Боборыкин Петр Дмитриевич - Поумнел

;   - Да точно они не такие же твои подруги.

   - Разумеется, не такие...

   - Но ведь и там... дочери людей... совершенно достойных.

   - Принимают и купеческих дочерей.

   - Может быть; но заведение - одно и всех вас равняет.

   Лили глядела на мать своими узковатыми близорукими глазами, и этот взгляд вызывал в Антонине Сергеевне неловкость.

   - Ах, maman,- сдержанно и повернув голову набок, возразила Лили,- разница большая... Там все... и дочери классных дам... и немки всякие... и даже из гостиного двора... Enfin... c'est très mêlé {Наконец... это очень смешанное общество (фр.).}.

   Это слово "mêlé" было выговорено совсем уже чужою интонацией. Лили от кого-нибудь усвоила ее себе, от классной дамы или от воспитанниц старшего класса.

   И почему-то Антонина Сергеевна не находила в себе таких нот, которые бы дали сразу отпор тщеславию, ведающемуся в молодую душу ее дочери. Именно авторитетных нот не хватило ей... А обыкновенный искренний тон скользил по Лили. Быть может, она и прежде заблуждалась насчет этой девочки. Она редко бывала ею недовольна; но уже лет с семи Лили была слишком безукоризненна и не по возрасту рассудительна.

   - Во всяком случае,- сказала Антонина Сергеевна,- не следует развивать в себе такие...- она хотела сказать: "сословные",- чувства.

   Но Лили поглядела на нее недоумевающими глазами и повернула вбок голову опять от кого-то заимствованным жестом.

   Ей очень хотелось с отцом и с братом на бега, на Семеновский плац. Удержала ее мать, побоялась новой простуды, да и желала побыть с нею наедине.

   Их беседа не пошла дальше, была прервана приездом сестры Антонины Сергеевны, Лидии Сергеевны Нитятко, жены тайного советника, заведующего "отдельной частью", делового чиновника, на прямой дороге к самому высокому положению, о каком только можно мечтать на гражданской службе. Она вышла за него молодою вдовой, бездетной. Первый ее муж был блестящий военный, унесенный какою-то острой, воспалительной болезнью.

   Лидия Сергеевна была вылитая мать двадцать пять лет назад, рослая, с чудесным бюстом, но еще красивее. Овал лица, вырез глаз, значительный нос, полный подбородок и посадка головы на мягко спускающихся плечах носили гораздо более барский отпечаток, чем у старшей сестры. Она двигалась медленно, плавно, говорила ленивым контральтовым голосом, смотрела спокойно и нервности от своей матери не унаследовала; но унаследовала зато, кроме внешности, такую же постоянную заботу о туалетах и выездах.

   И сегодня она обновила туалет, из-за которого раз десять заезжала к Абакидзе обсуждать подробности отделки. Тут были шитье, тесьма, меховая опушка в переливающихся цветах, от светло-дымчатого до цвета резеды. Шляпка, вся укутанная перьями и лентами, сидела на ее живописной круглой голове с тем "fini" {законченностью (фр.).}, какой не дается иначе, как ценою долгих соображений.

   С сестрой Антонина Сергеевна никогда не имела общей жизни. Детство они провели врозь - Лидию. отдали в тот институт, где теперь Лили, замуж она выходила, когда Гаярин засел в деревне; ее первого мужа сестра даже никогда не видала. И второй ее брак состоялся вдали от них. Она почти не расставалась с Петербургом, ездила только за границу, на воды, и в Биарриц, да в Париж, исключительно для туалетов.

   От Александра Ильича случалось Антонине Сергеевне слыхать, что Лидия "проста". Но сама она не произносила такого приговора, в письмах Лидии не видала ничего - ни умного, ни глупого, считала ее "жертвой суеты", но очень строго не могла к ней относиться. Да и вообще она не признавала за собою способности сразу определить - кто умен, кто глуп. Репутация умников и умниц доставалась часто тем, в ком она не видела никаких "идей" а без идей она ума не понимала.

   Лидия вошла в угловую комнату, где сидела мать с дочерью, своей величавой и ленивой поступью и на ходу пустила низкою нотой:

   - Bonjour, Nina!.. Tu vas bien?.. {Здравствуй, Нина!.. У тебя все в порядке?.. (фр.).}

   Это было ее непременное приветствие. Так же приветствовала она и племянницу, к которой благоволила и часто навещала ее.

   - Bonjour, petite!.. Tu vas bien?.. {Здравствуй, малышка!.. У тебя все в порядке?.. (фр.).}

   Лили быстро встала, подошла к тетке, когда та поцеловалась с сестрой, протянула ей руку и слегка присела.

   - Merci, chère tante! {Спасибо, дорогая тетя! (фр.).}

   Так они подходили одна к другой, что Антонина Сергеевна невольно усмехнулась про себя и подумала:

   "С такой maman моей Лили было бы куда веселее".

