Тетмайер Казимеж - Ha горных уступах

sp;  - Нѣтъ, ты, ты! - твердила Рузя.

   - Ты его подъ мышки схватила!

   - А ты за ноги!

   - Викта тоже!

   - Я только такъ, потому что вы тянули!

   - Ты! Ты къ нему первая подвинулась!- крикнула Рузя.

   - Разсказывай! Будто и правда!.. - отрѣзала Викта.

   - Она! - крикнула Улька, тоже указывая на Викту.

   - Эй! Неужто?! - защищалась Викта.- Ты на немъ лежала, а не я!..

   Куба Водяной слушалъ и диву давался, не говоря ни слова; вдругъ онъ поднялъ голову, захватилъ воздуху въ грудь, присѣлъ на землю и началъ хохотать.

   - Ха! ха! ха! - разнеслось по темной долинѣ у озера.

   - Ха, ха, ха,- хохоталъ Куба Водяной. - Самъ чертъ бы не догадался! Ха! ха! ха! Такъ вы его разорвать между собой хотѣли! Господи Христе!.. Лопну отъ смѣха!.. Спасайте, святые угодники!.. Лопну отъ смѣха!.. Ха! ха! ха! У меня въ животѣ колики! Ей-ей!.. Какъ тутъ и черту догадаться!.. Ха! ха! ха!.. Ха!.. ха!.. ха!..

   Сѣлъ на камень и покатывался отъ смѣха.

   - Да вѣдь... да вѣдь...- началъ онъ прерывающимся отъ хохота голосомъ,- да вѣдь... надо было по очереди... да вѣдь... еслибъ вы его разорвали... на части... все равно бы поровну не пришлось... никому... того, чего надо... одной бы голова... ха! ха! ха! ха!.. другой ноги... третьей!... ха! ха! ха!.. Лопну! Лопну! Лопну!.. Ха! ха! ха! ха! ха! ха!..

   Куба хохоталъ и качался изъ стороны въ сторону.

   Рузя дико смотрѣла на него широко открытыми глазами, Улька по-прежнему стояла, отвернувшись, а Викту заразилъ смѣхъ отца, и она стала хихикать страннымъ, не своимъ голосомъ.

   Когда Куба Водяной насмѣялся досыта, вытеръ слезы въ глазахъ, поправилъ поясъ на животѣ и собралъ волосы съ плечъ, онъ всталъ съ камня и все еще прерывающимся голосомъ проговорилъ:

   - Ну... дѣвки... скоро день... бѣжать надо... за это время погоню могутъ устроить... насъ уже тутъ выслѣдили и слѣдъ охотника найдугь... Пойдемъ, чтобъ не встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь...

   Взглянулъ на охотника:- Эхъ, пригодился бы онъ поклажу нести... Ну, да такова, знать, его судьба... Надо самимъ какъ-нибудь спасаться! Живо! Живо! Собирайтесь, хозяйки!

   Дѣвки взялись за работу, какъ огонь за дерево: рады были, видно, что отецъ уже пересталъ думать объ охотникѣ. Но Куба Водяной, укладывая и связывая добычу, смѣялся и шутилъ надъ ними. - Ну, подождите, подождите немного!.. А вы изъ Цапковскаго рода!.. Всѣ Цапки къ парнямъ, какъ кошки къ салу!.. Охъ, ой!.. Подождите!.. подождите!.. Только сойдемъ внизъ... Теперь вы толстыя, красивыя... Какъ бы вы еще за меня, старика, не взялись... Ха! ха! ха!.. - И снова началъ хохотать, такъ что пересталъ даже вязать добро.

   - Чорта вы съѣли!.. ай, съѣли!.. - повторялъ онъ. - Всяк³я вещи слышалъ я на свѣтѣ, а такой еще не слыхивалъ... Ужъ васъ, знать, и приперло!.. Ей-ей!.. Ужъ и приперло!.. Ѣду, дѣвки, захватите! - проговорилъ онъ, когда все было готово. - Ты, Улька, побольше возьми, ты жадная! Ну, идемъ!..

   Застоналъ онъ подъ мѣшколъ, застонали и дѣвки, взваливая ихъ одна другой на плечи. Онѣ уже хотѣли идти, какъ вдругъ Куба Водяной остановился и сказалъ:

   - Правда!.. Ужъ онъ бы намъ задалъ!..

   А затѣмъ торопливо спустилъ мѣшокъ со спины, подошелъ къ убитому охотнику, повернулъ его лицомъ къ землѣ и вбилъ ему подъ лопатку ножъ въ сердце.

   - Ну, теперь идемъ, что есть духу!

  

  

   За выдачу Собка Яворчаря назначено было 20 дукатовъ награды. Но никогда бы его не поймали, если бы не погубилъ его гоноръ.

   Цѣлый день преслѣдовали его гайдуки, онъ страшно усталъ. Убѣжалъ-таки отъ погони, но зато едва могъ дышать. Завидѣлъ онъ огонекъ въ какой-то избушкѣ на Гаркловой горѣ, вошелъ туда.

   Въ избушкѣ онъ увидалъ бабу, мужика, троихъ дѣтей - двухъ дѣвокъ и парня-подростка; они вечеряли.

   Поздоровался съ ними, говоритъ:

   - Бѣжалъ я сегодня по дорогамъ весь день и не ѣлъ ничего. Дали бы вы мнѣ немного простокваши; сами вы, я вижу, ѣдите; а то у меня все даже горитъ внутри. А потомъ я пролежалъ бы гдѣ-нибудь до утра.

   Охотой ли оставилъ его хозяинъ на ночь или нѣтъ, неизвѣстно - Собекъ стоитъ, головой чуть въ потолокъ не упирается; хозяинъ сталъ его просить сѣсть на скамью и ѣсть простоквашу, сколько будетъ угодно.

