Аверченко Аркадий Тимофеевич - Волчьи ямы - Книги

- Не по-моему это, а по-военному! - вспылил обозреватель. - Что вы, издеваетесь надо мной, что ли? Во всякой газете встретите фразы: "Русские стреляли из блиндажей", "немцы стреляли из блиндажей"... Осел только не поймет, что такое блиндаж!

Редактор догадался, на кого намекает обозреватель, и обиделся.

- Не знаю, кто из нас осел. Почему же в "Военном Скакуне" обозреватель пишет такую фразу: "немцы прятались в блиндажах". Что ж они, значит, по-вашему, в пушках прятались, что ли?

- Почему же нет? Если орудие, скажем, восемнадцатидюймовое, а средний солдат, имея объем груди, согласно правилу воинского распорядка частей внутреннего согласования армий, которое... которое... Э, черт! Взял просто человек и залез в пушку.

- Сел в лужу наш военный обозреватель, - вступил и разговор корреспондент из Копенгагена. - Блиндаж - это нечто вроде солдатской галеты. Иностранное слово. Происходит с русинского. Блин даже. Так сказать, даже блин, и тот идет в ход. Я сам читал корреспонденцию, что немцы без блиндажа ни на шаг. Ясно - галеты. Любят, черти, покушать. Хотите, я сегодня из Копенгагена напишу об этом?

- Пожалуйста, - скривился военный обозреватель. - Если вы в военных вопросах понимаете больше меня, ведите сами военный отдел. А я вам больше не писарь.

Взял он свое пальто, шляпу, два рубля долгу из конторы и ушел.

* * *

Редактор привез нового военного обозревателя.

Все сотрудники высыпали смотреть на него. Поглядывали с тайным страхом - вдруг человек возьмет да и начнет стрелять в них. Все-таки военный обозреватель, имеющий дело с разными шрапнелями, мортирами и блиндажами.

Но новоприбывший военный обозреватель оказался на редкость милым, скромным человеком.

Улыбнулся всем, а молодому секретарю сказал даже комплимент:

- Какие у вас хорошие ботиночки!

- Да, - самодовольно согласился секретарь. - Почти новые. Второй год всего ношу.

- О чем будете писать нынче? - спросил редактор.

- Об Италии.

- Почему об Италии?

- Да давно хотелось написать. Тем более что она имеет на карте такую забавную форму.

* * *

Появилась статья военного обозревателя об Италии.

Она начиналась так:

"Италия имеет форму сапога. Капо-спартивенто - это его носок, Капо-С. Мария - его каблук. Средняя часть подметки образуется из залива Таренто. К сожалению, мы не можем точно обрисовать верхнюю часть сапога, так как верхушка голенища сливается с материком, а ушки должны быть где-нибудь между Сицилией и Венецией. Что же касается подъема этого сапога, то..." и т. д., и т. д.

Статья была очень оригинальная и в редакции произвела известное впечатление.

- А о чем вы нынче думаете? - спросил редактор.

- Написать о чем? Думаю написать статью о состоянии обуви во французской армии.

- Разве это такой важный вопрос?

- Обувь-то? Это - все. Обуйте солдата как следует, и он сделает чудеса.

* * *

На следующий день появилась новая статья нашего военного обозревателя.

Она начиналась словами:

"Многим, вероятно, интересно, как обута французская армия. Обувь французов состоит из..." и т. д., и т. д.

Эта статья оставила у всех какое-то странное впечатление узости освещения затронутого вопроса и поразила обилием специальных непонятных терминов. Впрочем, редактор утешил себя:

- Ничего не поделаешь, - специалист.

А вечером спросил:

- А завтра о чем будет?

- Думаю коснуться состояния обуви в австрийской армии.

- Что вы все обувь да обувь? - нервно возразил редактор. - Напишите что-нибудь другое.

- Именно? - пугливо спросил новый обозреватель, огорченный редакторской нервностью.

- Ну... например, напишите о расположении австрийской армии...

- Слушаю-с.

На следующий день появилась статья:

"Расположение австрийской армии".