   - Ты не выезжала, сестра? - спросила Лидия, опускаясь на диван.- Хорошо делаешь! Воздух резкий... Но я собралась на бега. Твой муж там? Я не знала... Но одной какая же охота, а Нитятко не может... У него сегодня экстренный доклад.

   Мужа она называла "Нитятко", как водится между некоторыми петербургскими дамами. С ним было ей вообще скучно... Он с утра до вечера работал и кое-когда провожал ее на вечер, еще реже в театр. В жену свою он был упорно влюблен, к чему она оставалась равнодушна, хотя и пошла за него замуж под давлением этой страсти сухого, но доброго петербуржца, засидевшегося в холостяках. Его положение, репутация "отлично-умного", честнейшего человека по-своему щекотали ее тщеславие.

   - Сегодня ты у Мухояровых?

   - Да,- кротко ответила Антонина Сергеевна.

   - На целый день?

   - Кажется.

   - Меня тоже звали... Это не очень весело,- протянула Лидия и старательно оправила на груди какие-то городки и одну из складок корсажа, шедших вбок, что еще выгоднее оттеняло контуры ее эффектной груди со строгими линиями.

   - Я еще не знакома с ее обществом.

   - Ах, душа моя!- Лидия охотно переходила к русскому языку,- все какие-то уроды... Она теперь вдалась в эту... как она называется?.. в теозофию. Гости князя, мужчины, des gros bonnets... довольно скучные. И у ней свои какие-то habitués... {важные персоны... завсегдатаи (фр.).} Разумеется, лучше, чем дома сидеть.

   - Ты разве много сидишь?

   - Господи, ужасно! Un mari comme le mien,- и она взглянула на Лили; но это ее не заставило переменить разговора.- Tout dans ses paperasses {Такой муж, как у меня... Весь в своих бумагах (фр.).}.

   - Он тебя очень любит? - потише выговорила Антонина Сергеевна.

   - Я не жалуюсь... только...- Лидия улыбнулась простовато глазами и своим большим ртом,- il a mal choisi {он сделал плохой выбор (фр.).}.

   Лили это слышала и поняла, но сидела в стороне, в безукоризненной позе девочки-подростка, которую не высылают, зная, что она умненькая и лишнего не должна понимать.

   Так начинала свое петербургское утро Антонина Сергеевна.

  

  

   У ее кузины, к часу обеда, собирались гости.

   В гостиной, пышно отделанной и холодноватой, где свет двух ламп разгонял мглу только по самой середине комнаты, княгиня Мухоярова куталась в короткую бархатную мантильку, опушенную соболем, и томно вела разговор с двумя мужчинами.

   Она их представила Антонине Сергеевне, как только та вошла в гостиную. Лили явилась позднее, с теткой; Лидия заехала за ней еще раз и повезла ее кататься по Дворцовой набережной.

   - Monsieur Тебетеев - поэт и философ,- указала кузина сперва на мужчину, сидевшего по левую руку от нее.

   Бледнолицый, бритый, гладко причесанный, в темных усах, вытянутых тонкими прядями, неопределенных лет, он показался ей похожим на иностранца. И он, и другой гость были во фраках и белых галстуках.

   - Порфирий Степанович Столицын,- назвала кузина мужчину, сидевшего справа, который тоже смахивал на иностранца, средних лет, как и первый, небольшого роста, пухлый, белокурый, довольно красивый, причесанный по-модному, с моноклем и подстриженною бородкой.

   - Ты знаешь этих господ по их сочинениям,- вполтона прибавила кузина.

   Но Антонина Сергеевна не читала ни того, ни другого, не могла даже сказать, кто этот Столицын как писатель, в каком роде он пишет.

   - Моя кузина,- отрекомендовала гостям хозяйка и, повернув опять голову к Антонине Сергеевне, продолжала: - Вот monsieur Тебетеев сейчас передавал содержание письма, полученного им от виконта Басс-Рива... Ты, конечно, наслышана о нем.

   - Басс-Рив? - переспросила Антонина Сергеевна с большим недоумением в голосе.

   - Как? Вы не знаете имени великого Басс-Рива? - с ироническою улыбкой спросил Столицын, освободил свой глаз и прищурил его на Антонину Сергеевну.- Ведь княгиня считает его настоящим пророком.

   Его манера говорить отзывалась чем-то деланным, вплоть до неестественной картавости. В этой гостиной он играл роль скептического умника и подсмеивался над "теофизическими" идеями княгини. Он считал себя настоящей европейской известностью с тех пор, как в "Figaro" его назвали "l'éminent historien russe" {известный русский историк (фр.).}. По службе ему не повезло, и он уже более пяти лет печатал этюды за границей и в России, на политические темы, осуждал всего сильнее антинациональное направление дипломатии и находился как бы в личных счетах с князем Бисмарком и маркизом Салисбюри.

   Его этюдов Антонина Сергеевна не читала, но сразу на нее повеяло и от этого "éminent historien", и от поэта с наружностью итальянского баритона чем-то для нее подозрительным, чуждым. Пятнадцать лет назад в гостиной кузины она, конечно, не встретила бы этих господ.

