Авенариус Василий Петрович - Современная идиллия

пешила исполнить поручение. Змеин между тем отвел своего дуэлянта в сторону.

   - Не покончить ли на этом? Забава, как оказывается, не совсем безопасная. Кровожадность ваша утолена, цель достигнута - was willist du, mein Liebchen, noch mehr [что вы, мой милый, хотите еще более (нем.)]?

   Правовед прищурился.

   - Вы это от себя или по поручению господина Ластова?

   - Нет, от себя. К чему лишнюю кровь проливать? Еще пригодится. Ведь может же на беду случиться, то на следующий раз будете ранены вы?

   Куницын призадумался.

   - Так и быть!

   Он направился к перевязочному пункту. Там молодой оператор, наклеивая пластырь на рану поэта, задавал последнему серьезную распеканцию.

   - Экая рана, подумаешь! Баснословно! Признайтесь-ка откровенно, что последняя ваша парада была скандалезна, из рук вон плоха?

   - Чистосердечно каюсь! - весело отвечал пациент. - Лизавета Николаевна, сделайте одолжение, налейте-ка мне vom edlen Gerstensaft [благородный напиток (нем.)], потеря крови ослабила меня.

   - Вы действительно бледнее обыкновенного, - сказала посредница, наклоняясь к заветной корзине, чтобы исполнить желание раненого.

   - Что вы? Не давайте! - остановил ее Брони. - Недостоин. Вы, государь мой, кажется, забываете, что обещались посвятить одну стычку и мне.

   - Вот следующую дерусь за вас. Только сами посудите, как же драться хорошенько, когда вы отказываете даже в крепительном напитке Гамбринуса?

   - Ну, Господь с вами. Сударыня, налейте ему Шопена. Так смотрите ж, не ударьте в грязь лицом.

   - Если тебе уже очень не по душе, - небрежно обратился к поэту подошедший в это время Куницын, - то, пожалуй, перестанем; я не настаиваю непременно на продолжении rencontre'a [дуэли (фр.)].

   Ластов взглянул на своего секунданта и покачал отрицательно головой.

   - Нет, не могу. Долг платежом красен.

   - Что я вам говорил? - отнесся к правоведу Змеин. - Еще рьянее вас. Но я все-таки не понимаю тебя, Ластов? Сам же говорил вчера...

   - То вчера, теперь я связан кружкою баварского. Повремените, господа: расклеился, так не сейчас и склеить. Wird's bald, Herr Leib und Magenflicker [Это скоро, г-н пильпирующий тело и живот (нем.)]?

   - I's ist schon [Скоро уже (нем.)], - отвечал хирург, окончательно нажимая платком края пластыря.

   Лиза подала обоим по шопену пенистого пива.

   - Александр Александрович, желаете?

   - Позвольте.

   Куницын отказался. Трое университетских чокнулись кружками и потом опорожнили их разом.

   - А! Силы возвращаются, - сказал Ластов. - Aux armes, citoyens [К оружию, граждане! (фр.)]!

   Враги и сподвижники их стали опять в позицию. Стиснув с решительностью зубы, Куницын, не дождавшись условного "Los!", выпал убийственною секундой. Ластов предвидел удар и, отпарировав его с силой, ответил в свою очередь легкой квартой. Правовед дрался недурно и отбил ее по всем правилам фехтовальной школы. Упало с той и с другой стороны еще несколько ударов. Но в то время как правовед приходил все в больший азарт, и каждый удар его имел явною целью чувствительно поразить противника, этот последний отбивался играючи, словно тросточкой от стаи мух, и если сам наносил иногда удар, то так легко, что Куницын, при всей своей горячности, мог отпарировать его. Около пяти минут уже длилась битва - ни с той, ни с другой стороны не было ни царапины.

   - Что же вы наконец? - шепнул за спиною Ластова нетерпеливый голос. - Вы забываете, что деретесь за меня.

   - Смотрите же, - отвечал тот. - Это за моего секунданта!

   И, привскочив на аршин от земли, он ударил сильнейшую приму через голову и затылок противника. Шляпа упала с головы правоведа, и гибкое неприятельское лезвие со свистом проехалось по его спине.

   - Ай! - невольно вскрикнул он, поднося к губам левую руку. Он держал ее, в продолжение всего боя, как следует, за спиною, и эспадрон Ластова, хлыстнув его по спине, избороздил и ладонь этой руки его.

   - Das sitzt! - поспешил возгласить Змеин, чтобы загладить прежнюю оплошность.

   - Опять невпопад! - укорил дерптец. - Теперь ваш же дуэлянт ранен, а вы, вместо того, чтобы отстаивать его, говорить, что это пустяки, что нет никакой раны, первые же кричите: "Es sitzt!".

   Закусив от боли и негодования губу, правовед обвертывал платком пораженную руку.

   - Да покажите же баснословный вы господин, - сказал Брони, - может быть, лучше, наложить кусочек пластырю.

