Авенариус Василий Петрович - Гоголь-гимназист

ичками. Мишенька Орлай собрал около себя чуть не дюжину своих маленьких сверстников. Гоголь был единственным из пятого класса и имел по одну руку от себя двух "студентов" - семиклассников Бороздина и Редкина, а по другую - четвероклассника Кукольника и третьеклассника Базили. Бороздин хотя по-христиански и отпустил своему должнику - Яновскому - его грех, но теперь словно и не замечал его присутствия: обернувшись к своему соседу - однокласснику Редкину, - он чуть не с благоговейным вниманием прислушивался к каким-то хитроумным объяснениям его по поводу последней лекции римского права.

   Гоголь окончательно отвернулся от двух "студентов" к двум гимназистам, которые классами хотя и были ниже его, но годами почти ровесники с ним. Зато они оба были первыми учениками в своих классах. Кроме того, оба пользовались особенным покровительством Ивана Семеновича еще и потому, что Кукольник был сыном его предместника в должности директора нежинской гимназии, умершего через полгода по ее открытии, а Базили был из семьи эмигрантов-греков, в судьбе которой сам попечитель гимназии, граф Кушелев-Безбородко, принимал живое участие. Не мог Гоголь подозревать, конечно, что Редкий сделается со временем профессором и ректором Петербургского университета, Базили станет известным дипломатом, Кукольник - даровитым писателем, а сам он - бессмертным юмористом.

   Теперь у Гоголя было одно на уме - посмешить окружающих, потому что он чувствовал себя "в ударе", и точно: он так удачно подтрунивал то над Кукольником и Базили, то над тем или другим из мальчуганов, товарищей Мишеньки, что с нижнего конца стола до хозяина-директора на верхнем конце то и дело долетали звонкие смешки, и Иван Семенович издали со снисходительной улыбкой кивал головой остряку, а дежурный надзиратель, француз Аман, не переставал призывать его к порядку.

   Суп с пирожками, рыба с гарниром и жаркое со всевозможным соленьем и вареньем, как всегда превкусно изготовленные под личным руководством домовитой директорши, Шарлоты Ивановны, были скушаны с равным аппетитом. Но самый любопытный для молодежи момент обеда - десерт - был еще впереди. Лежавшие перед каждым прибором чайные ложки свидетельствовали, что предстоит нечто жидкое или полужидкое, не требующее ножа и вилки.

   - А ну-ка, братцы, кто угадает, что подадут нам теперь? - спросил Гоголь.

   - Мороженое! Воздушный пирог! Варенье со сбитыми сливками! - поднялся кругом оживленный хор ребяческих альтов.

   - Стой! Дайте собрать голоса.

   - А если кто не угадает?

   - Не угадает, так отдает свою порцию.

   - Кому?

   - Мне, конечно, судье Шемяке.

   Мальчуганы хором опять запротестовали. Но с разных сторон на них зашикали. Оказалось, что старший из профессоров, Билевич, собрался предложить тост.

   Постучав ложкой о бокал, Михаила Васильевич с поклоном в сторону хозяина-директора заявил, что, предварительно установленной здравицы за юную виновницу торжества, будет уместно от имени всех присутствующих воздать должное ее досточтимому родителю и притом на благородном диалекте древних римлян, на коем его превосходительство, как истинный ученый, не имеет себе равных. За таким вступлением последовала сама речь. Хотя Гоголь, а тем более семиклассники Редкий и Бороздин были уже посвящены в "диалект древних римлян", но речь, очевидно, вперед заготовленная, оказалась настолько цветиста и витиевата, что многое из нее осталось и для них туманным. Общий смысл сказанного, впрочем, заключался в том, что Иван Семенович, сын небогатых, но благородных родителей, узрел свет Божий пятьдесят два года назад в глухом венгерском городке Густе и с малых лет отличался неусыпным прилежанием, в коем похвально тщатся подражать ему и присутствующие питомцы, за одним лишь печальным исключением, прибавил оратор, и брошенный им на нижний конец стола взгляд, остановившись на мгновение на Гоголе, не оставлял сомнения, кто именно был этим исключением.

   Из дальнейшей биографии Ивана Семеновича слушатели могли узнать, что он блистательно прошел целый ряд учебных заведений, начиная от низшего народного училища и кончая генеральной Иосефинской семинарией, aliter* богословским факультетом Пештского университета, а девятнадцати лет от роду был уже определен профессором арифметики, географии, истории и двух древних языков в велико-карловскую гимназию высших наук. Слава о нем, как об образцовом преподавателе, разнеслась далеко за пределы отечества, долетела наконец и до отдаленной невской Пальмиры, и сам кесарь всероссийский Павел I вызвал его к себе научным светочем просвещать погрязшее дотоле во мраке варварства юношество.

   ______________________

   * Другими словами (лат.)

