Авенариус Василий Петрович - Современная идиллия

   Сама судьба, казалось, взяла Куницына под свое крылышко, ибо на следующий же день доставила ему благовидный предлог к открытому антагонизму с его более счастливым соперником.

   Около полудня несколько гостей пансиона R., в том числе и наши русские, предприняли, по обыкновению, маленькую прогулку сообща. На этот раз конечною точкою странствия был избран Гольдсвиль - небольшой холмик, также с развалиной на вершине, с которой имеется живописный кругозор на интерлакенскую долину.

   Ластов, желая задобрить разревновавшегося правоведа, даже не поздоровавшегося с ним поутру, занялся было Моничкой, но та без околичностей отослала его к Наденьке, а к себе подозвала Куницына.

   - Вчера при такой же прогулке вы занимали Наденьку; a present il n'est plus que juste de changer les roles [В настоящее время это больше, чем просто поменяться ролями (фр.)].

   Что мог ответить на это благовоспитанный молодой человек? Разумеется, ему оставалось лишь уверить, что он нимало не скучал и почитает за великую честь оказываемое ему барышней предпочтение.

   Достигнув Гольдсвиля, общество, как резвое стадо диких коз, принялось врассыпную взбираться на лесистую вершину холма.

   - Паладин мой, за мной! - крикнула своему кавалеру Наденька и, приподняв край платья, побежала вверх по самому крутому месту ската. Когда паладин поравнялся с нею, она слегка смутилась.

   - Вы, Лев Ильич, не удивляйтесь титулу, которым я вас осчастливила; но каждая из нас имеет своего адъютанта. Лиза - Александра Александровича, Моничка - Куницына, я - вас.

   - И я официально могу называть себя вашим паладином?

   - Нет, к чему?.. Достаточно, если вы знаете это про себя, чтобы тем усерднее прислуживаться.

   - Но всячески вы обязаны теперь дать мне в удостоверение моего звания вещественный знак.

   - Какой это?

   - Сорвать цветок и вдеть мне его в петличку. - Видите, какой вы ненасытный! Протянула вам палец - так подай и всю руку. Кода вы окажетесь паладином в полном смысле слова - un chevalier sans peur et sans reproche [Рыцарь без страха и упрека (фр.)], тогда, быть может... Вы как долго остаетесь здесь, в Интерлакене?

   - Неделю, я думаю, еще пробуду.

   - Ну, значит, есть время, когда испытать ваше паладинство... А! Вот и тень. Как славно!

   Молодые люди добрались до опушки леска и, вступив в его прохладную сень, должны были наклоняться и отбиваться руками от густых ветвей, заграждавших им дорогу. Сквозь золотистые, солнечные верхушки кротко синело безоблачное небо. В одиночном солнечном луче, пробившемся сквозь густую листву и стоявшем светлой полосою в воздухе, роились весело мошки. Кругом разливался свежий, смолистый запах.

   Наденька остановилась. Вдыхая полною грудью душистую прохладу чащи, она взглядом знатока окинула окружающую зелень, игравшую в самых разнообразных оттенках зеленого цвета, от золотистого гумигута до темнейшего индиго. Тут заметила она на стволе стройной березки раковину, плотно присосавшуюся к белой коре.

   - Ах, Лев Ильич, посмотрите: улитка. Для чего она взобралась сюда?

   - Дневное пропитание добывает. В настоящую минуту она предается, после тяжких трудов, полуденной сиесте. Под своим известковым щитиком она, как страус, запрятавши голову в песок, воображает себя в полной безопасности.

   - И лежит, вероятно, свернувшись, как младенец в люльке, - подхватила Наденька, - крошечные глазенки закрыты... Ах, Лев Ильич, как бы это подсмотреть ее?

   - Нет ничего проще: дотроньтесь до щитика; как выглянет - вы ее и цап-царап.

   - А! Вот вы какие. А если укусит? Ластов расхохотался.

   - Разве младенцы кусаются? У них нет зубов. Наденька вооружилась смелостью и прикоснулась пальцем до верхушки раковины; потом в страхе отдернула руку.

   - А ну, все же укусит?

   - А уверяли, что не трусиха. Позвольте, я покажу вам, как обходиться с этим народом.

   Он отодрал раковину от кожи дерева; слизень, пуская пузырьки, ретировался во внутренность своего каменного жилища.

   - Доброй ночи, сударыня! - засмеялась девушка. - А вы, Лев Ильич, говорили, что выглянет?

   - Погодите немножко; дайте ей оправиться от первого волнения - непременно выглянет. Любопытство свойственно и этим крошкам: успокоившись, она захочет познакомиться ближе с неведомою силой, оторвавшею ее от родной почвы.

   - Так мы вот как устроим, - сказала Наденька, садясь в траву и раскладывая перед собою платок. - Вот так, положите ее сюда...

