,- в каждом правильно организованном государстве, и потом возмущаюсь последствиями моих деяний, хитрю, пускаюсь на мелкие обманы, не хочу отбыть срока своего наказания, как порядочный человек, понимающий смысл народной поговорки: люби кататься, люби и саночки возить!

   Он еще что-то хотел сказать, но оборвал свою речь. Антонина Сергеевна быстро взглянула на него, и, должно быть, этот взгляд помешал ему докончить.

   Нервная дрожь не проходила в ней. Она сама чувствовала, что должна быть бледна. Ей захотелось возразить, сразу поставить что-то ребром.

   Но губернатор встал и пошел в другой конец комнаты за фуражкой.

   - Это верно, профессиональной честности не хватает!- выговорил он.- Интересная тема, Антонина Сергеевна, не правда ли? И ваше мнение желательно бы выслушать, да я уже засиделся... У меня сегодня комиссия... и скучнейшая. Что делать!.. Как это по-латыни? Caveant consules? {Пусть консулы будут бдительны? (лат.).} Так, кажется, Александр Ильич? На своем посту все надо быть. Он подошел к хозяйке и взял ее руку.

   - Позволите? - спросил он тоном военного.- Ваш супруг пока еще вольный гражданин. Днем посидит там, в правлении, а вечером... не знает никаких комитетов и комиссий, и подписывания исходящих. Дайте срок! Мы и его впряжем.

   Антонина Сергеевна спросила его глазами: "Во что впряжете?"

   - И вы у нас будете скоро штатскою генеральшей... Ведь вы с мужем вашим занимаете исторический дом... Здесь испокон веку жили губернские предводители. Много было тут пропито и проедено, проиграно в карты... Пляс был большой... и всякое дворянское благодушие. Пора немножко и стариной тряхнуть... И вам пора, Антонина Сергеевна, принять над нами власть. Вы у нас первая дама в городе, недостает только официального титула.

   Он еще раз поцеловал ей руку и молодцевато повернулся в сторону мужа.

   Александр Ильич стоял ближе к ней. На его лице она ничего не прочла, но вся фигура его говорила:

   "Да, мне пора в губернские предводители. Я это знаю, и мне должны поднести шары на блюде".

   - Так ли? - спросил его, уходя, губернатор.

   - Я не судья, - ответил Гаярин и с жестом почтительной ласки слегка взял старика за плечо и пошел с ним в гостиную.

   "Не судья...- повторила мысленно Антонина Сергеевна, вся охваченная возрастающим чувством, которому она должна была дать ход,- не судья... в своем деле? Все этого хотят! Значит, ты все сам подготовил и ждешь первой ступени туда, где в тебе умрет прежний Гаярин!"

  

  

   В передней Александр Ильич сказал еще несколько лестных слов гостю и, на прощанье, посоветовал поднять воротник шинели.

   - Ветер резкий, берегитесь, генерал.

   Ему сначала не захотелось возвращаться к жене. Он не желал проводить вечер дома, с глазу на глаз, или одному, у себя в кабинете, за первою попавшеюся книжкой. Давно Александр Ильич не читал жене вслух, как бывало в деревне, длинными осенними и зимними вечерами, когда он усиленно развивал ее в первые годы их брачной жизни. Читал он ей на четырех языках, и на всех одинаково хорошо. У него была даже страстишка к красивому чтению, и одно время он считал себя декламатором. Тогда прочитывались целые тома Спенсера, Мишле, популярных немецких сочинений по естествознанию, "Мизерабли" Гюго, английские радикальные журналы, всего чаще "Fortnightly Review", книги Джона Морлея, Ренана, Кине и социальных писателей сороковых годов, романы Джорджа Эллиота и Ямбы Барбье... Все тогда шло впрок...

   Теперь охоты нет, а если бы он что и прочел ей, то не из прежних авторов и не с тою целью.

   Лучше он поедет сегодня в клуб... Начинают съезжаться дворяне. Надо почаще показываться. Может быть, он сыграет роббера три с кем-нибудь из уездных предводителей. И губернатор из своей комиссии, наверное, заедет в клуб съесть по своей привычке порцию холодной ветчины и немножко повинтить, а то так просто посидеть около играющих.

   В клуб надо поехать!.. Но это еще успеется. Он подавил в себе малодушное, на его взгляд, нежелание вернуться к жене и пошел более решительным шагом через гостиную.