   - Пожалуйста, м-р Столицын, я вам не позволю так говорить про Басс-Рива.

   Возглас княгини прозвучал так же манерно, как и тирада ее гостя. Поэт молчал и сладимо улыбался. В нем для Антонины Сергеевны было что-то еще менее привлекательное, чем в Столицыне.

   И у ней пропала сразу всякая охота принять участие в разговоре. Точно сквозь дымку, видела она их лица и слышала фразы.

   Тебетеев раскрыл рот и что-то тихо сказал насчет парижских кружков, где занимаются "изотерическими" вопросами.

   "Изотерическими",- повторила про себя Антонина Сергеевна, и слово навело на нее род гипноза. Ей захотелось зевать, и она все усилия своей воли направила на то только, чтобы истерически не раскрывать рта.

   Кузина заволновалась, рассказывая про какого-то индийского владетельного князя, признавшего опять в том же виконте Басс-Риве предтечу и главу всесветного учения, которым должен обновиться весь верующий мир и где преобразованному учению Будды предстоит объединить все верования и толки.

   Тебетеев раскрыл рот и с косою усмешкой напомнил, что в одной своей брошюре виконт Басс-Рив выделял немцев из семьи народов, способных на высшую культуру. Они - те же гунны, и после их временного торжества, когда все просветленные народы индоевропейского происхождения сплотятся между собой, они будут изгнаны, приперты к морю, куда и ринутся, как стадо свиней евангельской притчи.

   Это учение виконта о немцах смягчило Столицына. Он одобрительно засмеялся и начал длинную речь о том, как постыдно идти на буксир "шенгаузенского помещика", и вошел в ряд доводов из дипломатической истории, показав в конце своей речи, что вывести Россию с этого пагубного антинационального пути может только он, Столицын.

   Гипноз Антонины Сергеевны продолжался вплоть до приезда Лидии с Лили и офицером большого роста, с белою фуражкой в руках. Она его, кажется, и прежде видала у кузины; может быть, он приходился княгине дальним родственником.

   Офицер вошел в гостиную развалистою походкой кавалериста. Ему на вид было уже сильно за тридцать. Длинные усы падали на щеки, коротко остриженная голова уже начинала седеть. Сюртук сидел умышленно мешковато, как и рейтузы.

   Лидия с офицером сели около Антонины Сергеевны. Лили отошла в сторонку, сделав продолжительно церемонный поклон с приседанием. Ее тетка продолжала разговор с офицером. Он держался, как в доме родственников: не спросил позволения у хозяйки закурить толстую папиросу в пенковой трубке и заговорил сиплым баском.

   Антонина Сергеевна стала прислушиваться к тому, что он рассказывает.

   - Курьезный это народ,- говорил офицер и смешливо поводил усами.- Особую выучку проходят с малолетства... Едут в маленьких санках и поросенка с собой везут... И вдруг где-нибудь, где овражек или колдобина, свернется набок и выпадет из санок, как мешок с мукой, и совсем совместится с плоскостью... И полушубки у них белые, точно мелом вымазаны, от снега-то и не отличишь...

   Лидия как будто слушала офицера, но глаза ее лениво переходили от одного предмета к другому. Она довольна была хоть тем, что сидит около нее нестарый военный с белой фуражкой и она не обязана поддерживать тошного разговора кузины и тех двоих мужчин.

   Через пять минут она спросила что-то о Михайловском театре.

   - Я года два не был там,- сказал военный и затянулся из своей пенковой трубки.

   - Быть не может!

   - Тоска!.. Это ведь вроде наряда по службе... дежурство какое-то... Так оно хорошо в обер-офицерских чинах.

   Антонина Сергеевна сообразила, что он в полковничьем чине: на погонах у него были две красных полоски и вензель.

   - И на вечерах вас нигде не видно,- заметила Лидия.

   - Слуга покорный! У нас в полку тридцать пять человек сверхкомплектных. Так пускай они эту службу несут... Есть между ними настоящие мученики... Хоть бы корнет Прыжов... Тот третьего дня говорит мне: "Поверите ли, полковник, в субботу должен был на трех вечерах быть и на двух котильон водил"... Совсем подвело беднягу.

   Разговор полковника немного освежил Антонину Сергеевну. Он говорил не спеша, с паузами, тон у него был простоватый и без претензии. По крайней мере, он не боялся выражать своих вкусов. И то, что он не без юмора рассказал сейчас про корнета Прыжова, жертву танцевальной эпидемии, давало верную ноту зимнего Петербурга.

   Она подумала, что салон кузины с ее толками об учении виконта Басс-Рива еще слишком серьезен для того, чем живет столица, сбросившая с себя давным-давно всякую игру в "вопросы".

   Обидно ей стало за себя: она сидит тут, пришибленное, выбитое из колеи, жалкое существо... И надо будет высидеть еще целый обед и вечер.