   Ластов, опустившись на колени против гимназистки, поместил раковину на средину платка.

   Улитка не дала ждать себя: соскучившись в крайнем углу своей узкой кельи, она, к немалому удовольствию Наденьки, стала пятиться назад.

   - Смотрите, смотрите, лезет... - говорила девушка шепотом, точно опасаясь испугать слизня, - почти совсем высунулась. Дохнуть на нее?

   - Дохните.

   Наденька наклонилась над слизнем и осторожно подула на него. Животное перестало вылезать.

   - Что ж остановились, m-lle, испужались?

   - Нет, она нежится в вашем дыхании.

   - Полно вам глупости говорить. Дайте-ка какой-нибудь стебелек. Merci. Пощекотать ее...

   Кончиком поданного ей стебля гимназистка дотронулась до белой, слизистой спинки животного. Уколотое довольно чувствительно, оно, пуская пузыри, опять юркнуло в глубину своего домика.

   - Ах, бедная! - сострадательно воскликнула барышня. - Что, если я уколола ее до смерти? Ведь шкурка у нее такая нежная...

   - Нет, это народ живучий; только испугали не на шутку: моллюски нервозны.

   Наденька принялась опять дышать на раковину:

   - Моллюск, моллюск, выставь рожки,
Я дам тебе на пирожки.

   Видите, какой послушный; должно быть, пирожка захотелось.

   Слизень, действительно, высунулся до половины и, выставив вперед свои четыре острые рожка, начал осторожно ощупывать ими около себя воздух. Убедившись, что врага, настращавшего его, нет уже поблизости, он решился окончательно выползти из убежища.

   - Послушайте; - начала Наденька, - это у них в самом деле рога, как например, у коров, или что другое?

   - Нет, не рога. Два верхние рожка - глаза; видите: черные точки на кончиках? Это зрачки.

   - Да улитки должны быть очень близоруки: эта даже нас не видит.

   - Да, глаза у них не столько для зрения, как для типа.

   - Для типа?

   - Да, как очень многое в природе, как, например, клыки у людей. Млекопитающие характеризуются вообще тем, что имеют зубы всех трех рядов: коренные, резцы и клыки; мы - млекопитающие, ну, и нам даны клыки. Употреблять же их в дело нам никогда не приходится, потому что клык - зуб хищный, служащий для удержания добычи, а когда же мы ловим добычу зубами?

   - А, может быть, клыки даны нам для красоты? Представьте себе, что у нас отняли бы клыки - на их месте осталось бы пустое пространство?

   Натуралист улыбнулся.

   - Если даже вырвать зуб, то пустое место понемножку зарастает. Следовательно, красота не нарушается.

   - И то правда. Так верхние рожки у улитки, говорите вы, клыки?

   Ластов рассмеялся.

   - Глаза.

   - Ах, да. Ну, а нижние?

   - Это щупальца, которыми она, как слепец палкою, рекогносцирует окрестность. Они у нее необычайно чувствительны; чуть, видите, дотронется случайно до платка, как, точно обжегшись, втягивает их опять в себя.

   Наденька не отвечала: все внимание ее сосредоточилось на искусных эволюциях слизня. Необеспокоиваемый более своими зрителями, он почти всем корпусом выкарабкался из раковины, повернулся брюшком к земле, потянул себе домик на средину спинки и пополз по платку, верхними рожками поводя в воздухе, нижними ощупывая почву, на которую собирался ступить. Раковина, как паланкин на хребте слона, мерно колыхалась на нем вправо и влево.

   - Если бы и мы могли носить свои дома на себе, - шутливо заметила Наденька, - всегда был бы случай укрыться от опасности...

   Она и не подозревала, какую глубокую истину высказывала этими словами, как ей самой в эту минуту было необходимо убежище. Юный поэт глядел на нее такими восхищенными глазами... Да и как было не залюбоваться! От наклоненного положения тела кровь поднялась в голову девушке и разлила по всему лицу ее светлое сияние; ожиданием полураскрытые, свежие губки показывали блестящий ряд перламутров; темно-синие глаза светились из-под длинных игл ресниц детским любопытством, детскою невинностью; широкополая шляпка, небрежно насаженная на остриженные в кружок, пышные кудри, эффектно оттеняла верхнюю половину лица; один резвый локон, своевольно отделившийся от толпы товарищей, равномерно колыхался в воздухе, тихонько ударяясь всякий раз о цветущую рдеющую щеку...

   Жар и трепет пробежали по жилам юноши, в глазах у него зарябило.

   - Как вы хороши! - воскликнул он, жадною рукою обвивая стан девушки и с горячностью целуя ее.

   Наденька отчаянно вскрикнула, отбросилась назад и в тот же миг была на ногах. Не успел он опомниться, как ее уже не было, и только легкий шелест ветвей говорил, в какую сторону она скрылась.

