Аверченко Аркадий Тимофеевич - Волчьи ямы

рей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку, где будет счастливой.

   Проживешь до 90 лет".

  

   Михеев внимательно прослушал до конца всю подсунутую ему попугаем судьбу и, поразмыслив немного, нерешительно заметил:

   - Что-то оно, как будто, не тово, барин... Будто тут больше об женщине. А?

   Я обернулся с целью попросить у продавца судьбы объяснения этому казусному случаю, но того и след простыл.

   Уважение к солидности его фирмы сменилось у меня легким разочарованием и досадой, но я постарался не подать виду.

   Приходилось оперировать тем, что было в руках.

   - Видишь ли, Михеев, - обратился я к разочарованному, убитому искателю счастья. - Ты не должен понимать того, что здесь сказано, буквально. То есть, другими словами, здесь все сказано приблизительно. Тебе дан, так сказать, материал, а ты уже сам должен толковать, как тебе более подходит по твоему полу и званию.

   Его убитый вид сменился другим - внимательным, с примесью легкой надежды в широко раскрытых голубых глазах.

   И когда он придвинулся ко мне ближе и взглянул на меня этими доверчивыми, как у ребенка, голубыми глазами, будто ища защиты и покровительства - сердце мое раскрылось навстречу ему и я решил, что сделаю все, чтобы утешить и ободрить этого солдата Михеева.

   - Так вот что, Михеев... Это ничего, что тут, как будто, женская судьба. Ведь, согласись сам, что у продавца всего один ящик, а покупают у него мужчины и женщины - как же попугаю тут разобраться. Верно?

   - Так-то оно так, - согласился Михеев, по-прежнему, с полуоткрытым ртом ловя каждое мое слово.

   - А еще бы же не так! Ну вот теперь, разберем по настоящему каждую фразу...

   - Фразу?

   - Ну, да... я хочу сказать: по кусочку. Ну-с... Кусочек первый... "Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей"...

   Я осмотрел его критическим взглядом и искренно сказал:

   - Есть. Парень ты, действительно, красивый. Значит, это верно.

   Михеев вспыхнул, опустил голову и стал застенчиво царапать крепким ногтем какой-то узелок на собственном рукаве.

   И товарищи тоже осмотрели его и единогласно подтвердили:

   - Да парень он что ж... Ничего себе. Парень, как парень.

   - Все, как говорится, на месте.

   - Значит, верно сказано.

   По тону окружающих было заметно, что кредит желтой бумажонки стал заметно подыматься.

   - Пойдем дальше. "Влюбишься в известного бог... гм!.. в известную богачиху и справедливо, но без взаимности"... Ну, это, Михеев, тоже понятно. Сердцу, брат, не закажешь! И если понравится богачиха - так тут уж ничего не поделаешь.

   - Это верно, - согласились некоторые опытные люди из окружающих, очевидно, уже пронзенные в свое время стрелами крылатого Амура.

   - Любовь - зла, полюбишь и козла, - подтвердил кто-то из наиболее израненных крылатым богом.

   - То-то и оно, - улыбнулся я, снисходительно оглядывая внимательную аудиторию. - Теперь... что касается "без взаимности" тоже - брат... Ты, Михеев, не обижайся, но богачихи, они народ избалованный - где ж ей любить простого... ты чем занимался раньше?

   - Сцепщиком был на железной дороге.

   - Да... Где-ж ей полюбить простого сцепщика?

   - Что-ж, я понимаю, - скромно согласился Михеев. - Где мне до богачихи. Не по носу табак.

   - Это правильно, - поддержал кто-то.

   - Нешто нашему брату сиволапому до богачихи тянуться? Жирно будет.

   - Лопнешь тут.

   - Тут уж не беспокойся.

   - Отошьют.

   - Дальше. "Только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка".

   - Ишь, стерва, - возмутился рыжий солдат из числа искренно сочувствующих Михееву.

