Боборыкин Петр Дмитриевич - Однокурсники

должное. стр.562

  Этого мало. Элиодор от себя, и даже не сказав ему, дал ей переводить какую-то жиденькую брошюрку - с французского, и заплатил ей авансом по тридцати рублей с листа.

  Не может же она не видеть, что все это - "подходы" богатого купчика, которому она приглянулась, и он даже в присутствии его, Заплатина, не стесняется в своем селадонстве.

  Может быть, они видятся и за его спиной. Какое же есть средство это контролировать? Да он и не унизит себя до того, чтобы разузнавать и подсматривать:

  Теперь у Нади порядочная квартира, в две комнаты, в одном из переулков Большой Дмитровки. Она принимает кого ей угодно, целыми днями не бывает дома, и они не видятся по двое, по трое суток.

  Сколько раз приходилось ему зря заходить к ней, даже когда ему назначали часы!

  В какие-нибудь два месяца эти театральные курсы отлиняли на ее душе.

  Увлечение искусством уже проникнуто личными, суетными - на его взгляд - мечтами. Она уже воображает себя будущей Дузе и начинает находить жалкой карьеру трудовой женщины, особенно такую, какую дают высшие курсы. Она уже наслышалась о том - что можно иметь на первом амплуа через два-три года по получении аттестата - даже и в провинции.

  Жалованье в пятьсот, в семьсот рублей в месяц - самая обыкновенная вещь.

  А слава? А приемы публики? Разве можно сравнить их с чем-нибудь другим на свете?

  Между ними уже легла какая-то черта. Сцен она ему не делает; но их свидания коротки, разговоры отрывочны и неискренни. И Надя первая сказала ему, что "при посторонних" им лучше бы быть на "вы".

  Он согласился.

  И вот теперь он состоит при Наде неизвестно в каком качестве.

  Тайный жених? Обидное звание!

  Между ними выходили уже если не схватки, то очень сильные разговоры, почти сцены.

  И он должен сознаться, что каждый раз выдавал себя. Надя подсмеивается над его ревностью и в последнее их объяснение сказала:

  - Что меня бесит, Ваня, это то, что ты не хочешь положить карты на стол. Ты - ревнивец, а все сводишь стр.563 к принципам!.. Протестуешь из-за высшей морали. И тут у тебя нет искренности. Говори, что ты находишь в моих поступках... неблаговидного?

  Сотни упреков накопились в нем, но главный мотив - тот, что она позволяет миллионщику, корчащему из себя мецената, ухаживать с очень прозрачными целями.

  Он ей так и сказал. Надя сделала гримаску и ответила:

  - Я ему нравлюсь? Может быть. А потом что? Когда я поступлю на сцену, я буду нравиться сотням мужчин, в партере и ложах. И многие будут за мной ухаживать... Как же с этим быть? Стало, мне нельзя быть актрисой! Лучше ты сразу объяви это.

  Ему и следовало бы крикнуть: "Да, нельзя быть актрисой, если любишь мужа!"

  Но он задыхался и готов был чуть не кинуться на нее и крикнуть:

  "Ты меня обманываешь! У тебя тайные свидания с Элиодором!"

  Ничем и не кончилось. Только на душе был едкий осадок - осадок самопрезрения.

  Одно уже выяснилось и теперь.

  Надя дала ему достаточно понять, что она ставит уже теперь категорически: или сцену, или... "разойдемся во избежание дальнейших столкновений".

  Она по-своему права. Он это признает, а пересилить себя не может.

  И вся эта Москва, и университет, и товарищи, и зубренье лекций к государственному экзамену - все ему опостылело.

  Чего бы лучше - уехать, хоть на две недели, утешить свою старушку? Так и на это не хватает решимости.

  - Заплатин, здравствуйте! - окликнули его сзади.

  Он нервно обернулся.

  Посредине комнаты стоял Григоров - его старший сверстник по университету, но с другого - словесного - факультета.

  Давно они не видались. Григоров был тремя курсами выше его и в тот год, когда Заплатина "водворили" на родину, пролежал больной почти всю зиму.

  - А! Василий Михайлович! - вспомнил он его имя-отчество. - Вы в Москве? стр.564

  - А то где же? Значит, газет, государь мой, не читаете?

  - Читаю... Вы на всех вечерах - первый запевала.

  Заплатин поздоровался с гостем и, подведя его к клеенчатому, дивану, усадил. В лице Григоров сильно изменился, похудел, кожа желтая, вид вообще болезненный. Одет небрежно, в черный сюртук, белье не первой свежести. Но, как всегда, возбужден, глаза с блеском, речь такая же быстрая, немного отрывистая.

  И все так же "заряжен" - служением "общественному делу".

  - Разыскали меня? - спросил Заплатин.

  Они были с ним на "вы".

  - Как видите. Вот сейчас был у одного паренька... У него феноменальный баритон. Из восточных людей... армяшек.

  - Небось устраиваете какой-нибудь благотворительный вечер?

  - Всенепременно!

  - Меня-то уж никак не завербуете... я - что называется: ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец - по части талантов.