   "Так-то творятся глупости! - рассуждал сам с собою поэт, мрачно насупив брови и не двигаясь с места. - Ну, к чему, к чему было это делать? Сидит она против тебя так спокойно, так доверчиво, и вдруг ты, ни с того, ни с сего, точно белены объевшись... Тьфу ты пропасть! Непростительно глупо!"

   Рассуждая так, он, очевидно, не обдумал, что по его, натуралистической теории, всякое действие простительно, ибо не в воле человека, и если он, Ластов, повинуясь обстоятельствам, сделал глупость, то глупость простительную.

   Стряхнув слизня с его раковиной с забытого Наденькою платка и спрятав последний в карман, герой наш, для ободрения себя, заломил набекрень шляпу и, беспечно насвистывая лихую студенческую песню, вышел из опушки. Но когда он стал подходить к обществу, расположившемуся на скате, под руиной, и глянул в несколько лиц, озиравших его подозрительными, чуть недружелюбными взглядами, свист невольно замер на губах его.

   Дело в том, что когда Наденька выскочила из леса, то тут же бросилась к сестре, обвила ее руками и, прошептав что-то, залилась слезами.

   Подбежала Моничка.

   - Что с нею?

   - Так, пустяки, - отвечала Лиза, - он поцеловал ее.

   - Кто? Куницын?

   - Какой Куницын! Ластов.

   Гладя плачущую по головке, экс-студентка старалась утешить ее.

   - Из чего же тут убиваться, глупенькая? Ну, поцеловал - большая беда! Что такое поцелуй? Прикосновение губ - не более.

   Но аргумент сестры не успокоил гимназистку; слезы ее потекли даже будто обильнее.

   Подошли другие, пошли расспросы. Ни Лиза, ни Моничка не выдали настоящей причины горя плачущей, но все и без того догадывались, что тут замешан как-нибудь молодой поэт, с которым, как заметили они, девушка вошла в чащу. Веселое настроение общества расстроилось. Брони тщетно расточал свои доморощенные остроты - разговор не клеился. Собрались домой.

   По обе стороны героини дня шли Лиза и Моничка. Последняя, для вящего успокоения кузины, изливалась целым потоком обвинений на "необтесанного университанта".

   - Если бы ему au moins [по меньшей мере (фр.)] позволили, - заключила она, - а то сам, без спроса!

   Непосредственно за девицами шел правовед. Из речей их подхватил он несколько крох и, тонким чутьем обуянного ревностью сердца, без дальнейших объяснений, смекнул в чем дело. Молниеносные взгляды, с которыми он оборачивался на шедшего сзади соперника, красноречиво свидетельствовали о вулкане, клокотавшем в груди его.

   Арьергард шествия составляли наши натуралисты, речь которых вращалась около той же темы.

   - Только-то? - говорил Змеин. - А я думал невесть что.

   - Да разве этого мало? Девушка девушке рознь, милый мой. Вот хоть Мари, что убирает нашу комнату, - прехорошенькая, да и преблагонравная, а целуется так, что любо.

   - Вот как! Ты испытал?

   - Д-да... Но тут мне и перед собою стыдно, и за Наденьку обидно... Слезы ее так вот и жгут, так и душат меня.

   - Это от созвучия: она льет слезы, а его они душат!

   - Нет, не шутя, мне страшно досадно за нее. Может же человек при всем хладнокровии делать такие несообразности!

   - Зато что за тема для элегии, - продолжал подтрунивать материалист. - Счастливый вы, ей-Богу, народ, сочинители: из всякой напасти извлекаете прибыль. Вот тебе и начало:

  

   О, слезы женщины любимой!

  

   или

  

   О, слезы девы дорогой!

  

   смотря по климату, какая потребуется рифма.

   - Остри, брат, остри! Элегию-то я, вероятно, напишу, кстати, воспользуюсь даже одним из предлагаемых тобою стихов; но поверь мне: будь ты на моем месте - самого бы ведь стала грызть совесть.

   - Не думаю; угрызений совести вообще никогда не следует иметь, потому что во всем виноваты обстоятельства, не мы. Что же до тебя, то ты вовсе не испортил своего дела, напротив, даже подвинул его: поцелуй - лучший посредник между влюбленными.

   - Да кто же влюблен!

   - Оба вы влюблены. Ты жаждал любви и вот нашел источник для утоления своей жажды. Что Наденька по уши втюрилась в тебя...

   - Тс! Пожалуйста, не так громко.

   - Что она влюблена в тебя, явствует из всего ее обращения с тобой. Стала бы она так безутешно плакать, если бы человек, обидевший ее, по ее мнению, так кровно, не был ей дорог? Маленький диссонанс, вкравшийся в ваше сердечное созвучие, даст тем рельефнее выказаться последующей гармонии. Насильно похитив у нее поцелуй, ты как бы дал ей этим право и на себя. Погляди-ка, как она теперь сама станет бегать за тобою.