   Правовед распутал повязку и показал ладонь. Поперек ее, от одного конца до другого, тянулся легкий шрам, из которого в нескольких местах выступали крупные капли крови.

   - Вишь, тоже красная, - заметил иронически корпорант. - Я всегда слышал, что у аристократов синяя. Господин Змеин, потрудитесь залепить эту безделицу. Вы секундант, а не заботитесь о благосостоянии своего дуэлянта.

   - Не забочусь? - отвечал с важностью Змеин. - Вы думаете, это у него единственная рана? Неrr von-Kunizin, Advocat aus St.-Petersburg, - извольте показать спину. - Он повернул правоведа вокруг оси. - Нет, что-то не видать; должно быть, один синяк, рубашка цела. А я так и думал, что распадетесь пополам - так звонко свистнуло.

   - Пожалуйста, приберегите ваши остроты для других, - отвечал с раздражением Куницын.

   - Ну, батенька, удружили! - говорил корпорант, ударяя по плечу поэта. - Никогда, ей-ей, ничего подобного не видывал. Это ведь вы за меня? Ха-ха! Молодчина! Теперь выпивайте хоть весь запас пива - не осерчаю. Знаете, мне хотелось бы выпить с вами брудершафт? Давайте, а?

   - С удовольствием. Лизавета Николавна, позвольтека нам еще по шопену.

   Лиза подала им по бутылке.

   - Можете и так. Не думала я, что низойду на степень маркитантки!

   Продев руки, как должно, одну под другую, молодые люди выпили каждый свою бутылку и поцеловались потом три раза.

   - Важно! - причмокнул Брони. - Теперь, значит, на ты? Как-то баснословно-отрадно, знаешь: есть около тебя братская душа.

   - До свадьбы заживет, - говорил Змеин, окончив операцию бинтования руки правоведа. - Теперь, я надеюсь, вы удовлетворены? Можно, наконец, домой.

   - Менее, чем когда-либо... - отвечал мрачно и отрывисто Куницын, которого, видимо, подмывала мысль о понесенном им унизительном поражении.

   - Не перестать ли нам? - предложил и подошедший в это время Ластов. - Я, со своей стороны, не имею уже большой охоты драться.

   - А! Струсили. Теперь поздно. Была честь предложена - отказались. Узнайте же, что значит шутить со мной! Назначено четыре coups, было всего два, следовательно, я имею полное право требовать от вас продолжения дуэли. Берите шпагу и не тратьте лишних слов.

   - Как знаете, - отвечал Ластов, поднимая с земли эспадрон.

   И бой возобновился. Но эта стычка прекратилась еще скорее предыдущих.

   - Вам жаль своей физиономии, так вот же вам! - вскричал разгоряченный правовед и, замахнувшись квартой, тут же переменил направление оружия в секунду, чтобы, обманув таким образом противника, нанести ему полный удар в щеку. Поэт вспылил и отбил злонамеренный удар со всей энергией. Но парада его была так сильна, что эспадрон Куницына отлетел далеко в сторону, а лезвие вражеского оружия, неудержимого в своем стремлении, вонзилось в его распростертую руку, несколько выше кисти. Кровь бойким фонтаном забила из свежей раны.

   - Das sitzt! - решил Брони и бросился за водой и пластырем.

   Все столпились вокруг пораженного, и Лиза поспешила обвернуть ему руку собственной косынкой.

   - Кажется, артерию захватило, - заметила она с видом знатока.

   - Извини, голубчик Куницын, пожалуйста, не сердись, - умолял перепуганный Ластов, - право, невзначай.

   Раненый хотел что-то ответить, но вдруг закрыл глаза, опустил голову и пошатнулся: с ним сделалось дурно. Его схватили под руки. Возвратившийся с необходимыми врачебными средствами корпорант вылил ему на голову полбутылки воды, и когда больной очнулся, то принялся за необходимые омовения и заклеивания, перевязал ему руку несколькими платками и, накинув ему на плечи плед (по случаю забинтованных рук нельзя было надеть на него верхнее платье), решил:

   - Домой.

   Никто уже не возражал. Ластов хотел было повести своего врага-инвалида под руку, но тот высвободился и отвернулся.

   - Оставьте... Мы с вами еще разделаемся...

   - Оставь его на мое попечение, друг Leo Leonis, - сказал Брони, - лучше пособил бы господину Змеину подобрать воинские принадлежности. Вот если г-жа студентка не откажется отвести его со мною к рожкам...

   - Ах, нет, зачем же, я и сам... - проговорил правовед, оправляясь, но тут же опять пошатнулся, так что спутники должны были его поддержать. Он с горечью улыбнулся. - Нет, что-то не того... нейдет... Я чувствую, что дело плохо... У меня, Лизавета Николаевна, есть к вам последняя просьба: если б я не пережил своей раны, то скажите вашей сестрице, чтобы принесла цветов на мою могилу.

   Лиза расхохоталась:

   - Ну, вы еще не совсем безнадежны; потеря крови настроила вас элегично.