   Хотя у Собка не было никакого оруж³я, кромѣ чупаги,- его захватили врасплохъ, онъ не успѣлъ собраться,- мужикъ догадался, что это не простой бродяга. Одежда была на немъ изношенная, испачканная, но видно было, что хорошая. Впрочемъ, кто бы онъ тамъ ни былъ, мужику нечего было бояться: онъ зналъ, что ничего у него не отнимутъ, потому что нечего и отнимать было; мужикъ былъ бѣдный. Попотчевалъ онъ Собка простоквашей и указалъ ему полати, а больше не сказалъ ему ни слова.

   - Сегодня пришелъ, завтра уйдетъ - только и знакомства будетъ.

   А Собка такъ и подмывало, когда онъ сидѣлъ на скамьѣ: онъ зналъ навѣрное, что стоитъ ему сказать свое имя, то будетъ такъ, словно бы въ печкѣ громъ загремѣлъ. Вѣдь онъ ограбилъ четырнадцать еврейскихъ шинковъ, онъ два раза убѣгалъ изъ Оразскаго замка, онъ прогналъ подъ Градкомъ отъ дѣвокъ семь венгерскихъ гусаръ, одинъ съ деревянной скамьей въ рукахъ; онъ вырвался изъ рукъ четырехъ гайдуковъ, изъ цѣпей и оковъ, разорвавъ ихъ, какъ веревки. Онъ, наконецъ, прибилъ къ дереву за бороду и пейсы еврея, у котораго деньги были зарыты въ землѣ и который не хотѣлъ сказать, гдѣ; а потомъ поджогъ его корчму. За все это и назначили награду за его выдачу. Онъ накралъ столько лошадей и воловъ, искалѣчилъ столько людей, натворилъ столько разбойничьихъ подвиговъ и справедливо могъ думать, что стоитъ ему только сказать свое имя, и будетъ такъ, словно бы въ печкѣ громъ загремѣлъ.

   Взглянетъ онъ на одну дѣвку, на другую - такъ его и кольнетъ, какъ иглой. И не выдержалъ, наконецъ, хоть зналъ, что по всему краю, по всѣмъ городамъ и селамъ о немъ только и говорили, попы о немъ съ амвоновъ кричали; не выдержалъ и сказалъ:

   - Я Собекъ Яворчарь.

   Такой у него, у бест³и, гоноръ былъ.

   И только сказалъ - не ошибся. Мужикъ не попалъ трубкой въ ротъ, словно у него рука онѣмѣла. Баба ложку въ миску уронила, у дѣвокъ глаза остановились, а парнишка вскочилъ съ мѣста и бросился за двери, словно его кипяткомъ обварили. Удралъ.

   Зналъ Собекъ, что дѣлаетъ. И страшно радъ былъ. Гордо поглядѣлъ онъ по сторонамъ.

   - Ты - Собекъ Яворчарь? - пробормоталъ черезъ минуту мужикъ.

   - Я!

   Тутъ его уже не на полатяхъ, а на постели пригласили спать, а сами рѣшили уйти въ черную избу, хотя ночь была, страшно холодная.

   Собекъ велѣлъ себѣ постлать въ бѣлой избѣ - приказывалъ смѣло, словно чувствуя свое право, и радовался, что хоть разъ подъ крышей поспитъ. Его уже трет³й день преслѣдовали.

   Человѣкъ онъ былъ не лукавый и самъ предполагалъ благородство въ людяхъ. Онъ не сомнѣвался, что мужикъ знаетъ о наградѣ за его выдачу, но съ презрѣн³емъ отвергалъ мысль, что онъ можетъ его выдать.

   - Спасибо вамъ,- сказалъ онъ просто, уходя изъ черной избы.

   - Не на чемъ,- отвѣтилъ мужикъ, и Собекъ ушелъ въ бѣлую избу, легъ и заснулъ.

   А мужикъ мигомъ къ войту, войтъ мигомъ за мужиками; собралась ихъ толпа человѣкъ въ двѣнадцать или больше,- окружать домъ было незачѣмъ - въ окнахъ вездѣ были рѣшетки. Вошли они всѣ гурьбой въ избу, гдѣ спалъ Собекъ Яворчарь. По разбойничьему обычаю онъ положилъ рядомъ съ собой чупагу, но баба еще раньше потихоньку вытащила ее изъ-подъ его руки.

   Увидѣвъ свѣтъ и людей, онъ схватился за чупагу - нѣтъ ея. Вскочилъ съ кровати. Но хитрая баба потихоньку по избѣ горохъ разсыпала. Поскользнулся онъ и упалъ.

   Люди насѣли на него и связали.

   Такъ взяли на Гаркловой горѣ, за Новымъ Торгомъ, Собка Яворчаря, при имени котораго,- какъ говорили,- земля дрожитъ отъ страха всюду, гдѣ плыветъ Вагъ, Орава, Попрадъ и Дунаецъ. Взяли его изъ за мужицкой и бабьей измѣны.

   А славенъ онъ былъ всюду.

   Когда его стали сажать на возъ, чтобы везти къ старостѣ въ Новый Торгъ, онъ сказалъ мужику, который его выдалъ:

   - Отчего ты не сказалъ мнѣ, что ты бѣденъ, чтобы не дѣлать такого свинства, какъ выдавать меня? Я бы далъ тебѣ столько же и еще больше, если бы ты попросилъ.

   А тебѣ, баба, за то, что ты мнѣ гороху подъ ноги насыпала, стоитъ въ глаза наплевать. Выдать... ну, по городамъ, по деревнямъ объ этомъ говорили,- у каждаго на это право было; и я могъ не хвастаться, кто я такой! Эхъ, чортъ возьми! Если бъ не эти веревки! Я бы тебя, проклятая баба, только въ руки взялъ и ужъ лучше, чѣмъ этихъ понятыхъ, оттрепалъ бы чупагой! Но оставайтесь тутъ съ Богомъ! Мстить я вамъ не буду; орелъ ястребу только тогда мститъ, когда его у гнѣзда встрѣтитъ. А вы моимъ дѣтямъ ничего не сдѣлали, да если бъ и хотѣли, такъ ничего бы сдѣлать не могли: послѣ меня ни въ одномъ мѣстѣ гнѣзда не осталось. Хотя моихъ гнѣздъ будетъ по свѣту дюжины три, а то и больше. Да и тутъ, почитай, было бы одно или два, да только мнѣ спать хотѣлось.