   Разговор о господах, находящихся, как выражался губернатор, на его "попечении", подсказал ему решение дать Антонине Сергеевне добрый совет уклониться от дальнейшего знакомства "с господином Ихменьевым",- выговорил он про себя и с особым движением своего красивого рта. Лучше сделать это сейчас, а не откладывать на завтра.

   - Morgen, morgen, nur nicht heute, sagen alle faule Leute {Завтра, завтра, не сегодня - так лентяи говорят (немецкая поговорка).},- произнес он вполголоса, проходя через опустевшую гостиную.

   Вид этой комнаты показался ему донельзя тусклым и бедным. Надо ее заново отделать. И, вообще, оживить эти просторные барские хоромы, сделать дом открытым. Это будет необходимо с переменой положения. Да и пора прекратить теперешний странный образ жизни... Точно они какие-то поднадзорные... или люди опасного образа мыслей, не желающие сближаться с городом.

   Все это идет от Антонины Сергеевны. Она не любит, в сущности, ни женского, ни мужского общества. До сих пор она, точно у себя в усадьбе, читает книги, пишет бесконечные письма, мечтает Бог знает о чем, не хочет заняться своим туалетом, играть в городе роль, отвечающую положению мужа.

   Впервые Гаярин испытывал особое раздражение против жены, не похожее на ту сдержанную уклончивость, с которой он вел с ней постоянную борьбу, переделывая ее на новый лад.

   - Нина, ты здесь? - окликнул он в будуаре из-за портьеры.

   - Здесь,- ответила она из-за перегородки, куда ушла переменить туалет, надеть свой любимый фланелевый капотик полосками.

   - Et la femme de chambre est là?

   - Je suis seule {И горничная здесь? Я одна (фр.).}.

   В ответе жены Александру Ильичу послышалось нечто новое. Не было неизменной прибавки "mon ami" или "мой друг", без которой она никогда не обращалась к нему.

   Это его поставило настороже, но не изменило его решения - поговорить с женой на щекотливую тему.

   - Ты легла?

   - Нет, я сейчас переоденусь.

   И это ему не очень-то понравилось. Может кто-нибудь приехать невзначай, а хозяйка дома в халате. Никогда, так ему казалось теперь, не поощрял он ее к этой русско-деревенской распущенности. Она опрятно себя держит, но никакой заботы об изяществе, о красивых деталях туалета, преувеличенная склонность к своего рода мундиру скромности и радикализма.

   Слово "радикализм" он очень отчетливо произнес про себя, и взгляд его со стальным отблеском остановился на портьере перегородки. Даже и это ему не нравилось, что жена его спала в той же комнате, где и сидела целые дни, где и принимала иногда гостей.

   Да, она в своем фланелевом халатике, который старил ее на десять лет, и даже сняла кружево с головы. От этого седина гораздо больше стала серебриться и на висках, и на темени.

   К своей жене он, как мужчина, начал незаметно охладевать в последние пять лет, но никогда не разбирал своего чувства к ней, не возмущался, не жаловался ни самому себе, ни в дружеской беседе. Да у него и не было друга... Он принимал это как неизбежность "эволюции" супружеской связи, и свою честность, то, что не обзавелся любовницей, считал он высшим доказательством уважения к женщине, от нее не требовал никаких порывов и желал подтянуть ее в туалете вовсе не за тем, чтобы подогревать свое чувство к ней.

   Всего сильнее избегал он поводов к "восторженности" - тоже новое для него слово в оценке характера Антонины Сергеевны и их взаимных отношений. Следовало бы и сегодня отклонить опасность щекотливого разговора, но он надеялся выйти из него без всякого "психического осложнения".

   - Tu as à me parler? {Ты хочешь со мной поговорить? (фр.).} - спросила Антонина Сергеевна все еще из-за перегородки и опять как бы не своим тоном.

   По-французски она не любила говорить с глазу на глаз и вообще неохотно вела разговор на этом языке, между тем как Александр Ильич, с переезда в город, стал приобретать привычку, которую двадцать лет назад считал "нелепою" и даже "постыдною".

   - Oui, chérie {Да, милая (фр.).}.

   Слово "chérie" было выговорено им сладковато, более тонким голосом. Этот звук действовал на нее с некоторых пор, точно кто проводит при ней ногтем по глянцевитой бумаге.

   - Сейчас! - откликнулась она уже по-русски.