  - Нам всякого народа надобно.

  - Афиши продавать... или на места рассаживать?

  - Это своим чередом... Большая мизерия... Кому же и похлопотать, как не нашему брату?

  - Все еще верите, Василий Михайлович, в российский прогресс?

  Вопрос этот вырвался у Заплатина точно против воли.

  Григоров был олицетворением служения этому "российскому прогрессу". Вечно он в тихом кипении, бегает, улаживает, читает на подмостках, посещает всевозможные заседания, дает о них заметки в газеты, пишет рефераты, издает брошюры, где-то учительствует, беспрестанно заболевает, ложится в клинику, но и на койке, больной, продолжает хлопотать и устраивать в пользу чего-нибудь и кого-нибудь.

  - Зачем такой скептицизм, Заплатин? - ответил Григоров, прищурив на него правый глаз. - Это не порядок.

  - Да посмотрите, что теперь царит везде.

  - Где? В так называемых сферах? Пущай их! Мы свою линию ведем. стр.565

  - Не самообман ли это, Василий Михайлович?

  - Почему так?

  Григоров круто обернулся к нему и полез в карман за папиросницей.

  - Почему? - переспросил он, поведя головой, причем вихор на лбу всколыхнулся. - Такими рассуждениями только им же в руку играть, этим сферам. Что есть лучшего здесь, на Москве, самого честного и передового - все это держится... нами же. Значит, нужна солидарность!..

  - Положим...

  Заплатину хотелось противоречить этому вечно заряженному носителю прогресса.

  - А пока что, - продолжал Григоров, - приходите в четверг ко мне... Я все там же... вы помните - в Кривоникольском, дом Судеева. Ведь вы бывали в нашем кружке?

  - Бывал.

  - Ну, то-то же! Реферат будет по поводу одной повести на психо-социальную тему. А через две недели ровно я на вас рассчитываю. Будет немало всякой распорядительной работы. Теперь зимние вакации. Удосужитесь. Не все зубрить. Вам стыдно было бы отказываться.

  Григоров опять подмигнул ему.

  "Вы, мол, из тех, которых высылали".

  - Ладно, удосужусь, - вяло выговорил Заплатин.

  Он решительно не находил в себе настроения, подходящего к тону и "подъему духа" Григорова.

  - Вы, должно быть, переборщили... насчет зубристики? Успеете. А я на вас рассчитываю... И ко мне приходите непременно.

  Григоров поспешно затянулся и так же торопливо бросил окурок.

  В другое бы время Заплатин стал его расспрашивать про все, что делается в "интеллигентной" Москве. А тут - ни малейшей охоты беседовать с ним и точно полное равнодушие ко всему тому, из-за чего тот вечно хлопочет.

  Когда Григоров ушел, ему стало еще тяжелее и противнее за самого себя.

  В каких-нибудь два с половиной месяца он до такой степени "развихлялся",

  Разве он похож теперь на того возвращенного в Москву студента, который шел по Моховой к перекрестку стр.566 Охотного ряда и так бодро и убежденно раздумывал на любезные его сердцу темы?

  Тому студенту принадлежало будущее; а этот только носится с своей "постыдной" страстью, а все остальное - точно выпущено из него, как из гуттаперчевого шарика.

  Опять очутился он у окна и стал смотреть в ту сторону, где здание, куда ходит Надя и готовится к своим будущим триумфам красавицы актрисы, предназначенной к тому, чтобы привлекать к себе мужчин и отравлять их душу, как уже отравлен он - ее тайный жених. X

  Совсем не так проводила свой день Надя.

  Она и сегодня - как все время, с тех пор, как поступила на драматические курсы, чувствовала себя приятно настроенной. Днем - уроки из общих предметов, а вечером она ходит на упражнения, и в них-то вся суть.

  На этих упражнениях ее сразу и оценили. Теперь она уже разучивает отдельные монологи и сцены из "Псковитянки", сцену у фонтана и, разумеется, письмо Татьяны.

  Читать стихи вслух она любила и в гимназии, и лучше ее в классе никто не читал.

  И в каких-нибудь шесть недель она схватила разные "штучки", которые требуются в классе для хорошей читки.

  У нее найден обширный "регистр" звуков. Кто-то ей даже сказал:

  - Вы точно Баттистини!

  Но нужна сноровка, чтобы владеть этим регистром. Эта сноровка дается ей, как и все остальное - и жесты, и уменье держаться, кланяться, ходить по сцене, - все, что другим совсем не дается.

  Каждый день она в особом артистическом настроении. Ее уже согревает и тешит чувство веры в себя, сознание того, что она выбрала свою настоящую дорогу, что она - будущая артистка, что ею довольны, что ее уже отличают.

  Не одна ее эффектная наружность помогает этому. Есть среди ее товарок - и по ее курсу, и старше - хорошенькие стр.567 девушки. Две даже очень красивые, почти красавицы.

  Но дело не в одной наружности.

