Авенариус Василий Петрович - Гоголь-гимназист

ормочет простак.

   "Ну, Роман, - внушает ему колдун, - тебе надобно выучить сии волшебные слова: "Джун... бер... дач... дур... ниер... гапта... де..."

   Роман повторяет и перевирает. Но самое страшное для него еще впереди: колдун вытаскивает из-под прилавка раба Божия дьяка Хому, снимает с него верхнее платье и вымазывает ему всю рожу сажей; затем развязывает хозяину глаза, стучит по полу палкой и бормочет свой заговор. "Нечистый" хватает из угла метлу и верхом на ней вылетает вон из хаты.

   Трус Роман, разумеется, трепещет опять от страха, а Параска читает ему мораль:

   "Эй, Романе! Ни линуйся. Леность до добра николи не приводит".

   Комедии конец.

   - А что ж, разыграли ведь хоть куда? - обратился Василий Афанасьевич к Александре Федоровне. - Вы, моя паняночка, просто прелесть, великолепны! Да и хлопчик мой хоть и переиграл маленько, а для дублера вовсе не так плох. И как кстати ведь, штукарь, метлу эту подхватил, которой в тексте у меня даже не показано. Поди-ка сюда, штукарь: надо расцеловать тебя.

   Но когда "штукарь" с зачерненным еще лицом подошел к отцу, тот замахал руками и попятился назад при общем смехе окружающих:

   - Цур мене, цур, нечистый! Сгинь и умойся!

  

   Утомленный тридцативерстным переездом из Васильевки в Кибинцы, а еще более своим дебютом на генеральной репетиции "Простака", молодой Гоголь охотно проспал бы долее обыкновенного. Но уже в восьмом часу утра он был внезапно разбужен неистовым собачьим лаем и отчаянными человеческими воплями. Он вскочил с постели и подбежал к окну, выходившему на обширный двор усадьбы.

   Вопил так, оказалось, какой-то странный субъект, наряженный святочным журавлем, то есть в вывороченный наизнанку бараний тулуп, с продетой в рукава его палкой, на которой намотан был платок наподобие птичьей головы с деревянным клювом. Штук пять или шесть здоровенных псов с яростью трепали его за полы тулупа, а он орал благим матом, прыгал и корчился, как сумасшедший. Даровое зрелище привлекло уже, разумеется, толпу зевак из конюшни и кухни, которые вместо того, чтобы выручить беднягу, со смехом только науськивали еще на него рассвирепевших собак.

   - Озорники! Рвань поросячья! Разгоните бестий! - пронесся тут по двору повелительный старческий голос, и Никоша увидел в окне хозяйского кабинета стариковскую голову в ночном колпаке и турецком шелковом шлафоре.

   "Неужели это сам Дмитрий Прокофьевич? Никак бы в этом обличье не узнал!"

   Но сам Дмитрий Прокофьевич, видно, спохватился, что ночной костюм его предназначен не для всех, и захлопнул уже окошко. Приказ его между тем был немедленно исполнен: добрый ушат воды да несколько палок и поленьев разом угомонили разъяренных псов, и жертва их могла снять с себя журавлиный образ и принять человеческий. Из овчины вылупился средних лет длинноволосый мужчина в долгополой рясе.

   "Отец Варфоломей! Так ведь и думал", - сказал про себя Никоша, узнавший в злосчастном одного из кибинцских шутов, отставного дьячка.

   А тут, откуда ни возьмись, выскочил и подбежал к последнему, в подлинном уже скоморошьем наряде, другой домашний шут Трощинского, Роман Иванович, и приветствовал его звонким петушиным криком.

   - Отойди от греха! - огрызнулся на него отставной дьячок, запахиваясь рясой.

   - "Отойди, не гляди!" - передразнил Роман Иванович. - "Много сукна с моей шкуры сошло!" - сказал горюн-баран. "Не тужи, - сказал мужик, - скоро самого съедим".

   - Полноте, Роман Иванович! Бросьте несчастного! - услышал Никоша из комнаты рядом окрик своего отца.

   Роман Иванович оглянулся, до ушей осклабился, прошелся по двору колесом до самых окон Василия Афанасьевича и униженно преклонился перед ним чуть не до земли с ужимками торгаша-еврея.

   - Здрасштвуйте вам! Ж добрым вутром васшему благоутробию.

   - Здравствуйте, - отвечал Василий Афанасьевич. - А знаете ли, Роман Иванович, из вас вышел бы недурной клоун. И не диво, так как вы и без того балясничаете с утра до вечера.

   - Нужда скачет, нужда пляшет, - отозвался своим обыкновенным уже голосом балясник, маленькие смышленые глазки которого, беспрерывно мигая, юрко, как мышки, бегали по сторонам, ни на секунду не останавливаясь ни на одном предмете и против его собственной воли обличая, что под этой шутовской личиной скрывается если не вполне нормальный ум, то достаточная доля лукавства. Фамилии этого субъекта Никоша никогда не слыхал, да вряд ли тот и сам ее еще помнил, так как никто не величал его иначе, как Романом Ивановичем; известно было только, что он из захудалых дворян и давным-давно обжился в Кибинцах в качестве приживальца, пока окончательно переселившийся туда из Петербурга Дмитрий Прокофьевич не возвел его в свои придворные шуты. Перед одним лишь Василием Афанасьевичем Гоголем, обходившимся с ним, по благодушию своему, как равный с равным, этот рыцарь юродивого образа с глазу на глаз приподнимал иногда свое шутовское забрало.