   - Не верится что-то.

   - Смело верь. Где дождь, там и вёдро. Не разразись над вами этой грозы, вы, пожалуй, скоро прискучили бы друг другу; теперь атмосфера опять очистилась до поры до времени, и благодушничанья могут возобновиться. Если солнышка не видать покуда, то только потому, что оно кокетливо за облачком прячется.

  

   Подложив себе под ухо вместо изголовья руку, Змеин отдыхал после сытного пансионского обеда на своем диване. Теплый солнечный воздух, мягкими волнами вливавшийся из сада в открытые окна, располагал к лени и неге. На полу около дивана лежали недорезанная книга и ореховый нож. Но молодому материалисту не суждено было на этот раз воспользоваться послеобеденным покоем: в коридоре раздались быстрые шаги, дверь с шумом растворилась и вбежал Куницын. Окинув комнату быстрым взором, он приблизился к отдыхавшему и тронул его за плечо. Змеин открыл глаза и вопросительно уставился на неожиданного гостя.

   - Прошу извинения, если помешал вам, - начал тот, - но дело спешное, не терпящее отлагательств.

   Змеин оперся на локоть.

   - Пожар?

   - Не пожар, но...

   - Так помер кто скоропостижно?

   - И то нет...

   - Так что же? Не хотите ли присесть? Стулья у нас, как видите, имеются.

   - Благодарю-с, не до того. Чтобы обратиться прямо к делу: я надеюсь, что вы не откажете мне быть моим секундантом?

   Змеин с непритворным удивлением вымерил говорящего: не шутит ли он? Но темная туча, облегавшая чело правоведа, уверила его в противном.

   - Я - секундантом? Это два понятия несовместные.

   - А я рассчитывал именно на вас.

   - Бывают же фантазии! Если вам уже так приспичило драться, то отчего бы вам не обратиться с вашим предложением к Ластову?

   - Да с ним-то я и дерусь.

   - Гм, да, драться и быть в то же время секундантом противника - действительно, не совсем-то удобно. Но почему бы вам не пригласить одного из здешних немцев - они все заклятые любители дуэльных упражнений? Чего лучше Брони, дерптский студиозус?

   - Благодарю покорно! Я с этой немчурой не знаюсь. Так я могу рассчитывать на вас, m-r Змеин?

   - Чего для вас не сделаешь! Не знаю только, чем я заслужил такое предпочтение с вашей стороны: кажется, не давал к тому ни малейшего повода. Нельзя ли, однако, узнать, из-за чего у вас началось с ним дело?

   - Дело еще не начиналось; я только собираюсь вызвать господина Ластова.

   - Да за что же? Неспроста же так, здорово живешь?

   - Это до вас не касается, это мое дело.

   - Какой вы шутник. После этого вы, пожалуй, и противника вашего не посвятите в тайну вашей ненависти: "Дерись, мол, да и кончено, осерчал да и все тут, а уж за что, про что - узнает могила одна".

   - Вы, m-r Змеин, будто не знаете, что милый друг ваш позволил себе с младшей Липецкой?

   - Знаю - поцеловал ее. И отлично сделал: она пре-миленькая девочка.

   - Вы нарочно не хотите понять меня! Пусть бы он целовал ее, если бы имел на то право, а то ведь мы заключили контракт - помните, на Гисбахе?..

   - Оно конечно! Зачем же вы не заключили вашего контракта по установленной форме, на бумаге соответственного достоинства? Сами виноваты: кому же, как не правоведу, знать чиновные кляузы?

   - Да и с общечеловеческой точки зрения такой поступок был в высшей степени неделикатен, негуманен, когда со стороны девицы не было дано к тому ни малейшего повода.

   - А почем вы знаете? Да она уже тем виновата, что так мила. Губки у нее свежие, полные, так и просятся на поцелуи - вот вам и повод. Признайтесь-ка откровенно, любезнейший, что вам только до смерти завидно, что вы не первый догадались поцеловать такую душку? Да-с, что делать, опоздали. Теперь она уже так скоро не поддастся.

   Куницын скосил презрительно губы.

   - Остро, необыкновенно остро! Итак, позвольте же наконец узнать, могу я рассчитывать на вас или нет, согласны вы быть моим секундантом?

   - Итак, согласен; то есть согласен быть им, но не буду им.

   - Как понимать ваши слова? Опять остроумничаете.

   - Я хочу только сказать, что при всем желании с моей стороны мне не придется быть вашим секундантом, потому что Ластов настолько все-таки рассудителен, что не станет рисковать жизнью из-за таких пустяков.