   - Она, баба, действительно... Куда не впутается, везде дрянь будет.

   - Ишь-ты: "много думающая о себе тетка". Дать бы ей хорошей выволочки - так не думала бы о себе много.

   - Жидок на расправу их брат, - заметил тот же наиболее израненный стрелами Амура. - От первого леща такой вой подымет, что и-и-их!

   - Ну, замолчи. Разговорился тут. Читайте, барин, дальше.

   - "Будь, однако, в постановлениях своих постоянен, так по смерти этой тетки он... гм... она обвенчается и осчастливит тебя".

   Михеев вдруг прыснул в кулак, но тотчас же, будто испугавшись, принял преувеличенно важный вид.

   - Уже, - махнул он рукой.

   - Что "уже"?!

   - Обвенчались. Восемь лет, как я женат.

   - Чего ж ты молчал, - растерялся я, немного сбитый с толку.

   - Как же. Девятый год пошел.

   - Что ж, - спросил рыжий солдат, - так оно и было? Богатая была?

   - Это как сказать... Двести рублей за ней взял, перину, корову.

   - Деньги не малые, - вздохнул маленький мужик.

   - Сила!

   - Вот оно, брат, судьба-то и оказалась... Попугай, брат, врать не станет.

   - Тетка-то была?

   - У ей? Была. Такая презлющая, что ужас. В Мокеевке шахтеры ее убили. Стряпухой она была на артель.

   - Так ей и надо, - поддержал тот же ожесточенный женщинами господин. - Заслужила свое.

   - И как это ловко все предсказано: богачиха - извольте; венчание - извольте; тетка - извольте.

   - Я ж тебе говорил - попугай, он себя окажет.

   - Оказал. Хитреющая птица.

   - Молчите, черти. Только мешаете. Читайте, барин.

   - "Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих дочерей, пристойная, выйдет рано замуж, оставит мать и уедет со своим мужем в Америку".

   - Не пущу! - твердо и значительно сказал вдруг Михеев, упрямо, как бык, наклонив голову.

   - Кого не пустишь?!

   - Ее. Дочку. В Америку.

   - Как же так ты не пустишь, чудак человек, - вмешался рыжий солдат, ежели ейный муж ее возьмет.

   - Не пущу. Пусть тут сидит.

   - Михеев, возразил я. - Да ведь это же судьба. Как же ты можешь идти напротив??

   - Конечно, пусти, - послышались голоса. - Ишь, черт, уперся: "не пущу"!

   - Как же так можно мужнюю жену не отпустить.

   - За это, брат, по головке не погладят.

   - Да уж... Муж, ежели не дурак, такое тебе "не пущу" пропишет, что ног не потянешь.

   - Ну, ладно... Пусть едет, - сдался Михеев. - Другая останется. Дальше как, барин?

   - "...Где будет счастливой. Проживешь до 90 лет."

   - Это я то?

   - Ясно. Вот видишь тут сказано, внизу.

   Михеев расцвел. Ударил себя в полы и радостно засмеялся.

   - Это ловко, братцы! Вот тебе и война. И пропишу же я немцу теперь!.. А? До 90 лет!!! А я то думаю себе: "Эх, бабахнет меня там ядром али пулей - пропал я вместе со всеми потрохами". А? Девяносто лет!

   - Делов ты теперь накрутишь, Михеев, - заметил рыжий солдат, безо всякой, впрочем, зависти.

   - Говорил же я, что попугай себя окажет.

   - Что и говорить - все как по писанному. Спасибо, барин. Утешил.

   Товарищи поздравляли сияющего Михеева.

   Где-то ты теперь, Михеев?

   Бежишь ли ты плечо-о-плечо со своим другом рыжим солдатом по холодному полю, широко открыв кричащий "ура" рот и выставив вперед острие холодного штыка, на котором через минуту забьется упитанное тело шваба, обрызгивая твои пыльные сапоги вражеской кровью?..