  Это она замечает и по тому, как к ней относятся и однокурсницы и старшие. В ней уже видят опасную соперницу. Одни лебезят, другие ехидствуют.

  Все это забавляет ее - точно она уже на сцене, в настоящей труппе, или участвует в житейской комедии, где она уже - центральная фигура.

  Сегодня - после двух лекций - она взяла извозчика и приказала везти себя на Садовую, к Илье Пророку.

  Пятов ждет ее. Она представит ему перевод одной брошюры; перевод, кажется, вышел удачно.

  Ване она перевод этот не давала выправлять. Это - ее самостоятельная работа. Он про нее знает и довольно!

  А то начались бы непременно кисло-сладкие разговоры - и все об одном и том же.

  Он - ревнивец! Его характер выказался только теперь, когда пошла настоящая жизнь. И она чувствует, что не нынче завтра надо будет сказать ему: "Знай, что я от сцены ни под каким видом не откажусь... Если ты будешь такой же и мужем - лучше нам не связывать друг друга".

  Он - хороший, честный и умный; но днями - скучный, а когда дуется, то даже очень несносный.

  Наверное, он будет подбивать ехать вместе на зимние вакации. А ей этого совсем не хочется. Она писала отцу - как ей теперь хорошо в Москве. А тут святки, театры, концерты, катанье на "голубях" - парных санях за заставу. Один он не поедет и будет здесь торчать без всякой надобности.

  Вот и сегодняшний визит к Пятову...

  Она не скрывает, ничего не делает тайно; но скажи она ему вчера, что Элиодор ждет ее, - наверное, было бы объяснение.

  Конечно, Пятов оставит ее завтракать.

  Это еще в первый раз. Но почему же она не может позволить себе этого?

  Потому только, что ревнует жених?

  Тогда надо бросить свою артистическую дорогу и сделаться ординарной курсисткой, с перспективой получить место учительницы там, где Заплатин будет чиновником или помощником присяжного поверенного. стр.568

  "Элиодору" - она так его называла про себя - она сильно нравится; но он фатоват, слишком высокого мнения о себе и думает, вероятно, что "противостоять" ему трудно.

  Пока он ухаживает не глупо, интересуется ее успехами в школе, хвалит ее умело - она уже декламировала ему, - ведет себя, как товарищ Заплатина должен себя вести с его невестой.

  Но пальца ему в рот не клади. Ей не трудно следить за собою, когда они с глазу на глаз, потому что он ее совсем не волнует.

  Глупый Ваня не хочет понять - до какой степени такой "меценат" может ей быть полезен - не только теперь, когда она ученица, но и потом, при выходе на сцену.

  Если такими пренебрегать, так лучше идти в сестры милосердия.

  - Вот и я! Не задержала вас?

  С этими словами Надя входила в кабинет Пятова, держа тетрадку в руке.

  Он не выпустил ее руки из своей и спросил, играя глазами:

  - Позволите поцеловать?

  Каждый раз он это спрашивал, и в присутствии жениха, и без него.

  Это ей нравилось. Другой бы "чмокнул" прямо, без всякого позволения.

  - Работа готова. Думали - я буду тянуть?

  - Удивительно, Надежда Петровна, как у вас хватает времени.

  - Видите, хватает.

  - Благодарю вас...

  Он пригласил ее присесть на маленький диванчик и сам сел рядом.

  - Знаете... я что хотел вам сказать? - начал он, заметно любуясь ею. - Вам что же утруждать себя переводом тех отрывков, для работы Заплатина... Это для вас слишком сухая материя. У меня найдутся еще вещи в таком же роде... И это поставит вас гораздо самостоятельнее... хотя милейший Иван Прокофьич и имеет некоторые на вас права.

  - Какие это? - возразила Надя и даже сверкнула глазами.

  - Жених!

  - Это недостаточно. стр.569

  Помолчав, он потише спросил ее:

  - Он, кажется, не в особенном восхищении, что вы нашли свое истинное призвание?

  - Пускай его!

  Может быть, ей не следовало так отвечать.

  Пятов взял тотчас же ее руку.

  - Это вас не смущает, Надежда Петровна?

  - Мы уже достаточно объяснились. Нового от него ничего не услышу.

  И этого, быть может, ей не следовало говорить. Но ей приятно было сознавать себя вполне свободной личностью.

  - Но если оно так пойдет, - продолжал все тем же ласково-интимным тоном Пятов, - перед вами встанет более серьезный вопрос.

  - Я понимаю, Элиодор Кузьмич, что вы хотите сказать. Это уже его дело!

  - С таким мужем вы не будете свободны. И до поступления на сцену, слушательницей драматических курсов... вы уже будете стеснены.

  - Чем же? - Как чем? А если Заплатин будет - когда кончит курс - настаивать на свадьбе... не захочет ждать целых два-три года? Вы об этом разве не думали?

  - Об этом... нет! У нас есть, кажется, две замужних. Но тогда какое же ученье?..

  - Именно!

  И тут только она спросила себя мысленно:

  "Зачем он меня дразнит этими вопросами?"

  - Простите... я не хочу вас смущать... но я так ценю в вас будущую артистку...

