Боборыкин Петр Дмитриевич - Поумнел

которых, правда, мало опасного, да и героического еще меньше... А теперь... пора спать. Поздно...

   Она подставила ему свой горячий лоб, и он прикоснулся к нему концом своих усов. Это прикосновение дало ей почувствовать, что ничего не сделано... Душа этого человека не раскрылась перед нею... Ее любовь не согрела его до возможности горячих излияний.

   Он великодушно простил ее, как провинившуюся девочку, и только.

   - Прощай! - выговорила она подавленным звуком.

   В темном коридоре она остановилась и ощупью нашла ступени и дверь в залу; она не хотела возвращаться и беспокоить его просьбой посветить ей.

   Она прошла темными большими комнатами на свет от лампы в ее будуаре, и засвежевший воздух старых предводительских хором дал ей физическое ощущение дрожи.

   Тут через неделю будут обеды и приемы... Тут же будут пить здоровье нового предводителя и за столом говорить разные нынешние слова, обдающие ее запахом чего-то тупо-хищного и злорадно-самодовольного. И представителем всех этих воскресших замашек и поползновений будет Александр Ильич Гаярин, первая голова в губернии, которому давно уже простили его крестьянскую рубаху и ремешок вокруг головы и все идеи, прозванные со времен Фамусова "завиральными".

   Еле дотащилась она до постели.

  

  

   - Господин Ихменьев желают вас видеть... прикажете принять?- доложил лакей Антонине Сергеевне в дверях ее будуара.

   Она сидела с книгой у окна. Но сумерки совсем уже понадвинулись. Ей хотелось дочитать главу.

   - Просите,- сказала она без всякого колебания.

   Этого визита она уже несколько дней ждала и знала, что Ихменьев приходит обыкновенно около трех, в тот час, когда Александра Ильича еще нет дома, особенно теперь, во время выборов... Гаярин часто обедал в гостях. У них тоже было уже два званых обеда на одной неделе.

   Это имя - "Ихменьев" - значило для нее совсем не то, что десять дней назад. Он был поводом той ужасной сцены... Но Антонина Сергеевна, принимая его, исполнила свой долг перед собственной совестью.

   - И подайте лампу,- приказала она лакею, отложила книгу и прошлась взад и вперед по комнате.

   С тем, что муж ее готовит себе предводительство, она должна была помириться. Она теперь понимала его игру, все оттенки его ловкого поведения, где он хотел прельстить и ее тактом и выдержкой... Точно будто выборы совсем его лично не касаются, а он принимает в них участие, как первый попавшийся дворянин своей губернии. С нею он ни разу не говорил, с глазу на глаз не будировал ее, не делал никаких многозначительных мин. Но она чувствовала, что между нею и собой он вывел стенку и, быть может, навсегда ушел от нее в свое "я".

   - Мое почтение, Антонина Сергеевна,- раздался жидковатый тенор слабогрудого человека.

   Ихменьев поклонился ей еще в дверях, длинный, с впалою грудью, в скромной сюртучной паре. Черные, редкие волосы висели у него широкими прядями на висках, маленький нос и близорукие глаза давали его лицу наивное, несколько пугливое выражение, облик был немного калмыцкого типа, с редкою бородкой.

   Ей этот тихий труженик мысли пришелся очень по сердцу среди чуждого ей губернского общества. Она его сразу приласкала. В ней, как жене Гаярина, он ожидал встретить мыслящую женщину, очень близкую к его взглядам, судя по тому, как наслышан был о прежнем Александре Ильиче. Но за последний год он увидал, во что превращается Гаярин, и его посещения делались все реже и реже, хотя до разговора об этом у них с Антониной Сергеевной не доходило.

   - Очень рада,- встретила она его действительно радостным возгласом и протянула ему руку.

   - Я с морозу... Руки у меня холодные, перчаток я не ношу,- выговорил он, не решаясь пожать.

   - Ничего, я не боюсь!.. Садитесь... вот сюда...

   Тон ее с ним был все такой же, простой и задушевный, даже с каким-то новым оттенком внимания и сочувствия.

   Это его очень тронуло и огорчило. Ихменьев пришел объясняться совсем в другом смысле.

   - Здоровьицем довольны? - мягко спросил он и тотчас стал гладить ладонями свои колени.

   - Я что-то перестала думать о здоровье и с тех пор гораздо бодрее себя чувствую,- ответила она и тихо рассмеялась.

   И в этом смехе она сама заметила смущение... Значит, его присутствие у ней в доме стесняет ее после сцены с мужем... Она хочет настроить себя на независимо дружеский тон, а внутри начинается другой процесс.

   Это заставило ее заметнее смутиться. Ей стало больно за себя, оскорбительно.

   - Лев Андреич,- возбужденно заговорила она, подавляя свою тревогу,- вы меня забываете... Это не хорошо... Прежде вы захаживали каждую неделю, просвещали меня, приносили хорошие книжки... Может, нездоровилось вам?

   - Нет, Антонина Сергеевна, я был здоров, насколько мне полагается.