   - Напрасно вы его утешаете, - вздохнул Брони, - дела уже не поправить: дома ждет нас баснословный завтрак в честь примирения, а господину Куницыну в настоящем его положении едва ли можно выпить основательно. Нет, сударь, я от души соболезную о вас.

   Пока Ластов одевался, Змеин завернул в плед эспадроны и подобрал пустые бутылки и кружки, разбросанные по полю битвы; Ластов перекинул через плечо платья Куницына, и они отправились за другими.

   - Ты напоминаешь мне лошадь в басне, - заметил Змеин. - Гордый, статный конь потешался над уродом ослом. Когда же с осла содрали шкуру, то надменного же коня накрыли ею.

   Ластов, занятый серьезными мыслями, не отвечал.

   - Что если я его ранил опасно? - проговорил он.

   - Едва ли. Обморок сделался с ним по слабой натуре. Но я очень доволен, что он наказан: не рой другим ямы; зачем не удовольствовался первым дебютом.

  

   Случай с Куницыным не произвел в пансионе R. никакого шума. Лица, участвовавшие в вышеописанной маленькой драме, понятным образом, об ней умолчали; по отрывочным же данным, никто не хотел, да и не думал доискиваться до истины.

   Когда около восьмого часу пансионеры, сидевшие в столовой за утренним кофе, завидели в окошко медленно подъезжающие дрожки и с трудом вылезающего оттуда, завернутого в плед правоведа, кто-то из них обратился к входящему в это время Змеину с вопросом:

   - Что, скажите, с вашим соотечественником?

   - Да так, ушибся маленько, - объяснил Змеин.

   - Где ж это? Упал, что ли?

   - Н-да. Собирались мы, видите, спозаранку на Руген, со всевозможным провиантом, чтобы позавтракать в зелени. Были с нами барышни, а барышни, сами знаете, какой народ: как забьют себе что в голову, никакой палкой не вышибешь. Захотелось же одной из них во что бы то ни стало понюхать цветочек, который рос как раз над обрывом: достань ей его да достань, чудно, должно быть, пахнет. Ну-с, соотечественник-то наш, воплощенная рыцарская натура, и пойди доставать. Как нагнулся - земля под ним тара-рах! И совершил кувырколепие.

   - Скажите! И больно расшибся?

   - Да, кажется, есть-таки. Особенно пострадал руками, потому что брякнулся на четвереньки.

   - А цветок-то что же? - вмешалась наивная немочка.

   - На счет него можете быть спокойны: хотя и слетел также вниз, но остался цел и невредим и доставлен по принадлежности.

  

   - Doch die Katze, die Katz ist gerettet!

   [Но кошка, но кошка спаслась (нем.).]

  

   весело подхватил входивший в это время Брони.

   - Вот молодость! - заметил один из присутствующих, сухой старичок. - Вперед поостережется. И со мною, признаться, случился в юности подобный же пассаж...

   И обществу волей-неволей пришлось выслушать "подобный же пассаж". Тем и кончились толки о Куницыне.

   Врач, призванный к больному, осмотрел его руку, успевшую уже порядком опухнуть, чуть заметно улыбнулся на объяснение: что "занозился, мол, об острый камень", и прописал ледяные примочки.

   - На молчаливость мою вы можете положиться, - отозвался он, лукаво прищурясь на просьбу больного говорить о его случае как можно менее, - кому какое дело, к какому разряду минерального царства принадлежит злополучный камень, о который вы занозились: у всякого смертного свои камни преткновения.

   И надо отдать честь прозорливому сыну Эскулапа: он свято сдержал свое обещание, хотя, быть может, тому содействовало и немаловажное повышение завизитной платы.

   Если мы сказали, что никто из посторонних в пансионе R. лиц не известился об истинном ходе дела, то не выразили этим, что вообще никто, кроме действующих лиц, не узнал о поединке; было еще два не совсем посторонних лица: Моничка и Наденька, которые вскоре также сделались соучастницами в тайне. Чутье влюбленных, как известно, не менее тонко, как у легавых собак, и потому, как только передали Моничке эпизод о падении правоведа со скалы, она мигом смекнула, что тут что-то неладно, есть какая-то несообразность. Она обратилась сначала к Лизе не скрывать от нее ничего; когда же та повторила ей сказку Змеина, земля загорелась под ногами бедной влюбленной, и, с решимостью "d'une fille completement emancipee [Девушка полностью эмансипированная (фр.)]", она кинулась в комнату возлюбленного. На стук ее в дверь послышалось обычное "Herein!", и, с самосознанием вскинув головку, она последовала призыву.

   Больной полулежал на диване, подпертый с боков подушками. На полу перед ним сидела горничная и прикладывала лед к руке его, распростертой на стуле.

   - Pardon, если я вхожу к вам так, sans fafons [без стеснения (фр.)], - начала скороговоркой Моничка, - но я услышала о вашем несчастии...