Начиналась так:

"Австрийская армия расположена сейчас в виде дамского ботинка, причем левый фланг образует собой как бы носок, а правый как бы верх ботинка. N-й корпус стоит в виде высокого каблука, причем рантом его является..." и т. д., и т. д.

Прочтя эту статью, редактор рассвирепел. Долго кричал на военного обозревателя:

- Что вы всюду тычете ваши сапоги, туфли и башмаки? Что это за военные статьи, ни одна из которых не обходится без каблука, ранта, подъема и носка? На плане расположение австрийской армии похоже на кочергу, а вы всюду хватаетесь за свой излюбленный сапог. Понимаете? Кочерга, а не сапог!

- Извините! - обиженно возразил новый обозреватель. - Я не кухарка какая-нибудь, чтобы сравнивать положение армии с кочергой.

- Но и не сапожник же, - завизжал редактор, - чтобы сравнивать армии с сапогом!

- Извините, - угрюмо прошептал новый обозреватель, - как не сапожник? Мне своей профессии стыдиться нечего. Сейчас я, конечно, приглашен вами на пост военного обозревателя, но раньше я действительно работал подмастерьем у сапожного мастера Василия Хромоногого.

И когда он, получив расчет и собрав свои вещи (пучок дратвы, две колодки и коробку вару), уходил, - в глазах его читался короткий упрек:

"За что? Чем я хуже других?"

Старческое

Падают, падают желтые листья на серые, скользкие дорожки. Нехотя падают.

Оторвется лист и тихо, неуверенно колеблясь, цепляясь за каждую ветку, за каждый сук, падает, падает лист, потерявший все соки, свернувшийся, как согбенный старичок.

- Кхе-кхе...

Невеселую песню тянет тонким голосом запутавшийся среди черных голых ветвей ветер, тоже состарившийся с весны, когда было столько надежд и пышного ощущения своего бытия.

У черта на куличках теперь эти надежды и это пышное ощущение бытия!

Где та нарядная береза, которую он любил целовать в теплый задумчивый вечер, когда озеро гладко, как дорогое зеркало, а оттуда, где закат, доносится мирный, умилительный колокольный звон?

От березы остался грязный скелет, и сама она вместо гармоничного шелеста издает такой печальный скрип, что взять бы да и повеситься на ней от тоски и ужаса.

И еще упало несколько листьев. И еще...

- Кхе-кхе...

К вам, бедные старики человеки, обращаются мои взоры, и тоска давит сердце: ведь и я буду стариком.

Не хочется...

Как сухие листья, опадут мои нежные, шелковистые волосы - мои волосы! Как сучковатые ветви, станут мои гибкие сильные руки - мои руки! Уродливыми корнями уйдут в землю мои стройные ноги, каждый мускул которых напрягался и дрожал, когда несли они меня к любимой, - мои сильные ноги! Темная кора, вся в морщинах и царапинах, будет покрывать пригнувшееся к земле тело - мое тело, которое жадно целовали ненасытные женские губы.

Падайте листья, пригибайся ствол - к земле, к земле! Уходи в землю, старый дурак, нечего тебе шамкать о каких-то любимых и любящих женщинах, - кто тебя, корявую колоду, мог поцеловать?

- Да ведь целовали же! Целовали! Ну, вот еще, ей-богу, целовали... И как!

Бедные старики.

Не старик я, а буду стариком.

Богатая у меня фантазия, роскошная фантазия! Вот захочу сейчас, закрою глаза, да и представлю себе, ясно, как на солнце, - отрывок, огрызочек моей старческой жизни. Слушай, читатель. Кхе-кхе...

* * *

Шелковыми волосами, нежной щекой трется о мою заскорузлую, жилистую руку внук Костя, Саша или Гриша, как там его заблагорассудят назвать нежные родители.

- Дед, - говорит Костя, - что ты все спишь да спишь... Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был.

Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются.

- А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку "Веселые устрицы". Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: "Этот, говорит, молодой человек подает надежды..."

- Подал? - спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого "молодого человека".

- Что подал?

- А надежды-то.

- А пес его знает, подал или не подал! Разве тут было время разбирать? Да ты сам взял бы какую книжку с полки, да почитал бы дедову стряпню, хе-хе-кхе... Кхе!