   Пришел и хозяин дома, муж кузины, коренастый брюнет, толстый, резкий в движениях, совсем не похожий на свой титул, смахивающий скорее на купца средней руки. Он предложил закусить. В кабинете у него сидело еще трое мужчин. Ждали Гаярина и дядю княгини, графа Заварова, недавно поступившего на покой,- одну из самых крупных личностей прошлого десятилетия.

   Но обедать сели не раньше половины седьмого.

  

  

   В кабинете хозяина, почти таком же обширном, как и гостиная, мужчины курили после обеда, пили кофе и ликеры.

   Александр Ильич Гаярин сидел на диване рядом с графом Заваровым. У стола, где был сервирован кофе, примостился Ахлёстин, попавший к Мухояровым накануне возвращения на южную зимовку.

   Сидели тут Столицын, полковник с пенковой трубочкой и еще трое мужчин, из которых один - худой брюнет, бородатый, лысый, с остатками запущенных волос - смотрел музыкантом, но был известный Вершинин - юрист, делающий блестящую судебную карьеру, когда-то вожак университетских сходок, "пострадавший" и вовремя изменивший до корня своему студенческому credo. Гаярин встречался с ним в Петербурге лицеистом, считал "подвижником" и "трибуном". С тех пор они никогда и нигде не видались вплоть до этого обеда. Начали они новое знакомство взаимным зондированием во время обеда и друг друга не то ловили, не то подсиживали, но говорили в согласном тоне, обегая всего, что могло им напомнить их прошлое. В лице Вершинина Александр Ильич видел веский примет того, как дорожат способными людьми, когда они возьмутся за ум и желают наверстать все то, что теряли из-за "глупых" увлечений... По воспитанию, роду и связям он сортом покрупнее Вершинина, на которого смотрят все-таки как на разночинца, продавшегося за дорогую плату.

   Гаярина гораздо больше интересовал граф Заваров. Когда-то он его ненавидел, считал одним из главных гасильников, не признавал в нем ничего, кроме непомерного властолюбия и мастерства запутывать нити самых беспощадных интриг. Но с тех пор, как этот некогда могущественный "случайный" человек очутился в стороне от главной машины внутреннего управления и сам Александр Ильич начал свою "эволюцию", личность графа представилась ему в другом свете.

   Но он не имел случая присмотреться к нему, послушать его, определить, с какими взглядами простился тот с прежней ролью и приехал доживать в складочном месте сановников, сданных на покой.

   Граф еще не глядел стариком, только гнулся и сильно похудел в последние два-три года. Военный сюртук носил еще он молодцевато, усы и подстриженные волосы блондина, поседевшего поздно, смягчали красивый овал лица. Голубые иссера глаза, уже потерявшие блеск, всматривались с постоянною добродушно-тонкою усмешкой. Бороды он не носил и всем своим обликом и манерой держать себя напоминал об истекшей четверти века. Говорил он тихо, немного картаво, с чрезвычайно приятным барским произношением.

   За обедом он сидел между хозяйкой и Антониной Сергеевной, в общем разговоре почти не участвовал, ел мало, но довольно много пил. Перед ним стояла бутылка его любимого бургонского, которую он и опорожнил, и к концу обеда стал краснеть розовым румянцем. Князя он звал просто "mon cher" и говорил ему "ты". И в прежнее время он бывал запросто у Мухояровых, оказывал поддержку князю, пустившемуся в разные подрядческие предприятия, и ничем от этого не пользовался. В этом доме он позволял себе, за обедом, выпить лишний стакан вина - привычка, про которую много злословили, раздувая ее до степени порока.

   Присутствие графа не отражалось на тоне гостей. Он не в первый раз чувствовал, по возвращении в Петербург, как мало у нас почета тем, кто уже не стоит более на прежней высоте. С этим он мирился и своим мягким обращением и прежде ободрял каждого, кто являлся к нему с тайным трепетом. Эту черту его натуры объясняли всегда лицемерием и привычкой носить маску.

   - Не прикажете ли, граф, холодненького? - спросил хозяин, усвоивший себе и в разговоре купеческие интонации и слова.

   - Нет, мой милый,- ответил граф.- Но твой Помар очень хорош. Прикажи подать бутылку.

   - Сию минуту,- крикнул князь и суетливо позвонил.

   - А мне водицы зельтерской,- попросил Ахлёстин.

   Он прощался с Петербургом до будущей осени, и ему хотелось, чтобы вышел общий интересный разговор и он увез бы с собой "доминанту": так он выражался, музыкальным термином.

   И тотчас же он обратился с вопросом к Вершинину о судьбе нового проекта, о котором весь Петербург начал говорить. Это подняло температуру, и через пять минут происходил уже перекрестный обмен слухов, восклицаний и сентенций.

   Хозяин был вообще равнодушен к внутренним вопросам, но он первый закричал:

   - Давно пора дать ход нашему брату! Давно пора!

   И, обратившись к Гаярину,- они были на ты,- спросил:

   - Небось и ты почувствовал теперь, что необходимо поднять дух сословия, а?..

   - Хорошо, если не ограничатся полумерой,- сказал сдержанно Гаярин и вбок посмотрел на графа Заварова.