   - Ну, так я найду себя принужденным прибегнуть к иным средствам!

   - Другими словами: "Двоим нам тесно на сей планете - или он, или я! А не хочет драться, так заколю из-за угла". Так, что ли?

   - Если угодно, так.

   - Ничуть не угодно! Закадычного моего друга собираются зарезать из-за угла, и чтобы мне это было угодно? Нет, уж лучше драться; там хоть шансы равны. Но вам, я думаю, все равно, теперь ли я схожу за ним или немного погодя?

   - А что?

   - Да так, соснул бы маленько.

   - Вам сон дороже чести вашего ближнего!

   - Да ведь драться Ластов не будет; так раньше, позже ли не драться...

   - М-r Змеин! Вы, как я вижу, изволите смеяться надо мною. Это может обойтись вам дорого.

   - Ой-ой, не замайте! - зевнул Змеин, поднимаясь с дивана. - Я не знал, что вы так кровожадны. Сию секунду несусь на крыльях мести. Позволите ли вы мне хоть одеться?

   - Оденьтесь, - угрюмо проворчал правовед, отходя к окну.

   - Где бы найти его? - говорил, облачаясь, Змеин.

   - Он, кажется, отправился по аллее с тетрадью под мышкой.

   - А, да - с альбомом. Хотел срисовать Интерлакен с того берега Аар. Ну-с, скажите-ка на прощанье: не жаль вам посягать на жизнь юноши во цвете лет, подающего великие надежды, которого сами вы еще так недавно считали своим лучшим приятелем?

   - Увольте, пожалуйста, от ваших нравоучительных сентенций, гп-г Змеин. Вы, надеюсь, взялись серьезно исполнить мою просьбу?

   - Еще бы. Нарочно надел башмаки, сюртук...

   - Так до свиданья. Теперь три четверти четвертого, - прибавил он, справляясь с часами. - Ровно через час, в три четверти пятого, я захожу опять сюда.

   - Можете. Для вящего удостоверения преступника в серьезности ваших намерений, не дадите ли вы мне с собою перчатки?

   Не удостаивая вопрошающего ответа, Куницын с достоинством вышел из комнаты.

   Виновника предстоящего кровопролития Змеин отыскал действительно на той стороне Аар, лежащим под тенистым деревом и рисующим в альбом женскую головку. Полюбовавшись некоторое время через плечо приятеля рождающимся произведением, принимавшим все более и более знакомые черты, Змеин промолвил:

   - Недурно.

   Живописец вздрогнул и рукавом накрыл рисунок.

   - А! Это ты?

   - Как видишь. Ты Интерлакен срисовываешь? Легкий румянец окрасил щеки Ластова.

   - Так, от нечего делать...

   - Что ж, очень может быть, что весь Интерлакен слился для тебя в одну эту личность. Знаешь, ведь я к тебе с уморительным предложением.

   - Да?

   - Все этот шут гороховый, Куницын. Вообрази... Да ну, отгадай для смеха, с чем он прислал меня к тебе? Ни за что не угадаешь.

   - Вероятно, с вызовом?

   - Как это ты догадался? И ведь что всего милее - меня прочит себе в секунданты! А? Что ж ты не помираешь со смеху?

   - Я этого ожидал: он сильно влюблен и вспыльчивого темперамента. Передай ему, что я принимаю его вызов.

   - Лев Ильич, поэт, что с тобой? Не для новой ли уж элегии? Дуэль уже сама по себе нелепость, а тут и причины порядочной нет.

   - Причины-то нет, но есть цель: пустить себе кровь. По крайней мере, я не нахожусь в необходимости обращаться за этим к цирюльнику: тот, пожалуй, пустил бы не слишком много; здесь количество ее в моих руках.

   - Другими словами, ты хочешь дать себя ранить?

   - Именно. Кровь все в голову кидается, как раз еще удар приключится. Да хочется и некоторую боль ощутить - хоть этим способом наказать себя.

   - Это в подражание средневековым монахам, истязавшим свое тело? Что ж, вольному воля. Ты дерешься, конечно, на холодном оружии?

   - Конечно. Из-за одного поцелуя жертвовать собою не приходится! - прибавил он с печальной улыбкой.

   - Ну, и из-за нескольких бы не стоило. А если правовед будет настаивать на пистолетах?

   - Он не имеет на это права: я вызванный и имею потому выбор оружия. Притом заметь: я дерусь не на рапирах, а на эспадронах - оно безопаснее.

   - Ну, за это хвалю. В секунданты себе ты, вероятно, возьмешь Бронна?

   - Да, а то кого же? Сейчас отыщем его.

   Удалый корпорант, которого друзья нашли в пивной за кружкой пенистого мюнхенского, был, видимо, тронут сделанным ему предложением.