   Он начал щипать бородку и низко наклонил голову.

   - Стало быть, совсем не хотелось видеть меня и говорить со мною... Вы знаете, я готова всегда принять самое живое участие...

   Фраза показалась ей такою банальной, что она не докончила. Ихменьев сидел все в той же позе и так же усиленно дергал концы своей бородки.

   - Верю, верю-с! - наконец вымолвил он, и обе пряди волос спустились ему на худые щеки с подозрительным румянцем.- Но что же делать? Не сами люди иногда виновны в том, что должны разойтись, а время, обстановка, обязательные отношения...

   - Вы что же хотите этим сказать? - живо спросила она и покраснела.

   - Антонина Сергеевна, позвольте быть совершенно откровенным... Теперь я в вашем доме не ко двору... Супруг ваш уже давно еле удостаивает меня поклона, когда случайно встретится со мной на улице... В городе идет толк, что не дальше как завтрашний день его выберут в губернские предводители... Это, конечно, его дело... Но Александр Ильич изволил не дальше как на той неделе громогласно выразиться насчет нашего брата, что, видите ли, у нас никакой профессиональной честности нет, он так изволил выразиться... Конечно, вы назовете это сплетнями... Но я знаю это от человека, достойного всякой веры... Да и вам теперешнее мировоззрение супруга вашего должно быть известно... Видимое дело, куда это идет... Зачем же я буду ставить вас в неловкое положение?.. Да и меня-то пощадите... Поддерживать Александра Ильича я не могу, а рисковать услышать от него вот здесь такие сентенции... увольте...

   Руки у него вздрагивали и голос прерывался. На лбу выступил пот.

   Он не сплетничал, не выдумывал. Муж ее точь-в-точь то же говорил неделю назад при губернаторе.

   Ей следовало бы остановить Ихменьева, взять его за руку, показать ему, что она возмущена не менее его, излиться ему, как женщина, страдающая от потери уважения к мужу.

   И она промолчала. У ней недоставало слов. Она боялась быть неискренней, лгать и ему, и себе.

   На губах уже было восклицание: "Но чем же я виновата?"

   И его она не произносила, сидела, как виноватая, с зардевшимся лицом, в приниженной позе... Значит, что-то в ней самой было уже надломлено... Она не нашла в себе смелости выступить явно против своего мужа и настоять на том, чтобы этот честный неудачник ни под каким видом не отдалялся от нее.

   - Простите,- говорил Ихменьев все тем же прерывистым голосом.- Не обвиняйте меня! Не называйте это болезненною щепетильностью... Такое время, Антонина Сергеевна; зачем же и вас подводить?.. Вы завтра будете женой официального лица... Но каждый из нас имеет право и даже обязан уклоняться от даровых оскорблений.

   И на это она не нашла что сказать. Все, что приходило ей в голову, не разрешило бы ничего и ничему не помогло бы.

   - Уж до чего дошло, что на днях один слёток... с парижских бульваров... Самое последнее слово охранительной молодежи... Сынок здешней одной богачки... Ростовщица она заведомая... мадам Лушкина...

   "Наша знакомая",- должна бы была сказать Антонина Сергеевна и опять промолчала.

   - Так вот этот самый экземпляр губернатору в клубе стал выговаривать: "как, мол, вы, mon général {генерал (фр.).}, допускаете, чтобы этот народ - то есть мы, грешные,- бывал там же, куда и мы ездим?.." Видите, куда пошло? Точно тараканов, извините, хотят истребить, загнать в холодную избу...

   Он закашлялся и отер лоб платком...

   - Стало быть, Лев Андреич,- чуть слышно сказала она,- вы пришли прощаться со мной?

   - Так лучше будет, Антонина Сергеевна.

   - Вы и меня,- продолжала она, охваченная тяжелым волнением,- и меня будете считать солидарной со всеми этими...

   Слов ей недоставало...

   - Зачем же-с?.. Каждому свой крест... Вы мужа любите, детей также... Бороться женщине, в вашем положении, слишком трудно, да и бесплодно...

   - Вы это говорите?

   - Я-с! Что ж? Я человеком действия никогда не был! Да и здесь-то очутился,- он смешливо тряхнул головой,- знаете, в "Игроках" Гоголя говорит Замухрышкин: "Купец попался по причине своей глупости". Так и ваш покорный слуга.

   Он хотел ей позолотить пилюлю, но его прощание с ней значило, что он и ее видит на той же наклонной плоскости, как и ее мужа.

   Вдруг между ними оборвался разговор. Как-то неприлично стало расспрашивать про его занятия, про надежду уехать отсюда... Он был сконфужен своим объяснением и опять начал нервно утюжить ладонями колени.

   Никогда еще ничего подобного она не испытывала. Горячее слово, смелое душевное движение не являлось. Она пассивно страдала и... только.

   - Что ж?- наконец выговорил он и взял шапку с соседнего стула.- Дифференциация происходит теперь и пойдет все гуще забирать. Прогресс-то, Антонина Сергеевна, не прямой линии держится, а спирали, и - мало еще - крутой спирали.