   - Скажите-ка по совести, любезнейший, - спросил Василий Афанасьевич, - эта травля на бедного Варфоломейку - не наших рук дело?

   - Не наших рук, но нашего ума! - с важностью ответствовал шут, тыкая пальцем себе в лоб. - Плод зрелых размышлений.

   - Но чем он опять проштрафился?

   - Как чем-с? В сей высокоторжественный день, еще до святой обедни, дурачина на себя птичью амуницию напялил!

   - Да вы сами-то, поглядите, в какой амуниции?

   - В повседневной-с; и он оставайся до поры до времени в своем казенном балахоне. Смехотворствуй, господь с тобой: смех прет из тебя зачастую не от полноты сердца, а от пустоты желудка; ан нет ведь, семинарской мудростью своей, всякими рыбьими словами в нос тебе фыркает!.. А что, ваше благородие, - перешел Роман Иванович совершенно неожиданно из благородно-негодующего в просительный тон, - не найдется ль у вас в кармане завалящего рублика для бедной сиротинки?

   - Это вы-то сиротинка?

   - Мы-с: ни отца ни матери, ни кума ни кумушки; яко благ, яко наг, яко нет ничего. Не найдется ль хоть полтинничка?

   - К величайшему вашему сожалению, и полтинничка не отыскивается, - отшутился Василий Афанасьевич. - Однако хорошего понемножку:

  

   Иди, сыну, иди, сыну,

   Иди, сыну, причь вид мене!

   Нехай тебе, нехай тебе,

   Нехай тебе москаль визьме!

  

   Роман Иванович ни мало не обиделся отказом, а весело затянул тотчас ответный куплет:

  

   Мене, мати, мене, мати,

   Мене, мати, москаль знае:

   Жить до себе, жить до себе

   Давно уже пидмовляе*.

   ______________________

   * Из "Наталки-Полтавки".

   ______________________

   После чего послушно отошел от окна. В дверь к Никоше просунулась голова отца.

   - А! Проснулся тоже, но еще в сыром виде. Одевайся, душенька, одевайся живее; сейчас, того гляди, гратулянты нагрянут.

   В самом деле, недолго погодя, начался почти несмолкавший затем в течение двух часов грохот колес и топот лошадиных копыт от съезжающихся новых "гратулянтов". Последним пожаловал, как подобало, самый почетный из гостей, князь Николай Григорьевич Репнин, сановитый свитский генерал, которого два ливрейных лакея высадили под руки из громоздкой, но роскошной, с княжеским гербом, колымаги. Теперь и нашему нежинскому дичку волей-неволей пришлось примкнуть к поздравителям: блестящему воинству и расфранченным "штафиркам", которые частью еще толпились, прихорашиваясь, в просторном вестибюле, частью же топтались на гладком паркете приемного зала под огромными хрустальными люстрами, с деланной радостью здороваясь друг с другом и с непритворным пренебрежением озираясь на проталкивавшегося между ними подростка-гимназиста: "Ты что за гусь и откуда взялся?"

   Тут, к немалому своему удовольствию, Никоша углядел друга своего, Данилевского, прибывшего вместе с отчимом, и первым делом, конечно, нашел нужным поделиться с ним своей новостью: что, очень может быть, он, Никоша, будет также участвовать в парадном спектакле.

   - Ничего, брат, не слышу, - сказал Данилевский, и действительно, от отрывочных восклицаний, шарканья ног и бряцания шпор и сабель в воздухе кругом стоял такой гул и гомон, что собственного слова нельзя было разобрать. - Пройдем-ка дальше.

   Рука об руку проскользнули они в соседнюю горницу-гостиную, но попали, что называется, из огня да в полымя: на золоченой, обитой голубым бархатом мебели в стиле Людовика XVI пестрел здесь самый пышный "дамский цветник", или, вернее сказать, "птичник", от ярких красок которого и сверкавших всеми цветами радуги драгоценных каменьев просто в глазах рябило, а от звонкого щебетания в ушах звенело. Гоголь поспешил оттащить приятеля обратно в приемную:

   - Назад!

   Лавируя между взрослыми, мальчики кое-как пробрались до одного угла комнаты, где около колонны с большим бронзовым бюстом императрицы Екатерины II оказалось для них еще свободное место. Тут из смежной гостиной донесся слегка дребезжащий мужской голос, в ответ на который, под шелест шелковых платьев, зазвенел целый хор приветливых женских голосов.

   - Дмитрий Прокофьевич! - пронеслось по всей приемной, и поздравители, как по волшебному мановению, разом отхлынули с середины комнаты на две стороны, чтобы оставить широкий проход для хозяина, показавшегося теперь на пороге под руку с именинницей-племянницей.