   - Не знаю, как и выразить вам мою признательность, - отвечал, приподнимаясь с подушек, правовед. - Вы - первая, навещающая меня в моем isolement [Уединении (фр.).]. Я подал бы вам стул, но видите - не в состоянии: Прометей к скале прикованный. Anna, bringen Sie doch dem Flaulein einen Stuhl [Анна, вы даже можете принести девушке стул (фр.)].

   - Nein, nein, lassen Sie sich nicht storen [Нет, нет, вы не можете мешать (нем.)], - предупредила барышня служанку, собиравшуюся уже исполнить приказание молодого человека. - Прислуга здешняя понимает по-французски, так поневоле приходится говорить по-русски, - продолжала она, присаживаясь у изголовья правоведа. - Вас ранили, m-r Куницын, ранили в дуэли; пожалуйста, не отпирайтесь, не повторяйте этой невероятной истории о падении d'un rocher.

   - Гм, чем же она невероятна?

   - Да всем. Во-первых, с какой стати вставать вам в пять часов, когда ни Наденька, ни я не были de cette partie de plaisir [Участниками этого веселья (фр.)]?

   - Et puis [А далее (фр.)]?

   - Puis - ведь с вами не было других дам, как Лиза?

   - Нет.

   - Так вообразимо ли, что Лиза, эта отъявленная флегматка и прозаистка, прельстилась так на цветок, чтобы тревожить из-за него других? Нет, не скрытничайте, у вас был rencontre, и я знаю даже, с кем.

   - С кем же?

   - Да с этим противным Ластовым.

   - Напрасно было бы, m-lle, скрывать от вас истину; вы так проницательны...

   - Ага, сознались... Анна, вы, я вижу, устали, - обратилась она к горничной по-немецки. - Дайте-ка, я заменю вас, после можете воротиться.

   Куницын с благодарностью преклонил голову.

   - Вы слишком любезны, m-lle. С моей стороны, было бы верхом безумства отказаться от такой чести. Anna, thun Sie, wie das Fraulein sagt [Анна делайте, как говорит девушка (нем.)].

   Служанка посмотрела с недоумением поочередно на каждого из них, потом встала и, проговорив: "Wie Sie befehlen [Как cкажете (нем.)]" - сделала кникс и вышла.

   Моничка присела на ее место и взяла в руку кусок льду.

   - Ah, mais c'est bien froid [Ах, но это очень холодно (фр.)].

   - Видите; откажитесь-ка лучше от роли сестры милосердия, которую взяли на себя в порыве великодушия, - возразил по-французски же правовед.

   - Ах, нет, как же можно. Вам, я думаю, еще холоднее, на пылающую-то рану. Если б вы знали, как я зла теперь на этого гадкого университанта...

   - Да вы не думаете ли, m-lle, что ранен один я? О, нет! Как я изрезал ему грудь!

   - Да? Но это премило с вашей стороны! Ведь он, я думаю, страшный трус; верно, отказывался сначала драться?

   - Да, то есть ни за что не соглашался на пистолеты: на шпагах, говорит, не так опасно. Хе, хе!

   - Ах, какой стыд! И вы же поплатились? После этого я его не только ненавижу - я его презираю! Попадается мне сейчас на лестнице и свищет во всеуслышанье, как ни в чем не бывало - точно извозчик! Мужик этакий... Верно, пойдет еще хвастаться перед Наденькой, что победил вас; а она, дурочка, влюбленная в него, как курица, как раз и поверит! Она не в состоянии постичь все благородство вашего поступка... Ведь вы за тот поцелуй?..

   - Да...

   - Ну, вот, а она, я уверена, не решится даже заглянуть к вам, хоть бы из признательности: маленькие девочки считают это неприличным!

   Больной посмотрел на свою самаритянку искренне благодарными глазами.

   - А вы не сочли этого неприличным? Знаете ли, m-lle, что вы в некотором роде ангел? Позвольте поцеловать вам ручку; ей-Богу, от чистого сердца.

   Моничка просияла.

   - Следовало бы отказать, но как вы больны, а больным не велят отказывать в их желаниях...

   И маленькая, изящная ручка была поднесена к губам правоведа; те крепко прильнули к ней.

   - Ну, довольно, m-r Куницын, довольно... А сама не отнимала ее.

   - Вот так, благодарю вас, - сказал он. - Мы говорили о вашей кузине. Поверите ли, когда я восхвалял ей Париж, она - что бы вы думали? - пожала плечами.

   - Ну да, ребенок, я ведь говорила - ребенок; где же ей! Ах, m-r Куницын, ведь дивно, должно быть, в Париже? Как я завидую вам и всем, побывавшим там.

   - Да, недурная местность, весьма и весьма изрядная; имеете полное право завидовать. Вся атмосфера Парижа пропитана каким-то живительным эликсиром; вдыхая ее, заметно перерождаешься, делаешься чем-то лучшим, высшим. Каждая малость, каждое, так сказать, дрянцо носит на себе отпечаток цивилизованности. Хоть бы гарсоны в отелях. Я останавливался последний раз в Луврской; так моего гарсона звали не Захаром или Никифором, а Альфонсом! Каково имечко?

