Аверченко Аркадий Тимофеевич - Волчьи ямы

ецкое отдавать.

   - Славный у вас брелочек на часах.

   Тисса рассеянно застегнул пиджак на все пуговицы и вздохнул.

   - А нам, значит, вы советуете отделиться?

   - Натурально. Пока и вас вместе с Австрией по кускам не растащили. Уж вы поверьте: такая раздача скоро пойдет, что все затрещит.

   - Можно с вами говорить откровенно? - спросил Тисса.

   - Можно. Откровенность - мать дипломатии...

   - Ну, хорошо. Вот что меня удивляет: как это вы, будучи таким мерзавцем... Ведь вы мерзавец?

   - Предположим, - замялся неизвестный.

   - Хорошо! Из вежливости, будем это только предполагать. Так вот, что меня удивляет: как это вы, будучи, предположим, мерзавцем, - так красиво и бескорыстно заботитесь о Венгрии?!

   - А вы не представляете себе, что и у мерзавцев могут быть минуты просветления?

   - У просто мерзавцев - бывают такие минуты. У дипломатических мерзавцев - никогда.

   - Правильно. Умный вы человек, граф. В таком случае буду говорить с вами откровенно: мы щадим Венгрию - знаете, почему? У нас есть для Венгрии новый король.

   - Воображаю, - скептически сказал Тисса.

   - Чего там воображаете! Настоящий Гогенцоллерн! Право, возьмите.

   - А что же мы с Францем-Иосифом будем делать?

   - Подумаешь, важность... Подсыпать в стакан какого-нибудь порошку...

   - Послушайте, вы!..

   - А то еще иногда старые люди, спускаясь с мраморной лестницы во дворце, спотыкаются, падают вниз и ломают себе спину. Много ли старому человеку нужно? Да, впрочем, раз вы отделитесь от Австрии - что вам думать о Франц-Иосифе?

   - Кто же это ваш король-то, который для нас?

   - Ну, как же! Принц Эйтель-Фридрих сын Гогенцоллерна. Такой хороший, право. Да вы посмотрите его, - ведь за это денег не возьму.

   - Где же он?

   - Тут, на ступенечках сидит, дожидается. Ведь его отец с самого рождения для Венгрии готовил. По-венгерски научили говорить, венгерку танцует паренек так, что любо-дорого. Окромя венгерского гуляша, маковой росинки в рот не берет. Позвать его?

   - Ну его! Не нужно.

   - Да ведь тут же он. Все равно, взгляните. Эй, Эйтель, пойди сюда. Иди, дурачок, не бойся.

   Принц Эйтель-Фридрих нерешительно вошел в комнату и остановился у дверей.

   - Вот этот? - спросил Тисса.

   - Этот. Каков парнишка, а? Пальчики оближете.

   - Лицевой угол у него подозрителен, - заметил критически Тисса.

   - Ничего, выпрямится.

   - Да, все вы так говорите, лишь бы только товар с рук сплавить. Э, э! А форма черепа-то! Хорошо, что я ему шапку снял, посмотрел.

   - Череп хороший.

   - Да ведь он микроцефал! У него череп дегенерата.

   - Помилуйте, что вы! Он на отца похож.

   - Это-то и печально! Нет, знаете, забирайте вы своего Эйтеля. Не нужно.

   - Ей-Богу, хороший король будет (пауза). Ну, хотите, он вам венгерку спляшет?

   - Да зачем?! Это совсем лишнее.

   - Эйтель, станцуй дяденьке что-нибудь венгерское. Да что ты стоишь, в самом деле, как дурак? Поговори с дяденькой по-венгерски.

   - Тупенький он у вас, - с сожалением заметил Тисса.

   - Дома он ничего... Разговаривает и все такое. А тут оробел. Так не возьмете?

   - Нет, не надо. Мы уж как-нибудь сами справимся.

   - Он и считать по-венгерски умеет.

   - Не надо.

   - Не надо, так и не надо. Набиваться не будем. Эй, ты, сокровище! Пойдем, что ли. Навязали мне на шею камень - носись с ним.