   Или лежишь ты в лазарете с забинтованной рукой, ногой - и чья-то белая тень наклоняется над тобой, освежая несколькими каплями воды запекшиеся в лихорадке уста?..

   Или уже насыпан над тобой осклизлый холм вражеской холодной земли и только крест из двух оструганных веток, наскоро перевязанный мокрым ремешком, свидетельствует, что здесь принес свою обычную жертву родине рядовой Михеев. И куда денется дочка твоя? Поедет ли она с мужем в Америку или так и застрянет на обширных полях беспредельной матери-России.

   Нет. Не хочется этого думать.

   Будь жив и здоров, солдат Михеев, дорогой моему сердцу...

  

  

   По узким проселочным дорогам, по широкому шоссе, по железнодорожным сообщениям, по большим городам, по шумным улицам, по залитым светом театрам, по притихшим ресторанам, по мирным семейным столовым и гостиным - бродят они.

   Бродят, имея одну общую физиономию - исковерканную тоской, смесью ужаса и хитрости, смесью таинственности и многозначительности.

   Некоторые с ними обращаются довольно сурово:

   - Врете вы все.

   - Я вру? Спасибо вам! О, как бы я хотел, чтобы это было ложью! Но нет... Я имею самые верные сведения, что это правда.

   - Что правда?!

   - Да что наши дела на восточном театре войны не совсем тово...

   - Именно?

   - Немцы уже продвинулись до Мышекишек...

   - Какие такие Мышекишки?

   - Место такое есть: Мышекишки.

   - Где?

   - Ну, уж там не знаю где - у меня карты с собой нет, а уж вы мне поверьте: немцы уже под Мышекишками.

   - Почему же штаб ничего не сообщает?

   - Не знаю почему, но мне сказал Иван Захарыч.

   - Офицер генеральнаго штаба?

   - Нет, мой парикмахер. Но он имеет верные сведения. Видите ли, он бреет также и бакалейщика Поскудова, а денщик генерала Z закупает у Поскудова провизию. Вы понимаете?

   Значительно прищуренный глаз. Лицо убежденное, тупо-уверенное в правоте. Оно говорит: "Вот, брат, я какой; стою у самого источника сенсационных сведений. Иван Захарыч с Поскудовым, врать не будут".

   - Послушайте... А если Поскудов врет?

   - Поскудов? Нет-с. Поскудов не врет! Зачем ему врать? Поскудов зря врать не будет.

   Не такой это человек, Поскудов, чтобы врать. Отца родного зарежет, а не соврет.

   - Ну, денщик соврал.

   - Послушайте: ну как денщик может соврать? И скажет же человек такое, право.

   Распространителю печальных сведений очевидно, смертельно жаль расстаться с так хорошо налаженным печальным сообщением, что немцы продвинулись до Мышекишек. Он выносил в себе это печальное сведение, взростил и без боя его не отдаст.

   Ну, что ему такое эти Мышекишки? Никогда он там не был, на карте этого места найти не может, а если бы и нашел, так ведь он же, каналья, не знает: может быть, русские этот пункт и не хотели защищать? Может быть, у генералов были свои расчеты; может быть, несколько умных талантливых генералов, сидя дождливым осенним вечером в мокрой палатке вокруг разложенного на ящике из-под макарон плана, сказали друг другу: "А давайте, господа, нарочно отступим от Мышекишек, чтобы заманить неприятеля к Пильвишкам"... И может быть, все согласились с таким замысловатым планом, - и вот уже черные тени заколебались на освещенной парусине палатки, и вот уже несколько ординарцев, звучно шлепая по размокшей земле, поскакали по разным направлениям с приказом отступать на Пильвишки; да может быть, и так, что Мышекишек никаких и нет, и денщик генерала Z не прочь прилгнуть, чтобы получить у Поскудова даровую папироску, да и сам парикмахер Иван Захарыч едва ли толком донес - не расплескав наполовину, - полученное им известие.