  - Не раненько ли, Элиодор Кузьмич?

  - Вовсе нет! Вы сами знаете - как вас сразу стали и там ценить.

  И, точно это было между ними условлено, он, вставая, спросил:

  - Угодно перейти в столовую? Завтрак готов. ___________

  Были опять удивительные закуски, бутылки старого вина в корзинах и "холодное".

  Но Надя была с самого начала завтрака настороже. От простых вин она отказывалась, а шампанского выпила всего один стаканчик. стр.570

  Пятов стал даже огорчаться.

  Ей надо иметь "свежую голову" для вечернего класса. Сегодня она произносит монолог из "Девы Орлеанской".

  - У вас еще целый день впереди, - упрашивал Элиодор. - Отдохнете в сумерках. Еще один стаканчик холодненького...

  Когда он угощал, в его интонации слышался ей купчик.

  И вообще, она в таком тет-а-тет, за завтраком, в его собственных "чертогах" - нисколько не увлекалась им.

  Инстинкт подсказывал ей, что этот "интеллигент" из Китай-города, готовящий книгу об "эстетических воззрениях Адама Смита" - несомненно увлечен ею. Его глаза, губы, вся повадка, тон - все это выдавало его. Да он и не считал нужным скрывать то, как она ему нравится.

  Его сдерживало в разговоре только то, что он - бывший "однокурсник" ее жениха; но сегодня он уже несколько раз подходил к вопросу ее будущей свободы, как артистки, и если не на словах, то глазами добавлял:

  "С какой стати вы хотите связать свою судьбу, да еще выбрав себе в мужья такого похмурого, заурядного малого, как ваш Ваня?"

  Не без умысла поставила она ему щекотливый вопрос: как это так случилось, что он - товарищ Заплатина по курсу - остался "цел и невредим" и благополучно сдал свой государственный экзамен?

  Она хотела ему показать, что миллионы, в ее глазах, не все, что ее жених, хотя он и заурядный студент, и сын провинциального купца третьей гильдии, но у него есть принципы, и он всегда способен поступиться своей свободой за то дело, которое считает правым.

  Пятов даже немного покраснел и стал на особый лад ухмыляться, поглядывая на игру пенистого вина в его стаканчике.

  - Ваш Ваня, вероятно, немало вам рассказывал про эту историю. Ну, конечно, и насчет меня прохаживался в известном тоне?

  - О вас ровно ничего не говорил, - ответила Надя, поглядывая на него вбок, и в это время чистила золотым ножом грушу.

  - Будто? стр.571

  - Уверяю вас. До приезда сюда я не слыхала ни разу вашего имени, когда мы по целым дням говорили.

  - Почему же так?

  - Вероятно, потому, что он не хотел вас осуждать, Элиодор Кузьмич.

  Пятов выпрямил свою толстую грудь и выпил залпом все, что было в стакане.

  - За что же осуждать меня? За то, что я не попался, как другие?

  - Я не знаю.

  - Во-первых, я тогда был нездоров. На лекции я не ходил. И не потому - смею вас уверить, - что трусил. Это, надеюсь, подтвердил бы и Заплатин.

  - Весьма вероятно, - отвечала Надя все в том же подшучивающем тоне, который был для нее в эту минуту очень выгоден.

  - Но если б я и ходил в аудитории и на сходки... я бы остался при своем мнении.

  - При каком же, Элиодор Кузьмич? Это интересно.

  Она игриво посмотрела на него.

  - Не стоит перебирать всю эту старую историю.

  - Отчего же не стоит? Одно из двух: или те ваши товарищи, кто поплатился, были правы, или нет. Передо мной Ваня не рисовался. Я, положим, была только что соскочившая со скамьи гимназистка, но дурой меня никто не считал. Когда он мне рассказывал подробности всего, что было здесь, я чувствовала, что он готов был всю душу свою положить за дело товарищей.

  - И вы в него влюбились? - подсказал Пятов.

  - Да, я его полюбила.

  - Не слишком ли быстро, Надежда Петровна?

  - Не знаю... Но вы ведь недосказали. И если бы вы были в те дни здоровы и ходили на лекции и сходки...

  - Как бы я повел себя? Извольте, я не постесняюсь ответить вам. Я бы далеко не все одобрил из того, что натворили мои товарищи.

  - Чего же именно не одобрили бы? - настаивала Надя.

  - Разных видов насилия, - выговорил с очень серьезной миной Пятов.

  Надя могла превосходно представить себе - как такой Элиодор держал бы себя на бурной сходке. Он стр.572 вряд ли стал бы протестовать против большинства; по в "застрельщиках" ни в каком бы случае не оказался.

  И ей хотелось своей миной дать ему это понять. Пускай обидится.

  В этом разговоре Надя руководилась верным инстинктом красивой женщины. Элиодор - все-таки тщеславный купчик. Это свойство в нем - самое главное. Она ему начинает сильно нравиться. И его будет все больше раззадоривать то, что ей не трудно было "раскусить" его.