   Надевая в передней пальто, неизвестный вдруг разоткровенничался и, махнув рукой на всякую дипломатию, признался, прижимая руку к сердцу:

   - А ведь правду говоря, Эйтель этот самый, действительно, подгулял. Выпить не дурак, скандалист и поведения в отношении женщин такого, что плюнуть хочется. Прямо не знаю теперь, куда его и сплавить. Тут поблизости княжества никакого нет?

   - Есть много княжеств и королевств, но места всюду заняты.

   - Эх-ма! Наплачешься с таким дитем. Ну, ты, венгерец! Идешь, что-ли? Не ночевать же тут.

   И ушел с ворчаньем, - таща за руку еле поспевавшего за ним принца Эйтель-Фридриха Гогенцоллерна, кандидата на венгерскую корону.

  

  

   В провинциальных шантанах в первом отделении выпускают иногда певицу - какую-нибудь Дусину, или Верину, или Люсю Светозарскую. Она, что называется, девушка не первый сорт; и даже не второй сорт; она, что называется, девушка третий сорт.

   Все у неё как-то неладно: платье сделано из очень подозрительной материи, сидит криво, косо, чулки заштопаны довольно заметно, каблуки туфель покривились, лицо обсыпано пудрой не совсем там, где это нужно, кисти рук красные, а уши украшены тусклыми, без блеска, как глаза мертвеца, бриллиантами, - такой величины, что у зрителя является подозрение: не ограбила ли она какую-нибудь хрустальную люстру в отдельном кабинете?

   Пластика ее и жестикуляция очень просты: она или махнет рукой около подбородка, или приподнимет платье, щегольнув при этом случае тощей ногой, или просто поглядит в потолок, сделав три шага в сторону с самым деловым видом и в полном несоответствии с исполняемым куплетом.

   И куплеты она поет какие-то третьесортные, сочиненные каким-нибудь пропившимся гобоистом или племянником буфетчика.

   В них говорится:

  

   Мне мама говорила:

   Ты бойся всех мужчин,

   Пусть красавец или рыло,

   Но все ж остерегаться есть тьма причин.

   Я маму не послушала,

   В кабинете со старичком кушала

   И он оказался шалун,

   Взял у меня поцелуй.

  

   Между двумя подобными безотрадными куплетами - шаг налево, два назад и внимательный взгляд в потолок; вздох; нерешительное поднятие платья - и под гробовое молчание обескураженной, фраппированной публики бредет Дусина, Верина или Светозарская за кулисы.

   Зачем она здесь? Почему она ушла из кухни, прихожей или детской, где её красные руки никого не приводили в веселое настроение, а кривые каблуки старых барыниных ботинок как будто срослись с ней, не внося фальшивой ноты в общий антураж затрепанного платьица и гранатовых сережек...

   Сманил ее в свое время какой-нибудь щеголь, врун, говорун, блестящий вояка писарского типа - и пошла Глаша Шестипалая в Верины, Дусины и Светозарския.

   И вот уже хочется ей, чтобы у неё все было, как у других "классных" певиц, - и бриллианты, и наряды, и лихой, пикантный вид... И ничего ей, бедняжке, не удается в этом смысле: обвешана она бриллиантами, но фальшивыми; затянута в корсет, но предательский перелом на лопатках говорит, кричит на весь свет, что цена корсету три рубля; духи у неё дешевые, благоухающие какой-то кислятиной, с примесью мятных капель, и душится она этими духами странно: по немытой шее размазана какая-то географическая карта, в некоторых местах запорошенная для привлечения мужчин, не то рисовой пудрой, не то детской присыпкой...

   И, таким образом разукрашенная, поет она:

  

   С старикашкою знакомство я свела

   И шинпанское в кабинете с ним пила.

   А он оказался шалун,

   Сорвал с мине поцелуй.

  

   Поет и думает: "Ну, вот - и я не хуже других".

   Сейчас такую Верину, Дусину или Нюсю Огонек чрезвычайно напоминает Турция.