   - Ах, да, какое музыкальное. Так и напоминает: Alphonse Karr!

   - Именно. В своем франтовском фраке, снежно-белом галстуке он не уступал в грации любому комиль-фо, а чисто французский выговор, а выраженья... Не "papillon", a "papiyon"! Прелесть! Я даже боялся заговаривать с ним, должен был обдумывать каждое слово, чтобы не срезаться. Между тем я, как вы, вероятно, замечаете, изъясняюсь по-французски не очень-то дурно?

   - Вы говорите бесподобно, упоительно, m-r Куницын.

   - А то возьмите прачку, - продолжал он, - простую прачку. Ну, что такое в сравнении с нею наша доморощенная Матрена, Марья? Толстая, неповоротливая! Ее и назвать-то нельзя иначе, как Матреной. А тут - стучатся к вам в дверь (уже по одному стуку вы угадываете благовоспитанную ручку), вы приглашаете: "Entrez", и влетает к вам легкая, как зефир, грациозная вторая Тальони. Вы недоумеваете: кто это? В самом ли деле не более как прачка, или одна из гордых фей Сен-жерменского предместья?

   - И верно, кокетничали с нею? - перебила Моничка. - Фи, с прачкой! Как она там ни будь грациозна - все прачка.

   - А, нет. Вы узнайте сначала, что такое француженка-прачка, а потом и судите. Правда, красавиц в полном смысле слова между француженками и не ищи. Например, таких, как вы, положительно нет...

   - Вы льстите!

   - Нет, серьезно. Но лица у них всегда необыкновенно выразительны, и какой вкус в нарядах, что за манеры...

   - Ну, хорошо, оставьте в покое своих прачек и расскажите что-нибудь про самую жизнь в Париже.

   - Да, что до жизни, то можно без преувеличения сказать, что одни французы раскусили эту замысловатую дилемму. Прохаживаетесь вы по итальянскому бульвару, а народ вам навстречу - не идет, нет - прыгает, порхает, поет, хохочет. "Мы живем для наслаждения, - читаете вы на этих беззаботных, довольных лицах, - бери пример с нас, о странник, и будешь счастлив!" И как умно они умели воспользоваться всеми усовершенствованиями по части жизненного комфорта, чтобы превратить свой Париж в восьмое чудо мира, в настоящий сказочный замок Шехеразады. Это я называю цивилизацией! Недаром величают они себя "la grande nation [великий народ (фр.)]". Вокруг вас только роскошь и блеск, жизнь и наслаждение. Чего стоит один обед у "Trois Freres-ProveriQaux"! Насладись и умри! - как сказал Прудон. Я всегда с особенным удовольствием вспоминаю один случай... Подают мне там бутылку вина. Не глядя на ярлык, наливаю стакан, пробую. "Lacrymae Christi", - говорю гарсону. "Точно так," - подтверждает он, кланяясь с знаками уважения. Пью еще: "48-го года", - решаю опять.

   Человек даже ахнул от удивления: вино было действительно 48-го года.

   - Скажите! - изумилась Моничка.

   - Можете представить, как я сам-то обрадовался. Но, само собою, узнавать вино можно только в неиспорченном виде... Когда-то наша бедная Россия достигнет хоть тени всего этого!

   - Ах, m-г Куницын, и не упоминайте об ней!

   - А театры?..

   - Вы, милый мой, рассказываете так увлекательно, что взяла бы да полетела туда. Что ж это наши сидят в этой скучной Швейцарии!

   - И все это у них в колоссальных размерах, - продолжал повествователь, довольный уже тем, что нашел внимательную слушательницу, - всякая безделушка бьет в глаза. Идете вы, примерно, по Пале-Роялю - в окнах магазинов только бархат да золото, золото да бархат. Что есть у них лучшего, все на показ. Если бы можно было, то хорошенькие продавщицы и свои очаровательные личики выкладывали бы на окна. Итак, говорю я, все в колоссальных размерах. Лежит, папример, груда не груда - целая гора брелоков для часов, микроскопических каких-нибудь биноклей, а посмотрите в такой бинокль, увидите прелюбопытную фотографию. Вот и у моих часов, как видите, привешена такая штучка.

   - Можно взглянуть?

   - Да вы, пожалуй, рассердитесь.

   - Так что-нибудь нехорошее?

   - Напротив, очень хорошее; а впрочем - как знаете.

   Моничка отцепила часы от жилетки молодого денди и поднесла привешенную к цепочке крошечную зрительную трубку к глазу.

   - Ах, какой вы! - пролепетала она, вспыхнув и быстро опуская часы с замечательным брелоком.

   - Ха, ха, ха! - смеялся правовед. - Что же в этом дурного? Ведь и себя же вы видите иногда в подобном туалете. Никто не родится на свет в платьях.

   Опустив личико, бы не рассмеяться, Моничка вложила часы обратно в жилетку их владельца и, закусив губу, принялась вновь с усердием прикладывать лед к руке его.