   Хотѣлось ему шляпу набекрень надѣть, двинулъ рукой, да только руки были связаны. Войтъ, понятые и всѣ мужики дивились его удальству.

   - Человѣче бож³й! Аль не знаешь, куда ѣдешь? - говоритъ войтъ.

   - Куда ѣду, знаю, но и то знаю, что диковинно ѣхать буду.

   - Какъ?

   - Кони меня будутъ тянуть, а бараны везти.

   Но такой страхъ былъ всюду передъ нимъ, что за это оскорблен³е его никто не ударилъ; напротивъ, мужики смотрѣли на него съ уважен³емъ.

   И, можетъ быть, они отпустили бы его, но всѣ присматривали другъ за другомъ и разсчитывали на награду.

   Надѣялись, что каждому что-нибудь достанется. Гурьбой и на возъ сѣли.

   А Собекъ Яворчарь, только они тронулись, запѣлъ.

   Бѣсились они, но бить его не смѣли; такъ и ѣхали - они его проклинали, а онъ ихъ въ пѣсняхъ ругалъ. Не доѣзжая Новаго Торга, они уже ничего ему не говорили, дивясь въ душѣ его удальству и дару складывать пѣсни. Онъ тоже пересталъ ихъ ругать и пѣлъ, словно никого съ нимъ не было.

  

   Мигаютъ ясныя звѣзды на небѣ,-

   Яворчарь не моргнетъ и предъ казнью...

  

   - Эхъ, ты, Господи, Господи!.. - думали мужики. - Ужъ онъ, бѣдняга, самъ себя подъ висѣлицей видитъ!..

   И они отпустили бы его,- ихъ онъ никогда вѣдь не обижалъ - если бы не надѣялись хоть по два дуката получить за службу.

   Мужика, который его выдалъ, они называли мысленно "сукинымъ сыномъ", а все-таки завидовали ему, что онъ получитъ двадцать дукатовъ, и жалѣли, что Господь не къ нимъ привелъ Собка и что не имъ онъ признался, кто онъ такой.

   Таковы люди!

   Привезли его въ Новый Торгъ, отдали властямъ; оттуда переслали его въ Новый Сончъ. Ну, а тамъ Яворчаря,- много ли, мало ли,- засадили на 20 лѣтъ въ тюрьму.

   Какъ стали тамъ одно къ другому подводить: тамъ укралъ, тамъ убилъ, тамъ корчму сжегъ,- стало одно за другимъ выплывать. Какъ стали ему читать, что и какъ, казалось, что и до вечера не кончатъ. Не мало всего было.

   Ну, и засадили Собка на 20 лѣтъ въ тюрьму. А люди еще говорили, что и это не плохо: могли бы засадить на двадцать два, а то и на двадцать три. Правда, въ первый день, когда тебѣ скажутъ - двадцать лѣтъ или двадцать три, разница не большой кажется. Хоть и пятьдесятъ лѣтъ скажутъ! Только когда тебя на всю жизнь засадятъ, э, тогда ужъ плохо! Мужику часто подъ 80-лѣтъ бываетъ, а какъ скажутъ ему: "будешь сидѣть двадцать лѣтъ!",- онъ, правда, почешетъ за ухомъ, ну, да все-таки еще туда-сюда! А ужъ пожизненная тюрьма - тутъ совсѣмъ бѣда!.. Пускай тебѣ и восемьдесятъ лѣтъ будетъ, а какъ скажутъ: на всю жизнь! - точно живого въ гробъ заколотятъ!

   А Собку было только тридцатъ лѣтъ,- ну, онъ и думалъ: если и не удеру, и то не старикомъ изъ тюрьмы выйду!

   Онъ не сомнѣвался въ себѣ.

   Заперли его въ Висницкомъ замкѣ.

   Эхъ! Висница!

  

   Эхъ, братья разбойнички!.. Жили, не тужили,

   А теперь въ Висницѣ весь свой жиръ спустили!..

  

   И хорошо это сказано: кого туда запрячутъ, будь тотъ толстъ, какъ медвѣдь осенью, а скоро всѣ ребра покажутся: одно, два, три, сколько ни есть. Не ошибешься въ счетѣ. Тамъ тебѣ мать молока въ миску не нальетъ, блиновъ съ масломъ не дастъ.

   Но Собекъ не унывалъ. Висница не Оразск³й замокъ, а онъ и оттуда утекъ.

   Какъ? Рѣшетку подпилилъ утаеннымъ напильникомъ и спрыгнулъ изъ окна. Мало ли, много ли летѣлъ онъ до земли, а упалъ живъживехонекъ.

   Онъ зналъ, что долетитъ живымъ, и это его спасло. Вѣдь надо знать: коли мужикъ вѣру въ себя потеряетъ, перестанетъ надѣяться, начнетъ умомъ раскидывать да прикидывать - онъ скорѣе себѣ шею свернетъ, чѣмъ тотъ, кто смѣло спрыгнетъ, ногу вывихнетъ. Нѣтъ крыльевъ лучше смѣлости - издавна старые люди такъ говорятъ. Такъ и Собекъ Яворчарь теперь думалъ. Когда его заперли въ камерѣ, онъ все пѣлъ о свободѣ.

   Когда Собка заперли въ тюрьму въ Висницѣ, онъ сразу далъ понять, кто онъ такой.

   Приходитъ къ нему разъ какой-то старш³й надзиратель, - было это на пятый, а, можетъ быть, на шестой день послѣ того, какъ Собка посадили. Кричитъ онъ, что Собекъ тюрьмы не вымелъ, въ порядокъ ее не привелъ, когда пришла его очередь.