   ______________________

   - Ohe, jam satis, carissime! - улыбаясь, прервал своего панегириста Орлай. - Amicus Plato, sed magis arnica Veritas*. Дело было не совсем так. Состоял я, точно, преподавателем разных наук в велико-карловской гимназии, но преподавателем низших классов. Когда же, по конкурсу, я заслужил вакантное место учителя в старших классах, ректор-иезуит отказал мне в нем единственно потому, что я не немец, а русин. По молодости лет я не стерпел: "Хорошо! Коли я русин, так и пойду искать счастья на Руси", - и так-то попал в Петербург. А там в это самое время открылась медицинская академия. Я поступил в нее студентом, окончил курс...

   ______________________

   * О, будет, любезнейший!.. Платон мне дорог, но правда дороже (лат.)

   ______________________

   - И наиблестящим манером! - досказал Билевич.

   - По первому разряду, да; получил звание доктора медицины и хирургии, впоследствии и место ученого секретаря академии, гофхирурга и гофмедика...

   - Но истинное признание вашего превосходительства было все же иное: на должность нашего начальника вы были призваны не как медик, а как образцовый словесник и педагог! И вы вполне оправдали, превзошли ожидания призвавших нас...

   - Полноте, любезнейший: я делал только свое дело по совести, как подобает всякому честному человеку.

   - Не токмо по совести, но и с достодолжной энергией, ибо радикально очистили сию авгиеву конюшню после злосчастного нашего предместника...

   - Тише, коллега! Вы забываете об ушах, коим больно это слышать, - вполголоса по-латыни предупредил Иван Семенович, указывая глазами на Кукольника, покойный отец которого, как хорошо известно было всем присутствующим, вследствие неурядиц, возникших не по его вине тотчас по открытии гимназии, впал в меланхолию, сведшую его вскоре в могилу.

   - А что, господа, не пора ли поговорить опять и на общепринятом языке? - заявила Шарлотта Ивановна. - От горячих речей наших мороженое мое совсем, пожалуй, растает.

   И точно, слуга уже несколько минут стоял с блюдом мороженого позади оратора.

   - Виноват-с! - извинился тот и стал накладывать себе мороженое на хрустальную тарелочку.

   Гимназисты были очень довольны вмешательством хозяйки, потому что внимание их было все время гораздо более приковано к сладкому произведению директорской кухни, чем к цветам красноречия Михаилы Васильевича. Одному только Кукольнику не было дела ни до того, ни до другого: достав из бокового кармана какой-то листочек, он украдкой перечитывал его под столом, беззвучно шевеля губами. Когда же теперь Билевич на минуту умолк, Кукольник сорвался со стула, разом покраснел до ушей и, обведя окружающих неуверенным взглядом, стал откашливаться, словно у него запершило в горле.

   - А! Нестор Васильевич никак тоже здравницу возгласить хочет? - заметил Орлай. - Но я должен, к сожалению, остановить вас, друг мой: мосье Ландражен уже ранее вас выразил желание сказать пару слов.

   Кукольник, как окаченный холодной водой, опустился опять на свое место.

   - О! я мог бы и обождать, - любезно отозвался по-французски Ландражен, но сам уже приподнялся с бокалом в руке и с поклоном обратился к "новорожденной". - Мосье Нестор, как начинающий поэт, вероятно, воспоет вас, мадемуазель, звучными стихами, и ему по праву принадлежит финал, апофеоз. У меня же не имеется собственных стихов; я могу только цитировать другого поэта - современного нашего французского Анакреона, у которого, в числе несчетных перлов лирики, есть одна пьеска, точно сочиненная на вас: "La petite fee".

   Enfants, il etait une fois

   Une fee appelee Urgande...*

   ______________________

   * Речь идет о стихотворении Беранже "Добрая фея". Мы приводим начало стихотворения в переводе Курочкина:

  

   Некогда, милые дети,

   Фея Урганда жила,

   Маленькой палочкой в свете

   Делав большие дела.

   Только махнет ею - мигом

   Счастье прольется везде...

   Добрая фея, скажи нам,

   Где твоя палочка, где?

   ______________________

  

   Читал Ландражен бесподобно, с тем неподражаемым тонким подчеркиванием и огоньком, которые свойственны одним французам. После рефрена последнего куплета:

  

   Ah! bonne fee, enseignez-nous,

   Ou vous cachez baguette! -

  

   он прибавил уже прозой от себя, грациозным жестом указывая на Лизаньку Орлай:

   - Вот она, наша маленькая добрая фея: чем, как не своей волшебной палочкой, собрала она всех нас в этот тесный дружеский кружок? Из года в год, изо дня в день приносит она в этот благословенный дом мир и радость; а сама все растет-растет, распускается из бутона, чтобы расцвести вдруг настоящей феей. Немудрено, если она заколдует тогда какого-нибудь избранного смертного и, отдав ему руку и сердце, на воздушной своей колеснице, запряженной белыми лебедями, умчится от нас со счастливцем - куда? Почем я знаю! Покамест же, господа, она среди нас, - будем ее чествовать и славить: да здравствует нагла маленькая фея!