   - Есть, правда, одна слабость у французов, - заговорил опять Куницын. - Они не очень опрятны там, где этой опрятности нельзя сразу заметить. Встречается вам, например, барыня, разодетая в пух и в прах. Вы опять недоумеваете: прачка это или герцогиня? Но тут порывом ветра поднимается рукав ее - нет, видно, не прачка, а герцогиня: вашему взору открывается рукавчик, давно жаждущий капитальной стирки. Но эту слабость, по-моему, можно вменить им только в достоинство, потому что, пренебрегая невидимыми частями своего туалета, они имеют возможность тем тщательнее заниматься своей внешностью для достижения в ней того совершенства, которым мы, русские, можем только любоваться, но до которого нам далеко, как до неба.

   Так ораторствовал правовед, а Моничка благоговейно внимала ему, прикладывая ему с самоотвержением истинной сестры милосердия лед к больной руке, хотя пальчики ее, сперва покраснев, потом посинев, почти и окостенели уже от холода.

  

   Утро. Поэт сидит в своей комнате за столом, перед открытым окошком. Склонившись головою на левую руку, он мечтательно заглядывается на снежную, облитую солнечными лучами Юнгфрау. В правой руке у него перо, под рукою - бумага, испещренная иероглифами, зачеркнутыми, перечеркнутыми и иногда опять возобновленными рядом точек снизу. Тут выведена особенно старательно, с замысловатыми завитушками, одна какая-нибудь буква, там набросан очерк человеческой или лошадиной головы. Поэт беседует с Музой.

   - Herr Lastow... - раздался за его спиною робкий голос.

   Поэт не слышит: он напел требуемую рифму, склоняется над бумагой и, как бы опасаясь, чтобы стих не выскользнул у него угрем из рук, торопливо набрасывает четыре строчки. Затем, с самодовольным спокойствием, перечитывает вполголоса написанное.

   - Herr Lastow! - повторил громче голос. Ластов оглянулся. В дверях стояла Мари, бледная, убитая. Он подошел к ней и поднял ее подбородок.

   - Что с тобою, милая?

   Она раскрыла дрожащие губы, хотела что-то ответить и, не произнеся ни слова, отвернулась. Поэт находился в самом приятном расположении духа: удачно найденный стих развеселил его; ему стало жаль девушку.

   - Обидел тебя кто? Скажи - я накажу его. Мари взглянула на него: в темно-бархатных глазах ее плавали слезы. Она силилась улыбнуться.

   - Накажите же себя самого!

   - А! Так это я виноватый?

   - А то кто же? Удивляет меня только, как вы и теперь не вздыхаете у ног своей обожаемой.

   - Ты, стало быть, знаешь?..

   - Что вы целовались с ней? Как не знать! Сама же мне рассказала...

   - Сама?

   - Не знала, кому поведать свое горе, и меня выбрала... Нашла кого!

   Мари заплакала и закрылась руками.

   - Перестань, душа моя. Я ее люблю, точно; но и тебя я не менее люблю. Сердце мое так обширно, что вмещает в себе вас обеих.

  

   Du liebes, kleines Madchen,

   Komm an mein grosses Herz...

   [Ты любишь, маленькая девочка,

   Приди в мое большое сердце (нем.)]

  

   И он хотел обнять ее. Швейцарка высвободилась.

   - Оставьте... Вам бы все надсмехаться...

   - Ничуть, дорогая моя, я серьезнее, чем когда-либо. Дело очень простое: я жаждал любви; боги послали мне разом и тебя, и ее: виноват ли я в такой благодати? И к тебе, и к ней мое сердце возгорелось чистою страстью, и в обществе которой из вас я нахожусь, та в тот миг мне и дороже. Теперь я, например, весь твой...

   И он снова обнял ее. Она уже не противилась.

   - Да разве можно любить двух разом? - прошептала она только.

   - Как видишь. Собственно говоря, люблю я всегда только одну: теперь, когда я с тобою, я и думаю только о тебе.

  

   Du-Du liegst mir am Herzen,

   Du-Du liegst mir im Sinn,

   Du-Du machst mir viel Schmerzen,

   Weisst nicht, wie gut ich Dir bin.

   [Ты-ты в моем сердце едина,

   Ты-ты лишь на одна на уме,

   Ты-ты моих мук лишь причина,

   Не знаешь, как люба ты мне (нем.).]

  

   Ну, засмейся!

   Мари сквозь слезы улыбнулась.

   - Ну, еще на грош!

   Мари засмеялась.

   - Вот так. Теперь, для полного мира, поцелуемся.

   Она дала поцеловать себя. Называя ее всевозможными нежными именами, молодой человек усадил ее на диван; потом стал перед нею на колени. Луч радости осветил бледные черты девушки.

   - Так вы меня еще немножко любите? Вы теперь не думаете об ней? Вы... ты теперь мой, весь мой?

   - Твой, милая...

   - Ты мой, мой?..