   Семьдесят лет жизни с неизбежными в старости телесными недугами и долголетние государственные труды и заботы не могли, разумеется, не наложить и на Трощинского своего неумолимого отпечатка. Но свежевыбритый, завитый в мелкие кудряшки и затянутый в расшитый золотом мундир, в звездах и александровской ленте, он выступал сегодня так бодро, с такой победоносной улыбкой, точно вел невесту под венец. И Ольга Дмитриевна, видимо, умела ценить выпавшую ей честь: стройная и воздушная, с распущенными по плечам великолепными каштанового цвета локонами, сияя молодостью и красотой, она осыпала всех и каждого из своих больших карих глаз такими счастливыми, ласковыми взглядами, точно она не супруга почтенного генерала, а институтка, которую сейчас вот наградили шифром.

   Вельможный дядя ее был менее расточителен: только избранных он удостаивал пары милостивых слов, другим же мимоходом едва головой кивал, а иных и вовсе не замечал. К числу последних принадлежали и наши два гимназиста.

   По окончании церемониального обхода все двинулись чинно, следом за хозяином, в домовую церковь. Служба церковная совершалась с возможной торжественностью, домашние певчие на клиросе из сил надрывались, чтобы угодить своему сановному патрону. Но Гоголю было не до певчих: заметив промелькнувшую в боковом приделе фигуру местного дьячка, он шмыгнул за ним, чтобы заручиться у него на всякий случай платьем для роли Хомы Григоровича, а затем, возвратясь на свое место, стал истово молиться с коленопреклонением и земными поклонами.

   - Я знаю, о чем ты сейчас молился, - тихонько шепнул ему Данилевский, когда он наконец приподнялся с пола.

   - О чем?

   - О том, чтобы Павла Степановича что-нибудь задержало до конца спектакля.

   - Ну да!

   - А что же ты покраснел-то? Но если его до сих пор нет, то, конечно, уже не будет.

   Наступило время обеда, а о "неисправном" актере все еще не было ни слуха ни духа. Молодой заместитель его совсем уже приободрился и, сидя со своим приятелем на одном конце накрытого покоем (литерой "П"), необозримого обеденного стола, с тайной гордостью озирался по сторонам: "Погодите вы, болтайте, шумите; вот ужо все разом замолчите, уши развесите, хлопать мне станете. Да помню ли я еще свою роль?"

   И сквозь неумолчный говор сотни обедающих, сквозь стук ножей и вилок, звон бокалов и стройные звуки домашнего оркестра на хорах в голове его проносились фраза за фразой из "Простака".

   - Нельзя ли потише, господа! Дайте послушать его высокопревосходительство! - заметил кто-то из гостей в одну из пауз оркестра, и гам кругом улегся, все взоры направились к центру стола, где между именинницей и самым именитым гостем, князем Репниным, восседал хозяин.

   - Да-с, милостивые государи и милостивые государыни, - говорил Дмитрий Прокофьевич приподнятым тоном, сообразно высокому предмету его речи, - незабвенная Фелица наша особенно благоволила к "принцам мысли" - ее собственное выражение, - к каковым, несомненно, принадлежал и француз Дидро. "Я сама страдаю легисманией (манией законодательства), - писала она ему, - но имейте в виду, что вы, господа, работаете на бумаге, которая все терпит; нашей фантазии, нашему перу нет препон; бедная же императрица трудится над человеческой шкурой, которая зело чувствительна и щекотлива".

   - Как верно сказано, как остроумно! - послышались кругом голоса.

   - А кстати, дяденька, - обратилась к Трощинскому Ольга Дмитриевна, - случалось ли вам тоже обедать за интимным столом покойной государыни?

   - О, и не однажды! За полчаса до выхода ее величества все удостоенные такой чести имели быть уже, по регламенту, в сборе в бриллиантовой комнате, разумеется, в подобающем гардеробе. Вдруг двери настежь, камердинер Зотов дает ордер с порога: "Крышки!" Крышки с блюд мигом долой, и входит сама государыня, в сопутствии либо калмычки, либо своих двух английских собачек.

   - А приборы у всех были, верно, золотые?

   - Нет, у одной лишь императрицы; у прочих серебряные. Зато относительно кушаньев она отнюдь не была требовательна. Так, одним из любимых блюд ее были русские щи; и что же? Поставят, бывало, перед ней горшок щей в белой салфетке под золотой крышкой, и она, как сейчас вижу, полной ручкой своей с короткими пальцами берет этак золотую разливательную ложку и сама разливает - суверенша стольких миллионов, коих вся судьба и счастье от нее зависит! И ласковым словом своим, ангельской улыбкой простые щи, фабуле подобно, обращает для каждого в амброзию. Упражняясь в делах государственных, она так же просто, без всякой помпы оделяла достойных подвижников на поприще государственности несчетными милостями...

   - К каковым подвижникам принадлежали и вы? - подхватил князь Репнин. - Ведь, занимая уже высокий пост, вы, Дмитрий Прокофьевич, были, кажись, еще совсем небогатым человеком.

   - С подлинным верно. О трудах моих на пользу отечества судить не смею. Могу лишь засвидетельствовать, что нежданно-негаданно сразу был свыше золотым дождем осыпан.

   - Как же это случилось? При какой оказии? Расскажите, пожалуйста.