   "Маленькая фея", не приготовленная, видно, к такому восторженному привету, разгорелась, как маков цвет; но, по молчаливому знаку матери, застенчиво вышла из-за стола с бокалом в руках и начала обходить всех гостей. Когда она добралась так до нижнего конца стола, все гимназисты, как один человек, повскакали со своих мест и принялись наперерыв чокаться с нею. Один только Гоголь не особенно торопился.

   - Ай, мое платье! - ахнула Лизонька, которой, при общем столкновении бокалов, целая струя густой вишневой наливки плеснула на новенькое кисейное платьице.

   - Позвольте я сейчас обсушу, - сказал галантный кавалер Кукольник и салфеткой стал усердно обтирать на белой кисее темно-красное пятно.

   - Да вы, Нестор Васильевич, еще больше размажете, - со слезами уже в голосе пролепетала маленькая барышня.

   Шарлотта Ивановна, издали заботливым глазом матери следившая за своей любимицей, поспешила к ней на выручку.

   - Ничего, мы это сейчас смоем, - успокоила она девочку и увела ее из комнаты.

   Сам Кукольник до того оторопел, что когда слуга подошел к нему с блюдом мороженого, он отвалил себе на тарелку двойную порцию.

   А с верхнего конца стола, из среды профессоров, донесся громогласный оклик профессора "российской словесности" Парфения Ивановича Никольского:

   - А у вас, Кукольник, что там приготовлено: тоже стишки?

   - Стихи-с...

   - Что же вы предварительно мне на цензуру не предъявили? Благо новорожденная отлучилась, подайте-ка их сюда.

   Делать нечего: молодой поэт оставил на столе свою тарелочку с мороженым и направился к взыскательному цензору. Тот принял от него листок и прочел про себя написанное.

   - Гм, в общем было бы добропорядочно, - промолвил он, - кабы вы более держались классических образцов.

  

   Зело, зело, зело, дружок мой, ты искусен,

   Я спорить не хочу, но только склад твой гнусен.*

   ______________________

   * Стихи Сумарокова.

   ______________________

  

   - Я, Парфений Иванович, старался подражать Пушкину, - стал оправдываться Кукольник.

   - Пуш-ки-ну? - протянул, приосанясь, Парфений Иванович. - Которому: дяде или племяннику? Да, впрочем, оба хороши, один другого стоит.

   - Простите, Парфений Иванович, но стихи племянника, Александра Пушкина, не мне одному, а очень многим нравятся.

   - Стыдно, стыдно, молодой человек! Вам и имя-то при крещении как бы нарочито дано классическое: Нестор. А вы нашим бессмертным классикам - Ломоносову, Сумарокову, Хераскову - предпочитаете кого? Бог ты мой! Какого-то мальчишку, недозрелого выскочку!

   - Но у него, Парфений Иванович, стихи, право, удивительно мелодичны...

   - "Мелодичны!" Не в мелодии, любезнейший, дело, а в красоте образов, в возвышенности слога. Где вы найдете у него такую картину утра, как у столпа российских стихотворцев, Ломоносова:

  

   И се уже рукой багряной

   Врата отверзла в мир заря,

   От ризы сыплет свет румяный

   В поля, в леса, во град, в моря.

   Велит ночным лучам склониться

   Пред светлым днем и в тверди скрыться.

  

   Или такое описание ночи:

  

   Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне - дна.

  

   Всего две строки, кажись, а что за сила, что за глубина!

   - Да я и не думаю соперничать с Ломоносовым, - пробормотал Кукольник и, получив обратно от профессора свой листок, скомкал его в руке.

   - Что вы делаете, Нестор Васильевич! - укорил его хозяин-директор. - Вы же еще не прочли нам...

   Но профессор Никольский одобрил поступок молодого поэта:

   - Нет, ваше превосходительство: он сам, очевидно, сознал, что сей плод его музы, как и пушкинские, не совсем дозрел и испортил бы лишь пищеварение истинным ценителям. Дальнейшие плоды, при нашей помощи, будем надеяться, окажутся более удобоваримы.

   Вконец устыженный, Кукольник с понурой головой поплелся к своему месту.

   - А где же мое мороженое? - спросил он. Перед ним стояла пустая хрустальная тарелочка; но следы сливок на ее дне и на чайной ложке свидетельствовали, что мороженое было тут, да съедено.

   - Вот что значит витать в поднебесье! - сказал Гоголь, с наслаждением гастронома прихлебывая ложечкой с собственной тарелочки полурастаявшее мороженое. - Сам же ведь давеча скушал.

   - Кто? Я?

   - Смотрите-ка, господа, он уже забыл! Эх ты, Возвышенный!

   - Конечно, сам скушал! - подтвердил Мишенька Орлай.