   Обеими руками обхватила она его голову и сжала ее так крепко, что Ластов даже вскрикнул.

   - А! То-то же! Видишь, как я люблю тебя. Знаешь, с какого времени ты полюбился мне?

   - С какого?

   - С первого же дня. Помнишь, ты расписался в книге: "Naturfuscher", и когда я спросила: что ж это такое? - ты объяснил мне, что срываешь все хорошенькие цветочки... "Уж не сорвет ли и меня?" - мелькнуло у меня в уме.

   - Ишь, какая! - засмеялся молодой человек. - Так ты знаешь, что ты хорошенькая?

   - Да ведь сам же ты, милый мой, уверял меня в том? - был наивный ответ. - И мог ли ты, такой умный, такой красавец, полюбить некрасивую?

   - Аргумент неопровержимый!

   - Вот ты и говоришь мне: "Берегитесь, моя милая, чтоб и вас не постигла та же участь". Я, разумеется, покраснела, а ты нагнулся над чемоданом и говоришь: "Не краснейте: я не буду больше смотреть". Такой шутник! Тут у меня и дрогнуло сердечко, точно что кольнуло, так и хотелось броситься к тебе. "Какой он интересный! - подумала я и взглянула на тебя. - Да и что за милашка!" Душка ты мой, душенок!

   Она наклонилась к нему и, как дитя, обвила его шею руками.

   - А помнишь, как ты спрашивал меня, нравится ли мне Вертер? Я очень рассердилась, когда ты назвал его плаксой. Ведь в тебе я видела своего Вертера, ты был такой бледный, красивый, да такой милый... Как же мне было не сердиться, когда ты бранил самого себя?

   - Бедная моя! - вздохнул поэт.

   - Я бедная? Нет, сударь мой, я богатейшая, ух, какая богатая: ты ведь мой!

   Она прижала его к себе со всем жаром молодой, несдержанной страсти.

   - Ах, я и забыла, зачем пришла к тебе! - спохватилась она вдруг и залилась светлым смехом. - Этот Advocat aus St.-Petersburg хочет видеть тебя.

   - Куницын?

   - Да, зайти просил. Совсем из головы вон. А все ты, мой голубчик! Ну, прощай, до свиданья.

   Она порхнула к двери.

   - Разве так прощаются? - спросил с шутливым укором Ластов.

   Девушка вернулась к нему:

   - Ненасытный! - и, звонко поцеловав его, скрылась из комнаты.

   Как бы удивилась она, если б увидела облако, осенившее тотчас по ее уходе чело возлюбленного; но удивление это перешло бы в ужас, если б она заглянула в его душу: там прочла бы она неумолимое решение: "Полно шалить-то! Покончить поскорее: помириться с Куницыным, с Наденькой - и куда глаза глядят".

   Правовед принял своего недавнего врага вполне дружелюбно.

   - Спасибо, что зашел, - начал он, - я подал бы тебе руку, да видишь - не могим.

   Обе руки у него были еще забинтованы.

   - Ничего, мы и так, - отвечал Ластов, пожимая с осторожностью кончики пальцев правой руки больного, выглядывавшие из-под перевязи.

   - Я, Ластов, рассудил, что нам, собственно, не из-за чего враждовать, и потому полагал бы дуэль нашу считать оконченною, хотя и остается еще один coup. Как ты думаешь?

   - Совершенно с тобою согласен. Но что возвысило так барометр? Не являлась ли к тебе Наденька с уверениями в вечной любви?

   Куницын беспокойно повернулся на диване.

   - Нет, Наденьки-то не было... Хотя, правду сказать, ей бы и ничего не значило заглянуть разок: рискуют из-за нее жизнью, некоторым образом кровь проливают, как выразился капитан Копейкин, а она себе и в ус не дует.

   - Не дует, потому что...

   - Не имеет усов? - сострил правовед.

   - Нет, может быть, она ничего и не знает...

   - О дуэли-то? Сказал, брат! Чтобы из-за девушки дрались, и она об этом не знала? Моничка же догадалась; а если Наденька не так сметлива, то кузина не утерпит передать ей... Да что мне, впрочем, в Наденьке? Она, как я тебе когда-то говорил, незрелый крыжовник; теперь же я убедился, что она крыжовник до того незрелый, что очень легко схватить холеру. Нет, покорно благодарим-с!

   - Слава Богу, - вздохнул Ластов, - разошлись наконец во вкусах. Кто же произвел эту благоприятную перемену? Не Саломонида ли?

   - Да если б и Саломонида? Тебя, кажется, очень забавляет это имя? Оно, в самом деле, некрасиво. Но Моничка, по моей просьбе, решилась изменить его и называться вперед Семирамидой.

   - Гм...

   - Что гм? Да, милый мой, промахнулись мы с тобою, не понимаю, где у нас были глаза! Ведь это такой клад...

   - Кто? Моничка, то есть Мирочка?