   Этотъ смотритель былъ такой высок³й, что арестанты называли его колокольней. Тамъ, гдѣ Собекъ до потолка доставалъ, онъ бы, навѣрное, крышу головой прошибъ. Ругается, ругается, кричитъ. Собекъ слушаеть и ни гу-гу. Наконецъ, вдоволь наслушавшись крика, онъ, молча, какъ стоялъ, поднялъ ногу, замахнулся ею и бацъ смотрителя сапогомъ по мордѣ. И не дрогнулъ даже, только нога у него поднялась выше головы, словно на пружинахъ. Такой ужъ онъ ловк³й былъ.

   Смотритель свалился, кровь у него носомъ пошла.

   Заковали Собка въ кандалы на три недѣли. Но онъ такъ и не заметалъ камеры и не приводилъ ее въ порядокъ. Освободился отъ этого. Ну, и проходило кое-какъ время въ тюрьмѣ: нѣсколько первыхъ дней ушло на знакомство съ товарищами и тюремными обычаями, друг³е ушли на думы о томъ, когда кандалы снимутъ,- они были страшно тяжелы и тѣсны. За всѣ эти три недѣли онъ почти глазъ не смыкалъ: кандалы спать не давали.

   Потомъ онъ сталъ разсказывать своимъ товарищамъ разныя истор³и изъ жизни разбойниковъ и изъ своей жизни. Горцы, которые знали мног³я изъ этихъ истор³й, слушали его съ тѣмъ наслажден³емъ, съ которымъ люди слушаютъ знакомые, но поразительные и достойные удивлен³я разсказы. Кивали головами, поддакивали разными: "Гей! гей!" - "Эхъ, эхъ!" Друг³е слушали, разинувъ ротъ, и слава горцевъ вообще, а Собка въ частности росла въ ихъ душахъ со дня на день, съ ночи на ночь. Собекъ всегда умѣлъ выставить себя въ блескѣ геройскихъ и необыкновенныхъ поступковъ. Съ кѣмъ бы его ни сравнить, онъ никому не уступалъ, не уступалъ даже знаменитому Яносику.

   Больше всего любилъ онъ говоритъ о своей силѣ и о томъ ужасѣ, который онъ вселялъ всюду,- о томъ, какъ передъ нимъ преклонялись и какъ уважали его за умъ, за высокое образован³е, за исключительные таланты.

   Разсказывалъ онъ, напримѣръ, какъ проводилъ зимы, всегда тяжелыя для разбойниковъ. Лѣтомъ разбойникъ жилъ - не тужилъ, проспится гдѣ-нибудь въ лѣсу, въ овинѣ, въ оврагѣ, на полянѣ, на мху, или на лужайкѣ,- всюду тепло было. Зимой было плохо.

   А потому мног³е разбойники предпочитали зимовать у горцевъ. Нa самомъ дѣлѣ, они нанимались въ батраки, но да хранитъ тебя Богъ сдѣлать что-нибудь наперекоръ такому батраку. Досталось бы тебѣ! Ужъ вотъ какъ! Онъ бы тебя отблагодарилъ такъ, что тебѣ новые коренные зубы пришлось бы растить.

   Такъ и Собекъ Яворчарь отправился разъ зимовать батракомъ къ одному горцу изъ Витова.

   Да это лѣнтяй какой-то! - думалъ горецъ, присмотрѣвшись къ нему, - лежитъ все на печкѣ, а работать - вотъ тебѣ и батракъ... - ни-ни!

   Горецъ былъ хоть и богатъ, а все-таки думалъ: Ну, ужъ коли ты ничего, такъ и я ничего! Лежи себѣ на здоровье!.. и ничего не давалъ ему, кромѣ овсяной похлебки.

   - Слѣзешь съ печи!..

   Но Яворчарь ничего - лежитъ на печкѣ, овсяную похлебку ѣстъ и съ мѣста не трогается.

   Другого бы горецъ палкой избилъ и изъ дому прогналъ, а этого что-то немного побаивался. Парень былъ подъ потолокъ. Такъ вся зима прошла.

   Только пришла весна, Собекъ тронулся. Въ одинъ прекрасный день - нѣтъ батрака.

   Горецъ пахалъ на тройкѣ воловъ паровое поле около Оравы.

   Собекъ приходитъ къ нему и говоритъ: "Хозяинъ! Что-то дѣло плохо идетъ у тебя! Выпряги бычковъ, пусти на траву попастись,- я за нихъ попробую".

   И пошли. Взялъ Собекъ въ руки деревянный хомутъ - такъ они и пахали. Одна полоса, другая! На третьей полосѣ горецъ шляпу уронилъ и такъ и не успѣлъ поднять ее изъ борозды.

   Только тогда горецъ догадался, кого кормилъ зимой овсяной похлебкой. Да было ужъ поздно.

   Ушелъ батракъ, что за трехъ быковъ пахалъ, въ лѣсъ, къ Оравѣ. Донь прошелъ, другой. Забылъ про него горецъ.

   Нѣтъ, пришли-таки лѣтомъ, почти въ полдень. Четверо ихъ было. Въ мигъ забрали все, гдѣ что нашли. А самого горца, какъ бабы ни причитали надъ нимъ, поймали и облили ему голый животъ горячимъ саломъ. И сказалъ ему Собекъ, уходя:- Овцы есть у тебя - зарѣжь! Закутайся шкурами, вылѣчишься! Это за твою похлебку!

   У разбойниковъ на все средство есть!

   И больше ни горецъ не видалъ его, ни онъ горца. Не очень ужъ имъ хотѣлось встрѣчаться.

   Другую зиму, года два спустя, Собекъ иначе провелъ. Засѣлъ онъ въ Закопаномъ, и съ нимъ засѣла тамъ его любовница, Зослянка.