  Чем бы ни кончились ее отношения к жениху, будет она женой Вани или нет - все равно: она его ставит выше такого миллионера, желающего играть роль тонко образованного джентльмена, сочиняющего книжки на эстетические темы.

  Им надо пользоваться, но так, чтобы потом "локти не кусать".

  Все это играло в ее красивой голове будущей театральной героини, и ее испытующие взгляды подхлестывали самолюбие уже влюбленного купчика.

  - Другими словами, Элиодор Кузьмич, вы были бы на стороне умеренных?

  - Да-с. По-моему, совершенно нелепо: из-за того, что где-то в другом городе с студентами обошлись бесцеремонно, - выпроваживать из аудитории тех, кто пришел по своей обязанности читать лекции. Резких споров я не люблю и не стал бы с вашим женихом препираться об этом, задним числом; но и особенного геройства я в этом не видел и не вижу! А по пословице: "лес рубят - щепки летят"; увлекись я тогда вместе с другими - и меня бы водворили на место жительства.

  - Куда? Вот в эти палаты?

  - Или заставили бы посидеть в Чухломе или Варнавине.

  Отхлебнув вина, которое он себе налил, Пятов продолжал:

  - Все это прекрасно. И я не желаю умалять достоинство таких студентов, как Заплатин. Но позвольте мне сказать вам, дорогая Надежда Петровна. Такой - как вы сами назвали его как-то - прямолинейный человек вряд ли способен подняться над своими, хотя бы и очень честными, взглядами на жизнь. Его карьера артистки, которая открывается перед вами, пугает. Да он и не признает за искусством его высокого значения. стр.573 Что такое для него красота? Или финтифлюшки, или, хуже того, чуть не разврат.

  А глаза Пятова добавляли: "И все это вы найдете во мне".

  Надя, дослушав его, встала и стала собираться идти, внутренне поздравляя себя с гораздо большей победой над хозяином купеческих палат на Садовой.

  И Ваня, если б он невидимо присутствовал при их завтраке, не мог бы ни за что попенять ей. XI

  В собственном экипаже Авив Захарович Щелоков выезжал редко. Он любил ходить пешком во всякую погоду, особенно зимой.

  И сегодня он пробирался в сумерки Кремлем, через Кутафью, на Воздвиженку, одетый не богаче опрятного приказчика, в пальтеце с мерлушковым воротником и в такой же шапке.

  В боковом кармане у него лежала тетрадка, в осьмушку, вся исписанная его рукой. Он сговорился с Заплатиным - прочесть ему эту "промеморию" - так он называл свое сочинение.

  Ему хочется - и не со вчерашнего дня - втянуть такого хорошего и развитого парня, как Заплатин, в круг самых ценных для него и задушевных идей и стремлений.

  Он и не пропускает случая в разговоре наводить Заплатина на свой "конек"; но сегодня, во время и после чтения его вероучительного "credo", беседа должна получить более решительный оттенок. У каждого из них будет более поводов высказаться... без утайки. Ни бояться, ни стесняться друг друга им нечего!

  Да и помимо этого, Щелокову начало сдаваться, что Заплатин в последние недели стал впадать в какую-то "мерехлюндию". Тут что-нибудь неладно.

  С невестой своей он его познакомил. И Щелокову сразу показалось, что такая подруга слишком для него эффектна. Ею восхищается "превыше всякой меры" и Элиодор. Из всего этого могут выйти осложнения, вряд ли очень приятные бедному Заплатину. Немудрено, что он стал впадать в задумчивость.

  На женщину, любовь, брак - словом, на все, что, по-модному, называется "феминизмом", - Щелоков стр.574 смотрел по-своему и в этом "пункте" особенно доволен тем, что ему, по его положению "столовера", не признающего возможности в настоящее время брака как таинства, не обязательно налагать на себя супружеские узы.

  Для него и законная жена будет только "посестра" - подруга, в крайнем случае мать его детей, и только. Никаких особых прав она на его личность, на его душу, на весь его нравственный обиход не должна иметь.

  Как Авив Щелоков, как человек с образованием и с мыслящей головой - он не считает всего этого верхом общественного и нравственного уклада; но это дает ему свободу, какой не имеют "церковные" ни в господствующей церкви, ни в каком другом терпимом исповедании, и за это он благодарит судьбу и ни на какое другое положение по доброй воле не променяет.

  Сам по себе он не бабник. Влюбчивости в нем не было с той поры, когда кровь начинала играть в жилах. Не знал он страсти, не страшился ее, как чего-то греховного; но и не позволял своему воображению вертеться около любовных сюжетов. Кое-какие "шалушки" бывали; но связи до сих пор не было. Когда придет его время, он подыщет себе подругу жизни "посестру" - добрую, неглупую и грамотную девушку, хотя бы и из бедного дома.

  Ни за что, ни из-за какой писаной красавицы он не променяет веры и не пойдет в церковники, как сделал это отец Элиодора Пятова - такой же когда-то "федосеевец".

  За это он отдаст голову на отсечение, и не из фанатизма, а потому, что он выше всего ставит свою религиозную свободу.