   - А вот при какой. Сижу я однажды в кабинете ее величества и компоную некий меморандум по преподанным мне ей конъюктурам. Сама государыня сидит вот этак тут же, напротив меня, со своей записной книжечкой, но безмолвствует, дабы не прерывать нити моих соображений. Внезапно, среди гробовой тишины, слышу ее глубокий, мягкий голос: "Слушай, Трошинский: до сих пор ведь не ведаю, есть ли у тебя какой достаток?" - "Достаток, ваше величество? Есть, - говорю, - в Малороссии родовое именьице, да, все одно, как бы его и не было". - "Что же, мало от него дохода?" - "Никакого, государыня, для меня, по крайней мере. Я все отдал родным". - "Родным! Так чем же ты сам-то живешь?" - "Щедротами вашего величества". Смолкла, наклонилась над записной книжечкой; взялся и я опять за перо. Вдруг слышу: звонит она в колокольчик. "Подать мне карту западных губерний!" Подали. Разложила она ее передо мной на столе: "Выбирай". Я так и вострепетал и воспрянул со стула. "То есть как так выбирать, ваше величество?" - "А так, в ознаменование моего особого к тебе расположения, выбирай, что больше приглянется". Вот она, фортуна-то, хватай за чуб! Окинул я взором карту, но совесть зазрила, и ткнул я перстом на Кагорлык, маленькое местечко в Киевской губернии, ранее мне приглянувшееся. - "Вот-с, - говорю, - Кагорлык, коли будет на то вашего величества диспозиция". - "Садись и пиши, а я тебе продиктую". Сел я и стал писать. И что же вы полагаете, милостивые государи и милостивые государыни мои? Пожаловала она мне с Кагорлыком и все Кагорлыкское староство да еще два других в придачу: Вербовецкое и Хрептьеское Подольской губернии*. Могу ли описать вам прилив чувств, с коими я преклонил тут колена перед великодушнейшей из монархинь?

   ______________________

   * Пожалование это состоялось 8 августа 1795 года.

   ______________________

   Растроганный воспоминанием о рассказанном им сейчас достопамятном случае, старый вельможа отер себе рукой глаза. На мгновение за столом воцарилось почтительное молчание; вслед за тем все кругом заговорило еще оживленнее прежнего.

   - Но по кончине Великой Екатерины, вы, кажется, точно так же не были забываемы царскими милостями? - заметил Репнин.

   - Даже безмерно, не по заслугам, не по заслугам-с, - с горделивой скромностью отозвался маститый сановник. - Блаженной памяти император Павел Петрович соизволил отписать мне в Воронежской губернии ни много ни мало тридцать тысяч десятин и при оных две тысячи душ одного мужского пола. Трезоров неодушевленных и одушевленных на бренный век наш хватит! - заключил старик с самодовольной улыбкой; но тотчас, приняв опять серьезный вид, прибавил как бы с некоторой горечью: - Сии последние знаки высочайшей признательности дороги мне, конечно, не столько по их вещественной ценности, сколько ради личного еще в ту пору ко мне монаршего благоволения и ласки.

   - Простите, Дмитрий Прокофьевич, - возразил Репнин, - но ведь и ныне благополучно царствующий государь император наш Александр Павлович жалует вас: вы уже отдыхали здесь, в Кибинцах, от государственных трудов, когда его величество призвал вас обратно в Петербург на ответственный пост министра юстиции.

   - Призвал, точно, но ненадолго, ненадолго... Из груди старика вырвался тяжелый вздох.

   - Потому что здоровье ваше было уже сильно потрясено, - старался поддержать его Репнин, - оба лейб-медика - Крейтер и Роджерсон - требовали ведь совершенного удаления вашего от дел.

   - Оба лейб-медика? М-да. А кто стоял позади них? Возвышенный прежде всех "мужичок везде и нигде", коему был неудобен министр, один из всех не ездивший к нему с реверансами. Его величество, однако, грех сказать, до последнего дня не лишал меня своего благоприятства и уволил верноподданного раба своего в чистую при самом милостивом рескрипте... Господа! - возгласил Трощинский, вставая с приподнятым в руке бокалом. - Да здравствует всемилостивейший государь император наш и весь августейший дом его - ура!

   Единодушное "ура!" прокатилось с обоих концов стола, бокалы зазвенели, оркестр на хорах грянул громкий туш.

   - Кого это он разумел под "мужичком везде и нигде"? - тихонько спросил Гоголя Данилевский.

   - А, понятно, Аракчеева; неужели ты не догадался? - отвечал Гоголь, не раз уже слышавший от Дмитрия Прокофьевича эту оригинальную кличку, данную им своему могущественному и ненавистному недругу.

  

   Благодаря массе разнообразных блюд и тостов, обед длился добрых два часа, и Гоголь сидел как на иголках. Наконец, хозяин подал знак, отодвинувшись со стулом, и все кругом приподнялись. Никоша был уже около отца.

   - А что, папенька, не пора ли нам гримироваться?

   - Эк загорелось! - отозвался тот и потрепал нетерпеливца по голове. - Старику-амфитриону нашему надо еще вздремнуть часок, да и из гостей многие не прочь сделать то же после столь обильных яств и питий. А вот роль свою тебе, точно, не мешало бы еще подзубрить. Ох уж этот мне Павел Степанович!