- Ну ее, - с наивной жестокостью детской ясной души морщится внук. - Еще недоставало чего! Почитать... Ничего я там не пойму.

А у меня уже и самолюбия авторского не осталось. Все старость проклятая выела.

Даже не обидно.

- Ну, чего ты там не поймешь? В мое-то время люди все понимали. Неужто уж умнее были?

- Нет, непонятно, - вздыхает внук. - Вдруг сказано у тебя там: "Приятели чокнулись, выпили по рюмке водки и, поморщившись, поспешили закусить. "По одной не закусывают, - крякнул Иван Иванович..."" Ни черта, дедушка, тут не разберешь.

- Вот те раз! Чего ж тут непонятного?

- Да что это такое водка? Такого и слова нет.

Молодостью повеяло на меня от этого слова - водка.

- Водка-то, такое слово было.

- Что же оно значит?

- А напиток такой был. Жидкость, понимаешь? Алкогольная.

- Для чего?

- А пить.

- Сладкая, что ли?

- Эва, хватил. Горькая, брат, была. Такая горькая, что индо дух зашибет.

- Горькая, а пили. Полезная, значит, была? Вроде лекарства?

- Ну, насчет пользы - это ты, брат, того. Нищим человек от нее делался, белой горячкой заболевал, под заборами коченел.

- Так почему же пили-то? Веселым человек делался, что ли?

Я задумчиво пожевал дряхлыми губами.

- Это как на чей характер. Иной так развеселится, что вынет из кармана ножик и давай всем животы пороть.

- Так зачем же пили?

- Приятно было.

- А вот у тебя там написано: "Выпили и поморщились". Почему поморщились?

- А ты думаешь, вкусная она. Выпил бы ты, так похуже, чем поморщился...

- А почему они "поспешили закусить"?

- А чтоб вкус водочный отбить.

- Противный?

- Не без того. Крякать тоже поэтому же самому приятно было. Выпьет человек и крякнет. Эх, мол, чтоб ты пропала, дрянь этакая!

- Что-то ты врешь, дед. Если она такая противная на вкус, почему же там дальше сказано: "По одной не закусывают".

- А это, чтоб сейчас другую выпить.

- Да ведь противная?

- Противная.

- Зачем же другую?

- А приятно было.

- Когда приятно - на другой день?

- Тоже ты скажешь: "на другой день", - оживился я. - Да на другой день, брат, человек ног не потащит. Лежит и охает. Голова болит, в животе мутит, и на свет божий глядеть тошно до невозможности.

- Может, через месяц было хорошо?

- Если мало пил человек, то через месяц ничего особенного не было.

- А если много, дед, а? Не спи.

- Если много? Да если, брат, много, то через месяц были и результаты. Сидит человек с тобой и разговаривает, как человек. Ну а потом вдруг... трах! Сразу чертей начнет ловить. Смехи. Хи-хи. Кхе-кхе!

- Ка-ак ловить? Да разве черти есть?

- Ни шиша нет их и не было. А человеку кажется, что есть.

- Весело это, что ли, было?

- Какой там! Благим матом человек орал. Часто и помирали.

- Так зачем же пили? - изумленно спросил внук.

- Пили-то? Да так. Пилось.

- Может, после того как выпьют, добрыми делами занимались?

- Это с какой стороны на какое дело взглянуть. Ежели лакею физиономию горчицей вымажет или жену по всей квартире за косы таскает, то для мыльного фабриканта или для парикмахера это - доброе дело.

- Ничего я тебя не понимаю.

Внук накрутил на палец кольцо своих золотых волос и спросил, решив, очевидно, подойти с другой стороны:

- А что это значит "чокнулись"?

- А это делалось так: берет, значит, один человек в руку рюмку и другой человек в руку рюмку. Стукнут рюмку о рюмку, да и выпьют. Если человек шесть-семь за столом сидело, то и тогда все перестукаются.

- Для чего?

- А чтобы выпить.

- А если не чокаться, тогда уж не выпьешь?

- Нет, можно и так, отчего же.

- Так зачем же чокались?

- Да ведь, не чокнувшись, как же пить?

Я опустил голову, и слабый розовый отблеск воспоминаний осветил мое лицо.