   - За что спасибо, так спасибо! Позвольте угостить вас за то пивцом. Kellner, noch ein Paar Schoppen [Официант, еще пару пинт (нем.)]! Пускаясь в дальние странствия, я с баснословным сокрушением сердца оставлял родные поля брани, плохо надеясь на свою счастливую звезду; но Провидение, видно, сжалилось, послав мне вас. С кем же, господин Ластов, у вас дело?

   - С Куницыным.

   - С фертиком-то этим? Браво! Надеюсь, вы поддержите нашего брата-студента. Я на него, признаться зол: он как-то назвал мою корпоративную шапку арлекинским колпаком - я потребовал объяснения; он извинился незнанием моего студентского звания, ибо никогда, говорит, не видал еще таких баснословно пестрых шапок; но говорил он это с такой улыбочкой, что не могло быть сомнения, что он подтрунивает. Я махнул рукой: что связываться со всякою швалью! Но теперь я полагаюсь на вас, господин Ластов: вы отомстите за меня?

   - Извольте.

   - Благодарю вас. А секундант фертика кто?

   - Вот - Змеин.

   - Чудесно. Своя, значит, компания. Он отвел поэта в сторону.

   - Вы, конечно, на пистолетах?

   - Нет, на эспадронах.

   - Что вы! Ну, хоть на рапирах?

   - Нет, я на эспадронах дерусь лучше и потому выбрал их.

   - Ничего с вами не поделаешь. Извинения просить вы, разумеется, не намерены?

   - Нет.

   - А во сколько ударов вы полагаете назначить стычку? Конечно, не менее как в семь?

   - Мне все равно. Я уполномочиваю вас в этом отношении устроить дело по благоусмотренью.

   - Уж положитесь на меня: выторгую наибольшее число. Теперь оставьте нас одних с секундантом вашего противника: надо сговориться с ним насчет места и времени поединка.

   - Да разве мне нельзя быть при том?

   - Положительно нельзя. Как это вы, пробыв четыре года в университете, не знаете даже этого? Можете, впрочем, допить свою кружку.

   Ластов воспользовался последним советом и затем вышел.

   - Итак; - начал Брони, садясь против Змеина, - первым делом позвольте предложить вам вопрос: не раздумал ли ваш дуэлянт драться?

   Александр улыбнулся.

   - Если он раздумал, я так бы и объявил Ластову и вас вовсе не потребовалось бы. Поэтому вопрос ваш, по крайнему моему разумению, совершенно лишний.

   - Все своим чередом, сударь мой, все своим чередом; без формальностей нельзя.

   - Почему же нельзя?

   - Потому, что они - основной букет дуэли.

   - Для меня это слишком высоко. Ну, да все равно, давайте по пунктам. Вопрос теперь, вероятно, за мной?

   Корпорант сделал движение нетерпения.

   - Хотел бы я знать, чему вас учат в петербургском университете? Вы должны спросить меня: не решился ли мой дуэлянт просить извинения у вашего?

   - Хорошо-с: не решился ли мой дуэлянт просить извинения у вашего?

   - Да не то! С какой стати вашему дуэлянту, обиженному, просить извинения у обидчика?

   - А! Значит, наоборот: не решился ли ваш дуэлянт просить извинения у моего? Но опять-таки, к чему этот вопрос! Я и без того знаю, что Ластов не намерен просить извинения. Да и если б хотел - вы думаете, Куницын удовлетворился бы? "Извини, мол, что поцеловал красотку, до которой ни тебе, ни мне равно дела нет; никогда не буду".

   - А! Так вот причина их ссоры. В этом случае Ластову, конечно, не приходится просить извинения. Теперь новая статья: Ластов, как вызванный, имеет выбор оружия, и выбор его пал на эспадроны. Надеюсь, что дуэлянт ваш не может иметь ничего против этого?

   - Если Ластову предоставлен выбор, то что же может иметь против его выбора противник? По-моему, опять лишний вопрос.

   Брони, несколько задетый насмешливым тоном собеседника, насупил брови, однако воздержался от прямых знаков неудовольствия.

   - Теперь о числе ударов, - сказал он. - Я думаю, как искони принято, положить штук семь.

   - К чему такую кучу? Одного более чем достаточно.

   - Помилуйте! Видано, слыхано ли, чтобы люди дрались на один удар? Эдак нас всякий осмеет.

   - Осмеет-то осмеет, в этом нет сомнения, но осмеет не за малое число ударов, а за самые удары, то есть за дуэль. Ну, да чтобы живее покончить, накинем еще один: пусть будет два и дело с концом.

   - И я сбавлю маленько, - сказал корпорант, - хоть семь ударов и самое законное число, но так как вы человек такой несговорчивый, то надо уступить: порешим нанести - по три на брата.

   - По одному, я думаю, совершенно достаточно.