   Он сел к столику и вбок взглянул на несколько писем, лежавших тут адресами вверх. Зрение у него было превосходное, и он схватил глазами адрес кузины Антонины Сергеевны, княгини Мухояровой.

   "Излияния,- подумал он,- и кисло-сладкие сетования на что-то".

   Вслед за тем он поправил сюртук и выпрямился. К объяснению он приготовился вполне.

   Он не сразу заметил, что она стоит позади в портьере перегородки, оправляет воротник ночной кофты, обшитой кружевцом, в фланелевом полосатом халатике и смотрит возбужденно, с блуждающею, немного жалобною улыбкой и давно небывалым острым блеском в ее добрых, мечтательных глазах.

   Никогда она еще так не глядела на него, на эту умную, красивую голову, с лоснящимися волосами и слегка редеющей маковкой, на стройную, очень молодую фигуру, на значительный тонкий профиль барского лица, и не влюбленными глазами глядела она.

   В первый раз заползло в ее душу настоящее чувство тяжкой неловкости, назойливой, властной потребности убедиться: тот ли это человек, за которым она кинулась из родительского дома, как за героем, за праведником, перед которым стояла на коленях долгие годы, или ей его подменили, и между ними уже стена, если не хуже, если не овраг, обсыпавшийся незаметно и перешедший в глубокую пропасть?

   Припомнилось все ее собственное поведение за последние три-четыре года, когда она из влюбленности к нему, по ослеплению и дряблости натуры, поддавалась ему во всем, делалась добровольно участницей в его ренегатстве.

   "Да, ренегатство",- шептали беззвучно ее губы еще до его прихода, когда она за перегородкой, у постели, застегивала вздрагивающими пальцами пуговки своего пеньюара.

   И в эту минуту в ее взгляде сидел страшный вопрос: того ли человека найдет она в своем красавце герое, в Александре Ильиче Гаярине, пострадавшем за свои убеждения и симпатии, или кандидата в губернские предводители, честолюбца, карьериста, готового завтра же надеть ливрею и красоваться в ней?

   Александр Ильич, оправляя свой шитый у француза сюртук, никак не предчувствовал, что его жена готовит ему такой допрос... Он уже был заранее убежден, что его дипломатии хватит на то, чтобы не дать Антонине Сергеевне и повода протестовать или возмущаться.

   - Это ты? - спросил он ее, не поворачивая головы и даже глаз.

   - Это я,- вздрагивающим звуком ответила она.

  

  

   Он тогда быстро повернул к ней голову и прошелся взглядом по всей ее фигуре, как будто что-то неладное почуялось ему.

   - Tu as la migraine? {У тебя мигрень? (фр.).} - спросил он ее больше тоном беспокойства, чем заботы.

   - Я совершенно здорова,- сказала отрывисто Антонина Сергеевна.

   Муж ее сейчас догадался, что она не желает говорить по-французски. В таких пустяках можно было уступить ей. Но уклоняться от темы разговора он не хотел.

   Пора ей быть с ним солидарной и понять, что пришло время жить настоящими интересами, а не фрондировать бесплодно, портить себе все замашками каких-то заговорщиков, "кажущих кукиш в кармане".

   - Если ты утомлена, я оставлю разговор до другого раза.

   - Я нисколько не утомлена.

   Ее голос и отрывочность тона показывали, что она не может овладеть собою и только не знает, с чего ей начать, как выразить ее чувство.

   - Видишь, мой друг, я хотел тебя предупредить... Мне пришло это на мысль по поводу нашей беседы... о тех господах, которые живут здесь под надзором... К выборам начнут съезжаться... бывать у нас. Ты понимаешь, вдруг один из этих господ пожалует к тебе... Например, этот... философ... Я ничего не говорил тебе до сих пор, но, право, лучше бы было воздержаться...

   Она не дала ему докончить, села у своего письменного столика, но очень близко к нему, подалась к нему всем своим сухощавым телом, вытянула руки и оперлась ладонями в колено.

   - Александр...- заговорила она, и приступ нервности зазвучал в ее голосе. Ее дыхание, горячее и порывистое, доходило до его лица. Зрачки были расширены.- Александр, я прошу тебя не продолжать в этом направлении. Я и без того настрадалась сегодня, видя, как ты позволяешь себе, не стыдишься,- она с трудом находила нужные слова,- не стыдишься говорить такие вещи, которые тебя возмущали бы десять лет тому назад... И это подтверждает то, что я начинаю чувствовать... Так нельзя, так нельзя! - вдруг оборвала она на резкой ноте, схватила себя обеими худыми руками за голову и откинулась на спинку низкого кресла.