  Положим, его "согласие" только терпится; но, "пребывая" в нем, он - вольный казак; нет никакого "казенного" начальства над его совестью. Он "сам себе папа" - как он любит, шутя, выражаться, и сам может когда приспеет время - стать больше, чем простым начетчиком, а если на то пошло, то и вероучителем.

  Пустой, суетной "истовости" он в себе не видит. Если б она была, он хоть бы самому себе сознался.

  Но не может он и оставаться все в тех же взглядах, верованиях[ и упованиях, какие переданы ему от "стариков". Он куда дальше ушел и вот уже третий год работает над своим собственным "credo". стр.575

  То, что можно было, по его разумению, согласить в философии и науке с откровением, он согласил, но и без него над этим работали умы "почище" его. У него - более скромная задача: показать своим единоверцам новые исходы, открыть перед ними более широкие горизонты, воздержать от мертвечины, буквоедства или дремучего изуверского мракобесия.

  И он уже не первый на этом пути. Брожение умов существует: кто поглубже забирается в своем "богоискании", тот уже не может повторять одно то, что отцы его считали неприкосновенным.

  Та тетрадка, что лежит у него в боковом кармане, содержит в себе главные выводы, до каких он дошел.

  Не затем он собрался прочесть ее Заплатину, чтобы "совращать" его в свою веру, а затем, чтобы посмотреть - насколько такие вопросы могут вызвать сочувствие в среднем, хорошем интеллигенте.

  Заплатин - умный, способный думать малый; он не звезда, никаких особых талантов в нем нет; но он представляет для него - Щелокова - "среднюю

   пропорциональную" теперешнего развития лучшей доли университетской молодежи.

  А ему давно сдается - это он на днях высказывал Заплатину, - что она, эта "лучшая доля", слишком равнодушна к таким вопросам.

  "То есть к чему же? - спрашивал себя он, когда разговаривал умственно с самим собою, - к чему же?"

  К тому, что есть для человека самого драгоценного - к свободе совести, к ее неприкосновенности.

  Вот сегодня, когда он прочтет Ивану Прокофьичу свои "итоги", - всего яснее и выступит, в какой степени сильно это равнодушие.

  И произойдет уже "радикальная разборка".

  Он не боится за их приятельские отношения. Заплатин, разумеется, стоит за полную терпимость.

  Но этого мало! И, забегая вперед, Щелоков уже повторял в голове все те доводы, которые у него накопились годами против такого "печального равнодушия", и не в пошлой толпе, ничего не знающей, кроме своей жуирской сутолоки, а в самой молодой, свежей интеллигенции.

  Охваченный своими мыслями, он невзвиделся, как был уже около Экзерциргауза, перед Воздвиженкой. ________________ стр.576

  - Ну, как? - спросил Щелоков, когда дочел последний свой вывод.

  Он сидел у столика с единственной свечой под абажуром. Заплатин, поджав под себя ноги, примостился на клеенчатом диване.

  В комнате стояла почти полная темнота.

  - Что ж... Щелоков... Это очень содержательно и ново. И прекрасный у тебя... веский язык.

  - Спасибо, Иван Прокофьич. Но это ты кладешь свое одобрение по части формы.

  - Не одной формы, а и содержания, Авив Захарыч.

  - Да... Но я, милый человек, хотел бы знать - как ты и люди твоего поколения вообще относитесь к самой сути всякого такого свободного исповедания веры?

  Заплатин помолчал. Он и слушал чтение приятеля не так, как бы следовало. На душе у него было все так же скверно, как и два-три дня, как и пять дней назад. К тому же и голова болела невралгически. Сон у него отвратительный и во всем теле "прострация".

  - Как сказать...

  - Нет, позволь, - остановил Щелоков, положив свою тетрадку на стол, и подсел к Заплатину. - Я до сих пор, Иван Прокофьич, изумляюсь...

  - Чему? - вяло спросил Заплатин.

  - А тому равнодушию, с каким вы, интеллигенты, принадлежащие к господствующему исповеданию, трактуете все, что составляет суть духовной жизни целого народа.

  - Изумляешься?

  - А то как же? Положим, ты и сотни других, прошедших через университетское ученье, - воображаете себя свободными мыслителями. Но это не резон! Ты все- таки член господствующей церкви. На тебя, прямо или косвенно, падает ответственность.

  - Постой, Авив Захарыч. Никакой ответственности мы на себя брать не можем. Мы, уж если на то пошло, гораздо больше закрепощены, чем любой сектант.

  - А отчего? - горячее перебил Щелоков. - Отчего? Оттого, что вы все так постыдно равнодушны к самому высшему благу... к свободе совести! Для вас говорить о вопросах веры, о других исповеданиях, о том, как насилуется совесть сотен тысяч, - праздные, почти неприличные для передового человека вопросы. стр.577

  - Вовсе нет!

  - Да так! Я давно, брат, наблюдаю вас. За все время, как я вращаюсь среди интеллигенции, я не помню ни одного горячего разговора на эти темы... у самой что ни на есть разрывной молодежи. А разве это фасон?..