   И остальная "мелюзга" с веселым смехом дружно его поддержала:

   - Конечно, сам!

   "Возвышенный" свирепо на них покосился и с гордо-обиженным видом молча присел за свою пустую тарелочку.

   - Эк ведь надулся, как мышь на крупу, - сказал Гоголь и украдкой подал знак слуге, чтобы тот угостил опять мороженым обделенного.

   Между тем у взрослых речь перешла на театральные представления воспитанников, и профессор Никольский сообщил хозяину, что у него, Никольского, в примете на сегодняшний день поставить некую трагедию "северного Расина" Сумарокова: "Синава и Тру-вора" или "Дмитрия Самозванца", что и роли у него были уже намечены для старших пансионеров, да вот, к прискорбию, со стороны некоторых коллег встретилось непреоборимое противоборство.

   - А жаль, - отозвался Орлай. - Подобное развлечение среди учебных занятий даже полезно, ибо освежает молодые головы. Кроме того, домашние спектакли делают молодых людей, несомненно, развязнее...

   - Даже чересчур! - вмешался в разговор профессор Билевич. - Вон Гоголь-Яновский на прошлой масленице играл, помнится, Еремеевну в "Недоросле", да с тех пор и на уроках ведет себя Еремеевной.

   Всем присутствующим, видно, припомнилась игра Гоголем Еремеевны в комедии Фонвизина, потому что на губах взрослых появилась улыбка, а между гимназистами послышался смех. Сам же Гоголь, при всей хваленой развязности на сцене и в классе, сделавшись здесь предметом общего внимания, застенчиво потупился.

   - Дайте им играть трагических героев, так они, может быть, и на деле станут вести себя героями, - шутливо заметил Ландражен.

   - И вправду, Иван Семенович! - подхватил Кукольник, который успел уже ободриться и, как свой почти человек в доме директора, позволял себе иногда вмешиваться в беседу взрослых. - Разрешите нам опять играть на масленой! Заместо классных досок, мы соорудили бы уже настоящие кулисы и поставили бы настоящую классическую трагедию Озерова или Державина.

   - Озеров и Державин, милый мой, еще не подлинные классики, не боги, а полубоги российского Парнаса, - поправил Никольский.

   - Но озеровский "Эдип в Афинах", Парфений Иванович, разве не классическая пьеса?

   - Гм... пьеса изряднехонькая, но лишь полуклассическая. Да и кому же из вас, юнцов, была бы по плечу ответственная роль самого Эдипа?

   - А хоть бы Базили: он у нас ведь коренной грек и перечитал в оригинале чуть не всех греческих авторов. Ты, Базили, сыграл бы ведь Эдипа?

   - Отчего не сыграть, - отозвался Базили. - Но дозволят ли нам вообще играть?

   Между господами педагогами поднялись оживленные прения: допускать ли опять театральные представления в стенах гимназии, так как еще задолго до спектакля молодые актеры за повторением ролей забывают повторять уроки. Но, благодаря вкусным и обильным яствам и питиям, настроение большинства оказалось настолько благодушным, что вопрос был разрешен утвердительно. "Коронной" пьесой был окончательно назначен озеровский "Эдип", а после него, по предложению Орлая, ради практики воспитанников в иностранных языках, положено было поставить по одной небольшой немецкой и французской комедии или водевилю; выбор их предоставлялся профессорам этих языков, а режиссерство - Кукольнику, говорившему свободно на обоих языках.

   - В сию статью я не мешаюсь, - сказал Никольский, пожимая плечами. - Но нашей российской пьесы, молодой человек, и не могу вам доверить, как не доверяю нашим собственным виршам.

   - А кстати, Парфений Иванович, - с улыбкой заметил тут Орлай, - ведь у нас появился здесь еще второй стихотворец.

   - Кто такой?

   - А вон Гоголь-Яновский. Николай Васильевич! прочтите-ка нам теперь ваши "Две рыбки".

   Гоголь, уверенный, что директор давным-давно забыл уже про его балладу, и очень довольный, что избегнет, таким образом, беспощадной критики Парфения Ивановича, был застигнут врасплох.

   - Увольте, Иван Семенович... - смущенно пробормотал он.

   - Да баллада ведь с нами?

   - Да... то есть, нет...

   - Нечего вам кобениться, как упрямый жеребенок! - вмешался Парфений Иванович. - Мы все тут и без того знаем, что баллада ваша из рук вон плоха. Но чем плоше, тем лучше: и нам-то веселее, и вам здоровее; как осмеют вас всенародно, так узнаете, по крайности, цену своему непризнанному стихотворству.

   - Как ни плохи мои стихи, но смеяться над ними я никому не позволю... - дрогнувшим голосом проговорил Гоголь и, с шумом отодвинув стул, стремительно вышел вон из комнаты.

   - Одначе! - воскликнул Никольский.