   Действительно: жила девушка на черной половине и горя не знала... Если ее не особенно уважали, так зато над ней и не смеялись:

   - Известно, Турция. Что с неё возьмешь! И вот познакомилась эта затрепанная девушка с Вильгельмом - говоруном, лихачом и воякой. Черт его знает, чем он ее обольстил, но только нет уже прежней девушки. Вместо неё вылезла на свет Божий Верина, Дусина, Катя Ойра, в неискусно заштопанных чулках, с грязной шеей, до обморока надушенная дешевыми немецкими духами. И ясно написано на ея голодном, напудренном лице:

   - И я не хуже других. И я, как любая шикарная француженка или американка, щеголяющая в чудесных, как мечта, туалетах от Пакена, в тысячных, как солнце горящих, бриллиантах!.. И мы тоже не лыком шиты.

   Бедная, обманутая, поглупевшая Турция. Именно, лыком она шита, и лыко её отовсюду торчит, как морская трава из старого тюфяка.

   - Надо будет, - решило недавно турецкое правительство, - бумажные деньги выпустить. Что ж, другие державы выпускают - почему же нам не выпустить. И мы не хуже других.

   Что это были за бумажные деньги и какое к ним было отношение - рассказывают заграничные корреспонденты: турки просто не принимали этих бумажек.

   Каковы были торговые сделки и обороты при помощи этих денег - легко себе представить.

   Заходит в лавку к какому-нибудь Мустафе покупатель и спрашивает:

   - Есть кальян с насечкой?

   - Есть.

   - Покажи.

   - А вот. - Хороший кальян. Купите.

   - Сколько стоит?

   - Сорок пиастров.

   - Ладно. Получай деньги.

   Мустафа упаковывает кальян, a покупатель выкладывает на прилавок четыре бумажки, искоса поглядывая на Мустафу.

   - Это что такое? - спрашивает изумленный Мустафа.

   - Деньги.

   - Эти бумажки?

   - Ну-да. Государственного казначейства.

   - Да ведь это бумажки?

   - Ну-да. По закону, кто откажется принять их, того заключают в тюрьму.

   - Да ведь я тебе кальян не бумажный продаю?

   - Поговори мне еще. Сейчас заявлю, куда надо.

   Мустафа задумывается. Потом поднимает голову.

   - Вам, собственно, что угодно?

   - Да кальян же, чудак.

   - Кальян? Да у меня нет кальянов.

   - А этот? Который ты завернул?

   - Осел я! Разиня! Совсем и забыл, что я этот кальян давеча Сулейману продал! Вот бы история была! Нет, извините, эффенди, кальянов нет.

   Покупатель со вздохом забирает свои бумажки и бредет дальше, солнцем палимый.

   В другом магазине его прямо спрашивают: бумажками он будет платить или золотом?

   - А разве не все равно? - угрюмо спрашивает покупатель.

   - Конечно, все равно. Бумажки-то еще лучше не рвут карманов. Так чем же заплатите?

   - Бумажками.

   - Это хорошо. А вам что нужно? Кальяны? Как раз нет кальянов, не держим. Что? Те, что стоят на полках? Эти для себя. Ковры? и ковров не держим. Что? Те, что на полках? Тут всего двести штук. Для моли держим. Моль коврами кормим. Детей, знаете, нет, так мы моль завели. Все-таки, в роде, как птица. Имею честь кланяться. Иншаллах!

   Таково турецкое бумажное обращение; таковы нынче турецкая торговля и промышленность.

   Слышали турки, что в других странах правительство выпускает кредитки - дай, думают, и мы выпустим.

   Выпустили.

   После кредиток турецкая Дусина захотела, иметь еще более удивительную, чисто европейскую вещь: своего представителя при Папском дворе в Ватикане.

   Можно себе представить удивление всего конклава:

   - Что вам угодно?

   - Турок я.

   - Бывает. Бог простит. А что нужно-то?

   - А хотим мы своего представителя иметь при вашем Ватикане.

   - Так-с. Турецкого?

   - Да.

   - Представителя?

   - Именно.

   - Для чего же это вам?

   - Да так, знаете... У других государств есть представители, а у Турции нет.

   - Да зачем же вам?! Отдаете вы себе отчет?

   - Ну, все-таки... Как-никак, представитель.

   - Что он будет у нас делать?!

   - А что другие делают, то и он будет.

   - Они христиане, поймите вы.

   Турок обиделся.

   - Так-с. А мы, значит, уже и не люди, да?

   - Вы тоже люди, но ведь вы мусульмане.

   Вздохнет бедная, глупая Верина или Дусина и, дрыгнув ногой, убежит под общее молчаливое изумление за кулисы.