- А то еще, бывало, чокнутся и говорят: "Будьте здоровы", или "Исполнение желаний", или "Дай бог, как говорится".

- А как говорится? - заинтересовался внук.

- Да никак не говорится. Просто так говорилось. А, то еще говорили: "Пью этот бокал за Веру Семеновну".

- За Веру Семеновну, - значит, она сама не пила?

- Какое! Иногда как лошадь пила.

- Так зачем же за нее? Дед, не спи! Заснул...

А я и не спал вовсе. Просто унесся в длинный полуосвещенный коридор воспоминаний.

Настолько не спал, что слышал, как, вздохнув и отойдя от меня к сестренке, Костя заметил соболезнующе:

- Совсем наш дед Аркадий из ума выжил.

- Кого выжил? - забеспокоилась сердобольная сестра.

- Сам себя. Подумай, говорит, что пили что-то, от чего голова болела, а перед этим стукали рюмки об рюмки, а потом садились и начинали чертей ловить. После ложились под забор и умирали. Будьте здоровы, как говорится!

Брат и сестра взялись за руки и, размахивая ими, долго и сочувственно разглядывали меня.

Внук заметил, снова вздохнув:

- Старенький, как говорится.

Сестренке это понравилось.

- Спит, как говорится. Чокнись с ним скалкой по носу, как говорится.

- А какая-то Вера Семеновна пила, как лошадь.

- Как говорится, - скорбно покачала головой сестренка, - совсем дед поглупел, что там и говорить, как говорится.

Никогда, никогда молодость не может понять старости.

Плохо мне будет в 1954 году, ох, плохо!.. Кхе-кхе!..

Корни в земле

Толстый человек, отдуваясь и тяжело дыша, утирал громадный лбище громадным клетчатым платком и, делая после каждого слова антракт, в виде глубокой передышки, говорил:

- Это (передышка) как же (передышка) будет (передышка) теперича?

- А что? - недоуменно поднял я голову.

- Значит, это выходит, что жить не по-хорошему нужно, не в браке, а в разврате - да? В гнусности - да?

- Именно?

- Раз свадьбы не сделаешь - что ж оно выйдет? Ясное дело.

- Какой свадьбы?

- Какая бывает. Между двумя.

- Которыми?

- Вообще. Барышня, скажем, и кавалер.

- Ну?

- Между ими, говорю.

- Так кто ж им мешает жениться?

- Без свадьбы-то?

- Со свадьбой!

Толстяк охнул и, как кит, выпустил из ноздри струю воздуха, поколебавшую гардину на окне.

- Где-же это вы, скажите на милость, свадьбу теперь увидите?

- А что? Пост?

- Тоже вы скажете - пост. Пост дело проходячее: пост ни при чем.

- А что не проходячее?

- Читали, что всякое питье хотят уничтожить?

- Читал. Прекрасная мысль.

- Умники вы!.. Новомодные танцоры. Шаркуны, трам-блям... Вот и выдумываете бо-зна-что!

- Однако, при чем тут свадьба?

- О, Господи-ж! Да какая христианская душа без выпивки свадьбу справит? Ведь куры ж засмеют. Господи, Господи!

- Какой вздор. Обряд бракосочетания не требует выпивки.

- Так-с. Вы по-умному все, по-балетному рассуждаете. А дозвольте вас спросить: вернумшись?

- Что такое - вернумшись?

- Вернумшись с этого бракосочетания, как вы выражаетесь, что они должны делать?

- Молодые?

- Да-с. И молодые, и старые.

- Чай пить.

- Это на свадьбе-то?! Да пригласи меня человек на такую свадьбу - я и ему и его невесте всю прическу чаем ошпарю!

- Пусть не приглашает.

- Это меня-то? Дядю-то? Кто его после такого поступка лечить будет?

- Однако, согласитесь сами, что таким образом для вашего племянника создается безвыходное положение.

- То-есть для племянницы. И верно, что безвыходное. Где уж тут замуж выходить при этом самом! Позорь один, смехота.

- Не понимаю, почему. Будто все дело в выпивке.

- Ну, вот и говори с ним. Свадьба это али нет?