   Александр Ильич молчал. Что ж ему отвечать на ее тираду, и в такой неожиданной и неуместной форме?

   Выходка жены была выражением чего-то накоплявшегося. Он не мог не думать о том, что могло происходить в последние годы в душе Антонины Сергеевны. Но сознание своего превосходства и постепенность сделок с своим "я" не давали ему предчувствия такого взрыва.

   Он не узнавал ее. Откуда этот взгляд, возбужденность жестов и тона? "Восторженность" ее проявлялась прежде иначе, сентиментально, мечтательно, в разных идеях и стремлениях, во фразах, которым он же ее научил, в привычке обо всем говорить "с направлением". Но тут зазвучало нечто иное. И все-таки он не хотел сейчас же отвести удар, а ждал, к чему она придет.

   - Ты меня точно не понимаешь,- еще возбужденнее спросила она,- или ты хочешь свести все, как это сказать, на нет, замолчать то, что я вижу в тебе?

   - С какой стати, мой друг, затеваешь ты подобное объяснение? - выговорил он наконец.- Точно мы не живем вместе, не видимся каждый день. Если я меняюсь, то на твоих глазах. И странно было бы требовать от меня все тех же увлечений, какие извинительны были в мальчике. Да и что за экзамены между мужем и женой, привыкшими уважать друг друга?

   - В том-то и дело, Александр Ильич,- перешла она на "вы",- что я боюсь потерять к вам уважение. Боюсь! Оно висит на волоске.

   - Нина, это слишком! Ты будешь раскаиваться в твоих словах.

   Он встал и выпрямился во весь рост. Щеки побледнели, и лоб разделила пополам складка, обыкновенно незаметная.

   - На волоске!..- повторила Антонина Сергеевна и тоже поднялась.- Я давно хотела сказать тебе, как ты предаешь все твое прошедшее, сжигаешь твои корабли!..

   - Пожалуйста, без шаблонных фраз!

   - Оставьте меня говорить так, как я хочу! - крикнула она и заходила между перегородкой и письменным столиком.- Я сама каюсь во всем том, что уступила вам. Вы умели опутывать вашею диалектикой, вы отняли у меня детей, отдали их Бог знает куда, сделали меня сообщницей или, по крайней мере, потакательницей в устройстве своей карьеры. Да, прежний Гаярин умер. Его нет, я вижу. Через три недели вы попадете в предводители. Это вам нужно для дальнейших комбинаций.

   У ней вырвался истерический смех. Он все бледнел, и стальной взгляд красивых глаз темнел заметно.

   - Я не могу вести разговор в таком тоне; и я не узнаю тебя, Нина,- глухо сказал он.

   - Не смейте говорить мне "ты"! Я не жена вам, не подруга! Вы должны были сейчас же сознать всю правду моих слов и сказать мне, если в вас теплится хоть капля прежних убеждений: "Да, Нина, я падаю, поддержи меня!" А что я вижу? Вы и теперь хотите обращаться со мной точно с сумасшедшей. Господи!

   Она опустилась на диванчик и закрыла руками лицо. Но плакать она не могла: ее душило. Когда она готовилась к этому объяснению, в ней была надежда на то, что она ошибается, что ее Александр вовсе не ренегат, что он только на опасном пути и недостаточно следит за собою.

   А тут с первых его слов она почувствовала бесповоротно, что прежний Гаярин действительно умер. И вдруг ей стало тошно, пусто, точно она в гробу лежит, живым покойником, засыпанным землей.

   Порывисто подбежала к нему.

   - Ну, скажите, что я клевещу на вас, скажите!.. С чем вы сами пришли ко мне сейчас? Отдать в мягкой форме приказ, чтобы я отказала от дома Ихменьеву? Вы отлично знаете, что он не опасен, что он пострадал из-за самого пустяка, что занимается он не политикой, а своими книжками. Но вы кандидат в губернские сановники! В вашем доме таких господ не должны встречать. Вот что! Вы сами не могли бы выбрать лучшего доказательства того, во что вы обращаетесь теперь!..

   - Нина! Я не позволю никому относиться так ко мне и мотивам моего поведения!