   Собекъ былъ мужикъ на всѣ руки: книжку читалъ, точно это ему ничего не стоило, на свирѣли игралъ на диво. И въ Закопаномъ люди его считали Богъ вѣсть чѣмъ. Костелы были далеко, такъ они всѣ въ воскресенье сходились къ Собку. Изба была большая,- печь накрывали платками, вотъ и все! Собекъ облекался въ длинную до пятъ рубашку Зослянки, бралъ книжку въ руки и громко читалъ по мой надъ печкой, а люди вторили ему.

   Бабы молились такъ, что по всей избѣ слышно было.

   Пѣсни пѣли, как³я были въ книжкѣ, а, когда "служба" кончалась, ѣли и пили.

   Тамъ у Собка не пускали молиться никого, кто не приносилъ съ собой водки, сала или мяса. Всѣ знали объ этомъ и несли, что у кого было - и шли. Когда наѣдались и напивались, начинали плясать.

   Первымъ выходилъ всегда Собекъ со своей Зослянкой; а когда они ужъ вдоволь напляшутся, Собекъ сядетъ на скамью, беретъ свирѣлку, играетъ, а люди пляшутъ.

   Не разъ эта "служба" до вторника затягивалась у Собка. И не одинъ хозяинъ приходилъ съ такой обѣдни домой лысымъ. Собекъ не шутилъ: чуть кто хоть глазкомъ подмигнетъ Зослянкѣ, сейчасъ возьметъ за чубъ и - шваркъ! - въ поле, а волосы въ рукѣ останутся. Бѣдняжка ужъ въ избу не вернется драться,- пойдетъ тихонько домой, да макушку щупаетъ. Съ Собкомъ шутки были плохи! Но люди не сердились на него - въ другое воскресенье опять всѣ приходили.

   Весной Собекъ отмѣрилъ Зоськѣ полотна отъ сосны до сосны. Вотъ какая мѣра была!

   И ушелъ въ лѣсъ.

   Такъ зимовалъ Собекъ Яворчарь.

   Наконецъ, его расковали; и штука же вышла!

   Подходитъ къ нему молоденьк³й офицеръ; арестанты какъ разъ на дворѣ были. Кругомъ высокая стѣна. Офицеръ говоритъ Собку:- Яворчарь! Правда, что ты умѣешь бѣгать по отвѣсной стѣнѣ!

   - Правда! Отчего жъ не умѣть!..- отвѣчаетъ Собекъ.

   - Сколько шаговъ сдѣлаешь?

   - Сколько угодно, хоть четыре.

   - А вскочишь на эту стѣну?

   - На эту? Нѣтъ, не вскочу.

   - А взбѣжишь?

   - Шагами? Взбѣгу.

   Задумался офицеръ на минуту, молодъ онъ былъ, любопытенъ, говоритъ:- дашь слово, что не убѣжишь со стѣны?

   Собекъ даже не заколебался:- дамъ,- говоритъ.

   Масса людей около него стояла: поляки, русины, горцы - имъ бы показать себя, ихъ бы удивить!.. - да и солдатъ много было вокругъ.

   - Честное слово? Знаешь, что такое честь? - спрашиваетъ его офицеръ.

   - Честь - значитъ честь! Знаю - говоритъ Собекъ. - Былъ я у отцовъ п³аровъ въ Подоленцѣ года два, по-латыни они меня учили. Я долженъ былъ косндзомъ стать, да тамъ разное такое вышло, такъ что я здѣсь теперь... хотя я не мало обѣденъ отслужилъ въ Закопаномъ. Не убѣгу!

   - Ну, такъ бѣги!

   Разступились люди передъ Собкомъ, онъ разбѣжался, подпрыгнулъ на сажень вверхъ, потомъ еще разъ, другой,- три шага сдѣлалъ, у людей только въ глазахъ мелькнуло, а онъ уже былъ на стѣнѣ.

   Онѣмѣли люди отъ изумлен³я. А Собекъ стоялъ на стѣнѣ и глядѣлъ на м³ръ Бож³й.

   У всѣхъ сердца бились въ груди. Въ эту минуту сто мыслей пролетѣло въ головахъ арестантовъ. Собекъ могъ бѣжать. За стѣной никто не караулилъ. Такого бѣгуна никто бы не догналъ. Могъ бѣжать, куда угодно,- въ Венгр³ю, въ горы,- куда угодно. Свобода была въ его рукахъ.

   Собекъ стоялъ и смотрѣлъ на м³ръ. Онъ былъ свободенъ.

   Солнце ярко заходило на небѣ.

   - Соскакивай! - крикнулъ снизу офицеръ.

   Собекъ обернулся къ нему, продолжая стоять на стѣкѣ.

   - Слово! - кричалъ офицеръ, покраснѣвъ отъ волнен³я и страха: онъ самъ словно выпустилъ его изъ тюрьмы.

   - Знаю! - отвѣтилъ Собекъ Яворчарь и соскочилъ внизъ, въ толпу арестантовъ.

   Вокругъ него поднялся глухой шумъ сдержанныхъ восклицан³й и словъ.

   А онъ стоялъ среди людей, словно ослѣпленный яркимъ солнцемъ, которое опускалось тамъ, за стѣной, за грань горъ. Офицеръ, довольный и успокоенный, хлопалъ его рукой по плечу и говорилъ: "Молодецъ парень! Молодецъ!" Люди кричали отъ удивлен³я передъ удивительнымъ примѣромъ ловкости, а, главное, передъ тѣмъ, что Собекъ соскочилъ обратно на тюремный дворъ; самъ онъ ничего не слышалъ. Услышалъ только слова:

   - Давно сидитъ?

   - Мѣсяцъ.

   - На долго засадили?

   - На двадцать лѣтъ!

   - И не сбѣжалъ?!

   Собекъ оглянулся на того, кто говорилъ. Маленьк³й, хилый мужичокъ, одѣтый въ накидку - такъ, какъ носятъ около Гдова,- смотрѣлъ на него блѣдными глазами съ выражен³емъ страшно презрительнаго удивлен³я. Смотрѣлъ на него, какъ на человѣка, глупости котораго надо удивляться и котораго, благодаря этой глупости, нельзя не презирать. Собекъ Яворчарь засмотрѣлся въ глаза хилаго мужичка изъ-подъ Гдова.