- Свадьба.

- Музыка должна быть? Туши она должна играть? Под какой же дьявол она будет играть туши, ежели выпить нечего? За мое-то здоровье, за дядюшкино, должны пить или, может быть, скажете - не должны? За молодых должны пить или не должны? Керосин пить будут, клюквенный сироп? Молодым должны кричать горько! или не должны? А где ж тут горько? От чего? От чего?! Ora моржовой воды?!!

- Что это за моржовая вода?

- Лечебная. С пузыречками. Орел на этикетке.

- Боржом!

- Это все едино. Пить я его не буду...

- Ну, и что же?

- Так вот, при таких обстоятельствах, я вас спрашиваю, что это получится: свадьба или похороны? Чем молодые потом такой день вспомнят? Похороны? Да теперь и похороны тоже... Доведись на меня - никогда бы я при таких делах не похоронился.

- Похоронят! И спрашивать не будут.

- Разве что. А только вот уж всякий на таких похоронах скажет: Собаке собачья смерть. И действительно!

Он всплакнул в платок, высморкался и обратил на меня маленькие покрасневшие глаза.

- Простите вы меня, сырой я. Так вот вам какие похороны. Певчие без водки злые, как собаки, петь будут безо всякой чувственности, поминальщики за блинами, за пирогами не поплачут, как раньше, а еще по трезвому делу так ругнут, так обложат покойничка, что он, как шашлык на шампуре, завертится в гробу. А детки!.. Эти, ангелочки малые...

Он снова полузаплакал в платок, полувысморкался.

- Детки, говорю я... Так некрещеными им, значит, и ходить? Ни нашим, ни вашим, да?

- Ну, уж крестины, простите...

- Нет, это уж вы мне простите! Не желаю я вам прощать - лучше уж вы мне простите! Это какие же такие крестины должны получиться, когда за здоровье младенца, за евонную мамыньку, за крестных - так уж и не выпьет никто?! Это вы как понимаете? Да ведь после таких крестин младенец и лапки кверху задерет.

Я засмеялся.

- Выживет.

- Выживет? Почему выживет? Потому что пусть лучше некрещеным бегает, чем...

Очевидно, глаза его устроились в свое время на сыром, болотистом месте. При легоньком нажатии платка в этих двух кочках проступала обильная вода.

Высморкавшись особенно щеголевато и громко, он сказал с грустной мечтательностью:

- Ну, конечно, что же это за жизнь. Так и будут ходить - некрещеные, невенчаные, непогребеные... И помирать скверно и жить не сладко.

И вдруг, вспомнив что-то, с новой энергией застонал толстяк:

- А праздники!! А Рождество и Пасха?! Пришел ко мне, скажем, Семен Афанасьич. Драсьте - драсьте. Понравилась ли вам заутреня? Пожалуйте к столу. Крякнет Семен Афанасьич, потрет руки, пригладит усы, подойдет к столу... (он всхлипнул), подойдет это он к столу - ветчина тут, поросеночек, колбаса жареная, птички разные разрумяненные... И что же! Все это по столу стелется, все это низко, простите! А где же вершины духа человеческого? Где же эти пирамиды, обелиски, радующие взоры и уста! Как же может Семен Афанасьич съест поросеночка? Как ему в глотку полезет жареная колбаса? Как у него подымется рука золотистенький грибок в рот отправить? Да не сделает же этого Семен Афанасьич! Не такой это он человек. Выронит вилку, шваркнет хлебцем, уже заранее для первой рюмки приготовленным - в поросенка, плюнет на стол и уйдет. Это Рождество, по-вашему? Это Пасха? Это колокольный звон или ваше трам-блям?!! Нечистый возрадуется - и горько восплачем мы! Да я в такой праздник сейчас же работать, как в буденный день, пойду. Знаете вы это? Что мне такой праздник? Да вам самим лучше меня занять работой в такой праздник, а то ведь я на людей бросаться буду, кусаться буду, землю ногами рыть!! Ведь раньше, вы подумайте, что было: с утра собираешься, чтобы пить, потом пьешь, потом опохмеляешься, тошнит, значит, тебя, голова болит - ан, смотришь, день и прошел. А нынче что я буду делать? Пойду да Семену Афанасьевичу стекла и побью.