   Бедняга... Слышала эта Дусина, что от других стран есть представители при Папском дворе - дай, думает - и я.

   Есть у Вериной бриллианты, но они стеклянные; затянута Дусина в корсет, как и прочие, но корсет сделан из старых железных обручей.

   Захотела недавно Турция высадить недалеко от Одессы десант...

   Грозная вещь - десант. Жутью веет от этого слова... Горе неприятелю! Страшно той стране, на побережье которой высадилось враждебное войско.

   Высадили турки десант. Знаете, сколько?

   23 человека.

   Бедная Дусина...

   Не хотел бы автор этих строк быть в числе высаженных двадцати трех человек...

   Отлогий пустынный берег. Пыхтя и кряхтя, пристало маленькое утлое паровое суденышко к берегу.

   Капитан свистнул в какую-то дудку, наклонился с мостика и сказал полуиронически, полупокровительственно:

   - Ну, вы, десант! Приехали. Вылезайте!

   - Уже Россия? - уныло спросил начальник десанта, карабкаясь по узкой заплеванной лесенке.

   - Россия. Вся тут, как на ладони. Голыми руками забирай.

   Вышли на берег. Холодно... Морозный туман еще не рассеялся. Поежились.

   - Ну, что теперь делать-то?

   - Я думаю, вглубь страны отправиться. Пошли...

   Встретились какие-то мужики. Обступили турок; долго и внимательно их разглядывали.

   - Не наши кабыдто...

   - Жукастые; носачи все. Не то турки, не то армяны. Айда, Митрий, неча тут зря топтаться.

   Печально бредет десант "вглубь страны". Растянулся какой-то погребальной процессией. Куда идти? Что делать? Неизвестно.

   На счастье этих двадцати трех горемык встретился им разъезд стражников.

   - Кто такие будете?

   - Турки.

   - Как попали сюда?

   - Да десант мы. Высадились.

   - Зачем?

   - Этого... Ну, как, вообще, полагается. Воюем мы с вами.

   - Ну?

   - Вот и высадились на вашу территорию. Тут, на бережку. Десант мы.

   - Ну?!

   - Понимаете? - для оккупации приехали. Вторглись в вашу страну. Морской десант. Хи-хи.

   - Черт вас тут разберет. Спьяну, что ли?

   - Нет, нам нельзя. Непьющие мы.

   - Так что делать-то будете? На заработки?

   Положение создалось тяжелое, невыносимое... Грозный десант, внушительная демонстрация воюющей державы - все это разбилось об недоумение стражников.

   И очутился бедный десант в простой русской полицейской кордегардии...

   Была Турция скромной диковатой девушкой, ходила в затрапезном платьице - и если ее никто особенно не уважал, то и не смеялись над ней....

   А теперь, когда поступила Турция в шансонетные певицы - так это все смешно, что и сказать нельзя.

  

  

   Старый добрый немецкий слуга Фриц вошел в кабинет министра иностранных дел и доложил:

   - Там посланники пришли: испанский, итальянский и американский.

   Дремавший до того министр встрепенулся:

   - Зачем?

   - Протест, говорят, хотим заявить. Против наших германских зверств.

   - Так. А пришли-то они зачем?

   - Да протест же заявить. Против зверств.

   - Ну, да, я это понимаю... Конечно - протест, конечно, - зверства... Это, как полагается. Но причина прихода их в чем заключается?

   - Да зверства же!! Протест!..

   - Однако, и туп же ты, братец. Ему говоришь одно, а он бубнит другое!.. Пойми ты своими куриными мозгами: протест против наших зверств это - одно, а причина прихода - другое. Ведь это- все равно, как к тебе пришел какой-нибудь человек и говорит тебе, войдя: Здравствуйте! Ну? Так ведь слово "Здравствуйте", это - не причина его прихода, не повод, по которому он к тебе явился, а так просто... обычная, общепринятая формула. Понял?

   - Ну, да. Пришел он к тебе, сказал: здравствуйте! а потом уже и выясняется то дело, по которому он пришел. Возьмет ли он у тебя взаймы десять марок, сделает ли тебе предложение пойти в биргалле, даст ли тебе по морде, - это все дела, по которым он пришел... А "здравствуйте" тут не причем. Понял? Так вот, ты мне теперь и ответь: зачем пришли эти дипломаты?