   - Без обязательной службы в уезде ничего путного, господа, не будет,- пустил Ахлёстин тоном человека, которому известно вперед, что будут говорить его собеседники.

   - Вот еще чего захотели! - перебил хозяин.- И без того есть нечего, а тут еще обязательная служба, значит, и безвозмездная!

   - Разумеется. Иначе это только переодетые чиновники будут!.. Статисты администрации!

   Завязался спор. В него втянулись все, кроме графа. Он сидел и попивал винцо, тихо улыбался и взглядывал чуть заметно утомленными, добрыми глазами то на того, то на другого из споривших.

   Между Гаяриным и Вершининым шло состязание совершенно особого рода: они старались выставлять одни и те же доводы в пользу новой меры, но делали это так, чтобы каждому ясно было, насколько они "не одного поля ягода". Своим теперешним охранительным взглядам они придавали разную окраску: Гаярин - с сохранением благородной умеренности, Вершинин - вовсю.

   На них то и дело взглядывал граф Заваров.

   Ему припомнилось то время, когда судьба обоих была в его руках. Он видал того и другого юными энтузиастами, не забыл их тогдашних ответов, всего поведения во время сидения взаперти. И они, конечно, не забыли этой эпохи, но его присутствие точно подзадоривало их, они как будто хотели показать ему, что им уже нечего бояться, что их благонамеренность вне всякого сомнения и понимание интересов своей родины неизмеримо выше того, чем пробавлялись в предыдущую эпоху.

   Один только Ахлёстин, не оставляя своего скептического и подмывательного тона, держался особо от общего хора, и в его глазах мелькала усмешка, говорившая:

   "И что нам ни дай, никакого путного употребления из этого мы не сделаем".

   Граф Заваров долил стакан, закурил сигару, немного подался вперед, над столом, и тихо выговорил, воспользовавшись паузой:

   - Господа, позвольте и мне сказать два слова.

   Все повернулись к нему и примолкли.

   Он обвел их мягким взглядом и переменил позу, облокотился о спинку дивана, а правую руку положил на его ручку.

   Ахлёстин задвигался на своем кресле с чувством любителя, которому предстоит слышать что-нибудь очень хорошее. Последний его вечер в Петербурге не пропадет даром.

   Гаярин почувствовал на себе взгляд графа и наклонил голову. Он подумал:

   "Что бы ты ни сказал, твоя песенка пропета. Ты теперь занимаешься фрондерством потому, что тебя сдали на покой".

   Хозяин стал у дверей и с довольным видом оглядел весь свой кабинет. Чем бы ни кончился спор, ему было все равно.

   "Только бы без карамболей",- выразился он мысленно.

  

  

   - Извините меня, господа,- начал граф Заваров и немного прикрыл глаза.- Я слушал ваш разговор,- теперь ведь всюду идут разговоры в таком же духе,- и мне кажется, все эти заботы о подъеме руководящего класса лишены всякого серьезного... как бы это сказать?.. базиса, что ли...

   - Почему же, граф? - спросил Вершинин.

   Граф поглядел на него и чуть заметно усмехнулся. Глаза его досказали:

   "Тебе, мой милый, с твоим прошедшим, не надо бы так усердствовать".

   - Почему? - повторил он вопрос.- С вами, господа, говорит в эту минуту человек, предки которого и в прошлом, и в этом столетии послужили своему отечеству... Их имена вошли в историю. Они были самыми доблестными сподвижниками нескольких царствований... Я это привожу не затем, чтобы хвастаться своею родовитостью, но хочу только сказать, что я имею не менее всякого другого дворянина право стоять за прерогативы своего сословия...

   Гаярин встретил, подняв голову, взгляд графа и прочел в нем:

   "Ты, мой милый, только считаешь себя аристократом, но твой род весьма неважен: прадед твой был откупщик, вышедший в дворяне, а сын его дослужился до больших чинов по благотворительным учреждениям".

   - Вы меня понимаете, господа,- продолжал граф.- Я не желал ставить вопрос на личную почву, а заявляю только некоторое право на сословное чувство... И оно во мне нисколько не встревожено... Поднимать наше сословие?.. Но ему ничего не грозит извне... Вся его сила и слабость - внутри, в нем самом.

   - Еще бы!

   Этот возглас вырвался у Ахлёстина. Он с самых первых слов графа пришел в приятное возбуждение и одобрительно кивал головой.

   - Однако,- возразил Столицын и сейчас же придал своему рту особое выражение,- граф, согласитесь, что без известных учреждений нельзя оградить прерогативы руководящего класса.

   - Что-нибудь да надо сделать! -крикнул князь Мухояров все еще с своего места от входной двери в кабинет.

   - Милый друг,- ответил ему граф тоном старшего родственника,- скажи мне откровенно, разве ты когда-нибудь думал серьезно о своих сословных правах? Пользовался ты своим именем и происхождением, чтобы там, на месте, в уезде, играть общественную роль?.. Конечно, нет.

   - У меня были другие занятия,- возразил князь,- крупные интересы...