- Это зачем-же? - удивился я такому странному заключению.

- А с досады. Двадцать лет мы с ним вместе пьем - так это как вынести? Да уж что там о праздниках говорить... А будни! А моя работа?! - подрядами я занимаюсь. Как же я с нужным человеком дело сварганю, как я его удоблетворю - лимонным сюропом или голланцким какаом? На голову он мне выльет сюроп. Да ну вас!!! - вдруг махнул он рукой. - Пойду. Доведете вы меня когда-нибудь до кондрашки...

Ушел, не забыв надавить красным платком свои водоточащия кочки...

* * *

Вчера этот толстяк явился ко мне, размахивая огромной простыней петроградской газеты.

- Сдаетесь? - улыбнулся я.

- Это как же-с?

- А что же это вы белым флагом размахались?

Он был светел. Сиял.

- Нет, уж пусть кто другой сдается. А мы еще повоюем.

- С чего это так возсияли?

- А вот. Видали? (ткнул в газету пальцем, похожим на старую морковь). Сказано, что в скором времени открывается продажа водки для технических целей!!!

- Так ведь для технических же?

Он призадумался, немного обеспокоенный.

- А это что-же, по-вашему, обозначает?

- Значит, не для питья.

- А куда ж ее?

- Ну, там... для научных препаратов, для парфюмерии, для лекарств.

- Толкуйте! Тогда бы о спирте говорилось, а тут ясно сказано: водка. Я не хотел сдаться:

- Все-таки, для технических целей сказано. Я еще понимаю, если бы продавали крепкие виноградные... Тогда бы...

- Попались, батенька! Вон что дальше сказано: будет допущена продажа крепких виноградных вин для технических целей... Какие же это, простите, технические цели - для мадерцы, токайского или мартеля, три звездочки. Одна только техническая цель - купить бутылочку и высмоктать ее.

Я смутился.

- Да... Это что-то непонятное. Впрочем, если сказано: для технических целей, то, очевидно, зря никому из частных лиц продавать не будут.

Он прищурился.

- Так-с? А кому же будут?

- Очевидно, техникам.

- Так поздравляю вас! - захихикал он. - Отныне, значит, вся Россия техниками обрастет.

- Каким образом?

- Для водки-то? Да для водки любой человек таким техником сделается, что только руками разведете. Ну, прощайте! Бегу.

- Куда?

- А к другим техникам - новость сообщить. Эй, Глаша! Скажи технику Гавриле, чтобы подавал. Поеду к технику Семену Афанасьичу. Спасибо, Глаша! Воть тебе на технику полтинник!..

Спиртная посуда

I. Крушение надежд

- Знаете, Илья Ильич, гляжу я на вас - и удивляюсь. Как вы это, доживши до сорока лет...

- Что вы! Мне пятьдесят восемь.

- Пятьдесят восемь?!! Это неслыханно! Никогда бы я не мог поверить - такой молоденький!.. Так вот я и говорю: как это вы доживши до... сорока восьми лет, сумели сохранить такую красоту души, такую юность порывов и широту взглядов. В вас есть что-то такое рыцарское, такое благородное и мощное...

- Вы меня смущаете, право...

- О, какое это красивое смущение - признак скромной девичьей души! И потом, - вы знаете, ваше уменье говорить образными, надолго западающими в сердце фразами - как оно редко в наше время!

- Ну, что вы, право!

- Ну, вот, например, эта краткая, но отчеканенная, отшлифованная, как бриллиант, фразочка: Ну, что вы, право. Сколько здесь рыцарской застенчивости, игривого глубокомыслия, детской скромности и умаления себя! А ведь фразочка - короче воробьиного носа. В немногом многое, как говорил еще Герострат. Неудивительно, что беседа с вами освежает. Потом, что мне нравится - так это ваши детки, умные, скромные и такие способные-преспособные. Например, старшенький - Володя. Помилуйте! Ведь это образец!! Кстати, что это его не видно...

- В тюрьме сидит, за растрату.

- Ага. Так, так. Ну, дай Бог, как говорится. Младшенький тоже достоин всякого удивления. Вся гимназия, как говорят, не могла на него надышаться...