   - Мотивам! - подхватила она и близко-близко пододвинулась к нему, с лицом, искаженным натиском страстной горечи и негодования.- Так я вам объявляю, что я вижу ваши мотивы насквозь. И презираю их,- слышите? - от глубины души моей презираю! И буду принимать кого мне угодно. Довольно рабствовать перед вашею личностью. Я здесь, в этом доме, такая же хозяйка, как и вы.

   - Вы этого не сделаете! - властно выговорил он.

   - Вы увидите.

   - Тогда я попрошу вас выбрать для этого такие часы, когда ни меня, ни моих гостей не будет. И раз навсегда: если вам угодно, Антонина Сергеевна, подвергать меня моральному допросу, вы будете это делать про себя. Вы остались со старыми идеями во всей их ограниченной нетерпимости. Я живу и умственно расту, и куда я иду, вы могли бы это лучше уразуметь, да недостает, видно, многого в вашей душевной организации.

   Облако застлало ей глаза. Она рванулась к нему, подняла обе руки и, с подергиванием в углах рта, кинула ему прямо в лицо:

   - Отступник!.. Ренегат!.. Бездушный лицемер!

   Александру Ильичу показалось, что она хочет нанести ему более тяжкое оскорбление. Он схватил ее правую руку своею твердою, цепкою рукой, отвел и этим жестом оттолкнул от себя.

   - Стыдитесь! Вы с ума сошли; вы недостойны того, чтобы я говорил с вами.

   Он круто повернулся и вышел в гостиную, не ускоряя шага. И ему сделалось неловко от мысли, что их сцена на русском языке могла дойти до людей в передней. Стыдно стало и за себя, до боли в висках, как мог он допустить такую дикую выходку? Помириться с нею он не в состоянии. До сих пор он был глава и главой должен остаться. Но простого подчинения мало, надо довести эту женщину, закусившую удила, и до сознания своей громадной вины.

   Антонина Сергеевна лежала на постели и сквозь душившие ее слезы повторяла:

   - Кончилось, кончилось, все кончилось... Возврата нет!

  

  

   Второй час ночи. На Рыбной улице повевает только метель, поднявшаяся к полуночи. Ни "Ваньки", ни пешехода. В будке давно погас огонь. От дома дворянского клуба, стоящего на площади, в той же стороне, где и окружной суд, проедут изредка сани, везут кого-нибудь домой после пульки в винт. Фонари, керосиновые и довольно редкие, мелькают сквозь снежную крупу, густо посыпающую крыши, дорогу, длинные заборы.

   За перегородкой своего будуара, на кровати, но в том же фланелевом капотике, лежала Антонина Сергеевна. На письменном столе горела лампа.

   Она лежала так уже больше трех часов.

   Душевная острая боль и трепет всего внутреннего существа сменились теперь изумлением. Как могла она, Антонина Сергеевна Гаярина, допустить себя до такой неистовой выходки, чуть не с кулаками броситься на любимого человека, на мужа, оставшегося ей верным? В этом она не сомневалась.

   Она, постоянно развивавшая в себе начала терпимости и широкого понимания всего человеческого, даже порока и преступления?.. Ведь если он и не прежний ее Александр, блестящий лицеист, живший одно время в общении с простым народом, опальный помещик, заподозренный, хотя и несправедливо, в замыслах против "существующего порядка вещей", то ведь он не преступник, не пария, не подлая душа! И подсудимым позволяют держать защитительные речи, не кричат на них, не оскорбляют их.

   А она! Несколько раз она закрывала руками лицо, охваченная стыдом.

   И под этим чувством сидело нечто более глубокое и властное. Она любила его. В ней не могла сразу умереть ни подруга, молившаяся на него столько лет, ни мать его детей.

   Уйти! Жить одной!.. Где, с кем?.. Она ни на минуту не остановилась на этом серьезно, даже в первые полчаса по его уходе, когда ее всю трясло от негодования и страстной потребности обличить его, показать ему, во что он превращается.

   Да, она имеет право отстаивать свою личность... Постыдно было бы рабски преклонять перед ним шею, когда он сказал: "Ты такого-то господина не будешь принимать",- или отвечать, как крепостная: "Слушаю, Александр Ильич, как вам угодно".

   Постыдно трусить, подделываться под то, что теперь в почете, и отказывать от дому такому безобидному человеку, как этот Ихменьев, хворому, оторванному от всего, чем он жил, щекотливому, как все люди в ненормальных условиях.

   Нет, она должна отстоять свои права. Но разве она не могла это сделать иначе? Без крика, без приподнятых кулаков, без громовых приговоров, без оскорбительных обличений?..