   Кажется - что такое Мышекишки, когда миллио ны бьются на доброй трети земного шара?

   Но нет: жалко распространителю печальных сведений расстаться со своими Мышекишками и носится он с ними до тех пор, пока уж и немцы давно отброшены, изрядно перед этим поколоченные.

   Встречаешь распространителя печальных сведений. Говоришь ему:

   - Вот вам и Мышекишки! Наши-то отбросили немцев на всех пунктах.

   Горькая улыбка освещает многозначительное, кое-что знающее, чего никто не знает - лицо.

   - Так-с, так-с. Мы, вы говорите, отбросили немцев? И где же это?

   Противная морда. Самодовольная.

   - Да что вы спрашиваете? Сообщение генерального штаба не читали, что ли?

   Хитрость, ирония брызжет из глаз его.

   - Вот оно что!.. Генеральный штаб сообщает? Так-с, так-с... А мне, представьте, Иван

   Захарыч говорил другое. Знаете ли вы, что два батальона попали на фугасы...

   - Да откуда он знает это, черт его подери? - не выдерживает спокойный слушатель.

   - Иван Захарыч-то?

   - Да!

   - Парикмахер-то?

   - Да!!!

   Дежурное многозначительное выражение появляется на лице распространителя печальных сведений.

   - Он, видите ли, бреет Поскудова... и... вы, конечно, сами понимаете.

   - Ну? Не понимаю!!

   - А у Поскудова забирает всю бакалею и москатель генеральский денщик Z.

   - Да почему же ты, скверная этакая, изъеденная хронической печалью, каналья, не веришь моему генеральному штабу, а я должен верить твоему парикмахеру Ивану Захарычу?!

   Эта фраза, к сожалению, говорится более смягченно и, потому, особенного влияния на распространителя сведений не оказывает.

   Он сидит печальный, погруженный в глубокую задумчивость.

   Вздыхает. С тоской во взоре говорит:

   - И на французском театре дела совсем, совсем швах. Немцы уже отступили за Монтраше.

   - За какое Монтраше?

   - Такое есть Монтраше. Стратегический пункт.

   - Но ведь немцы же отступили.

   - Немцы.

   - Почему же вы говорите, что дела плохи у французов?!

   - А откуда вы знаете - почему немцы отступили? Может, у них был такой расчет, после которого они от Франции камня на камне не оставят.

   - Однако, французские и английские газеты сообщают, что положение союзников превосходно.

   - Ну, что там ваши газеты...

   - А вы откуда знаете насчет Монтраше?!

   - А как же! Иван Захарыч говорил.

   - Послушайте, вы! Размазня треклятая. Еще когда вы говорили о денщике генерала Z - я не спорил. Но откуда Ивану Захарычу известно положение на французском фронте?! Что он, дядя Жоффра? Племянник лорда Китченера, ваш Иван Захарыч? Отвечайте вы, гнилая улитка!!

   К глубочайшему сожалению, вышеизложенные вопросы поставлены распространителю в более умеренных выражениях.

   - Иван Захарыч насчет Монтраше знает из верных источников. Тут, в одной технической конторе француз служит, так он его бреет. А тот, конечно, из посольства имеет все сведения...

   Однажды я, выслушав от распространителя печальных вестей сообщение о зверствах немцев в Смоленске, сказал ему:

   - А вот я вам тоже сообщу новость из верных источников. Печальная новость: немцы навели понтоны на Иртыш, перешли его и двигаются уже на Благовещенск.

   - Ну, вот! Я давно боялся этого, - обрадовался распространитель. - Что теперь только будет!

   - Что будет! Вы откуда имеете это сведение?

   - Мой портной, который бреет меня, покупает весь железный товар у родственника хутухты. Ну, вы, конечно, понимаете...

   - Еще бы! Какой ужас, какой ужас! Семен Семеныч!

   Проходивший мимо Семен Семеныч остановился.

   - Ну?