   - Вот видишь! Все дело, значит, в нас самих!.. Вы изволите говорить,- обратился граф движением головы в сторону Столицына,- прерогативы... Их было очень достаточно, больше столетия... И даже такое страшное право, как крепостное...

   - Позвольте, граф,- возвысил голос Вершинин,- крепостное право тут ни при чем... Мы это знаем... Почему же не пристегнуть кстати и указа о вольности дворянства?

   В этом возражении заслышался оттенок, который поняли все. Так Вершинин не стал бы спорить с графом, если бы тот не находился уже "на покое".

   - Напротив, все эти вольности, то есть, другими словами, права,- и права огромные,- в таком государстве, как наше, составляли актив высшего класса до и после великой реформы. Употребление из них было совсем не такое, какое могло бы быть.

   Все это граф выговорил, не возвышая голоса; губы его складывались в ироническую улыбку, хотя глаза сохраняли добродушное выражение.

   - Прав-то всем хочется, а службы, обязательной и даровой, никто ни хочет нести!

   Слова Ахлёстина, обращенные ко всем, бывшим в кабинете, не вызвали возражения: его считали оригиналом и позволяли ему говорить что угодно, но граф очень ласково поглядел на него.

   - И с вами я не могу вполне согласиться. Обязательная служба - тяжелая мера. Ее можно было оправдывать прежде, когда служилый класс составлял охрану государства, и потом, когда Петр отдал нас в науку. Но теперь это было бы только доказательством того, что в самом сословии нет внутреннего понимания своей высокой роли.

   - И без того нечем жить! - сказал кто-то.

   - Кому?- спросил граф.- Кто не умеет вести своего хозяйства и кому хочется пустой и разорительной жизни в столице и за границей? Знаете, господа, когда я слышу охи и ахи, жалобы и сетования, то мне сейчас представляется депутация из Москвы от наших коммерсантов, которым все мало, все еще недостаточно поощряют их. "Запретите ввоз, наложите пошлину повыше, дайте субсидию,- мы стоим за процветание отечества"... а прежде всего, я думаю, за возможность брать рубль на рубль там, где заграничный фабрикант и купец довольствуются четырьмя процентами.

   Он тихо засмеялся. Гораздо громче поддержал его смех Ахлёстин, вскочивший с своего места.

   - Это верно, это архиверно! - вскрикивал он и начал усиленно жестикулировать правою рукой.

   - Зачем,- продолжал граф после маленькой паузы и налил себе вина,- зачем, спрошу я, люди с хорошим состоянием, с именем продают свое самостоятельное положение, идут в чиновники, обивают пороги в приемных? Зачем?.. Прямо из одного тщеславия, даже меньше,- из какого-то добровольного холопства...

   "Вот ты как заговорил!" - воскликнул про себя Гаярин и стал заметно бледнеть. Ему захотелось пустить что-нибудь едкое по адресу графа, и он с трудом сдерживал себя.

   - Вы так изволите определять государственную службу?- спросил злорадно Вершинин.

   - Нет-с,- ответил граф брезгливо и значительно, как сановник, знавший, что такое власть.- Прошу не перетолковывать моих слов... Служба службе рознь. Теперь идут в сословное представительство затем только, чтобы сейчас же перемахнуть в чиновники... Да еще добро бы нужда заставляла, а то и этого нет! Как же назвать это свойство? Подумайте сами, господа!

   Гаярин продолжал молчать, все так же бледный, с блестящими глазами, и отхлебывал ликер из рюмки. Он не мог принять слов графа на свой счет. Это было бы чересчур бесцеремонно. Граф считался образцом вежливости и такта. Но все-таки неспроста сказал он это.

   - Государство и должно притягивать к себе все, что ему предано! - пустил Вершинин тем же тоном, к которому графу приходилось привыкать с тех пор, как его перестали бояться.

   - Согласен с вами,- любезнейшею улыбкой сказал граф,- оно нуждается во всяких уступках, в почетных и в весьма печальных.- Он сделал умышленную паузу.- Но мы говорим не о том, что выгодно и за что больше денег платят, а о правах и чувствах нашего сословия... Были бы только чувства благородные, а права найдутся!

   - Браво, граф! - крикнул Ахлёстин.- Редко слышу такие речи в моем отечестве. Благодарю вас от души! Вы меня совсем оживили!

   Он хотел прибавить: "Позвольте мне завезти вам завтра мою брошюру",- но не сказал больше ничего.

   Гаярин сидел нервный и злой. Он страдал всего сильнее оттого, что считался в одном хоре с этим Вершининым, которого он презирал, не хотел показать графу, что принял его слова на свой счет, и не находил нужным возражать в направлении, приятном остальным господам, бывшим в кабинете.

   - Значит, вы, граф, против нового проекта? - спросил хозяин, сохранивший тон фрондера, которому, в сущности, решительно все равно, только бы шли его дела без запинки и он находил в высших сферах влиятельную поддержку.

   - На это позволь мне ничего не ответить... Проект еще не поступил на обсуждение.