   - На мой-то счет не беспокойтесь, папенька: знаю назубок.

   Но сам он был далеко неспокоен. Пройдя во флигель, он захватил с собой из комнаты отца все принадлежности для грима; скинул для удобства казенный мундир и перед стенным зеркалом опытной рукой разрисовал себе сперва легкими морщинками лоб и углы рта, подвел затем брови, а в заключение приклеил усы и козлиную бородку.

   - Параскеве Пантелимоновне нижайший добри-день! - произнес он вслух голосом дьячка Хомы Григоровича и с умильной улыбкой отвесил поклон своему двойнику и зеркале. - Как есть Хома Григорович! Ни за что не узнают. Чудесная, право, штука этакий грим, за которым ты как за непроницаемым щитом. А сердце в груди все-таки ёкает, колотится... Прорепетировать разве еще на всякий случай в действии?

   Кто со стороны наблюдал бы теперь за ним, как он громко говорил сам с собой, как с уморительными ужимками, глупо хихикая, раскланивался перед кем-то, как, потирая руки, садился за стол, а потом в смертельном страхе вскакивал снова, чтобы залезть под диван, - тот легко мог бы принять его за помешанного.

   Но тут, под диваном, репетиция внезапно прервалась. Из отцовской комнаты рядом донесся посторонний голос, от которого у мальчика дыхание сперло.

   "Неужели все-таки Павел Степанович! Господи, помилуй! Да, он! Он!"

   - Да я еще с утра, слышите, с петухами был бы здесь, кабы не проклятая рессора! - горячо оправдывался вновь прибывший. - Дернула меня нелегкая завернуть в сторону...

   - "Ой, не ходи, Грицю, на вечорници", - пропел в ответ Василий Афанасьевич. - Упустя лето по малину не ходят. Упустили ведь даже генеральную репетицию...

   - Да что я вам, сударь, наконец, пешка, что ли? - пуще расходился Павел Степанович. - Доколе нужен, так "сделайте Божескую милость", а не нужен, так "убирайся к черту"? Я заставлю уважать себя...

   - Ну полноте, почтеннейший! О каком-либо неуважении к вам не может быть и речи. Сказать же по душе, парубок-то мой уж так-то зрадовался комедианствовать с нами! Будьте великодушны, пане добродию...

   - Оце ще! Уступить свое место безбородому школьнику перед всей знатью Украины, можно сказать, это было бы не великодушием, а малодушием.

   "Ни великодушия, ни малодушия вашего мне не нужно"! - хотелось крикнуть школьнику из-под дивана.

   Но для этого сперва надо было выкарабкаться оттуда. Он стал выбираться; но что-то сзади его держит и не пускает. Он ощупал за спиной рукой. Ну, так! Жилетная пряжка, злодейка, зацепилась за паклю продавленного дивана - ни тпру ни ну!

   В это время Василий Афанасьевич заглянул в комнату сына:

   - Ну, Никоша, плохо наше дело... Да где ж это он? - пробормотал он про себя.

   - А не его ль вон ноги торчат? - заметил вошедший вслед за ним в комнату Павел Степанович. - Знать, роль свою под привалком повторяет? Вылезайте-ка, молодой чоловик, вылезайте, надо нам поторговаться с вами.

   - Не могу... - глухо послышалось из-под дивана.

   - Торговаться не можете? Эге! Аль завязли? Гай-гай! Ну, батенька Василий Афанасьевич, вы берите сыночка за одну ножку, я - за другую: авось, общими силами вытащим оттоле.

   Им это, действительно, удалось, но с пожертвованием пряжки, которая так и застряла в диванной пакле.

   - Ну, что, батенька, кабы сия самая оказия с вами на сцене приключилась? - говорил Павел Степанович. - Ведь это явно сам рок вас предупреждает не лезть в воду, не спросясь броду.

   - Да я и не желаю уже лезть куда бы то ни было...

   - Даже под привалок? Хе-хе! Вот и сговорились без всякого торга. А мне, признаться сказать, было-таки маленько жаль оставить вас этак за бортом, не солоно хлебавши; ведь вы, я вижу, и физиономию-то себе уже раскрасили и бородой разукрасили; поверьте, так жаль...

   "Провались ты с твоей жалостью!"

   Впрочем, это не было произнесено вслух, а только подумано, с тайным, быть может, желанием, чтобы это случилось еще за час назад.

   Сорвав усы и бородку, Гоголь тщательно смыл с лица искусственные морщины, а затем тихомолком проскользнул в парк. Всего охотнее он сейчас бы уселся в отцовскую коляску и умчался без оглядки в родную Васильевку. Но так как сделать этого было нельзя, то он пошел бродить по парку.

   Обширный кибинцский парк был совершенно безлюден: ввиду предстоящего спектакля гостям было не до гулянья; а постоянными обитателям Кибинец - и того менее. Единственными живыми существами, попавшимися мальчику на его одинокой прогулке, были два великолепных белоснежных лебедя на большом зеркальном пруду. По ту сторону пруда виднелись приготовления к иллюминации и фейерверку: саженный деревянный вензель, усаженный разноцветными плошками, по бокам его - два деревянных же колеса на высоких подставках, а направо и налево от дерева к дерену гирлянды цветных фонарей.