   - А если один из них будет побит оба раза?

   - Тем хуже для него: значит, дерется слабее противника, неужели и в третий раз подставлять спину?

   - Нет, как хотите, - перебил Брони, - а два удара - скандал; совестно и секундантом быть. Куда ни шло - пять.

   - Мы как торговки на рынке, - сказал Змеин. - Разве уж еще прибавить? Бог любит троицу.

   - Ну, да еще один? Четыре? Тогда уступка будет одинакова с каждой стороны.

   Змеин махнул рукой.

   - Будь по-вашему!

   - Насилу-то поладили! - вздохнул из глубины души удалый корпорант и сделал глубоки глоток из стоявшей перед ним кружки. - Теперь о месте стычки.

   - Проще всего, - предложил Змеин, - устроить дело на дому, в нашей комнате: недалече по крайней мере ходить.

   - Нет, против этого я положительно протестую. Во-первых, в комнате тесно и низко, а потом - что за дуэль в четырех стенах? Поединок должен происходить где-нибудь в баснословной просеке, тенистой, душистой, хоть бы за Ругеном.

   - Можно и за Ругеном. Только бы нас не накрыли? Ведь и здесь подобные шалости запрещены.

   - Насчет этого будьте покойны, отыщу такое место, куда никто не заглянет. А в котором часу быть делу?

   - Да этак после кофею...

   - Не поздно ли будет? Тогда уже много гуляющих.

   - По мне, хоть в четыре, в пять.

   - Вот это так; возьмем же среднее: в половине пятого. Еще один пункт: сколько взять с собою пива?

   - Это для отпразднования примиренья?

   - Нет, настоящее примиренье совершится уже дома, со всем комфортом. Но надо же подкрепляться и в антрактах?

   - Справедливо. Возьмите по паре бутылок на брата, всего, значит, восемь.

   - Десять, хотите вы сказать?

   - Как десять?

   - А посредника вы и забыли?

   - Да к чему же нам посредник?

   - Как к чему? Я, положим, буду уверять, что ваш дуэлянт ранен; вы будете настаивать, что не ранен; вот тут-то и нужен посредник.

   - Да ранен или нет - я всегда буду согласен, что ранен.

   - Э, так вы вот как! Теперь я настоятельно требую, чтобы был посредник.

   - А где вы возьмете его?

   - И точно, где его взять?..

   Брони погрузился в размышления над этим первостатейным вопросом.

   - Блестящая мысль, - сказал Змеин. - Отчего бы не пригласить нашего же брата-студента?

   - Кого это?

   - Да старшую Липецкую.

   Насмешливая улыбка появилась на губах корпор-ната.

   - Я и забыл, что у вас есть студентки. Да сильна ли она по части пива?

   - А разве это так необходимо? К тому же она лечится сыворотками, а таким больным воспрещаются всякие спиртуозные напитки.

   - Ради этого, пожалуй, можно сделать исключение. Не возьмете ли вы на себя труда переговорить с нею? Остальные хлопоты я в таком случае возьму на себя.

   - Bene. Но теперь и я со своей стороны намерен возбудить вопрос: не взять ли с собою доктора?

   - Бог с вами! К чему без надобности замешивать посторонних? В случае чего я сам сумею перевязать: не впервой.

   - А экипаж?

   - Ну, тот, пожалуй, еще можно взять. Кстати, туда уложить пиво.

   - А я запасусь квадратною саженью английского пластыря и наличным количеством носовых платков. Но где вы возьмете эспадроны?

   - Где-нибудь да выкопаю. Пойду сейчас отыскивать, - прибавил он, вставая и бросая на стол должные за пиво деньги. - До свиданья.

   - Смотрите, чтоб были потупее.

   - Напротив, чем будут они острее, тем легче потечет кровь.

   - И то правда. Кланяйтесь же и благодарите.

   Змеин пошел отыскивать экс-студентку. Нечего, конечно, прибавлять, что та приняла его предложение - быть посредницей - как нечто подобающее, вполне естественное.

  

   На следующее утро, ясное, солнечное, еще до половины пятого, все прикосновенные к предстоящему поединку собрались уже в столовой пансиона. На вопрос прислуживавшей им служанки: куда господа поднялись так рано? был согласный ответ:

   - Ins Grime.

   Перед окнами дожидались четырехместные дрожки. Брони вынес и уложил в них с осторожностью какую-то длинную вещь, завернутую в плед; затем не менее заботливо поместил на дне экипажа объемистую корзину, из которой лукаво выглядывала группа бутылочных горлышек.

   Укрепившись на скорую руку кофе, поднялись в путь. В экипаж сел один Брони, для охранения уложенных в нем сокровищ. Остальные следовали пешком. Куницын не выспался и потому был мрачен и молчалив; впрочем, не с кем было и говорить ему. Лиза и натуралисты болтали как ни в чем не бывало, так что никто из встречавшихся им экскурсантов не мог в них заподозрить траурную процессию к лобному месту.