   Фриц стал на колени посреди кабинета и заплакал:

   - Пожалейте меня старого дурака, не мучайте меня. Дипломаты пришли выразить свой протест против германских зверств, а больше я ничего не знаю...

   - Пошел вон, старая рассохшаяся бочка! Тебе не в дипломатическом ведомстве служить, а воду возить. Проси их сюда!

   Через минуту три дипломата - итальянский, американский и испанский - вошли в кабинет, стали в ряд и, молча, отвесили немецкому министру холодный поклон.

   - Чем могу служить, господа? - приветливо спросил министр.

   Американский посланник кашлянул в руку и сказал, нахмурив брови:

   - От имени своего, американского, и от имени Италии и Испании, мы, представители этих нейтральных держав, горячо протестуем против тех насилий, зверств и правонарушений, не согласных с обычными способами ведения войны, - тех правонарушений, кои были допущены германцами в настоящую войну. С совершенным уважением к вам пребываем - представители Америки, Италии и Испании.

   - Хорошо, хорошо, господа. Спасибо. Покорнейше, прошу сесть. Чем могу служить?

   Снова поднялся уже усевшийся в кресло американский посланник и отчеканил:

   - Чем вы нам можете служить? А тем, что мы просим вас принять во внимание наш протест против тех насилий над мирным населением и нарушений обычая войны, которые допускаются германской армией.

   - Да, да. Вы это уже говорили, хорошо. Протест ваш принят. А по какому делу вы осчастливили меня своим визитом?

   - Ах, ты. Господи! Да мы и пришли только за тем, чтобы заявить протест.

   - И больше ничего?

   - Ничего.

   Посидели молча.

   - Снег-то какой повалил, - сказал испанский посланник, поглядывая в окно.

   - Да, погода нехорошая, - согласился германский министр.

   - Говорят, когда зима снежная, то лето будет жаркое, - заметил итальянец.

   - Да.

   - Ну, - шумно вздыхая, встал с кресла американец, - посидели, пора и честь знать. Пойдемте господа, не будем мешать хозяину.

   Распрощались. Ушли.

   Через несколько дней, выбрав свободные полчаса, снова зашли представители нейтральных держав в германское министерство иностранных дел.

   - А-а, - встретил их министр. - Вероятно с протестом.

   - Вы угадали. Германские зверства, и насилия все еще продолжаются, и мы протестуем...

   - На этот раз - энергично! - подсказал испанец.

   - Да! - поддержал итальянец. - Мы выражаем свой энергичный протест.

   - А раньше был разве простой? - спросил германский министр. - Я думал, что энергичный.

   - Нет... Тот, что раньше - был простой. А вот теперь так энергичный.

   - Энергичнейший! - кивнул головой итальянец.

   - Самый эдакий... что называется... ну одним словом, - энергичный! - пылко вскричал испанец.

   - Хорошо, господа. Не присядете-ли? Что новенького в ваших палестинах?

   Соединенная комиссия из представителей нейтральных стран выезжала на театр военных действий.

   Цель поездки была: зарегистрировать германские зверства и заявить против них свой протест.

   Провожающие говорили:

   - Господа уезжающие! На вашу долю выпала великая миссия: заявить энергичный протест против тех насилий и тевтонских зверств, которые все время допускаются по отношению мирного населения потерявшими всякую меру так называемыми "культурными" немцами. Эта культура - в кавычках!

   - Браво, браво. Это очень зло сказано! "Культурные" немцы в кавычках! Метко, ядовито и бьет прямо в цель! Я думаю, ежели немецкому солдату бросить эту фразу в лицо, - ему не поздоровится!

   - Итак, господа, - осветите перед лицом всего культурного мира...

   - Культурного мира без кавычек!

   - ...Да, без кавычек. Пусть весь культурный мир, без всяких кавычек, узнает, что делают немцы в кавычках. Пусть эти кавычки, как несмываемое позорное пятно, будут гореть в немецком сердце!..

   - В сердце, в кавычках!

   - Верно, браво! Пусть пятно, без кавычек, горит в сердце в кавычках!! Пусть культура в кавычках содрогнется и опустит голову перед культурой без кавычек!