   Но все это его теперь ничуть не интересовало; а когда оба лебедя, обрадованные появлением хоть одного гуляющего, подплыли к берегу за обычной подачкой, Гоголь, точно стыдясь их, повернул и пошел обратно к дому.

   Глаза его были тусклы, но сухи, лицо, пожалуй, несколько расстроено, но как-то чересчур неподвижно. Словно ничего не различая перед собой, он шел сперва по дорожке, а когда та круто взяла в сторону от театра, выдвинувшегося задним фасадом в парк, он, не изменяя направления, пошел вперед по траве, пока не наткнулся на деревянную стену театра. Здесь силы как будто разом его оставили, и он повалился ничком в густую, мягкую траву. Но как и прежде, он не плакал; с добрых полчаса лежал он пластом, как труп, не шевелясь, не дыша, и пролежал бы так, вероятно, еще долго, если бы сквозь дощатую стену из театральной залы явственно не донеслись к нему рукоплескания и вызовы:

   - Режиссера! Параску! Всех, всех!

   Он приподнял из травы голову.

   "Всех? Стало быть, и Хому Григоровича? А-ах! Ну и пускай, пускай! Дайте сроку, будет и на нашей улице праздник..."

   Он присел; но голова у него шла кругом, в глазах рябило, и он снова опустился на траву.

   - Э-э, так вот ты где? Ужели все время так-таки и пролежал здесь? - раздался над ним знакомый молодой голос.

   Гоголь повернул голову: над ним стоял Данилевский.

   - Так-таки и пролежал, - отвечал он, сладко потягиваясь и зевая, - и выспался, я тебе скажу, как сорок тысяч братьев! Чего я там не видел?

   - Как чего? Играли превосходно, особенно твой папенька и Александра Федоровна; ему от Дмитрия Прокофьевича поднесли лавровый венок, а ей - великолепный букет и в букете браслет. Но финал еще впереди.

   - Какой финал?

   - Да я и сам еще не знаю. Когда вызовы кончились, Трощинский пригласил гостей за собой на двор к "доморощенному финалу". На дворе же я заметил мимоходом какой-то чан с водой и толпу народа. Идем-ка!

   - Не охота мне, право...

   - Ну, полно жеманиться, душа моя, давай сюда руку.

   И, за руку приподняв приятеля из травы, Данилевский повлек его из парка к калитке, выходившей на передний двор усадьбы.

  

   На высоком крыльце восседал сам Дмитрий Прокофьевич посреди цветущей гирлянды разряженных зрительниц; позади них плотной стеной теснились зрители, военные и штатские; а под крыльцом, вокруг арены действия - огромного шестидесятиведерного чана, до краев налитого водой, - шумно толпились зеваки из меньшой братии: дворни и прислуги.

   - Старики и бабы - назад, хлопцы - вперед и слушай! - раздался с вышины крыльца внушительный голос хозяина-царька. - В ознаменование нынешнего дня и ради вящего плезира любезных гостей моих имеет быть сейчас между нами, ребята, мирная баталия, состязательное ратоборство. Вот у меня, видите, кошелек с червонцами. Они - ваши, но должны быть заслужены, добыты из чана. Раз! два! три!

   Три червонца, один за другим, сверкая в лучах вечернего солнца, полетели в середину чана и с плеском исчезли под взбрызнувшей водяной гладью.

   - Только имейте в виду, ребята, - предупредил еще Дмитрий Прокофьевич, - что все три червонца должны быть добыты зараз. Ну, что же, кто сделает почин?

   Шушукаясь, подталкивая друг друга локтями, хлопцы в нерешительности толпились около чана.

   - Почин дороже денег! Не я, так другой! - вызвался тут бойкий на вид чубастый малый и, протиснувшись к чану, стал было скидывать с плеч свитку.

   - Не, не, хлопче, этого не полагается! - остановил его с крыльца властный барский окрик. - Полезай во всей амуниции.

   - Полезай во всей амуниции! - злорадно загалдело кругом стоголосое эхо.

   - Ну, и полезем, - отвечал хлопец, навалился животом на край высокого чана и с мешковатой ловкостью деревенского гимнаста, упражнявшегося уже раньше на плетнях и заборах, шлепнулся в воду обеими ногами.

   Каскад брызг, которыми он осыпал при этом окружающих, вызвал у одних брань,у других хохот. Вода подходила молодчику почти под мышки, так что достать со дна чана червонцы не представлялось ему иной возможности, как окунувшись туда с головой.

   - Господи, благослови! - произнес он, крестясь, и скрылся под водой.

   Полминуты спустя, чубастая голова его вынырнула опять на поверхность. Вода бежала с него ручьями, но в каждой руке он вертел с торжествующим видом по золотому.

   - Овва!

   - Да сколько их у тебя? - спросил его с крыльца барин. - Никак только пара?

   - Пара...

   - А третий-то где же?

   - Шут его знает! Шарил я по дну, да так и не нашарил: воздуха в жабрах не хватило.

   - Так и распрощайся со своими червонцами; бросай их назад. Ну!

   Прекословить не приходилось. Сквозь зубы посулив кому-то дьявола, неудачник с понятным ожесточением бросил обратно в чан свою драгоценную добычу.