   Его окружили горцы, которые сидѣли въ Висницѣ.

   - Собекъ! Ну, и мужикъ ты!

   - До тебя и Горному Кослѣ, покойному, далеко!

   - Да и всѣмъ, небось!

   - Самъ его благород³е ротъ разинулъ на минуту.

   - Можетъ быть, сколько-нибудь годовъ простятъ за такую штуку!

   - Никто тутъ еще ничего такого не видывалъ!

   - Хе! да и не увидятъ!

   - Есть ли гдѣ-нибудь так³е люди, какъ у насъ? А?

   - Эй! Куда всѣмъ до насъ, что изъ-подъ горъ!..

   - Ну! развѣ у насъ есть другой такой Собекъ.

   Они окружили Собка; ихъ было пять или шесть, воровъ и разбойниковъ. Они гордились Собкомъ.

   - Ну и шайка бы изъ насъ съ нимъ была! - говоритъ одинъ разбойникъ изъ Костелискъ другому.

   - Эхъ! хорошая шайка!

   - Я думалъ, что лучше, чѣмъ у насъ, въ Костелискахъ, парней не найти!

   - Вотъ вѣдь и въ другихъ мѣстахъ водятся. И Яносикъ былъ не изъ Костелискъ, а откуда-то со Спижа.

   - Вы! Костеличане! А Матся у насъ въ Закопаномъ?!

   - А Новобильск³й Валекъ?

   - И!.. Въ Костелискахъ...

   Ночь была темная, всѣ спали. Хоть глаза выколи,- на небѣ черныя тучи, нигдѣ огня не видно. Дождь такъ и гудитъ, ливень страшный. Темно въ камерѣ. Собекъ видитъ всюду глаза, которые смотрятъ на него, глаза хилаго мужичка изъ-подъ Гдова. Они преслѣдуютъ его всюду, куда бы онъ ни обернулся, смотрятъ на него - пристальные, выразительные, упорные.

   Собку стыдно передъ ними; а теперь даже страшно.

   Мужикъ сидитъ въ другомъ крылѣ, въ другомъ концѣ здан³я; должно быть, спитъ теперь на соломѣ... глаза у него закрыты... а эти - тутъ, сквозь стѣны смотрятъ въ душу Собка.

   Корчится душа и извивается подъ ихъ взглядами, хочетъ укрыться и не можетъ бѣжать.

   Возстало тѣло - бѣшеное, злое, растравленное, охваченное отчаян³емъ - противъ души.

   - Что ты со мной сдѣлала? - стонетъ оно. - Что ты со мной сдѣлала?!

   Ноздри, ноздри, которыя потянули уже вольный воздухъ; глаза, которые уже выглянули за стѣну, въ м³ръ, у нихъ словно зубы оказались, и они грызли и рвали Собкову душу. Два блѣдныхъ, выразителышхъ, упорныхъ зрачка мужика изъ-подъ Гдова уходили въ нее все глубже и глубже.

   Онъ былъ тамъ, на стѣнѣ!.. Одинъ прыжокъ!.. Вѣтеръ бы его не догналъ!.. Теперь онъ былъ бы уже у венгерской границы.

   Собку казалось, что у него что-то свиститъ надъ ухомъ, словно его собственная чупага, которой онъ кружитъ надъ головой, кружитъ со страшной силой отъ радости, отъ огня, что въ крови играетъ!

   Тамъ, тамъ, гдѣ-нибудь въ лѣсу, подъ Посреднимъ Верхомъ, какъ притаивш³яся рыси, сидятъ его товарищи, братья. Тамъ сидятъ они у костра и поютъ вполголоса грозный напѣвъ чернодунайскаго разбойничьяго марша. Поютъ вполголоса пѣсню, о которой никто не знаетъ, когда и кто сочинилъ ее, пѣсню, отъ которой качаются ели и спящ³е орлы срываются съ вѣтвей и шумятъ крыльями въ темнотѣ, ослѣпленные, гнѣвные и испуганные. Тамъ поютъ его братья, и только на кобзѣ некому играть, такъ какъ онъ, Собекъ Яворчарь, сидитъ въ Висницѣ. Въ Висницѣ - онъ, о комъ мужики говорили: кого ужъ кого, а Собка Яворчаря не скоро поймаютъ,- легче дикую козу за рога рукой схватить!.. Онъ, о комъ дѣвки сложили такую пѣсенку:

  

   Опутало сокола бабье лѣто сѣтью,-

   Яворчарь нашъ Собекъ черезъ сѣть проскочитъ!

   Опутало соколу бабье лѣто крылья -

   Яворчарь не дастся - всѣхъ онъ обморочитъ!

  

   Онъ, о комъ дѣвки любили пѣть:

  

   Сяду отъ работы отдохнуть на камнѣ,

   Сонъ мой, сонъ любимый, тошно безъ тебя мнѣ!..

   Сонъ мой, сонъ любимый, ты не нуженъ болѣ -

   Мчитъ изъ лѣса Собекъ - убѣгай ты въ поле!..

  

   Въ глаза ему хлынули вдругъ горы, какъ градъ весною, что вырвется изъ-за скалъ. Тутъ луга зеленѣютъ, тамъ вода въ озерѣ играетъ, тамъ овцы блеютъ, бѣлѣя вдали, позванивая колокольчиками; все звенитъ, поетъ, гудитъ на полянахъ. Тамъ дѣвки поютъ, тамъ горцы... вотъ вышла какая-то изъ-за скалы: э-э-э-эхъ!.. тамъ кто-то отвѣчаетъ ей изъ-за горы: гопъ! гопъ!.. Тамъ на кобзахъ, на гусляхъ, на вербовыхъ свирѣлкахъ итраютъ, на длинныхъ, далеко звучащихъ рожкахъ играютъ горцы, пастухи, погонщики! Тутъ въ шалашѣ огонь горитъ: парень пляшетъ, семенитъ ногами, искры подъ крышу летятъ... Притопнулъ, запѣлъ!