  - Но ты ударился в сторону, Авив. Тебе желательно было знать мое мнение о твоем исповедании. По существу я не берусь толковать о нем. Для этого надо быть и начетчиком в вашем старообрядческом смысле, и человеком особого вероучительного склада. А этого во мне нет... извини!

  - Мое чтение - я тебе начистоту скажу, Заплатин, - было только претекст. Я желал вытянуть тебя на коренную беседу вот о том, что меня изумляет и сокрушает в вашем брате.

  - Этого в один присест не решишь.

  - Однако! Дело-то в том, что ни у кого из вас нет ничего в запасе. Вы об этом не думали. Оно для вас чуждо. А о том забыли, что вы, tacito consensu, миритесь с всеобщей нетерпимостью, миритесь с своим, как ты сейчас сказал, собственным духовным закрепощением. Небось собери здесь дюжину однокурсников, брось им какую-нибудь фразу, что автор "Капитала" ошибается в том-то и в том-то. И сейчас дым коромыслом поднимется. А тут духовная жизнь целого народа - и хоть бы нуль внимания!

  - Это не совсем так, Авив. К религиозным движениям последних годов есть интерес в хорошей, читающей публике.

  - Так... от нечего делать! Или из общего свободомыслия; но потребности настоящей, как в том же простом народе, - нет! А без Бога, братец мой, жить нельзя. Я тебе не говорю - без какого. Но без того, что обозначается словом religio, вселенской, общемировой связи - жить людям, причисляющим себя к избранному меньшинству, - нельзя!

  Никогда еще Заплатин не слыхал, чтобы Щелоков так горячо и красноречиво говорил. Даже его прибауточный, рядский жаргон слетел с него, и в его тоне, выборе слов, жестах чувствовался не человек заурядной "умственности", не оптовый торговец ситцем, а бывалый студент, который больше десятков своих товарищей думал и читал.

  - Ты, пожалуй, прав, Авив Захарыч, - сказал Заплатин, спуская на пол ноги, - но извини меня, стр.578 я сегодня совсем швах. В виске зудит. Да и вообще... не скрою от тебя, я никуда не гожусь. Совсем развихлялся душевно.

  Щелоков воззрился на него и вполголоса вымолвил:

  - Сердечные дела небось?

  И тотчас же с милой усмешкой прибавил:

  - Иль... тяжело и с приятелем душу отвести? Ась?

  Заплатил махнул рукой и отвернулся.

  - Не поможет, - обронил он, также вполголоса.

  - Да нешто вышла зацепка какая?

  Своей ревности Заплатин продолжал стыдиться. Но она не стихала.

  Надя не нашла даже нужным скрыть от него, что она на днях завтракала у Элиодора с глазу на глаз.

  В первый ли раз - он не знает.

  - Уж не Элиодор ли тут начал действовать? - спросил Щелоков, заглянув в лицо Заплатина.

  Тот, не отвечая сразу, встал и начал прохаживаться по комнате.

  - Не хочется мне об этом говорить, Авив.

  - Не хочется, так не говори! Я в душу твою насильно забираться не стану. А ежели... я верно угадал и дело идет о женском сословии, то позволь тебе задать один вопрос: ты с этой девицей желаешь вступить в законное сожительство?

  - А то как же?

  - И брак для тебя таинство?

  Щелоков поднял голову и пристально поглядел на Заплатина. Тот остановился против дивана.

  - К чему этот вопрос, Авив Захарыч?

  - Можешь на него и не отвечать. Ежели действительно таинство, как для церковного, - тогда об этом речь будет после; а коли ты на него смотришь только как на необходимость или как на запись в нотариальной конторе - тогда я тебе, как твой товарищ и приятель, скажу: так не гож/о, Иван Прокофьич.

  - Что же не гож/о?

  - А вот идти - без веры - на исполнение обряда, который для тебя не таинство, и совсем не потому, почему мои единоверцы отрицают святость брака до поры до времени.

  - Оставим мы эту казуистику. Ты любишь порядочную девушку - как иначе освятить вашу связь в глазах общества? стр.579

  - Как? А позвольте вашу милость спросить: примерно, на твоем бы месте был я, Авив Щелоков, который значится по федосеевскому согласию? И я пожелал бы "поять" себе в супружницы девицу государственного исповедания. Как тогда быть? Ежели она потребует от меня венца - я должен ей в этом отказать; а если она сама только формально принадлежит к лону своей церкви - она будет жить со мною.

  - Как посестра?

  - Да, как посестра, коли ты непременно хочешь раскольничье жаргонное слово. Так оно будет честнее и проще. А ежели и ты только по принуждению церковный, так зачем же тебе совесть свою насиловать? Точно так же и та девица - буде брак для нее совсем не таинство. Не пойдет она на свободное сожительство, - значит, она тебя не любит. От такой не в пример лучше отказаться, пока еще не поздно.

  - Все это не то! - вырвалось у Заплатина, и он опять заходил, ероша волосы, всклокоченные от лежанья на диване.