   И он взглядом добавил: "Пора бы, любезный, иметь побольше такта".

   Вслед за тем граф поднялся, оправил сюртук и сделал общий поклон перед тем, как выйти.

   - Спорить с вами, господа, я не хотел. Но то, что я сказал здесь, я повторяю везде и считаю это своим долгом... Никакой подъем немыслим, если вот здесь ничего нет.

   И он приложился рукой к левой стороне груди.

   - Торопитесь? - спросил его хозяин.

   - Я пойду раскланяться с княгиней.

   Он сделал еще поклон и вышел, немного горбясь на ходу. Князь проводил его.

   Все молчали с минуту по уходу графа.

  

  

   Муж и жена встретились в зале.

   - Ты останешься здесь на весь вечер?- спросил Александр Ильич.

   - А ты?

   У ней был утомленный вид. Она хотела бы пойти к себе, взять с собой дочь,- Сережа отправился в цирк, и отец отпустил его одного,- надеть свой халатик и поговорить с нею подольше.

   - Тебе нездоровится?

   Этот вопрос Александр Ильич сделал без всякой тревоги на лице. В Петербурге его бесстрастная мягкость с нею получила еще более условный оттенок.

   - Я немного утомилась.

   Она сказала ему про желание взять Лили и пойти к себе.

   - А я должен еще попасть на вечер.

   Куда он ехал, она не знала и не стала узнавать. Она заметила, что он был бледнее обыкновенного, и тоже не спросила - почему. Таких расспросов он никогда не любил и прежде.

   Если бы она слышала разговор в кабинете и побывала в душе своего мужа, прошла бы вместе с ним через ряд подавленных едких ощущений, она поняла бы, почему он был так бледен.

   В дверях гостиной показалась Лидия.

   - Nina! - окликнула она сестру.- Tu t'en vas? {Нина! Ты уходишь? (фр.).}

   И вслед за тем она ленивой своей поступью подошла к ним.

   - Какие они там все глупости переливают!- довольно громко произнесла она и кивнула взад головой на гостиную.- C'est a dormir debout!.. {Это вздор!.. (фр.).}

   - Вы едете? - спросил ее Александр Ильич, бывший с ней на "вы".

   Он ей улыбнулся, и глаза его блеснули. В первый раз Антонине Сергеевне пришла мысль: "А ведь они пара! Какие оба красивые и видные!" Она даже начала краснеть от этой внезапной мысли.

   - И вы обращаетесь в бегство? - шутливо сказал он Лидии тоном полувопроса.- Домой или еще в гости?

   - Я должна бы заехать на минуту домой, но Виктор Павлович, конечно, не пожелает меня сопровождать.

   - А он дома? - спросил Гаярин.

   - Разумеется.

   - Знаете что, Lydie,- заговорил он, оживляясь все заметнее.- Я еще его не видал... Довезите меня к себе... Я на минутку зашел бы к нему.

   - Едемте.

   Она тоже оживилась.

   - Bonsoir, Nina... {Добрый вечер, Нина... (фр.).} Когда же ко мне обедать?

   - Не знаю, Лидия.

   - Да ты совсем разомлела... с дороги...

   И она прибавила, повернув лицо к ее мужу.

   - Она у вас всегда в эмпиреях! Ха-ха!..

   Смех у Лидии был неприятный, горловой и выказывал больше всего ее недальность.

   Гаярин и Лидия пошли к передней. Он ничего не сказал Антонине Сергеевне; она только кивнула головой. Надо было возвратиться в гостиную, где кузина, наверное, будет удерживать ее. Придется сказать, что у ней начинается мигрень. Лили, кажется, весело сидеть с большими и воображать себя девицей... Зачем лишать ее удовольствия?

   Но чего она тут наслушается? Зачем засаривать ее голову всем этим полумистическим вздором?

   Надо было взять ее с собой. Антонина Сергеевна, совсем разбитая, скрылась за портьерой гостиной.

   В эту минуту муж ее сходил с лестницы с ее сестрой и поддерживал ее немного под локоть. Он в своей ильковой шубе и бобровой шапке, она в светло-гороховой тальме, с песцовым мехом,- оба видные и барски пышные,- смотрели действительно парой, точно они молодые, выезжающие первую зиму.

   До сих пор Лидия побаивалась своего шурина, но в этот приезд он ей показался совсем другим человеком. Она чутьем истой дочери Елены Павловны распознала, куда он стремится, и ей нечего было больше бояться. Они понимали друг друга прекрасно. Вот какого мужа ей нужно: блестящего, с красивым честолюбием, а не Виктора Павловича Нитятко: тот, если и будет министром, все равно не даст ей того, что ей надо было, не превратится в настоящего сановника, в уроженца высших сфер.

   Гаярин вбок взглядывал на свою свояченицу, и ее профиль нравился ему. И ее видный стан, в светлой тальме, опушенной дорогим мехом, выступал так красиво на темном атласе каретной обивки.