   - Да,- со вздохом ответила она и поняла, что в ее "да" было нечто постыдно-подчиненное.

  

  

   - Анна Денисовна Душкина с сыном,- раздался в дверях доклад лакея.

   Ихменьев весь опять съежился и еще ниже опустил голову.

   Прежде чем Антонина Сергеевна сказала лакею: "Просите", в гостиной уже раздались грузные шаги и свистящий звук тяжелого шелкового платья.

   - Позвольте мне удалиться,- почти шепотом сказал Ихменьев и встал.

   Она поглядела на него все еще с покрасневшими щеками и тихо выговорила:

   - Пожалейте меня... Я должна принимать таких барынь...

   И эти слова отдались у нее внутри чем-то двойственным, тягостным.

   - Ах, chère Антонина Сергеевна,- раздался резкий, низкий голос толстой дамы, затянутой в узкий корсаж, в высокой шляпке и боа из песцов. Щеки ее, порозовевшие от морозного воздуха, лоснились, брови были подведены, в ушах блестели два "кабошона", зубы, белые и большие, придавали ее рту, широкому и хищному, неприятный оскал.

   В быстром боковом взгляде Ихменьева на эту даму Антонина Сергеевна могла прочесть что-то даже вроде испуга.

   За матерью шел сын, такого же сложения, жирный, уже обрюзглый, с женским складом туловища, одетый в обтяжку; белокурая и курчавая голова его сидела на толстой белой шее, точно вставленной в высокий воротник. Он носил шершавые усики и маленькие бакенбарды. На пухлых руках, без перчаток, было множество колец. На вид ему могло быть от двадцати до тридцати лет. Бескровная белизна лица носила в себе что-то тайно-порочное, и глаза, зеленоватые и круглые, дышали особого рода дерзостью.

   - А вот и мой Нике... Рекомендую... вы его совсем еще не знаете... Прямо с первого представления "Théâtre libre", где давали и "Власть тьмы"... Bonjour! {Здравствуйте! (фр.).}...

   Толстуха пожимала руку хозяйке и шумно усаживалась. На Ихменьева она взглянула вбок и даже не поклонилась ему. Он уже ретировался к двери, держа свою шапку неловким жестом правой руки.

   Нике тоже не поклонился ему и только оправил свой узкий пиджак, выставлявший его жирные ляжки.

   Для хозяйки минута была самая тягостная. Она не могла представить Ихменьева. Но и удерживать его не решалась. Ее разбирал страх, как бы гостья или ее сын не спросили ее: кто этот странного вида господин и как он попал к ней? Тогда пришлось бы выслушать что-нибудь злобно-пошлое или нахальное или давать объяснения, которые для нее были бы слишком унизительны.

   Довольно уже и того, что она должна принимать эту Лушкину, ростовщицу, которой полгубернии должна, известную и в Петербурге, где она дает деньги и под заклад разных "objets d'art" {предметы искусства (фр.).}, a оценщиком ей служит сын.

   Давно ли Александр Ильич говорил о ней, как о презренной личности, возмущался тем, что ей повсюду почет и прием, а теперь - она их гостья. И он с ней любезен, потому что она очень влиятельна в губернии; если бы хотела, могла бы кого угодно провести в какую угодно выборную должность... А об этом Никсе муж ее выражался как о "гадине" и подозревал его в несказуемых тайных пороках.

   И вот она сама пожимает руку этой ростовщицы, а затем и руку ее сына, господина Андерса. Он был ее сын от первого брака за богатым железнодорожником. Вдовеет она во второй раз. Лушкин - местный домовладелец и помещик - оставил ей в пожизненное пользование несколько имений, два винокуренных завода и подмосковную дачу.

   С такими-то средствами она не пренебрегала и мелким ростом, брала, говорят, по пяти процентов в месяц с замотавшихся офицеров и купчиков, с малолетков, и даже через заведомых плутов - своих агентов.

   По тону, языку, туалетам и манерам она - настоящая русская барыня дворянского круга. С нею всем ловко, она умеет найти, с кем хотите, подходящий разговор, знает все, что делается в Петербурге, в высших и всяких других сферах, знакома с заграничною жизнью, как никто, живет и в Монте-Карло, и в Биаррице, в Париже, где ее сын наполовину и воспитывался, читает все модное, отличается даже новым вкусом к литературе, не боится говорить про романы и пьесы крайнего натуралистического направления. При этом, когда нужно, льстива на особый манер, терпима к уклонению от седьмой заповеди и в мужчинах, и в женщинах.

   - Type d'une proxénète classique! {Тип классической сводницы (фр.).} - определял ее еще недавно Александр Ильич.

   Гостья с сыном расположили свои мясистые туловища и начали отдуваться.

   - Quelle tête! {Ну и тип! (фр.).} - полугромко выговорил Нике и кивнул матери головой по направлению к двери, куда скрылся Ихменьев.

   - Какой-нибудь... просящий,- отозвалась Лушкина и, приблизив свою громадную грудь к хозяйке, добавила: - Вы ведь ангельской доброты... вас всякие народы должны осаждать... и вы никому не можете отказать...