   - Слышали последнюю новость? Из самых верных источников передают, что Иртыш взят и немцы уже под Благовещенском.

   Семен Семеныч, чрезвычайно польщенный этим сведением (он тоже распространитель печальных сведений), полетел дальше, а я схватил своего распространителя за руку и прошипел ему на ухо:

   - Зачем вы ему это сказали?

   - Ведь вы же мне сообщили...

   - А зачем вы мне поверили?!!

   - Ну, зачем же вам врать. Тем более, хутухта... который... портной...

   - Я соврал!! - заревел я. - Сию секунду только и выдумал!! А вы, старый подлец, тухлая курица, уже и пошли передавать дальше! Исказили лицо по своему шаблону, да и пошли шептать на ухо!!! Генеральный штаб сообщает, что мы ведем по всей линии наступление...

   - А Иван Захарыч...

   - ...Что на западном фронте немцев теснят...

   - А у Поскудова говорили, что...

   - ...Немцы весенней кампании не дотянут!!!

   - А у Поск... Ой, пустите, рука... больно!! Медведь...

   Отдышавшись, эта осведомленная гадина сказала:

   - Единственное, что меня утешает - так это, что у немцев самые большие пушки - восемнадцатидюймовые. Подумайте - всего 18 дюймов... Это ведь, кажется, не больше аршина длины? Ну, что они такими игрушечными орудиями сделают?! Да у моего Кольки пушчонка чуть не аршин длины. Такое, как у них орудие любой наш солдат возьмет подмышку и убежит. Иван Захарыч очень раскритиковал эти орудия. Одно только нехорошо - немцы уже около Лермонтова... Иван Захарыч говорил.

  

  

   Ветер выл, как собака, и метель кружилась в бешеной пляске, когда госпожа Постулатова, сидя в будуаре, говорила гувернантке:

   - Никогда я не могла представить себе такого хорошего Рождества. Вы подумайте: напитков никаких нет, значит, останется больше денег, и мы не залезем в долги, как в прошлые праздники.

   Ветер выл, как собака, и метель кружилась в бешеной пляске, когда кухарка Постулатова, сидя в теплой кухне, говорила соседской горничной:

   - Хорошее Рождество будет... Господа денег на пьянство не потратят, а сделают нам хорошие подарки. Слава-те Господи.

   Ветер выл, как собака, и метель кружилась в бешеной пляске, когда дети Постулатовых, сидя в детской, тихо шептались друг с другом:

   - Нынче папа никакого вина и водок не может купить - значит, эти деньги, которые останутся, пойдут нам на елку. Хорошо, если бы елку закатили побольше да игрушек бы закатили побольше.

   Ветер выл, как тысяча бешеных собак, и метель кружилась в невероятной сногсшибательной пляске, когда глава дома Постулатов сидел одиноко в темном кабинете, в углу и, сверкая зелеными глазами, думал тяжелую мрачную думу.

   Страшен был вид Постулатова.

   - Нету нынче на праздниках никаких напитков - хорошо же! - думал он. - Кухарку и гувернантку изругаю, жене изменю, а ребятишек всех перепорю. Раз уж скверно, то пусть всем будет скверно.

   Ветер за окном выл, как тысяча бешеных собак, да и метель держала себя не лучше

   ...Дверь скрипнула, и в кабинет вошла жена. Ласково опросила:

   - Что ты тут в темноте сидишь, Алексашенька?

   - Черташенька я тебе, а не Алексашенька! - горько ответил муж. - Возьму вот и повешусь на дверях!

   - Господь с тобою! Кажется, все хорошо, надвигаются праздники, и праздники такие хорошие будут, без неприятностей...Я с тобой хотела, как раз, поговорить о подарках кухарке и гувернантке.

   - Подарок? - заскрежетал зубами Постулатов. - Кухарке? Купить ей в подарок железную кочергу, да и бить ее этой кочергой каждый день по морде.