   За малым Ругеном, на краю опушки, дрожки остановились. Выскочив из них, Брони велел кучеру обождать, передал Змеину плед с завернутыми в него таинственными вещами, сам завладел заветною корзиною и, став во главе процессии, углубился в чащу. Вскоре открылась перед ними небольшая лужайка, замкнутая кругом высокими деревьями. Солнце обливало свежую мураву своим полным светом и играло там и сям в невысохших брызгах утренней росы. Из чащи веяло прохладой и сыростью.

   Секунданты развернули пледы, и обнаружились четыре блестящих лезвия.

   - Сюртуки долой! - скомандовал Брони.

   - В их-то присутствии? - указал Куницын на Лизу.

   - Пожалуйста, не стесняйтесь, - заметила та, - я не так мелочна, чтобы показывать наивный вид, будто не знаю, что мужчины являются на свет не в платьях, и боюсь, что, скинув их, они сдерут с себя живьем кожу.

   - А в таком случае я с моим удовольствием, - сказал правовед, следуя примеру противника, который же сбросил с себя верхнее платье. - Я забыл, что вы материалистка.

   Секунданты вымеривали между тем длину оружия.

   - Приблизительно одного калибра, - сказал корпорант. - Выбирайте, господа.

   Противники взяли по эспадрону, секунданты также.

   - Брр, какой мороз; заметил Ластов, становясь в позицию. - Хорошо еще, что я в одних рукавах, а то можно было бы подумать, что трушу.

   Презрительная улыбка пробежала по лицу Куницына; но, воздерживаясь от всякого замечания, он поправил только в глазу стеклышко.

   - Что же, господа, - спросила Лиза, - так в шляпах вы и деретесь?

   - Оно практичнее, - отвечал поэт, - солнце не мешает, да и тумаки по голове не будут так ощутительны. Одно условие, милый мой, - обратился он к противнику. - Тебе, конечно, также не особенно желательно быть обезображенным; так я предлагаю, не бить в лицо. Хочешь?

   Правовед опять усмехнулся:

   - Жаль вам своей смазливой рожицы? Пожалуй, так и быть, не трону.

   - Я вовсе не нуждаюсь в твоем великодушии, - отвечал Ластов. - Кому из нас двоих, тебе или мне, дороже его смазливая рожа, - подлежит еще сомнению. Разница между нами только та, что я откровеннее тебя и высказал обоюдную задушевную мысль. Впрочем, если хочешь, я отсеку тебе нос; что я дерусь недурно, подтвердит тебе Змеин.

   - Да ведь я же говорю вам, что не имею ничего против вашего предложения. Вы хотите только выиграть время.

   - Нимало. Я к твоим услугам.

   Оружия врагов скрестились. Секунданты стали каждый за своим дуэлянтом, готовые предупредить вооруженною рукою всякий "незаконный" удар противной стороны. Посредница в ожидании предстоящего зрелища, расположилась на ближнем древесном пне.

   - Los [давайте (нем.)]! - скомандовал корпорант. Куницын быстро отделил эспадрон от неприятельского лезвия и ударил приму. Ластов спокойно и ловко отвел удар. Правовед замахнулся квартой - и та была отбита. Посыпался еще ряд метких ударов, отпарированных с тем же искусством. Куницын заносится опять квартой; Ластов парирует намеренно слабо, вражеское лезвие соскальзывает к нему на грудь - и на белоснежной рубашке его, ровно по середине груди, выступает явственная красная полоска. Раненый отскакивает два шага назад и опускает оружие:

   - Es sitzt [Остановитесь (нем.) ]!

   - Это вы, как секундант победителя, должны были закричать: "Es sitzt"! - наставительно замечает Змеину корпорант.

   - На следующий раз не премину. Но теперь не до того: где у нас пластырь?

   Правовед, подобно другим, хлопотал около своего побежденного противника.

   - Я надеюсь, что ты не опасно ранен? - спрашивал он заботливо, с великодушием победителя.

   - По крайней мере, не смертельно, - отвечал с улыбкою побежденный, пожимая ему с теплотою руку. - Однако, черт побери, кусается! - прибавил он, расстегивая запонку рубашки и распахивая грудь.

   Лиза даже ахнула: поперек груди зияла довольно широкая рана длиною вершка в два; кровь ручьем бежала из нее. Брони выхватил сверток пластыря и ножницы из рук Змеина и начал вымеривать рану.

   - Отойдите, господа, дело мастера боится. Вот если б вы, сударыня, достали водицы, чтоб обмыть рану; там, в корзине, между пивными бутылками, припасена одна и с водой.

   Девушка пос