   Это было сказано тоном, каким люди трезвые и воздержанные говорят про сластолюбцев.

   Но ни мать, ни сын не полюбопытствовали узнать фамилию ушедшего гостя. Лушкина нигде не встречала Ихменьева, а Нике мало знал город.

   Антонина Сергеевна уже и этому была рада, но ей приходилось играть роль любезной хозяйки. Она не могла ни миной, ни словом выразить, как визит этой женщины противен ей. У ней уже складывалась, помимо ее воли, особого рода улыбка для приема гостей, и эту улыбку она раз подметила в зеркале, стала попрекать себя за такое игранье комедии и кончила тем, что перестала следить за собой.

   Лучше уж носить маску, чем выставлять напоказ свою душу перед такими созданиями, как влиятельная знакомая Александра Ильича.

   - От таких господ нынче никуда не спасешься,- заговорил Нике и повел красными губами чувственного рта.- Je présume, madame, que ce n'est pas un anarchiste {Я надеюсь, сударыня, что он не анархист (фр.).}... Здесь ведь и такие обретаются... Я на днях позволил себе прочесть почтительную мораль нашему старичку простяку за то, что он этих господ слишком распустил. Удовольствие сидеть с таким индивидом в столовой клуба и видеть, как он, pardon, чавкает и в антрактах бросает на вас "des regards scrutateurs corrosifs" {подозрительные и едкие взгляды (фр.).}.

   Очень довольный обоими французскими прилагательными, Нике хлопнул себя по ляжке и улыбнулся матери.

   Она громко расхохоталась низкими нотами и сейчас же протянула свою, обтянутую длинною перчаткой, руку к коленям Антонины Сергеевны.

   - Вы, chère, выше всяких житейских чувств... Вы у нас святая. Но и вам надобно быть немножко построже... Отделять овец от козлищ. Вот, дайте срок. Завтра вы будете уже не Антонина Сергеевна, tout court {просто (фр.).}, a ее превосходительство Антонина Сергеевна Гаярина... Вы знаете... Нике, он у меня на выборах... один из gros bonnets {важных персон (фр.).}, несмотря на молодость лет. Нике предлагал уже прямо поднести вашему мужу шары на тарелке, как это делалось в доброе старое время, когда у всех господ дворян стояли скирды на гумне за несколько лет и хлеб не продавали на корню. Вы на меня смотрите, точно я вам рассказываю un conte à dormir debout {скучный вздор (фр.).}. Ха-ха-ха! Вы, кажется, голубушка моя милая, ни разу не показывались на хорах? Не были ни разу?

   - C'est d'un grand tact! {Это очень тактично! (фр.).} - заметил важно и любезно Нике и наклонил голову по адресу хозяйки с жестом пухлой руки, покрытой кольцами.

   - О да! Это так! Она у нас себе на уме! Под шумок за всем следит. Вы знаете, добрая моя, je me tue à démontrer {Я уже устала доказывать (фр.).}, что Александр Ильич, хоть он и ума палата, и учен, и энергичен, без такой жены, как вы, не был бы тем, что он есть! N'est-ce pas, petit? {Не правда ли, малыш? (фр.).} - спросила гостья сына и, не дожидаясь его ответа, опять прикоснулась рукой к плечу хозяйки.

   Ту внутренне поводила худо скрываемая гадливость, но она способна была начать кусать себе язык, только бы ей не выдать себя.

   Никогда она еще так не раздваивалась. И ее, быть может, впервые посетило такое чувство решимости - уходить в свою раковину, не мирясь ни с чем пошлым и гадким, не открывать своей души, не протестовать, не возмущаться ничем, а ограждать в себе и от мужа то, чего никто не может отнять у нее. Только так она и не задохнется, не разобьет своей души разом, сохранит хоть подобие веры в себя и свои идеалы.

   И она вынесла прикосновение жирной руки раздутой ростовщицы и не крикнула им:

   "Подите вон от меня!"

  

  

   - А! вот и виновник завтрашнего торжества! - вскричала Лушкина и завозилась в кресле всем своим ожиревшим корпусом.- Александр Ильич! Arrivez! Recevez mes félicitations anticipées! {Идите сюда! Примите мои предварительные поздравления! (фр.).}

   К матери присоединился и сын. Он шумно встал и, подойдя к Гаярину, начал трясти ему, по-английски, руку.

   - Hourrah! Hoch! {Ура! Ура! (фр. и нем.).} - крикнул он.

   Александр Ильич остановился около дверей, сдержанная улыбка скользила под усами, глаза с веселою важностью глядели на всех. Взглядов жены своей он не избегал.

   - Откуда вы?- спросила Лушкина.- Из какой-нибудь комиссии? Сегодня ведь пауза? Общих выборов нет?

   - Где я был? - сказал Гаярин, подавая ей руку и присаживаясь.- У преосвященного.

   - Chez monseigneur Léonce? {У его преосвященства Леонтия? (фр.).} - смешливо переспросила гостья.