   - Да, Мирочка, да. Если б ты видел, как она печется обо мне: прочитывает мне вслух, прикладывает лед к моей ране, даже отморозила себе один палец... Друг мой, что у нее за руки! Белые, пухлые с ямочками... sapristi [ей-Богу (фр.)]. Только бы гладить да целовать...

   - А ты пробовал их гладить и целовать?

   - Н-нет, то есть видишь ли, я обещался не болтать, ну, да тебе можно... а, братец ты мой, дал же ты маху! Не умел воспользоваться таким сокровищем! Она предоставлялась тебе в силу гисбахского договора - ты не хотел, не сумел схватить счастье за шиворот, теперь плачь не плачь - не воротишь.

   - Покуда я не имею, по крайней мере, ни малейшего поползновения плакать. Ведь Наденьку ты оставляешь мне?

   - Всю как есть, mit Haut unci Haar [С кожей и волосами (нем.)]. Как представлю я ее себе, какою она будет через лет десяток - так дрожь и проберет! Непременно пойдет в матушку, расплывется во все концы, как холмогорская корова! Брр! Ненавижу толстых! Но - de gustibus non est disputandum .

   - Именно. Поэтому, я думаю, лучше не хулить чужого предмета. Я не трону Мирочки, ты оставь в покое Наденьку. De gustibus non est disputandum [О вкусах не спорят (лат.)].

   В это время Ластов увидел в окошко Наденьку, проходившую только что через садик. Не распростившись с правоведом, он кинулся из комнаты, чтобы не пропустить этого случая переговорить с гимназисткой.

   Девушка сидела в печальном раздумье в одной из беседок сада. Завидев приближающегося Ластова, она вспыхнула и хотела выйти. Он вынул из кармана многореченный платок ее:

   - Считаю долгом возвратить...

   Вырвав его у него из рук, гимназистка хотела удалиться. Молодой человек загородил ей дорогу.

   - Не уходите, - сказал он тихо и решительно. - Нам надо объясниться.

   Наденька колебалась: оставаться или нет?

   - Умоляю вас, Надежда Николаевна, на пару слов, не более.

   Она повернула назад и села на скамейку.

   - Ну-с?

   - Скажите, вы ненавидите меня? Гимназистка перебирала складки платья.

   - Не ненавижу, но...

   - Но презираете, но знать не хотите?

   - Да как же знаться с вами, когда вы позволяете себе подобные вещи? Разве я дала вам к тому повод?

   За что вы потеряли ко мне всякое уважение? Я держалась в отношении к вам всегда просто, но и как нельзя более прилично... А вы обошлись со мной, как с какой-нибудь...

   Голос ее оборвался, и она отвернулась в сторону, чтобы скрыть две слезинки, выступившие на длинных ресницах ее.

   - Простите, Надежда Николаевна, вы действительно ничем не виноваты, во всем виноват я, но ведь и величайшему грешнику отпускаются его прегрешенья, если раскаянье его чистосердечно. А разве моя вина уже так велика? Ну, что такое поцелуй?

   - Прикосновение губ, говорит Лиза... - прошептала Наденька, против воли улыбнувшись при этом. - Но если я не хотела, то вы и не смели...

   - Совершенно справедливо. Но примите в соображение следующие обстоятельства: несколько минут до рокового прикосновения губ вы посвятили меня в свои паладины. Как же не простить паладину небольшого, первого поцелуя, который только закрепил наши отношения, как дамы и ее верного паладина?

   - Небольшого! Он был пребольшущий!

   - Мог бы быть и больше, - засмеялся Ластов. - Да ведь я и поплатился за свою дерзость: потерял несколько унций крови.

   - И, кстати, пустили несколько фунтов ее другому, совершенно постороннему лицу? Хорошо раскаяние!

   - Что ж, сам навязался. Ах, Надежда Николаевна! Сами знаете: надежда - кроткая посланница небес. Перестаньте же хмуриться, посланнице небес это вовсе не к лицу. На душе у вас, я знаю, гораздо светлее. Не сердитесь!

   - Я и не сержусь...

   - Серьезно?

   - Нет. Только мы вперед не будем с вами знакомы.

   - И говорите, что не сердитесь? Если б вы точно простили, то были бы со мною по-прежнему. Вы молчите? Хотите, я стану на колени?

   - Какие глупости!

   - Нет, без шуток. Вот я и на коленях. Довольны вы, о, дама моего сердца?

   - Ах, что вы, что вы, встаньте... Ну, кто увидит...

   - Auch das noch [Это предел (нем.)]! - раздался перед беседкой раздирающий голос и послышались быстро удаляющиеся по песку шаги. Молодые люди, как ужаленные, вскочили - один с земли, другая со скамейки - и выглянули в сад: по дорожке, за углом дома, скрывалась Мари.

   Ластов, растерянный, бледный, поник головой.

   - Auch das noch! - повторил он про себя слова швейцарки. - Глупость за глупостью!

   - Она не расскажет, она моя поверенная... - поспешила успокоить его Наденька.

   - Мало ли что...

 &