   - Это он сгоряча, Парфений Иванович, pro aris et focis*, - объяснил Орлай. - В своей балладе он рассказывает о любимом покойном братце; а кто из нас дозволит смеяться над дорогим нам покойником? Милостивые государи и государыни! Последний блин, как видите, вышел комом. Что делать? У лучшей хозяйки бывают такие прорухи. Засим прошу вас в гостиную, куда подадут нам кофе. А вы, Нестор Васильевич, сыграли бы для нашего торжественного шествия маршик.

   ______________________

   * Из-за алтаря и очага (лат.).

   ______________________

   И под звуки триумфального марша все общество из залы двинулось в гостиную. Кукольник для своих четырнадцать лет играл на фортепиано уже весьма недурно, и за маршем последовала ария из моцартовского "Дон-Жуана", а за арией - вальс Ланнера.

   Вдруг из залы влетела в гостиную вальсирующая пара: Базили с Лизонькой Орлай. Иван Семенович захлопал в ладоши:

   - Браво! Нам, старикам, видно, ничего не остается, как убраться в кабинете.

   В кабинете тем временем был уже открыт ломберный стол. Четверо из господ педагогов уселись за бостон, другие сгруппировались вокруг директора-хозяина для оживленной беседы. Оживлению не мало способствовали также разнообразные ликеры собственного изделия Шарлотты Ивановны. А Кукольник за фортепиано не унывал: когда наступила пауза в танцах, он заиграл "G a u d e a m u s". С первых же звуков все начальство, как один человек, замурлыкало, затянуло старинную студенческую песню. Едва допели, как разошедшийся хозяин крикнул молодому музыканту:

   - Ita! Ita!

   И тот заиграл с собственными вариациями излюбленную директором венгерскую, подпевая:

  

   Extra Hungariam non est vita,

   Si est vita, non est ita...*

   ______________________

   * Вне Венгрии нет жизни,

   а коли есть, то не такая... (лат.)

   ______________________

   Сам Иван Семенович и земляк его, профессор Билевич, вторили вполголоса.

   На воспитанников, однако, наибольший эффект произвела известная песенка Беранже: "Le marquis de Carabas", которую, по общей просьбе гимназистов, с неподражаемой игривостью пропел Ландражен. Когда, около полуночи, все распрощались с гостеприимными хозяевами и молодежь стала подниматься по лестнице на свой третий этаж "для положения себя в постели", Кукольник затянул ту же песенку, очень удачно подражая Ландражену, а товарищи с одушевлением подхватили рефрен:

  

   Chapeau bas! chapeau bas!

   Gloire au marquis de Carabas!*

   ______________________

   * Шапки долой! шапки долой!

   Слава маркизу Караба! (фр.)

   ______________________

  

   А Гоголь? Он давно лежал под своим одеялом; но ему не спалось, и он беспокойно поворачивался с боку на бок, по временам лишь тяжко вздыхая.

   - Ты о чем это, Никоша? - впросонках спросил его Данилевский, кровать которого отделялась от его кровати только табуретом.

   Гоголь притворился спящим и пустил в ответ густой храп.

   Не мог же он, в самом деле, признаться, что изорвал на мелкие лоскуточки единственный список своей драгоценной баллады "Две рыбки", которая, таким образом, навсегда утратилась для потомства.

  

   Подходила масленица, а с ней и день гимназического спектакля. На долю Гоголя в озеровской трагедии выпала незначительная роль верховного жреца храма Эвменид, да и той он не мог подучить на зубок: очень уж тяжеловесны были эти "полуклассические" александрийские ямбы. Куда более занимала его сама обстановка театра, потому что, с разрешения начальства, на этот раз имелось в виду пригласить зрителями и живших и Нежине ближайших родственников молодых актеров, и, чтобы не ударить лицом в грязь, ставили "настоящие декорации", а Гоголю, как изрядному рисовальщику, поручили сооружение их и раскраску. Во время рекреаций, когда все прочие гимназисты гуляли, резвились, он не делал ни шагу из запасной классной комнаты, специально отведенной господам актерам, и с редким усердием клеил, малевал.

   Раз, впрочем, Данилевский застал его там и за другим делом: Гоголь держал в руках ручное зеркальце и корчил сам себе уморительные рожи.

   - Ты что это, Никоша, мимику, что ли, изучаешь? - спросил Данилевский.

   - А то как же? - был ответ. - Ведь коли играть этакого столетнего старикашку, так надо и выглядеть стариком. Вот зубы только мешают: никак не могу добиться, чтобы нос сходился с подбородком, погляди-ка.

   Данилевский расхохотался: благодаря крючковатому носу и выдающемуся подбородку, друг его почти достигал уже своей цели.

   - Ну что, изряднехонько?

   - Превосходно! Только вот что я тебе скажу, дружище: ты забываешь, что у верховного жреца должен быть вид строгий, величественный, а у тебя выходит, извини, какая-то карикатура на жреца, замухрышка, над которым не грех и посмеяться.