   - Да-с,- ответил полусерьезно Гаярин,- и провел у него очень интересных полчаса. Старика я до сих пор почти не знал. Оригинален и умен, хотя и смотрит мужиком.

   Этот визит архиерею не изумлял Антонины Сергеевны. Как же иначе? Ведь он уже считает себя, накануне выборов, губернским сановником. Без визита преосвященному нельзя обойтись, если желаешь полной "реабилитации".

   Она этими словами и подумала.

   - Bonjour, Nina,- он обернулся в ее сторону,- мы с тобой еще не видались,- и он добавил, обращаясь к гостям: - Целый день, с девяти часов, я все разъезжаю... Не успел даже завернуть в правление.

   - Vous lâchez la boutique? {Вы оставляете контору? (фр.).} - спросил Нике.

   - Разумеется,- ответила гостья за Гаярина.- Александр Ильич не будет... как это нынче говорят?.. совместителем. Да этого и нельзя на таком посту...

   - Pardon,- остановил он ее жестом своей руки,- вы обо мне говорите, как будто я уже ездил в собор присягать.

   - Ах, полноте, Александр Ильич, а приняли кандидатуру... Чего же больше? Вас выберут единогласно! В этом сомнения быть не может... Да если б вы упирались, вас насильно надо бы выбрать... Но вы упираться не будете? C'est vieux jeu! {Это устарело! (фр.).} Знаете, как когда-то самые умные политики... Ха-ха!.. Борис Годунов... Василий Шуйский... Всем народом ходили к ним и били челом. Тогда без этого нельзя было... Да и пора нам иметь настоящего предводителя сословия, которое желают поднять! Вы знаете,- повернулась она к Антонине Сергеевне,- вы живете в доме испокон веку предводительском...

   - C'est prédestiné!.. {Это предопределено!.. (фр.).} - вырвалось у Никса.

   - C'est èa! {Вот именно! (фр.).} - подтвердила мать и громко перевела дух - корсет давил ей грудь и щеки стали иссиня-красные.

   Антонина Сергеевна не обронила ни одного звука. Да ей и не нужно было занимать гостей. Они оба - и мать и сын - взапуски болтали. Не хотела она и делать наблюдения над своим мужем. Разве он не чувствует себя в своей тарелке и в присутствии той самой Лушкиной, которую считал,- наравне с ее сынком,- еще три года тому назад "гадиной"? Она не видит его лица, но слышит голос и может ответить за него, что он настроен превосходно: принимает поздравления, накануне выборов с джентльменскою скромностью делает официальные визиты. Никаких у него нет ни колебаний, ни раздвоений. Он себе верен.

   Эта фраза "он себе верен" пришла ей сейчас, и она чуть не засмеялась вслух,- до такой степени слова эти выражали то, что теперь представлял собою Александр Ильич.

   О чем-то еще шел шумный разговор, с возгласами Никса, вставлявшего свои бульварные словечки, и удушливою переборкой дыхания его матери. Но о чем они говорили - она не слыхала.

   - Nina! - вывел ее из полузабытья гибкий голос мужа.

   Гостья уже поднялась и протягивала ей руку. Муж глядел на нее недоумевающе-холодными глазами. Ей стало стыдно, и она что-то пробормотала на прощание и матери, и сыну.

   Но провожать их не пошла. Александр Ильич, с особенно изысканными интонациями, говорил гостье, проходя с ней по гостиной, какие-то любезности.

   К жене Гаярин не вернулся. Он прошел к себе в кабинет. Ему надо было наскоро переодеться. Усталости он не чувствовал, хотя целый день был на ногах и даже забыл о завтраке.

   В клубе давали ему обед - он знал, с какою целью. Устроителями обеда были трое уездных предводителей. И это придавало особенно лестный характер этому банкету. Значит, естественные кандидаты на место губернского предводителя не считали себя настолько достойными занимать эту должность, насколько был достоин он.

   И каждый из них отлично знает, что Александр Ильич Гаярин не пускал в ход ни малейшей интриги. Его приглашают, о нем все говорят, как об "единственном" человеке в губернии, способном "держать высоко знамя". В него все верят и никто не позволяет себе самого невинного намека на его недавнее прошлое, не то что в глаза, но, вероятно, и за глаза.

   Перед зеркалом, надевая на себя белый галстук, Александр Ильич обдумывал остов своего спича. К нему, конечно, будет обращена речь одного из хозяев обеда. Что бы ни сказали ему, ответ должен быть в общих чертах готов. До сих пор он только на земских съездах имел случай говорить. Его всегда слушали с большим вниманием, и он обладал несомненною способностью к импровизации. Но на экспромты он смотрел как на игру, на взбивание пены. Он гораздо выше ставил красноречие с серьезною подготовкой, постройку стройных периодов, полных фактических данных.

   В последние два года, сидя в правлении промышленного общества, он не мог дать ход своему ораторскому дарованию. Цифры, балансы, конторская корреспонденция, изредка деловой спор, и только. Все это было решительно ниже того, к чему он считал себя призванным,- к крупной общественной роли.