   - Браво. А главное, господа, протестуйте всюду и везде, в кавычках и без кавычек!

   Заклеймите сердобольное в кавычках отношение немцев в кавычках к раненым без кавычек и к пленным... тоже без кавычек!..

   - Зло! Метко! Ядовито! Браво. Браво, без всяких кавычек, черт возьми!..

   - Ну, едем, господа!

   - До свиданья без кавычек!

   - Берегите себя без кавычек против немцев в кавычках!

   - Носильщик! Где тут, вагон номер семь без кавычек? Поехали.

   Члены международной нейтральной комиссии протеста против германских зверств приблизились к маленькой бельгийской деревушке и, отыскав лейтенанта, командовавшего отрядом, спросили его:

   - Если не ошибаемся, ваши солдаты поджигают сейчас крестьянские дома?

   - Да... жаль только, что плохо горят. Отсырели, что-ли.

   - Зачем-же вы это делаете? Ведь никто вам сопротивления не оказывал, припасы отдали все добровольно...

   - А вы войдите в мое положение: из штаба получился приказ: навести ужас на население. Как ни вертись, - а наводить ужас надо. Вот я и тово... навожу. Эй, вахмистр! Вели облить керосином те два дома, что стоят у оврага. Да, чтобы соломы внутрь побольше насовали.

   - Слушайте, - сказал председатель нейтральной комиссии. - Мы горячо протестуем против этих ни на чем не основанных зверств.

   - Да, - подтвердил секретарь. - Выражаем свой протест.

   - Что ж делать, господа - философски заметил лейтенант. - У каждого своя профессия. У меня - поджигать дома, у вас - выражать протест. Виноват, не потрудитесь ли вы выйти из этого дома на свежий воздух?

   - А что?

   - Мы его сейчас тоже жечь будем.

   - Как? Вы хотите и этот дом сжечь? Так вот же вам: мы выражаем свой энергичный протест!..

   - Хорошо, хорошо. На свежем воздухе выразите.

   - Мы протестуем против такого способа ведения войны в кавычках!

   - Швунке! Солому в рояль! Динамитный патрон туда! Господа! Посторонитесь...

   Идя по деревенской улице, секретарь комиссии говорил председателю:

   - А ловко я срезал этого немца: я, мол, называю ваш способ ведения войны способом в кавычках.

   - Ну, это вы уж слишком. Конечно, он виду не показал, а втайне, наверное, обиделся. Нельзя же так резко... Что там такое? Что за группа у стены?!

   - Глядите: связанные женщины и дети... Против них солдаты с ружьями... Прицеливаются. Надо бежать скорей туда, - пока не поздно.

   Вся комиссия побежала.

   - Эй, вы! Постойте! Обождите! Что вы такое хотите делать?

   - Ослепли, что ли? Надо расстрелять эту рухлядь.

   - Постойте! Одну минуту... Мы...

   - Ну?..

   - Мы... вы...

   - Ну, что такое - мы, вы? В чем дело?

   - Мы вы... выражаем свой протест против такого зверского обращения с мирным населением...

   - Энергичный протест! - подхватил секретарь.

   - А вы не можете выразить свой протест немного левее от этого места?

   - А что?

   - Да, что ж вы торчите между ружейными дулами, и этими вот... Отойдите в сторонку.

   - Мы, конечно, отойдем, но тут же считаем своим долгом громко и во всеуслышание заявить свой протест...

   - Энергичнейший! - крикнул секретарь...

   - Пли!..

   Всякое самое удивительное, самое редкое явление, если оно начинает быть частым, сейчас же переходит незаметным образом в будничный уклад человеческой жизни, становится "бытовым явлением" (в кавычках).

   И без этого бытового явления, без этого штриха, вошедшего в жизненный человеческий уклад, - становится как-то пусто... Чего-то не хватает, что-то будто не сделано.

   Первые выступления нейтральной международной комиссии протеста на местах против германских зверств некоторым образом удивляли, сбивали с толку.

   А потом все вошло в колею.

   Запыхавшийся немецкий солдатик в сдвинутой на затылок каске прибежал в местечко, где содержались пленные и, отдышавшись, спрашивал:

   - Не у вас ли, которая комиссия для протеста?