  

   Аль я парень не пригож³й?

   Аль тутъ есть меня моложе?

   Черны очи, черна бровь,

   А въ самомъ огонь - не кровь!

  

   Ногой въ землю вбился, въ глину, а какая-нибудь дѣвка поетъ у стѣны изъ угла:

  

   Ты мнѣ, парень, всѣхъ милѣй,

   Подходи ко мнѣ смѣлѣй,

   Дамъ барана, водки флягу,

   А захочешь, наземь лягу!..

  

   Только искры въ крышу бьютъ, а гусли бренчатъ, словно въ нихъ чертъ ощенился!

   Тамъ осенью бабы ленъ на гумнѣ выколачиваютъ, поютъ длинныя любовныя пѣсни. Зимой поютъ за ткацкимъ станкомъ. Старые горцы трубки курятъ, разсказы разсказываютъ, заговариваютъ шипящ³я въ огнѣ чистилищныя души. Волки воютъ подъ лѣсомъ, собаки имъ отвѣчаютъ подъ избами... Вдругъ ночью шумъ, лай, отонъ, отчаянный визгъ, отчаянные крики и зовъ: это волки подкрались, разорвали собаку и теперь крадутся къ овину. И бѣгутъ люди, кто съ чѣмъ можетъ - кто съ горящей головней, кто съ желѣзными вилами, кто съ чупагой, кто съ ружьемъ, кто съ цѣпомъ,- кто съ чѣмъ можетъ, на помощь сосѣду. Битва! За ними бросаются собаки, что посмѣлѣе, огромные липтовск³е псы, вровень волкамъ,- гремятъ цѣпы, мелькаютъ чупаги; бабы показались въ дверяхъ, въ окнахъ, кто съ головней, кто съ насмоленнымъ полѣномъ, кто съ фонаремъ въ рукахъ; тутъ мужикъ пронзилъ волка вилами, подбросилъ вверхъ и грохнулъ оземь, тамъ волкъ подскочилъ мужику къ горлу, а песъ вскочилъ ему на спину, впился въ шею, рветъ куски мяса. Разметанный, стоптанный снѣгъ, убитые волки, искусанныя собаки, искалѣченные люди - тихая звѣздная ночь надъ горами, только вдали слышится вой, а черезъ нѣсколько минутъ въ избахъ ояять стучатъ ткацк³е станки и слышатся пѣсни.

   Рвется, рвется сердце у Собка Яворчаря.

   Онъ былъ свободенъ, могъ быть свободенъ! Одинъ прыжокъ!.. и онъ былъ бы свободенъ... и казалось Собку Яворчарю, что у него хватило бы силъ прыгнуть отъ Висницы прямо къ пограничнымъ Карпатамъ, отъ Татръ за Липтовск³я горы!.. И казалось ему, что онъ поплылъ бы, промчался бы въ воздухѣ, словно радуга въ небѣ... Онъ бы...

   Онъ вцѣпился зубами въ рѣшетку и сталъ ее грызть. Пѣна съ кровью шла у него изъ искалѣченнаго рта. Ударилъ головой о рѣшетку такъ, что кожа лопнула и волосы затекли кровью... Рванулъ волосы рукой...

   - Какъ орелъ я здѣсь! Заперли вы меня!- шепталъ онъ. - А я могъ уйти! А я могъ бѣжать!

   - Могъ!.. Могъ!..

   Отчаян³е, бѣшеное, дикое, сумасшедшее отчаян³е согнуло въ дугу спину Собка, согнуло его плечи, сжало его пальцы, и рѣшетка поддалась. Онъ уперся, рванулъ - выломалъ ее изъ окна. И тогда ослабѣлъ на минуту. Ему казалось, что сквозь окно безъ рѣшетки летятъ къ нему въ камеру всѣ Татры и всѣ облака на небѣ...

   Собекъ взглянулъ внизъ. Высота была въ два этажа, внизу мощеный каменный дворъ. Ему казалось, что камни ожили подъ его окномъ - ждутъ живые, спокойные. Онъ вздрогнулъ.

   Отчаян³е, тоска, радость, упоен³е стали бороться въ немъ со страхомъ. Тѣло, бѣшеное, разъяренное за минуту до того тѣло, стало дрожать, удерживать душу, сковывать ее. Собекъ повисъ на окнѣ.

   И странно! - все: горы, товарищи, родная сторона - стали уходить отъ него куда-то назадъ, въ ночной мракъ, пятиться, мельчать въ глазахъ... Испугался онъ... Страшно испугался...

   Тогда вдругъ загорѣлись блѣдные презрительно удивленные глаза хилаго мужика изъ-подъ Гдова, загорѣлись прямо въ лицо Собку Яворчарю. Эхъ!.. Онъ мотнулъ головой, свѣсился на рукѣ, высунулъ ноги, прыгнулъ - и убился.

   Такой у него гоноръ былъ.

  

  

   Валекъ былъ уродъ. Голова у него была огромная, какъ боченокъ. На ней были рѣдк³е желтые волосы, торчащ³е, какъ щетина. Цѣлыя полянки были у него на голове; волосы мѣстами росли, мѣстами нѣтъ.

   Все, что гуляло у него въ волосахъ, могло грѣться на солнцѣ, сколько душѣ угодно, тѣмъ болѣе, что Валекъ никогда не носилъ шапки. Можетъ быть, у него никогда ея и не было.

   Большое, разбухшее, блѣдное, какъ у утопленника, лицо; вытаращенные, блѣдно-голубые, какъ у сонной рыбы, глаза; обвисш³я, красно-желтыя, толстыя губы, изъ которыхъ всегда текли слюни. Ноздри словно сраслись. Подъ горломъ зобъ, даже не одинъ, а цѣлыхъ два. Одинъ на другомъ, какъ голуби весною.