   Туалет был окончен. Пора и ехать. Заставлять себя дожидаться считал он величайшей непорядочностью. Заходить к Антонине Сергеевне незачем. Обедал ли у ней кто-нибудь - он не знал. О том, что он приглашен сегодня, ей известно.

   Но он все-таки повернул из дверки коридорчика не направо, к передней, а налево.

   Пускай она увидит его в параде. Уехать не простившись - это как бы избегать ее нравственного контроля над собой или признавать его, делать что-нибудь исподтишка.

   Этого он не хотел. Пускай она привыкает к тому, что законно и естественно происходит в ее муже.

   - Нина! ты здесь? - окликнул он ее посредине гостиной.

   - Я здесь,- ответила она от своего письменного стола.

   - Я еду на обед. И боюсь опоздать... Ты никого не ждешь к себе?

   - Никого.

   По звуку ее голоса он ничего не мог распознать, тревожна она или спокойна.

   Да и пора бросить это постоянное распознавание душевных настроений Антонины Сергеевны.

   Он дошел до дверей ее будуара. Антонина Сергеевна писала письмо.

   "Вечные излияния в письмах,- подумал он.- Нет никакой нормальной программы жизни".

   Александр Ильич должен был бы прибавить: "Нет детей, и в этом виноват я",- но этой прибавки он не сделал.

   - Прощай, мой друг,- сказал он, смягчая свой голос, и подошел к столу.- Обед затянется.

   - Его дают тебе?- спросила она глухо, но довольно спокойно.

   Он ничего не ответил и поцеловал ее в лоб.

   И когда его шаги затихли, Антонина Сергеевна приложила ладонь руки ко лбу и подумала с упреком себе:

   "Зачем я его спросила насчет обеда? Как это не умно и мелко?"

   Она тут же дала себе слово отныне не делать никаких замечаний вслух, уйти в себя, а наружно исполнять все, что будет от нее требовать новое общественное положение Александра Ильича.

   По крайней мере, она сохранит незапятнанной свою "святая святых". И тогда только выступит из этой пассивной роли, когда личность мужа совсем погибнет, на ее оценку.

   Она продолжала письмо к своей матери в Петербург, где в объективном тоне рассказывала про успехи Александра Ильича. Она знала, что ее матери все это было чрезвычайно приятно... Прежний Гаярин скрылся навсегда, для тщеславной и набитой сословностью жизни.

  

  

   Лихач Ефим Иваныч только что отвез седока из дворянского собрания и вернулся на свою биржу покормить лошадь. Сегодня езды было порядочно, даже его бурый упрел немножко.

   И опять притащился тот Ванька, что с неделю перед тем стоял тут и вступил в разговор насчет Александра Ильича Гаярина.

   На этот раз сам Ефим Иваныч окликнул его.

   - Ты, паря,- полунасмешливо обратился к нему,- барин-то,- и он показал кнутом на розовый дом.- Александр-то Ильич... Гаярин...

   - Нешто?- отозвался мужичок.

   - В предводители седни выбрали... в губернские... Чуешь?

   - Так, так.

   - Сейчас расходиться начало... собрание-то. Мне барин один сказывал... отвозил я его в гостиницу.

   - В гору, значит, пошел?

   - Надо полагать.

   Больше Ефим Иванович ничего не сказал, а воззрился вдоль улицы и стал распознавать, чьи господские сани едут по направлению к перекрестку, тоже от собрания.

   - Лушкиной сынок катит,- выговорил он.- Эк жиру-то нагулял! В мать!

   Это был действительно Нике. Он полетел поздравить Антонину Сергеевну с избранием Александра Ильича.

   Мать его осталась еще на хорах, где собралось давно небывалое количество дам. Все удивлялись тому, что не было Гаяриной. В городе знали про ее "красные" идеи, не прощали ей домоседства, малого желания принимать у себя, считали странной и надутой, жалели, что у такого блестящего мужчины, как Александр Ильич, такая поблекшая и неэффектная жена.

   Нике сильно позвонил, не спросил у лакея, принимает ли Антонина Сергеевна, дал стащить с себя узкое, на пуху, пальто и без доклада пробежал залу и гостиную. Его заграничная обувь издавала скрип.

   - Chère madame! - крикнул он в гостиной.- Je vous félicite! Pardon {Сударыня! Поздравляю вас! Извините... (фр.).}, что так вламываюсь к вам, но я хотел первым принести вам радостную весть!

   Антонина Сергеевна лежала на кушетке. С утра она страдала припадками невралгии, но с этими приступами своей обычной болезни она давно помирилась, не сказывалась из-за них больной и в постель никогда не ложилась.

   На хоры она не ездила с самого начала выборов, и Александр Ильич ни разу не спросил ее, отправляясь поутру из дому, думает ли она побывать в собрании.

   Невралгия давала ей законный повод не выходить из спальни именно сегодня, но она не сделала этого нарочно.

   Появление нестерпимо противного ей сына Лушкиной было началом сегодняшних испытаний. Она поздоровалась с ним любезно, с раз навсегда установленною улыбкой, даже извинилась, что принимает полулежа.