   - Что и требовалось доказать. По крайней мере, увидят, что в этакой ходульной пьесе гораздо более комизма, чем трагизма.

   - Ничего не увидят, как разве то, что ты не трагик, а комик. Но это и без того нам всем известно.

   - По природе-то я не комик, а меланхолик, - серьезно и как бы с оттенком грусти промолвил Гоголь, - наши товарищеские игры, например, не доставляют мне ни малейшего удовольствия...

   - Вот то-то и удивительно, - подхватил Данилевский, - как объяснить себе такое противоречие в твоей натуре? Ставить других в нелепое, смешное положение, напротив, доставляет тебе большое удовольствие.

   - Потому что этим я разгоняю свое тоскливое настроение. Да и моя ли вина в том, что у меня есть некоторый дар подмечать все смешное?

   - Как бы этот дар не обошелся тебе слишком дорого!

   Опасения Данилевского скоро оправдались. Началось дело на уроке у учителя пения Федора Емельяновича Севрюгина. В гимназическом хоре "для порядка" должны были участвовать все воспитанники, как способные к музыке, так и лишенные музыкального слуха. К числу последних принадлежал и Гоголь. И вот на таком-то уроке хорового пения он взял высокую ноту настолько "мимо", что даже привыкший к таким фальшивым нотам у учеников Федор Емельянович не выдержал.

   - Экой вы глухарь, Яновский! - заметил он по привычке нараспев и запиликал на своей скрипице под самым ухом Гоголя. - Пропойте соло.

   - "Экой вы глухарь, Яновский! Пропойте соло"! - затянул совершенно под тон ему Гоголь.

   Остальные школьники захохотали, учитель же справедливо возмутился.

   - Есть ли у вас совесть, Яновский! - вскричал он.

   - Совесть-то есть, да голос ее не всегда слышу: глухарь! Что поделаешь?

  

   У сусида хата била,

   У сусида жинка мила,

   А у мене ни хатинки,

   Нема счастья, нема жинки...*

   ______________________

   * Из "Наталки-Полтавки" Котляревского.

   ______________________

   - Замолчите ли вы! - прикрикнул на неугомонного Севрюгин. - Вы больше не будете петь у меня!

   - Никогда?

   - Никогда.

   - Не знаю, как и благодарить вас, Федор Емельянович...

   - Будет вам паясничать! Наши счеты кончены. Таким образом Гоголь, действительно, навсегда был избавлен от хорового пения. Шалость его так и прошла бы ему безнаказанно, не последуй вслед за ней другая.

   Было это на уроке физики у профессора математических наук Казимира Варфоломеевича Шаполинского. Из всех, профессор Шаполинский пользовался едва ли не наибольшим уважением и симпатией учеников; глубоко преданный своему делу, он излагал свои предметы сжато, точно и почти с юношеским жаром, хотя ему и подходил уже четвертый десяток. Живя бобылем, он вел самый тихий, скромный образ жизни истого ученого; в критические моменты школьного быта отстаивал интересы воспитанников и вообще относился к молодежи с душевной теплотой и неизменным прямодушием. Ленивых он серьезно журил, а на малоспособных к математическим вычислениям рукой махнул. К таковым принадлежал и Гоголь; но лично к Гоголю Шаполинский выказывал доброе расположение ради его родителей, с которыми был знаком еще с прежнего времени.

   Переспросив заданный урок, Казимир Варфоломеевич сошел с кафедры к большой классной доске и вооружился мелом.

   - Теперь мы приступим к теории рычага, - объявил он. Это требует особенного сосредоточения мыслей, и потому прошу, господа, полного внимания.

   - Вострубим, братие, яко во златокованныя трубы, в разум ума своего и возвеем мудрости своея! - послышалось с задней скамейки.

   Профессор узнал голос школьника.

   - Если вы, Яновский, не в состоянии следить за мной, то, по крайней мере, не затрудняйте мне моего дела, - спокойно проговорил он, и, изобразив мелом на доске "идеальный" рычаг, принялся объяснять его теорию.

   Объяснение не пришло еще к концу, как донесшийся до слуха Шаполинского с задней скамейки шум от шарканья нескольких ног и скрипа гусиных перьев заставил его оглянуться. Шум исходил от группы мальчиков, стеснившихся около Гоголя.

   - Опять вы, Яновский! - сказал он. - Без проказ ни на час.

   - Да мы, Казимир Варфоломеевич, проверяем теорию рычага на практике, - отозвался названный, поднимая на воздух свою тетрадь.

   - Покажите-ка, что у вас там.

   Гоголь вышел к профессору с тетрадью. Тот раскрыл ее и в недоумении пожал плечом: целая страница вдоль и поперек была изрисована одной заглавной буквой "D" и притом такими каракулями, точно ворона по бумаге прогулялась.