   - Ты что там, болван, деда своего поминаешь? Вылезай вон, дай место другим!

   Попытать свое счастье, действительно, двинулись к чану уже двое новых охотников и принялись пререкаться об очереди.

   - Полно вам! Оба ужо поспеете выкупаться даром, - крикнул сверху барин. Кто из вас дух по рангу-то старше? Ты ведь, Василь?

   - Я, батюшка ваше высокопревосходительство, - отвечал Василь, первый форейтор и фаворит барский.

   - Ну, значит, и полезай наперед.

   По своей профессии наловчившись одним прыжком взлетать на хребет коня, Василь с не меньшей легкостью перекинулся через край чана. Умудренный, однако, опытом предшественника, он, прежде чем окунуться, втянул в себя изрядный запас воздуха. Благодаря такой мере, он имел возможность пробыть под водой вдвое долее, и когда показался опять оттуда, то хотя и не мог произнести ни слова, но на ладони своей предъявил публике три блестящих кружочка.

   - Ай да хват! Червонцы - твои! - возгласил Дмитрий Прокофьевич и ударил одобрительно в ладоши.

   Гости кругом подхватили, а народ внизу так и заржал, заликовал. Десятки рук протянулись к счастливцу, чтобы помочь ему выбраться на сушу.

   Успех одного подзадорил десяток других. Когда из барского кошелька три новых червонца полетели в воду, между состязающимися дошло чуть не до драки. Чтобы восстановить определенную очередь, Трощинскому пришлось вовсе устранить от конкурса самых задорных.

   В какой-нибудь час времени чуть не двадцать человек перебывало в чане, но после форейтора Василя только трое с той же удачей. Два шута хозяйские - Роман Иванович и отец Варфоломей - стояли до сих пор под самым крыльцом безучастными зрителями и по временам лишь обменивались обычными колкостями.

   - А что бы и тебе искупаться в золотой купели, семинарская крыса? - пристал опять Роман Иванович к своему сопернику на шутовском поприще.

   - Оголтелый! - коротко огрызнулся последний, с суровой гордостью древнего циника запахиваясь в свой ветхий и неопрятный хитон.

   - Фай, какой важный рыцарь! Аль чистоты своей жаль? "Пойдем в церковь!" - "Грязно". - "Ну, так в шинок!" - "Разве уже под тыном пройти".

   Отец Варфоломей, лучше всякого другого знавший свою слабость к крепким напиткам, отозвался с тем же лаконизмом:

   - Пустобрех!

   - А ты кладезь мудрости: борода с локоток, а ума с ноготок!

   - Ну, будет вам, дуракам, чинами-то считаться, - вступился тут в их перебранку Дмитрий Прокофьевич. - И то, patre illustrissime,* отчего бы и тебе трех золотых не заработать?

   ______________________

   * Святейший отец (лат.).

   ______________________

   - Солнышку нашему сиятелю, свету нашему совету! - отвечал нараспев, с поясным поклоном отставной дьячок, у которого перед вельможным патроном вдруг развязался язык. - На что мне твое золото? Взирай на птицы небесные: не сеют, не жнут, а сыты бывают.

   - Ай да птица! Подлинно райская! - подхватил Роман Иванович. А за райскую птицу, ваше высокопревосходительство, трех золотых, точно, маловато: у нее ведь очи-то завидущие, лапы загребущие, уста зелено вино пьющие.

   - Что ж, на чарочку прибавлю парочку, - усмехнулся Трощинский и бросил в чан еще два червонца. - Ну, что же, patre? Долго ль нам еще ждать-то?

   Несмотря на усмешку, слова его звучали так повелительно, что дальнейшее противоречие ни к чему бы не послужило.

   - Бог вымочит, Бог и высушит, - покорно промолвил шут, подбирая полы рясы. - Подсобите, благодетели.

   "Благодетели" нашлись, и он очутился в чане.

   - Ненавидящие и любящие, простите мя! Пробыл он под водой сравнительно недолго; но вместо того, чтобы совсем приподняться, он, сидя в воде по горло, подышал немного и потом окунулся вторично. Когда вслед за тем кудластая голова его снова появилась из воды, в руке у него оказались все пять золотых.

   - Ах, каналья прекомплектная! - воскликнул Трощинский. - Ты должен был добыть их за один прием.

   - Он так жалок, mon oncle!* Сложите гнев на милость!

   ______________________

   * Дядя! (фр.)

   ______________________

   Непреклонный в иное время в своих решениях старец окинул племянницу ласковым взглядом.

   - Имениннице нет отказа. Можешь прикарманить! - коротко обратился он к шуту. - Ну-с, а теперь, государыни мои, не будет ли с вас сей материи? Не пора ль вам приукраситься и к танцам? Лови, ребята!

   И на головы стоявшего внизу народа посыпалось оставшееся в барском кошельке золото. В последовавшей за этим нешуточной свалке было более помято ребер, чем подобрано червонцев. Но дикая забава была в духе времени и, судя по общему смеху, пришлась всем по душе. Впрочем, один не смеялся: Гоголь.

   - Что это ты, Никоша, такой серьезный? - спросил его Данилевский.