   - Ваша невралгия должна пройти! - вскричал он, рассаживаясь около нее.- Ей наши дамы не поверят. Некоторые находят, что вы должны бы участвовать в торжестве вашего мужа, там, наверху... Но мы с maman нашли ваше поведение как нельзя более тонким... Вы - большой дипломат, Антонина Сергеевна!

   Жирный смех заколыхал его женоподобное пухлое тело, затянутое в дворянский мундир. Шитый золотом красный воротник подпирал его двойной подбородок. Мундир был застегнут.

   - Вы видите, я устремился к вам в полной парадной форме. Александра Ильича еще не скоро выпустят... Сегодня мы с maman y вас обедаем. Вы этого не знаете? Ха-ха-ха! Vous serez complimentée par toute une dépuration! {Вас придет поздравлять целая депутация! (фр.).}

   Голова у ней все сильнее разбаливалась, но она продолжала принимать гостей, перешла из будуара в гостиную и села на диван, говорила очень мало, всем улыбалась. Перед ней мелькали женские и мужские лица, некоторые мужчины подходили к руке, приехал и старичок губернатор, и до шести часов в гостиной гудел разговор, кажется, подавали чай. Чувствовалось большое возбуждение... Незадолго до обеда явился Александр Ильич, тоже в мундире... Она помнит, как в тумане, что он ее поцеловал, пожал руку и сказал:

   - Merci, chérie! {Спасибо, милая! (фр.).}

   За что он ее благодарил - она не знала. Лицо у него было бледное, благодушно-приветливое, и глаза блестели.

   Потом был обед человек на двадцать... Половину мужчин она видела в первый раз... Кажется, это были все уездные предводители... Губернатор тоже остался обедать, сидел рядом с ней, посредине стола, против Александра Ильича.

   Много тостов выслушала она... Ее здоровье пили несколько раз... Говорили и застольные речи. Какой-то уездный предводитель запутался и никак не мог найти подходящего выражения, краснел, отдувался, расплескал вино... И хозяину пришлось отвечать настоящим спичем на английский манер.

   Слушала она его, точно совсем чужого, даже голос казался ей странным, и никак не могла схватить ни одной определенной мысли. Все ускользало от нее, расплывалось. Какое-то актерство в манере говорить и выражении лица подмечала она, однако, когда ее взгляд доходил до него через стол.

   Благодаря головной боли, не позволявшей ей ни во что хорошенько вслушиваться и к чему-либо присматриваться, она не испытывала никаких новых неприятных ощущений. Но к десерту ей стало так плохо, что сидевший рядом с нею губернатор спросил ее:

   - Антонина Сергеевна, что с вами? Вы перемогаетесь... Пошли бы вы отдохнуть.

   В его добрых глазах она могла бы прочесть сожаление о женской слабой натуре, не совладевшей с радостным волнением. И он верил в то, что она сердцем сливается с мужем в одном чувстве успеха и всеобщего признания его достоинств.

   Но будь она и совсем здорова, сиди он у ней один и выскажись в таком именно смысле, она не стала бы разубеждать его.

   Наконец, и муж заметил ее мертвенную бледность и растерянный вид и через стол тихо спросил ее:

   - Tu te sens mal, Nina? {Ты плохо себя чувствуешь, Нина? (фр.).}

   Она покачала головой и готова была сидеть, но губернатор привстал и, обратившись к хозяину, сказал:

   - Вы позволите?

   За ним поднялись и все остальные.

   Она совсем уже не помнила, как очутилась, одетая, за перегородкой, на постели. Никогда с ней не бывало обмороков, даже от сильнейших головных болей.

   Невралгия начала ослабевать, перешла из брови и правого глаза к затылку. Но у ней все вылетело из головы: визиты, поздравления, спичи. Только минут через десять она вспомнила, что Александр Ильич - губернский предводитель.

   Дверь в ее будуар затворили, но до слуха ее доносились мужские голоса... Должно быть, играют в зале, на нескольких столах. Помещичья жизнь начиналась... Так будет теперь каждый день. Дом у них должен быть "открытый".

   Из дверки, выходившей в коридор, показалась ее горничная. В полутемноте она не сразу узнала ее.

   - Это вы, Маша?

   - Я-с. Вам не угодно раздеться, барыня?

   Она ее называла прежде "Антонина Сергеевна", а потом "барыня". Почему же не "ваше превосходительство"? Вероятно, лакеи уже так говорят ее мужу.

   - Нет, Маша,- слабым голосом ответила она,- я так полежу. Который час?

   - Скоро десять.

   - Я позвоню... Ступайте!

   Она лежала одна, и это одиночество не пугало ее. С ним надо помириться на всю жизнь. Детей ей не возвратят... Когда они кончат курс, она не найдет в них того, о чем мечтала... Во всем городе у ней нет ни одной приятельницы, и в доме она теперь будет добровольной изгнанницей.

   Дверь из гостиной позади портьеры тихо отворилась.

   Антонина Сергеевна узнала шаги мужа и тотчас же закрыла глаза.