   - Вместо того чтобы стараться вникнуть в слова профессора, вы вот какими пустяками занимаетесь! Уразумели вы хоть кое-что из моего объяснения?

   - Кое-что - да-с.

   - Так вот вам губка, вот мел. Сотрите мой рисунок и начертите вновь.

   Рисовать, как сказано, Гоголь был уже мастер. Одного взгляда на профессорский чертеж ему было довольно, чтобы запечатлеть его в памяти. Стерев чертеж губкой, он тотчас восстановил его опять мелком с прежней точностью.

   - Верно, - сказал Шаполинский. - А дальше что же? Все ли тут у вас, что нужно?

   Гоголь задумался.

   - Вот видите ли, - с мягким укором продолжал профессор. - В науках, особенно в точных, как физика и математика, верхоглядство хуже полного незнания. Голова, набитая отрывочными, беспорядочными сведениями, подобна библиотеке, к которой ключ утерян. Вы забыли даже, что для объяснения чертежа надо выставить на нем буквы.

   - Ах да!

   Гоголь стал выставлять по углам чертежа начальные буквы латинского алфавита: А, В, С; но когда дело дошло до буквы D, правая нога его на полу, словно машинально, пришла во вращательное движение, а правая рука вывела на доске пребезобразное D, наподобие тех, что красовались в его тетради.

   - Вы, кажется, даже писать разучились! - возмутился Казимир Варфоломеевич, который, при всем своем благодушии, не выносил "профанации науки".

   - А это, знаете, оттого, что в теории рычаг - одно, а на практике - другое, - отвечал Гоголь. - Ведь рука человеческая от плеча до кисти - рычаг? Вы сами нам говорили.

   - Рычаг, конечно.

   - И нога тоже рычаг?

   - Ну да, понятное дело.

   - Так отчего же оба рычага только до тех пор в нашей власти, доколе они действуют дружно, по одному направлению? Лишь только вы пустите их в ход врозь, направо да налево - и конец, стоп машина!

   - Я вас, милый мой, не совсем в толк возьму: как так врозь?

   - А вот так: верхним рычагом вы выводите на доске букву D справа налево, а нижним производите на полу такое же круговое движение слева направо. И у вас самих, поверьте, буква D выйдет не лучше моей. Не попробуете ли?

   Он подал профессору мелок. Чем глубже умудрен человек в научной области, тем он, по большей части, неопытнее, простодушнее в житейских мелочах. И человек науки поддался на удочку шалуна. Приняв мелок, он носком правой ноги стал кружить по полу, а правую руку в то же время занес над доской, чтобы начертать размашистое D. Но не тут-то было: рука против его собственной ноги двинулась не влево, а вслед за ногой - вправо.

   - Вот так штука, - пробормотал про себя Шаполинский и, взяв непослушную руку кистью другой руки за локоть, повторил опыт.

   Но, будучи довольно плотной комплекции и вынужденный стоять во время опыта журавлем на одной ножке, он насильственным кружением руки в противоположную сторону от вращающейся ноги вывел себя из равновесия и, пожалуй, совсем его потерял бы, если бы вовремя не ухватился за плечо стоявшего тут же Гоголя. Уважение воспитанников к почтенному профессору было так велико, что послышавшееся было на скамьях легкое пересыпание гороха невольного смеха тотчас же прекратилось, когда Шаполинский окинул класс не столько гневным, сколько смущенно-укоризненным взглядом.

   - Я упустил из виду, - сказал он, - что рычаги нашего тела находятся в некоторой органической связи между собой. Но об этом в свое время. Теперь же позвольте докончить настоящий урок.

   Отерев платком выступивший у него на раскрасневшемся лице пот, Казимир Варфоломеевич со всегдашней точностью и ясностью стал досказывать урок и окончил его как раз к звонку.

   - Поняли, господа?

   - Как не понять, - был единогласный ответ.

   - И вы, Яновский?

   - Да-с.

   - Очень рад. До свидания, господа.

   - До свидания, Казимир Варфоломеевич.

   Этим случай и был бы исчерпан, если бы профессору при самом выходе из класса не вспомнилось еще чего-то, что он нашел нужным добавить к сказанному. Он обернулся на пороге и обомлел: следовавший за ним по пятам Гоголь кружил по полу правой ногой, а правой рукой выводил по воздуху букву D и вдруг тяжеловесно покачнулся, как давеча сам профессор. Очевидно, школьник передразнивал его, и Шаполинский, что случалось с ним очень редко, забылся, схватил своего двойника за оба узеньких плеча и так неистово затряс его, что у Гоголя дыханье сперло, душа в пятки ушла: вот-вот треснет об пол - и дух вон.

   - Что я вижу! - раздалось тут около них громогласно. - Что это у вас тут, Казимир Варфоломеевич?