- Теперь уже она может надышаться. Вчера его только выгнали из гимназии за дебош.

- Ага... Ну, так о чем я, бишь, говорил? Да! какая черта вашего характера кажется мне преобладающей? А такая: что вы готовы последним поделиться с ближним. Например: на прошлой неделе вы как-то вскользь сказали мне, что у вас есть бутылка водки. И что же! Приди я к вам сейчас и скажи вам: Илья Ильич! У меня завтра обручение дочери и именины жены - уступите мне свою бутылочку - да ведь вы и слова не возразите. Молча пойдете в свое заветное местечко...

- Нет, простите, водки я вам дать не могу.

- Это еще почему?

- Не такой это теперь продукт. Отец родной если будет умирать - и тому не дам. Так что, уж вы, того... Извините... Жену могу отдать детей, а с бутылочкой этой самой не расстанусь.

- Очень мне нужен этот хлам - ваша жена и дети! А я то дурак, перед ним, перед сквалыгой, скалдырником, разливаюсь. Только время даром потерял. И что это за преподлый народишко пошел!! Что? Руку на прощанье? Ногу не хочешь-ли?! Отойди, пока я тебя не треснул!

II. Великосветский роман

- Баронесса! Вы знаете, что мое сердце...

- Довольно, князь! Ни слова об этом. Я люблю своего мужа и останусь ему верна.

- Ваш муж вам изменяет.

- Все равно! А я его люблю.

- Но если вы откажетесь быть моею, я застрелюсь!

- Стреляйтесь.

- А перед этим убью вас!

- От смерти не уйдешь.

- Имейте в виду, что вашим детям грозит опасность!

- Именно?

- Если вы не поедете сейчас ко мне, я принесу когда-нибудь вашим детям отравленных конфет - и малютки, покушав их, протянут ноги.

- О, как этот изверг меня мучает!.. Но... будь, что будет. Лучше лишиться горячо любимых детей, чем преступить супружеский долг.

- Ты поедешь ко мне, гадина!!

- Никогда!

- А если я тебе скажу, что у меня в роскошной шифоньерке с инкрустациями стоит полбутылки водки с белой головкой?!!

- Князь! Замолчите! Я не имею права вас слушать...

- Настоящая, казенная водка! Подумайте: мы нальем ее в стаканчики толстого зеленого стекла и... С куском огурца на черном хлебе...

- Князь, поддержите меня, я слабею... О, я несчастная, горе мне! едем!!

Через две недели весь большой свет был изумлен и взбудоражен слухом о связи баронессы с распутным князем...

О, проклятое зелье!

III. За столом богатого хлебосола в будущем

- Рюмочку политуры!

- Что вы, я уже три выпил.

- Ну, еще одну. У меня ведь Козихинская, высший сорт... Некоторые, впрочем, предпочитают Синюхина и Ко.

- К рыбе хорошо подавать темный столярный лак Кноля.

- Простите, не согласен. Рыба любит что-нибудь легонькое.

- Вы говорите о денатурате? Позвольте, я вам налью стаканчик.

- Не откажусь. А это что у вас в пузатой бутылочке?

- Младенцовка. Это я купил у одного доктора, который держал в банках разных младенцев - двухголовых и прочего фасона. Вот это, вот двухголовка, это близнецовка. Это - сердцепьянцевка. Хотите?

- Нет, я специальных не уважаю. Если позволите, простого выпью.

- Вам какого? Цветочнаго, тройного? Я, признаться, своими одеколонами славлюсь.

Гость задумчиво:

- А ведь было время, когда одеколоном вытирали тело и душили платки.

- Дикари! Мало ли, что раньше было... Вон, говорят, что раньше политуру и лак не пили, а каким-то образом натирали ими деревянные вещи...

- Господи, помилуй! Для чего ж это?

- Для блеску. Чтобы блестели вещи.

- Черт знает, что такое. И при этом, вероятно, носили в ноздре рыбью кость?

- Хуже! Вы знаете, что они делали с вежеталем, который мы пьем с кофе?

- Ну, ну?

- Им мазали голову.

- Тьфу!