   - Как ты себя чувствуешь?- спросил он, подходя на цыпочках к кровати.- Не послать ли за доктором?

   - Мне лучше... Не беспокойся.

   Он нагнулся над нею и поцеловал ее в лоб.

   - Бедная,- снисходительно выговорил он,- ты не привыкла к таким шумным приемам.

   - Привыкну,- прошептала она и опять закрыла глаза.

   В этом слове "привыкну" он не почувствовал иронии. Ему хотелось верить, что в его жене, после недавней бурной сцены, произошла благодатная реакция.

   "Она умна,- думал он,- и должна была кончить этим".

   - Тебя гости не беспокоят... из залы?

   - Нисколько.

   - Засиживаться они не будут.

   - Пускай играют,- выговорила она таким тоном, что Александр Ильич вышел совершенно довольный ею.

  

  

   Поезд подходил к Петербургу. В отделении вагона первого класса Антонина Сергеевна ехала одна. Муж ее любил вагоны с креслами. Она проснулась еще до света. И мысль о скором свидании с детьми заставила ее подняться с трипового дивана.

   Еще каких-нибудь два-три часа - и она увидит на вокзале Сережу. Он уже большой мальчик, носит треугольную шляпу. Лили не пустят... У них теперь поветрие "свинки" - неизбежная институтская болезнь. Она недавно только оправилась.

   Но отчего же в ней нет захватывающей радости?.. Скорее тревога, точно она ждет какой-нибудь беды. Эта поездка случилась ведь гораздо раньше, чем она рассчитывала в начале зимы.

   Да; но так понадобилось Александру Ильичу. Он, по утверждении в должности,- ей известно, как он трусил, что его не утвердят,- на радостях решил тотчас же ехать "представляться".

   Ей он предложил сопровождать его, повидаться с детьми, с матерью, сестрой, кузиной. В доме кузины, княгини Мухояровой, они и остановятся. Нашлась целая квартира с мебелью, над бельэтажем.

   Этой поездке она очень обрадовалась; а теперь вот сидит в полутьме зимнего хмурого рассвета, тревожная и недоумевающая. Она видит вперед, с какими людьми, в каких разговорах она проведет целый месяц. И в кузине она не найдет уже прежней своей Жени, с которой переписывалась годами,- чуткой, способной сочувствовать всем ее заветным идеям и стремлениям. Главный нерв ее души точно оборвался. Все идет мимо ее воли, и она ничего не может ни остановить, ни изменить. Тот человек, кому она отдала всю себя, потому что уверовала в него и через него поняла смысл жизни, "едет в другом вагоне". Это сравнение пришло ей еще вчера, когда она очутилась одна в своем отделении и заперла изнутри дверку. Один поезд мчит их, но едет он, а она только при нем, как какой-то ненужный придаток...

   Когда свету прибавилось, она занялась своим туалетом: поправила прическу, освежила голову одеколоном, уложила опять свои вещи в дорожный мешок и сидела у полузаиндевелого окна.

   К ней постучались на станции, где последний буфет. Лакей-татарин ей принес чаю,- прислал его Александр Ильич.

   Муж перед отъездом был к ней особенно внимателен, с каким-то новым оттенком уклончивой снисходительности, точно он хочет показать ей, что считает ее достойною сожаления истеричною женщиной, с которою он не может уже ставить себя на одну доску.

   Вот и Петербург. Поезд замедлил ход, вошел под навес... В вагон ворвались несколько артельщиков.

   На платформе ее обняла кузина.

   - Жени!.. Милая!..

   Жени, в бархатной шубке, с накладкой завитых волос, в открытой шляпе; на вид еще очень молодая, с запахом пудры. Но, обнимая ее, Антонина Сергеевна не чувствовала своей прежней кузины.

   Сережа, в шинели с бобрами и треугольной шляпе, бросился сначала к отцу. У нее он поцеловал руку и все тыкал ее своей треуголкой.

   Ни мать, ни сестра не выехали ее встретить.

   - Grand-maman,- говорил ей Сережа,- не совсем здорова... Tante Lydie {Бабушка... Тетя Лидия... (фр.).} хотела быть.

   Сережа стал похож на отца, волосы его темнели, он смотрел почти юношей; голос у него срывался с низких нот на высокие.

   - Как же мы едем? - спросил Александр Ильич, свежий и нарядный в своей ильковой шубе и бобровой шапке.

   - Папа, я с тобой! - запросился Сережа.- Мы в парных санях.

   Он опять поцеловал руку у матери жестом молодого человека и побежал за отцом. Ее пронизала мысль: "моего в нем ничего нет". И вся жизненная дорога этого мальчика была перед ней как на ладони. Но он прямо начнет с того, чем отец его кончает.

   - Как я рада тебя видеть, Нина... Ты утомилась?

   Возбужденный голос кузины раздался внутри кареты. Они держали друг друга за руку... Княгиня Мухоярова улыбалась ей. Эта улыбка что-то не согревала ее. Ей бы надо было прильнуть к кузине, но она не могла.