   Все тѣло искривлено, изломано, сгорблено,- ничего прямого не было у Валька, развѣ палка, на которую онъ опирался. Красивъ былъ, нечего сказать! Уродъ-уродомъ; вдобавокъ онъ заикался, говорилъ съ трудомъ. Когда ему было семь лѣтъ, родители смекнули, какой изъ него выйдетъ работникъ, и прогнали его изъ дому. Онъ вернулся. Они его избили. Онъ ушелъ и опять вернулся. Опять его избили. Снова ушелъ онъ и опять вернулся. Эхъ, ужъ и избили его такъ, что онъ омертвѣлъ весь. Живого мѣста на немъ не оставили. Всего исполосовали лозами. Сначала его билъ одинъ отецъ, потомъ мать съ отцомъ, а въ трет³й разъ и родители, и оба брата, и сестра. Били, били, и онъ ужъ не вернулся. Полдня пролежалъ за садомъ, полдня въ сосновой рощѣ, потомъ ушелъ совсѣмъ.

   Ходилъ, ходилъ, пока не выходилъ, наконецъ, того, что ему дали пасти гусей. Пасъ онъ въ разныхъ деревняхъ; чуть что случалось, его били и прогоняли.

   И опять онъ ходилъ, пока снова не находилъ кого-нибудь, кто ему давалъ пасти гусей. Онъ былъ не совсѣмъ никудышный - изъ уродовъ самый сметливый.

   Такъ прожилъ онъ десять лѣтъ, и стало ему семнадцать.

   Лѣтомъ онъ пасъ гусей, одѣтый въ мѣшокъ, зимой милостыню просилъ; и лѣтомъ и зимой ходилъ въ холщевыхъ портахъ, а наѣсться ему еще не случалось ни разу. Вѣчно голодалъ онъ, такая ужъ была его судьба.

   Думалъ онъ разныя думы. Думалъ: - И отчего это я такой? Что я сдѣлалъ и чѣмъ я виноватъ, что я такой?

   Должно быть, онъ хорошо зналъ, какой онъ...

   Разъ - онъ тогда служилъ у Слодычковъ въ Остришѣ - увидѣлъ онъ, какъ молодой Слодычекъ, Ендрусь, красавецъ-парень, долго смотрѣлся въ зеркало. Взялъ онъ потомъ зеркало съ окна, когда Ендрусь ушелъ въ поле, и сталъ разсматривать себя.

   - Уродъ я! - подумалъ онъ и вздохнулъ.

   Тамъ была дѣвушка, сестра Ендруся, Агнися, тоже красивая. Она пасла коровъ, онъ гусей. Ей было лѣтъ четырнадцать.

   Пастухи, что коровъ пасли, пекли разъ картошку въ золѣ. Валекъ подошелъ, авось бросятъ ему хоть одну; хозяйка ему ничего не давала съ собой въ поле; хорошо еще, когда не приходилось выгонять гусей рано утромъ натощакъ. Онъ подошелъ къ пастухамъ; ихъ было нѣсколько человѣкъ - дѣвки и парни; присѣлъ и сталъ смотрѣть. То на картофелины смотритъ, что въ золѣ пеклись, то на Агнисю, которая ворочала ихъ кнутомъ въ угляхъ. Тѣ ѣдятъ, а онъ смотритъ и слюни глотаетъ. Подойти близко не смѣетъ, сидитъ поодаль отъ другихъ.

   Наконецъ, Агнися протянула къ нему руку съ картошкой и говоритъ: "На!" Онъ наклонялся къ ней, да ближе, чѣмъ надо было, притомъ какъ-то дохнулъ на Агнисю. Хотѣлъ ли онъ дунуть на картошку,- она горяча была,- или что... Только Агнися бросила картошку и попятилась назадъ.

   - Что такое? - простоналъ онъ.

   - Да вѣдь изо рта у тебя воняетъ, не приведи Богъ!

   Не поднялъ онъ картошки, отошелъ. Вскорѣ пастухи собрались съ коровами, а онъ остался. Когда они ушли, онъ подошелъ къ пепелищу, поискалъ, но ничего не нашелъ, кромѣ тоя картошки, которую бросила Агнися. Поднялъ ее. Вдругъ, смотритъ: собака идетъ. Что онъ задумалъ, Богъ вѣсть; зоветъ собаку. протянулъ руку съ картошкой и кричитъ: "Возьми! возьми!" Собака остановилась. Манитъ онъ собаку картошкой, подманилъ къ себѣ. Дѣлаетъ видъ, что даетъ ей картошку, а самъ наклонился къ ней и дохнулъ ей прямо въ ноздри. Собака чихнула, мотнула головой и смотритъ на него однимъ глазомъ.

   - Э! должно быть, здорово воняетъ! - подумалъ Валекъ и задумался.

   Въ раздумьи онъ опустилъ руку съ картошкой, собака взяла у него картошку изъ руки и съѣла. Валекъ озлился - хвать камень съ земли. Собака на утекъ - только онъ и видѣлъ и ее и картошку! Но зато убѣдился, что даже собаки отъ него чихаютъ.

   Больше онъ ни къ кому близко не наклонялся.

   Вдругъ съ нимъ стало твориться что-то неладное; точно онъ гнить сталъ. Какая-то вода у него стала течь изъ ушей, изъ носу, даже изъ глазъ, на головѣ нарывы повыскакивали, появились болячки.- Валекъ на полянахъ стоги сѣна разставилъ,- смѣялись дѣти. По всѣму тѣлу пошли нарывы, стали лопаться, такъ что онъ былъ весь мокрый отъ гноя.

   Приходитъ разъ утромъ хозяйка и говоритъ ему (голосъ у нея былъ рѣзк³й, какъ свистъ кнута, часто это на Подгальи у бабъ бываетъ):- Собирайся, больше гусей не будешь пасти.

   - Нѣтъ?

  &n