   - Да очень сконфужен.

   - Что, до сих пор не знал, какими способами древний Перикл насаждал просвещение в своих Афинах?

   - Тише, брат! Неравно сам услышит.

   - Или это Олимпийские игры?

   - Тише, говорят тебе...

  

   Саркастическое настроение не покидало Гоголя и в остальной вечер: толпившиеся в дверях танцевального зала взрослые кавалеры с недоумением оглядывались на подростка-гимназиста, который, прислонясь тут же у стены, исподлобья задумчиво наблюдал за нарядными парами, кружившимися по залу под гремевшую с хоров музыку, и временами неожиданно, как из пистолета, выпаливал какое-нибудь наивное, но меткое замечание.

   Впрочем, иногда он с более теплым участием следил глазами то за своим приятелем-гимназистом, который с увлечением носился по паркету со знакомыми и незнакомыми дамами, то за своей названой "сестрицей", которая хотя и не имела между танцорами почти ни одного знакомого, но, обратив на себя недавно общее внимание прекрасным исполнением роли Параски, не могла теперь пожаловаться на недостаток кавалеров. Самой ей хмель заслуженного успеха, как видно, ударил в голову: всегда дичившаяся большого общества, она теперь стала просто неузнаваема, - все разгоряченное лицо ее так и сияло почти детской радостью.

   И вдруг к новому контрдансу у нее не оказалось кавалера! Гоголь заметил издали, как она оживленно говорила с другой барышней, стоявшей уже об руку со своим кавалером, и растерянным взором обводила зал, как будто высматривая кого-то. Наш сатирик не мог подавить не то ироническую, не то сострадательную улыбку. Но тут же улыбка сбежала с его губ, и сатирик снова превратился в буку-школьника.

   Дело в том, что на глаза Александры Федоровны попался он сам, и, видимо, обрадовавшись ему, как якорю спасения, она тотчас поспешила к "братцу".

   - Пожалуйте, братец, пожалуйте! Вас-то мне и нужно. Кавалер мой куда-то исчез, и визави наш в отчаянии.

   Она хотела взять его за руку, но он спрятал обе руки за спину.

   - Сестро моя милая, сестро моя любая! Я же, вы знаете, не танцую.

   - Пустяки, пустяки! Давно ли вы писали из Нежина своей маменьке - она показывала мне ваше письмо, - что скоро выучитесь отлично танцевать, если вам вышлют на то денег - не помню уж сколько: днадцать или тридцать рублей?

   - Мало ли что пишется!

   - Когда нужны деньги для бонбошек? Какие, скажите, ваши любимые? Помадные ведь?

   - Помадные-с.

   - Так вот, когда будут подавать конфекты, я нарочно припасу для вас помадных.

   - Да я, право же, хоть и взял несколько уроков, но танцую не лучше медведя...

   - А как же медведю и танцевать, как не по-медвежьи? Вот подают уже сигнал к танцам. Давайте-ка руку!

  

   - И дощик иде, и метелице гуде,

   Дивчина казака через юлицю веде, -

  

   мурлыкал себе под нос Гоголь, увлекаемый "дивчиной" в ряд танцующих.

   Задача, предстоявшая ему, была не из легких: в те времена французская кадриль не ограничивалась простым хождением и шарканьем ног, а каждый участвующий, как женского, так и мужского пола, старательно выводил отдельные па. Пришлось выводить их и Гоголю. Фигур он особенно не путал, потому что помнил их еще с Нежина, но в каждой фигуре аккуратно хоть раз наступал на ногу своей даме.

   - Ах, простите, сестрица! - извинился он, когда она даже вскрикнула от боли.

   - Ничего, медведю так и следует, - отшутилась милая барышня. - Но у меня к вам, братец, одна просьба: наступайте теперь на правую ногу, левой пора отдохнуть.

   - С удовольствием. А бонбошки мне за это будут?

   - Сказано, будут.

   Действительно, когда перед последней фигурой - галопом - ливрейный лакей в белых нитяных перчатках стал обносить танцующим поднос с конфетами, Александра Федоровна отобрала у него целую горсть "помадных" и вручила их своему кавалеру, но на свою же погибель Гоголь обронил одну из конфеток; и вот, когда они пустились в галоп, наш медведь топнул на конфетку, поскользнулся и, в падении своем желая удержаться, увлек на пол и свою даму.

   Тут последнее мужество покинуло мальчика и, вскочив как встрепанный, он обратился в постыдное бегство.

   После такой оказии ему, понятно, нельзя уже было носа показать в танцевальный зал, и он как потерянный слонялся по другим кибинцским палатам: постоял некоторое время в биллиардной около самого биллиарда, пока один из двух игроков, с азартом всаживавший в лузы шар за шаром, с размаху не хватил его кием в грудь, вдобавок еще бросив по адресу "непрошеных ротозеев" "ласковое" слово; затем в хозяйском кабинете поглазел в карты отца, игравшего в бостон, пока тот точно так же не предложил ему отойти, потому-де, что он, Никоша, кажется, приносит ему несчастье.

   - Тебе бы, дружок, пойти в библиотеку, - посоветовал Василий Иванович, кивая ему на прощанье с доброй улыбкой.