   - У нас. Давеча долго протестовала, что, дескать, голодом морим пленных...

   - Так передайте им, чтобы они сейчас же шли протестовать в деревню Сан-Пьер. Мы ее подожжем с четырех концов, а жителей вырежем.

   - Опоздал, братец! Их тут уже с полчаса дожидается ординарец: приглашают протестовать против добивания раненых на поле сражения. Только что сорок человек добили.

   - Эх, незадача!

   - Да нешто без них, без комиссии-то, - уж и деревни не подожжете?

   - Поджечь-то конечно, можно, да все как-то не то. Без протеста нет того смаку. Опять же для порядка...

   И работает доныне, работает усталая комиссия, не покладая рук и языка.

  

  

   Однажды я прочел в газете заметку - в отделе "Дневник происшествий".

   Заметка эта была набрана петитом, поставлена в самом укромном уголке газеты и, вообще, она не претендовала на исключительное к себе внимание со стороны читателя.

   И, однако, прочтя эту заметку, я поразился, я преклонился перед её библейской величавостью, Шекспировской глубиной и дьявольской холодностью стиля околоточного надзирателя, - выдержку из протокола которого заметка, вероятно, и представляла. Врезалась она мне в память слово-в-слово:

  

   "Вчера, в трактир Кобозева по Калужской улице зашел уличный продавец счастья, предлагавший посетителям конвертики с "предсказанием судьбы"... Бывший в трактире мещанин Синюхин заинтересовался предсказанием своей судьбы и тут же купил у продавца счастья предсказание за 5 коп. Но, вскрыв конверт и прочитав свою судьбу, мещанин Синюхин остался ею недоволен и, вскочив с места, бросился догонять продавца счастья, уже вышедшего на улицу. Тут, на улице между ними возгорелся спор: недовольный своей судьбой, Синюхин стал требовать у продавца возврата уплаченных денег, а продавец отказывался, утверждая, что он и сам не знает, что заключено в конверте. Спорь перешел в драку, причем мещ. Синюхин ударил продавца счастья по лицу. Разъяренный продавец счастья, назвавший себя потом Игнатием Рысис, выхватил нож и ударом в живот убил наповал мещ. Синюхина. Рысис арестован".

  

   Не поразительна ли эта сухая газетная заметка: человек купил предсказание своей судьбы, остался ею недоволен, захотел с типичной слепотой глупого человека изменить эту судьбу - и что же? Судьба победила его. Человек нашел свою судьбу очень плохой - и что же? Через пять минут он оказался прав.

   И судьба оказалась права.

   А "продавец счастья", продавший своему клиенту плохое счастье, кем он оказался в руках судьбы? Послушным слепым орудием.

   И я очень, очень жалею, что мне не придется никогда, встретиться с Игнатием Рысис, отбывающим где-нибудь в каторжной тюрьме положенный ему срок.

   Чувствую я, что это настоящий продавец счастья и что только у него, вероятно, я мог бы с точностью узнать предстоящую свою судьбу.

   Так хочется верить, что мне бы он продал счастье получше, чем счастье мещанина Синюхина.

   А, может быть...

   У ворот сборного пункта, как пчелы, роились бородатые, усатые запасные.

   Человек сто их было, одетых в поддевки, зипуны, пиджаки и пальто, накинутые на плечи.

   Уже чувствовалось, что постепенно отрываются они - совершенно для себя незаметно - от эгоистической семейной ячейки и что входят они уже, что вливаются они - тоже совершенно для себя незаметно - в одну великую единую могучую реку, называемую армией.

   Теряется индивидуальность, теряется лицо - одна серая компактная масса поползет куда-то, сосредоточенно нахмурив общие брови на общем лице...

   Я втерся в их толпу, и в один момент меня окружила, проглотила масса плеч, голов и спин.

   - Что, барин, тоже идешь? - сверкнул белыми зубами на загорелом лице усатый молодец, широкоплечий, на диво скроенный.

   - Нет, до меня пока очередь не дошла, я так.

   Обыкновенно при таких встречах всякому пишущему человеку полагается задать солдатам один преглупый вопрос (и, однако, всякий пишущий человек его задает):

   - Что, страшно идти на войну?