   Тот разом пришел опять в себя и выпустил из рук свою жертву. Перед ним стоял сам директор Орлай! Сильно сконфуженный, Казимир Варфоломеевич для собственного уже оправдания вынужден был объяснить причину своей ручной расправы.

   - Всему есть мера, Яновский! - загрохотал Громовержец. На вас за последнее время накопилось столько жалоб со стороны господ преподавателей, что пора, наконец, и итог подвести: сегодня же будет сознана для этого конференция.

   - Насмешливость, Иван Семенович, вообще в натуре малороссов, - заступился за школьника добряк Шаполинский, - этим отчасти объясняются его неуместные выходки.

   - Объясняются, но не оправдываются. Дурные поступки наши редко являются прямым последствием нашей слабой натуры; по большей части они совершаются по нашей доброй или, правильнее сказать, злой воле. Какого рода несовершенства - природы или воли - сильнее у Яновского, один я не берусь решить и отдаю вопрос на суд конференции.

  

   Пока воспитанники по окончании послеобеденных уроков, в ожидании вечернего чая, предавались "свободному отдохновению" в рекреационном зале на одном конце соединительного коридора между двумя флигелями второго этажа, на другом конце того же коридора, в конференц-зале, весь учебно-воспитательный персонал собрался на экстренное заседание для решения судьбы одного из них. Естественно, что товарищам подсудимого было очень любопытно знать, что творится за закрытыми дверьми судилища. Поэтому, когда через рекреационный зал промелькнула к конференц-залу стройная, щеголеватая фигура инспектора Кирилла Абрамовича Моисеева, молодежь нагнала его, обступила кругом и осыпала вопросами.

   - Ничего, ничего, господа, покуда не решено, - уклонился Моисеев, отмахиваясь пачкой бумаги, бывшей у него в руках. - Будут рассматривать еще вот кондуитные списки.

   - А! Так это наши кондуиты? Покажите их нам, Кирилл Абрамович! Кто из нас в чем проштрафился?

   Должность инспектора в нежинской гимназии не оплачивалась особым жалованьем, а предоставляла исполнявшему ее только казенную квартиру. Так как в те времена квартиры в глухой провинции были вообще крайне дешевы, то Моисеев, молодой еще профессор истории, географии и статистики, принял два года назад должность инспектора не столько из материального расчета, сколько из одолжения к директору Орлаю, и относился к своим инспекторским обязанностям довольно равнодушно. Во время обеда он, действительно, выстаивал аккуратно около обедающих, чтобы своим присутствием поддерживать между ними некоторый порядок. Но замечаний от него почти никто не слышал, а за пять минут до молитвы он тихомолком исчезал и затем появлялся только на несколько минут в "музеях", да в полночь на цыпочках, скрипя своими модными сапогами, обходил дозором спальни. С воспитанниками, особенно двух старших возрастов, он был всегда формально-вежлив, на лекциях своих иногда одушевлялся, любил блеснуть остроумием; но в качестве инспектора как бы нарочно стушевывался, чтобы не вторгаться без надобности в область директора и надзирателей.

   - Отчего не показать, - сказал он, развертывая свою бумажную пачку, - взглянуть на себя в этакое зеркало каждому из вас даже назидательно. Об одном только прошу: руки подальше; истреплете мне еще все листы.

   Столпившиеся вокруг него гимназисты наперерыв старались заглянуть в кондуиты - листы синеватой бумаги, исписанные кругом разными почерками трех надзирателей: отставного капитана Павлова, немца Зельднера и француза Амана.

   Школьные провинности и наказания постоянно чередовались и повторялись. "За небережливость казенных книг", "за нерадение к тетрадям", "за неопрятность", "за шум во время чтения Евангелия", "за крик во время рисовального класса", "за шалость и грубые шутки", "за неблагопристойность и драку", "за то, что шумел, бранился и давал дулю" - виновные оставлялись без булки, без чая, без одного, без двух блюд, или просто на хлебе и воде, стояли по часу, по два в углу, либо на коленях.

   - А что, Кирилл Абрамович, ведь мы, оказывается, стараемся для казны, - заметил один из шалунов.

   - Как так?

   - Да как же, вон какая экономия, особенно на чае: "без трех стаканов", "без пяти стаканов", "без семи стаканов"! И начальство зело одобряет, ибо прямо так и аттестует "за отлично-дурное поведение".

   - А я все же, кажется, всех отличнее, - похвалился Григоров, - мне вон, я вижу, Егор Иванович посвятил целую рацею. Нельзя ли прочесть, Кирилл Абрамович?

   - Извольте: "Григоров за насмешки надо мной был поставлен в угол, потом за непослушность я ему приказал стоять на коленях, но он упрямился, не хотел стоять и мне нагрубил удивительным образом; за то он был без ужина, на другой же день без чая и без обеда".

   - С подлинным верно, - подтвердил Григоров. - И только?

   - Нет, на другой же день тут о вас такой отзыв: "Григоров