   Впервые испугалась она своей натуры, не возлюбила женщину в ее способности на преувеличение всего: чувства, идей, требований, подозрений...

   Почему она с тех пор, как в муже ее начала происходить его "эволюция",- она знала это слово Александра Ильича,- не предостерегала его исподволь, умно, с тактом, не будила в нем, умело и настойчиво, тех идеалов, которыми он жил несомненно, и не один год, а всю свою молодость? Потому что она платила дань чувственности, мужчина преобладал над нею, боязнь потерять его, лишиться навсегда его ласк удерживала ее.

   И теперь тот же инстинкт говорит в ней, и с ним надо бороться, помнить, что время страсти прошло, что у ней седые волосы, что муж только снисходит к ее женской слабости, а любви в нем к женщине уже нет, и не огорчаться этим.

   Прежде чем ставить на карту супружескую судьбу свою, вместе с будущностью детей, вот такими взрывами необузданной нервности, надо было больше проникать в душу Александра Ильича, заручиться фактами, стать на его место, убедиться, что в нем действует: пошлое ли честолюбие, суетное стремление к расшитому мундиру или же потребность в деле, во влиянии, хандра, овладевшая человеком сильным, способным на какую угодно видную роль?..

   Она должна была сознаться, что никогда не думала в этом именно направлении, а только огорчалась, недоумевала или затаивала в себе наплывы недовольства и недоумения.

   В гостиной бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину.

   Это была половина второго. Антонина Сергеевна приподнялась, спустила ноги, встала и перешла в будуар.

   Спать она не могла. В котором бы часу он ни вернулся, она пойдет к нему, и как бы он ни принял ее, она должна ему сказать, что виновата, что ее выходка недостойна ее.

   Чем ближе подходила эта минута, тем трепетнее делалось ее желание прильнуть к нему, вызвать в нем чувство понимания того, что подготовило в ней взрыв. Кто знает? Быть может, это заново сблизит их, и он покажет ей опять глубину своей души, и они опять будут как одно существо... Кто знает?..

   Звонок в передней заставил ее вздрогнуть,- она ходила взад и вперед,- и оправить свой туалет. Дверь отворили не сразу, должно быть, дежурный человек задремал. Но ее удерживало стыдливое чувство, она не пошла окликнуть его.

   Вот его шаги, мягкие, в калошах, и потом в сапогах, по зале, до двери и в коридорчик и кабинет... Он раздевается всегда один, и шаги лакея послышались позднее, когда тот пришел убрать стенную лампу.

   И все замолкло. Она не могла дольше ждать и быстрыми, легкими шагами перешла обе большие комнаты.

   На пороге его кабинета она остановилась, постучаться не посмела и тихо отворила дверь, думая, что он уже в спальне.

   Александр Ильич, совсем еще одетый, стоял у стола и клал на него бумажник. Только одна свеча была зажжена, в широком подсвечнике, под бронзовым щитком. Ковер глушил ее шаги, но он быстро обернулся и даже чуть заметно вздрогнул.

   - Это вы?- спросил он спокойно и бесстрастно. Она подошла к нему, взяла за обе руки, припала головой к его плечу и неудержимо заплакала. Все ее существо отдавалось, против ее воли, этому человеку. Быть брошенной им сейчас было страшнее всего...

   - Прости! - прерывающимся воплем вырвалось у нее.

   Не отрывая от нее рук, он посадил ее на диван и сам сел.

   Ей слышался его ровный голос, слова человека, который не может иначе отнестись к ней, как с чувством недосягаемого превосходства. Она просит пощады, он ее дает, но предваряет ее, что еще такая же "безумная выходка" - и он навсегда оградит свою личность.

   Полегоньку она перестала плакать.

   - Да,- выговорила она с усилием,- ты меня жалеешь, только, не больше, а я...

   Она хотела сказать: "без тебя жить не могу", но не сказала этого; даже удивилась, почему эти слова не вышли наружу.

   - Ты меня любишь? Но любовь разная бывает, Нина. Постарайся получше понять твоего мужа и доказывать, что его личность для тебя предмет уважения, а не диких обличений.

   Он помолчал и, не переменяя позы, добавил:

   - Я повторю то же, что оказал тебе там. Если тебе угодно принимать господ Ихменьевых, пускай они будут твои гости. Даже в эпоху моих крайних увлечений я не очень-то льнул к таким полукомическим мученикам, в