   Я не такой.

   - Курить хотите, братцы? - спросил я, вынимая сверток с заранее приготовленной тысячей папирос.

   Как куча снегу под лучами африканского солнца, - если такая комбинация, вообще, мыслима- растаяли мои папиросы.

   Лица осветились огоньками папирос, приветливыми улыбками - мы разговорились.

   - И чего это, скажи ты мне барин, на милость, русский человек так немцов не любит? Японец ничего себе, турок даже, скажем, на что бедовая голова - пусть себе дышит... А вот поди-ж ты - как немцов бить - и-и-и-их, как все ухватились. И тащить не надо - сам народ идет.

   Чей-то невидимый голос прозвучал сзади меня:

   - Понятно: турок, японец, он сбоку тебя идет, а немец на спину норовит взгромоздиться.

   - Верно, Миколаев.

   - Опять же о немце и так некоторые выражаются...

   Мне так и не удалось узнать, как выражаются некоторые о немце, потому что сбоку весь народ зашевелился и оттуда послышался зычный голос:

   - Счасть-е!!! Судь-ба! Пять копеек штука! Кому желательно узнать свою истинную судьбу за пять копеек штука. Нижние чины платят пять копеек, верхние чины - десять копеек!

   - Ишь-ты, - умилился кто-то. - Везде, значит, нижним чинам легше!

   - Гляди, Михеев, - вскричал мужичонко, заметно формировавшийся уже здесь на сборном пункте в будущего ротного остряка. - Гляди, брат, как тебе повезло, что ты еще в нижних чинах! Будь ты енералом - тут бы-те и крышка. Разорил бы тебя гривенник.

   Широкоплечий Михеев, тот самый, что спросил меня, иду ли я на войну? - отодвинул легонько будущего ротного остряка, и придав лицу серьезное, строгое, как перед причастием, выражение, протянул продавцу счастья пятак:

   - Дай-ка, дядя, на последний. Чего оно там такое?..

   И по его сжатым губам, по нахмуренным бровям было видно, что для него - это дело не шуточное.

   И все поняли, что перед ними, может быть, решается судьба человека, и тоже притихли, сгрудившись около продавца счастья.

   У этого продавца счастья дело было, видно, поставлено на широкую ногу: ящик был обклеен серебряной бумагой, обит золочеными, успевшими потускнеть, гвоздиками, а на крышке ящика сидел старый зеленый попугай, производивший крайне благоприятное впечатление своим добросовестным видом.

   Он, будто, говорил:

   - Мне что-ж... Мне все равно. Я в вашу судьбу не вмешиваюсь. Какой конвертик попадется, такой и получите. А дальше уж ваше дело.

   Вообще, все предприятие имело солидный вид. Присутствие равнодушного, как сама судьба, попугая как нельзя лучше гарантировало отсутствие элемента пристрастия во всем деле. А если бы счастье вынимала рука продавца или покупателя счастья - кое о чем можно было бы поспорить.

   - Птица вынет? - почему-то шепотом спросил Михеев, с плохо скрытым суеверным ужасом поглядывая на загадочнаго попугая.

   - Птица. Дело Божье - нам вмешиваться нельзя.

   Продавец выдвинул нижний ящичек. Попугай механически нагнулся вниз, клюнул и равнодушно протянул клюв, держа в нем счастье солдата Михеева.

   Слышно было прерывистое дыхание заинтересованных зрителей.

   Михеев перекрестился широким привычным крестом и вскрыл конверт.

   Повертел нерешительно желтый клочок бумаги, всмотрелся в него и, чмокнув губами, протянул мне.

   - Чего-й-то печать неразборчива, - заметил он. - Прочти, барин.

   И он близко-близко придвинулся ко мне, этот человек, судьба которого была в моих руках.

   Я внятно прочел:

   "Ты красива и найдешь любящих тебя из среды множества молодых людей. Наконец, влюбишься в известного богача и справедливо, но без взаимности; только соединению вашему помешает много думающая о себе его тетка.

   Будь, однако, в постановлениях своих постоянна, так, по смерти этой тетки, он обвенчается и осчастливит тебя. Бог благословит тебя потомством, которое будет тебя уважать и любить. Одна из твоих доче