  - Не то! Значит, началась... драная грамота? Послушай, Иван Прокофьич, присядь сюда, хотьь на минутку. Так нельзя толком разговаривать.

  Заплатин присел к нему, и Щелоков взял его за руку, приблизив лицо к его лицу.

  - Жаль мне тебя, друже. Ты человек и душевный и умственный - на редкость! Перед тобою долгий путь... работы, развития, хороших дел гражданина. Вот теперь надо приобрести права. Можешь пойти по любой дороге. И вдруг - ты навек хочешь связать свою судьбу с бабенкой. Извини меня. Твоя девица и красива, и, может быть, выше других качествами изукрашена, но зачем такое бессрочное обязательство?

  Выражение Щелокова было как раз то, какое Заплатин употреблял, когда говорил с Надей о браке.

  - Рассуждения не новые, - выговорил он.

  - За новостями в магазины мод ходят, Иван Прокофьич... Нельзя, друг мой сердечный, ставить все на карту из-за того, что природа наделила нас влечением к женскому полу. Пускай подождет и твоя девица. Пускай сначала сама-то сделается годной в подруги не мальчику, а мужу. Это, кажется, Марина говорит - у Пушкина - Самозванцу. Я не проповедую распутства и сам им не зашибаюсь. Но, право, лучше уже временно согрешить, чем век свой маяться... А теперь не стр.580 пойти ли нам в трактир? Хоть немного бы сбросить с себя любовную хандру? Ась?

  - Спасибо... не могу. Голове все хуже. Ни пить, ни есть я не в состоянии.

  - А тогда ложись и не обессудь меня за все, что я тебе тут наговорил.

  Щелоков пожал ему руку и тихо вышел из комнаты. XII

  Снежная сиверка гуляла по улицам и переулкам Москвы. Наступил четвертый день праздников.

  Но все так же непразднично было на душе. Заплатин шел по тротуару, подняв воротник, шел без цели. Никуда его не тянуло: ни в зрелища, ни в гости.

  Никогда он не чувствовал себя таким одиноким в Москве - никогда! Вечером - особенно!

  Разве он мог себе представить, - когда мечтал с Надей, там у себя в городке, как они заживут в Москве, - что на праздниках, всего неделю перед Новым годом, они по целым дням не будут видеться!

  Она каждый вечер - на репетициях, с какими-то любителями, - кажется, даже тайно от учителя декламации, который не очень это поощряет.

  Он мог бы туда заходить, но не желает. Все это "театральство" сделалось ему противным до крайности.

  Этот мир только теперь раскрылся перед ним во всей своей сути.

  На примере Нади он видит, какая растлевающая струя забирается в душу.

  Под предлогом увлечения искусством возделывают в себе чудовищное себялюбие, самовлюбленность, какую- то хроническую манию. Все равно что азартные игроки.

  Нет ни Бога, ни истины, ни науки, ни отечества, ни друзей, ни ближних, ни добра, никаких убеждений; а есть только пьеса, роль, публика, "приемы", есть горячка кулис и театральной шумихи, состояние опьянения от хлопанья ладоней и вызовов.

  Ничего более чудовищного в нравственном смысле не существует! И женщину этот недуг пожирает еще жесточе, чем мужчину.

  Что будет из Нади через три-четыре года? Он без ужаса не может и теперь подумать. стр.581

  Не к одному миллионеру-купчику должен он ревновать, а ко всему, чем она теперь живет, к каждому монологу, который она учит наизусть, к каждой роли, ко всему, ко всему!..

  Элиодор - только первая ступень его испытаний, первая "зацепка", как назвал Щелоков в том разговоре, где он - и как раскольник, и вообще - был безусловно прав.

  Не узы брака страшны сами по себе, а та пропасть, которая разверзнется между повенчанными, если пойти под венец, как идут в почтовую контору - получать посылки, с расчетом на возможность разъезда или формального развода.

  Рассказывая ему в игривом тоне о завтраке у Элиодора, Надя все давала ему понять, что ведет свою линию и нисколько не увлекается Пятовым; но нимало не прочь от того, чтобы он ею все сильнее увлекался.

  Он не выдержал и крикнул ей:

  - Этак только куртизанки ведут себя!

  Она не огорчилась, не заплакала, не стала оправдываться, а сказала только:

  - Ничего ты не понимаешь!

  А потом прибавила:

  - Право, ты, Ваня, не стоишь даже того - как я о тебе говорила с Элиодором, когда он стал слегка прохаживаться на твой счет и предостерегать меня насчет нашего будущего брака.

  В каких-нибудь два в половиной месяца у нее уже все свойства "жриц искусства", для которых все и вся должны служить средством подниматься выше и выше, до полного апофеоза.

  Что ему было делать? Запретить ей иметь такие tete-a-tete'ы с Элиодором? Она не послушает. Да и с какого права?

  Ведь у нее теперь свои дела с Элиодором. Она ему переводит и носит работу на дом - вот и все. Эта работа - только один предлог. Она и сама это прекр