   - Алексаша! Такие выражения! Надо же выбирать...

   - Не из чего, матушка, не из чего!

   - Что же тебе кухарка плохого сделала?

   - Да, знаю я... Поймает крысу да и врубит ее в котлеты. А в суп, наверное, плюет.

   - Опомнись! Для чего ей это делать?

   - А я почем знаю. Развращенное воображение. В чай, я уверен, мышьяк подсыпает.

   - Зачем? Что ей за расчет? Ведь мышьяк денег стоит.

   - Из подлости. А гувернантка - я знаю - она губит моих детей. Она их потихоньку учит курить, а старшенького подговаривала покуситься на мою жизнь.

   - Для чего?! Что она после тебя, наследство получит, что ли?

   - Садизм, матушка. Просто хочет насладиться моими предсмертными мучениями.

   - Бог знает, что ты такое говоришь... - Заплакала жена. - Ну, раз не хочешь сделать им подарки, что ж делать... Я из своих им куплю. Из тех, что ты мне на расходы дашь.

   - Ничего я тебе на расходы не дам. Не заслужила, матушка! Как жена, ты ниже всякой критики.

   - Алексаша!!

   - Чего там "Алексаша!". Ты лучше расскажи, почему все наши дети на меня не похожи? Я все понимаю! Не будет им за это елки!!

   - Какой позор! - воскликнула жена и, рыдая, выбежала из комнаты.

   - А ловко я ее допек! - подумал немного прояснившийся Постулатов. - Теперь еще только выругать кухарку, перепороть детишек, - и все будет, как следует.

   И заворочались во тьме тяжелые ленивые мысли:

   - Жаль, что у меня детишки такие послушные - ни к чему не придерешься. Хорошо, если бы кто-нибудь разбил какую-нибудь вещь или насорил в комнате или нагрубил мне. В кого они только удались, паршивцы? У других, как у людей - ребенок и стакан разобьет, и кипятком из самовара руку обварит, и отца дураком обзовет, - а у меня... выродки какие-то. Вон у Кретюхиных сынишка в мать за обедом вилку бросил... Вот это - ребенок! Это темперамент! Да я бы из такого ребенка такой лучины нащипал бы, таких перьев надрал бы, что он потом за версту от меня удирал бы. Вот, что я с ним, подлецом, сделал бы. А от моих - ни шерсти, ни молока... Сидят у себя они в детской тихонько, смирненько, не попрыгают в гостиной, не посмеются.

   Сердце его сжалось.

   - А почему они не прыгают? Почему не смеются? Ребенок должен вести себя сообразно возрасту. А если он сидит тихо, значит, он паршивец, делает нечто, противное своему возрасту. А за это - драть! Неукоснительно - драть. Я им покажу, как серьезничать.

   Он встал, сверкнул зелеными глазами и, крадучись, отправился в детскую.

   А за окном ветер и метель вели себя ниже всякой критики..

   - Вы чего тут сидите? - нахмурившись и обведя детей жестким взглядом, проворчал Постулатов.

   - Мы ничего, папочка. Мы сидим тихо.

   - Сидите тихо?!

   Леденящий душу смех Постулатова прозвучал в детской, сливаясь с воем бури за окном.

   - А разве дети должны сидеть тихо?! Детское это дело? Сейчас же, чтобы резвиться, прыгать и смеяться. Ну?!!

   Детки заплакали.

   - Простите, папочка... Мы больше никогда не будем...

   - Что? Плакать? Немедленно же резвитесь, свиненки этакие! Ну, ты! Или смейся, или я с тебя три шкуры спущу. Я вам пропишу елку!..

   Прижавшись друг к другу, забившись в угол, дети с ужасом глядели на искаженное лицо отца...

   - Ах, так? Такое отношение? Не хотите веселиться?! Ну, так вы сейчас отведаете ремня!! Эй, кто там?! Где мой кожаный ремень!! Агафья! Ли завета! Подать ремень!!