   Он упрекнул себя в том, что слишком высокомерно относился к ней, считал почти набитою дурой. А разве она в теперешнем его положении не годилась бы ему в жены гораздо больше, чем Антонина Сергеевна?..

   Та - поблекла; как женщина, она для него почти что не существует, а это в брачной жизни человека, полного силы, печально и опасно. Да и помимо того, Антонина Сергеевна, не желающая "поумнеть", понять, что он теперь и куда идет, рядом с ним занять почетное место и там, в губернии, и здесь, в том кругу, где он будет отныне жить и действовать,- это вечная помеха. Гостиной она не создаст, связей не поддержит, будет только всех отталкивать и пугать, напоминать о его прошедшем, вызывать глупые, вредные толки.

   Ну, Лидия пуста, не умна... Но для выездов и знакомств у ней есть: барский тон, эффектная внешность, умение одеваться и нравиться мужчинам, все светские аппетиты... Эта не стала бы ему делать диких сцен из-за того, что его собираются выбирать в предводители.

   Как бы отвечая на его мысли, Лидия спросила его:

   - Alexandre, довольны вы вашим назначением?

   Он ответил, что доволен. Разговор отрывочно пошел на эту тему. Ближе к дому она сказала ему:

   - Вы, конечно, смотрите на предводительство, как...

   Слово она не сразу нашла.

   - Как на marchepied? {ступеньку (фр.).}

   Он только усмехнулся в ответ. И через минуту спросил ее в свою очередь про мужа:

   - Виктор Павлович разве не имел оснований рассчитывать к новому году на звание статс-секретаря?

   - Не знаю,- заговорила она оживленнее, и под тальмой он заметил, как она повела своими крупными плечами.- Он ведь мне не поверяет своих... enfin, ses ambitions!.. Конечно, это было бы хорошо... N'est-ce pas, c'est un titre à vie? {чаяний!.. Не правда ли, это пожизненный титул? (фр.).} Вроде генерал-адъютант в штатской службе?

   - Вроде,- тихо вымолвил он и полузакрыл мечтательно глаза.

   - Шитый мундир... хоть и не золотом, mais tout de même, c'est chic {но все же это шикарно! (фр.).}.

   - Très chic,- так же мечтательно повторил он и запахнулся в шубу.

   Она попадала на свою любимую зарубку. Муж мог бы давно получить какое-нибудь звание, дающее ей, как светской даме, полный ход всюду. Положим, она и теперь особа "третьего класса" и может являться на больших балах и выходах; но все-таки она чиновница, а не дама, принадлежащая к особому классу, имеющему доступ всюду и приезд "за кавалергардов".

   - Виктор Павлович,- сказала она, протягивая слова, что для нее было признаком некоторого раздражения,- давно бы мог иметь... une charge honorifique. Но у него какая-то нелепая гордость... Il veut être homme d'état et pas autre chose! {почетную должность. Он хочет быть государственным деятелем и никем другим! (фр.).}

   - Одно другому не мешает,- как бы против воли и чуть слышно промолвил он.

   Их взгляды встретились в полутемноте. Они превосходно понимали друг друга.

   - Ce que je me tue à lui démontrer! {Именно это я устала ему доказывать (фр.).}

   Голос у ней как бы перехватило, после чего она добавила:

   - Вам, Alexandre, конечно, надо бить на то, на что ваше предводительство дает право.

   Александр Ильич ничего не ответил и только сделал неуловимый жест головой. Он не сообщил ей, что визит к ее мужу находился в связи с их разговором. И то, что она ему сейчас сказала о гордости мужа, немного смутило его.

   Карета остановилась у широкого подъезда казенного здания. В воротах, помещавшихся рядом, темнела тяжелая фигура дежурного сторожа, укутанного в тулуп.

   - Bonjour, Alexandre... Я вас выпущу,- очень ласково крикнула ему Лидия, и лакей захлопнул дверку.

  

  

   По лестнице Александр Ильич поднимался медленно. Целая вереница мыслей, связанных с личностью его свояка, Виктора Павловича Нитятко, проходила в его ясной, логической голове; но на сердце у него все еще щемило от тех ощущений, какие заставил его испытать граф Заваров в кабинете князя Мухоярова.

   Дом, куда он вступил, лестница, швейцар в ливрее, особый запах казенных помещений высшего разряда настраивали его именно так, как ему нужно было для первого разговора с мужем Лидии.

   Нужды нет, что этот "сухарь" и "деловик",- так он называл Виктора Павловича,- с фанаберией смотрит на некоторые звания, о которых мечтает его жена; это показывает только то, что он честолюбив на особый лад... Сам он - человек не салонный, не родовитый и очень хорошо понимает, что ему никогда не блистать в высших сферах. Он попал в ту полосу петербургской служебной жизни, когда наверх выплывают люди, прошедшие чиновничью выучку, или ловкие специалисты, такие, как он, или даже потусклее... Ему, Гаярину, этим смущаться нечего. Строй общества остается тот же... Недостаточно быть чиновником третьего и даже второго класса, надо занять сразу место в том, что составляет всеми признанный высший слой.

   &n