   Столпившись в дверях, все домочадцы с ужасом взирали на разъяренного хозяина.

   - Куда девался ремень? Агафья!

   Не знаю, барин... я и то найти его не могу!.. Уж не в зеленом ли дедушкином сундуке?..

   - Подальше, дьяволы, постарались засунуть. Прочь!! Я сам его найду!

   И ринулся Постулатов в полутемный чулан, в котором стоял знаменитый дедушкин зеленый сундук.

   В каждом благоустроенном семействе имеется какой-нибудь баул, сундук или просто коробка, в которую годами складывается всякая дрянь: сплющенная весенняя шляпка, два разрозненных тома "Нивы", испорченная мясорубка, засаленный галстук, бутылочки со старыми лекарствами, мужская сорочка с оторванными манжетами, пара граммофонных пластинок и изъеденная молью плюшевая кошка.

   На письменных столах и туалетах тоже стоят маленькие коробочки, в которых годами копятся: шнурок от пенсне, полдесятка разнокалиберных пуговиц, поломанная запонка, английская булавка и позолоченная облезшая часовая цепочка.

   Зеленый сундук Постулатовых отличался той же хаотичностью и разнообразием содержимого...

   Лихорадочно рылся разъяренный Постулатов, отыскивая популярный в детской желтый кожаный ремень от саквояжа, рылся... как вдруг рука его наткнулась на что-то стеклянное.

   - Дрянь какая-нибудь, пустая посуда, - подумал он и вытянул на свет Божий одну бутылку, другую... третью...

   Оглядел их - и сердце его бешено заколотилось: в первых двух ярким топазом сверкнул французский коньяк, а в третьей тихо мелодично булькала при малейшем сотрясении настоящая смирновская водка.

   - Чудеса... - проворчал он дрогнувшим голосом и закричал:

   - Лизочка! Лиза! Иди сюда, голубушка. Вошла заплаканная жена.

   - Лизочек, каким это образом в зеленом сундуке очутились коньяк и водка? Откуда это, милая?

   Жена наморщила лоб.

   - Действительно, как они попали в сундук? Ах, да! Это я весной засунула их сюда, перед Пасхой. Ты тогда купил больше, чем нужно. А я сунула сюда, подальше от тебя, да и забыла.

   Постулатов подошел к жене, нагнулся близко к её лицу:

   - А чьи это глазки?

   - Лизины.

   - А зачем они заплаканны?

   - Потому, что один дурачок ее обидел.

   - А если дурачок их поцелует - они будут веселее?

   - Барин, - сказала, входя, Агафья. - Вот и ремень. Он за шкахвом был.

   - Нацепи его себе на нос, - засмеялся Постулатов. - Послушай, Агафьюшка. Ты, кажется, гусей хорошо жаришь? Так вот изжарь к Рождеству. Потом я давно хотел спросить: что ты такое кладешь в пирожки с ливером, что они так вкусно пахнут? Молодец ты у меня, Агафьище, замечательная баба! Можешь взять для своего мужа мой старый синий пиджак... Я его носить не буду.

   Пошел в детскую легким танцующим шагом.

   - Марья Николаевна! Я доволен вашими занятиями с детьми и хотел бы чем-нибудь... Впрочем, это уже дело жены, хе-хе! А вы что, архаровцы, приумолкли? Чего ждете?

   - Сечься ждем, - покорно вздохнул самый маленький и заплакал.

   - Ишь чего захотели? А чего вы больше хоте ли бы: сечься или елку?

   С решительностью, чуждой всяких колебаний и сомнений, все сразу определили свой вкус:

   - Елку!

   - Да будет так! - мелодично засмеялся отец, целуя младшего. - Кося, заведи граммофон!..

   Тысячи собак за окном улеглись спать под ровное белое покрывало. Тысячами бриллиантов горела пелена снегов под кротким тихим светом луны.

   Завтра - веселый сочельник.

   Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение...