Тетмайер Казимеж - Ha горных уступах

Анелю нашелъ !

   - Не дѣвка она, панна!

   - Панна?

   - Панна.

   - Да вѣдь ты мужикъ!

   - Вотъ еще!.. Я изъ шляхты!

   - Ну! Изъ той, что коровъ пасетъ!

   - Ну, и пусть!

   - Да скажи же, Франекъ, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?

   - Вавельская.

   - Изъ Кузницъ!

   - Да.

   - Да ты рехнулся?

   - Нѣтъ, не рехнулся!

   - Она тебя полюбила?

   - Ну да!

   - Датебѣ, никакъ, глаза пескомъ засыпали?

   - Нѣтъ, не засыпали!

   - Ну, если такъ, что-жъ ты,- женишься?

   - Женюсь.

   - Жди! Такъ ее за тебя и отдадутъ! Былъ бы ты хоть органистомъ или кѣмъ нибудь въ этомъ родѣ!.. А ты кто? Просто рудокопъ и только!

   - Зато я красивъ такъ, что хоть диву давайся!

   - Что правда, то правда,- нечего и говорить, не чортъ тобой отелился, да только откуда ты взялъ что она тебя полюбила?

   - Посматриваетъ на меня.

   - Ну, вотъ... Да вѣдь и лиса на картошку смотритъ, а ѣсть ея не станетъ!

   Придетъ Франекъ въ Кузницы за разсчетомъ, смотритъ во всѣ стороны, глаза всѣ проглядитъ, нѣтъ ли гдѣ Анельки? Она ему вѣдь глубоко въ сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдетъ къ ней и нѣсколько словъ скажетъ. Она, хоть и панна была, а отъ него не убѣгала; въ городскомъ платьѣ она только по воскресеньямъ да по праздникамъ ходила, а въ будни носила простую юбку, платокъ на головѣ, и башмаки носила простые, деревенск³е.

   Но разъ и не два случалось ей и босикомъ выбѣгать. А все-таки ей надо было говорить не "Анеля", а "панна Анеля" - ея отецъ, управляющ³й, такъ всѣмъ наказывалъ.

   Пока они только издали посматривали другъ на друга, все было ничего. Но вотъ разъ въ воскресенье Анеля пошла за брусникой въ Ольчиско; Франекъ Селига подкрался къ ней (онъ на так³я дѣла мастеръ былъ). Эхъ, ужъ губы въ губы впились, руки за спиной обвились - вырвалась.

   И вотъ теперь Франекъ Селига началъ съ ума сходить. Узналъ онъ, что она и вышла бы за него, да только пускай отецъ позволитъ.

   Не прошло и нѣсколькихъ дней, какъ Анелька сказала ему, что отецъ и слышать объ этомъ не хочетъ, что онъ нашелъ ей жениха, портного изъ Сонча, и выдастъ ее за него замужъ. Отецъ сказалъ еще, что - пусть весь м³ръ у его ногъ ляжетъ - и это не измѣнитъ его рѣшен³я. Господомъ Богомъ поклялся, что ничего изъ этого не выйдетъ. Сердился онъ страшно, кричалъ, говорилъ, что запретъ ее въ чуланъ, гдѣ онъ платье пряталъ, а Франка прибьетъ, какъ пса, если онъ только посмѣетъ подойти къ ихъ дому.

   Въ чуланъ ли онъ ее заперъ, или въ другое мѣсто, но только съ той поры Селига не могъ ея увидать и только отъ служанки узнавалъ, что она его любитъ и по немъ тоскуетъ.

   Льстило это ему, но и жаль ему ея было, страсть!.. Объяснила она ему, что люди тутъ не помогутъ, развѣ Господь Богъ одинь...

   - А и впрямь! - думаетъ Франекъ.- Вѣдь Господь Богъ всемогущъ; коли я Его попрошу, какъ слѣдуетъ, неужели Онъ мнѣ въ бѣдѣ не поможетъ?

   Поблизости не было костела; былъ костелъ въ Хохоловѣ, другой - въ Новомъ Торгѣ, но это было далеко. Вблизи была только каменная часовня съ мѣдной крышей; въ ней было Всевидящее Око, сдѣланное изъ дерева и покрашенное.

   Стояла она у дороги.

   Пошелъ Франекъ къ часовнѣ, снялъ шляпу, сталъ на колѣни и началъ молиться:

   - Господи Боже, если Ты мнѣ поможешь въ этомъ горѣ, я Тебѣ въ костелъ пожертвую столько серебра, сколько въ обѣ руки взять могу. Откуда оно будетъ, оттуда и будетъ; изъ земли ли вырою, въ морѣ-ли выловлю, изъ Луптова ли принесу, или украду гдѣ-нибудь: Ты ужъ объ этомъ не заботься, не Твоей головы это дѣло, а моей. Ты вѣдь всемогущъ и, если захочешь, все въ одну минуту можетъ сдѣлать; но я и недѣлю подожду, только сдѣлай,- честью Тебя прошу, перемѣни Ты сердце въ панѣ Вавельскомъ,. и пусть онъ намъ не протявится. Аминь.

   Всталъ и пошелъ.

   Роетъ онъ руду, роетъ, ждетъ; но все остается, какъ было. Служанка только ему сказала, когда въ субботу онъ вышелъ изъ рудника, что панъ Вавельск³й еще разъ разсердился на дочь и отколотилъ ее налкой.

   Прошла недѣля.

   Идетъ Франекъ снова къ часовнѣ, становится на колѣни, снимаетъ шляпу и говоритъ:

   - Господи Боже! А недѣля прошла... Что обѣщалъ я Тебѣ, то сдѣлаю. Ты, можетъ быть, чѣмъ другимъ былъ занятъ; ну, такъ пусть еще недѣля пройдетъ. Черезъ недѣлю я выйду изъ рудника. Честью Тебя прошу, только не шути: со мной шутки плохи! Если бъ я не зналъ, что Ты все можешь, я бы къ Тебѣ не приставалъ. Но, разъ Ты можешь, значитъ можешь,- сдѣлай такъ, какъ я прошу Тебя; вѣдь тутъ дѣло идетъ обо всемъ моемъ счастьѣ, а не объ чемъ другомъ. Аминь.

   Прошла недѣля, и не узналъ Франекъ Селига о томъ, чтобы сердце въ панѣ Вавельскомъ перемѣнилось.

   Идетъ онъ въ трет³й разъ къ часовнѣ, становится на колѣни, снимаетъ шляпу и говоритъ:

   - Господи Боже, если бъ я къ Тебѣ съ пустыми руками шелъ, ну, еще туда-сюда,- но вѣдь я обѣщалъ Тебѣ даръ и сдержу обѣщанье, какъ только по осени кончится работа. И ждать-то не долго. Я кое-что ужъ узналъ объ одномъ евреѣ арендаторѣ, который живетъ на Попрадѣ. Честью Тебя прошу и даю еще недѣлю сроку, только не шути: со мной шутки плохи! Аминь!

   Ждетъ еще недѣлю Франекъ: ничего!

   Идетъ онъ въ четвертый разъ къ часовнѣ, снимаетъ шляпу, но на колѣни ужъ не становится, и говоритъ:

   - Господи Боже! Да Ты уперся что ли противъ меня?! Не буду больше я Тебя просить, вижу, что даромъ! и ссориться съ Тобой не буду,- Ты высоко на небѣ, а я не орелъ! За то ничего я Тебѣ не пожертвую и еще на зло Тебѣ что-нибудь сдѣлаю, если ужъ Ты нашихъ просьбъ слушать не любишь. Если война между нами, такъ и я вѣдь парень не промахъ!

   Онъ сложилъ камни въ кучу, взобрался по нимъ, подперъ чупагой крышу, рванулъ ее и сорвалъ съ часовни на землю.

  

  

   Юзекъ Смась изъ Ольчи былъ завзятый охотникъ и еще болѣе завзятый и заядлый разбойникъ - не изъ нужды, а изъ любви къ дѣлу. А еще больш³й былъ онъ безбожникъ. Никогда не отвѣчалъ на привѣтств³е: "да славится имя Господне", иначе какъ: "пусть его, пусть его!",- или "ну и пусть, мнѣ какое дѣло!"; а вѣдь это не то что короче, даже длиннѣе, чѣмъ - "во вѣки вѣковъ, аминь",- выходило. Если, какъ охотникъ, онъ былъ равенъ Янку изъ Югрова, который билъ козъ отъ Хорваня до Костелискъ,- какъ разбойникъ, Янку Бжезавицкому, о которомъ поютъ:

  

   На холмѣ высокомъ висѣлицу ставятъ,-

   Кто висѣть тамъ будетъ? Янко Бжезавицк³й!

  

   то, какъ безбожникъ, онъ былъ совсѣмъ антихристъ. А что было страннѣе всего, это то, что онъ былъ богатый хозяинъ, и все у него шло хорошо, во всемъ былъ онъ счастливъ. Нужда ничего не могла съ нимъ подѣлать. И все шло у него такъ, словно Господь Богъ благословилъ его; а онъ никогда и въ костелѣ не бывалъ, кромѣ того дня, когда его крестили.

   И не то, чтобы онъ былъ совсѣмъ ужъ невѣрующимъ; просто онъ ничего объ этомъ знать не хотѣлъ.

   - Я вѣдь не вижу, чтобы Господь Богъ въ мои дѣла вмѣшивался, такъ чего же мнѣ лѣзть къ Нему. Посѣю хлѣбъ - созрѣетъ; не посѣю - ничего не будетъ. Наѣмся - не буду голоденъ; не поѣмъ - ѣсть захочется. Живу я потому, что родился; умру оттого, что смерть придетъ. Знаю, что горы велики, потому что ходилъ по нимъ; знаю, что дерево твердо, потому что рубилъ его; знаю, что огонь жжетъ, а вода его гаситъ, а o Господѣ Богѣ я знаю столько же, сколько о королѣ, который царствуетъ тамъ гдѣ-то, въ своей столицѣ. Къ тому, кто ко мнѣ не идетъ, и мнѣ лѣзть нечего.

   Самоувѣренный былъ онъ мужикъ, смышленый, умный и безстрашный.

   Несмотря на его безбож³е, люди любили его за доброту: никого не обидитъ, въ бѣдѣ поможетъ; уменъ онъ былъ, охотно совѣты давалъ, а когда приносилъ откуда-нибудь награбленное добро, то всѣ могли пить, сколько душѣ угодно. Не только изъ самой Ольчи, изъ Пардуловки, изъ Грубаго, изъ Закопанаго, изъ Поронина, изъ Тихаго, изъ Буковины люди приходили въ корчму, гдѣ онъ любилъ пить, какъ только узнаютъ, что онъ пришелъ съ деньгами. А онъ это любилъ, радовался; иной разъ дастъ даже одному бѣдняку на корову, другому на лошадь, на хлѣбъ.

   Счастье у него было, да вдругъ и сплыло. Не молодъ былъ онъ уже, лѣтъ подъ 55; и настигла разъ его у Мерзлаго озера, подъ Польскимъ Гребнемъ, метель: вѣтеръ, снѣгъ, морозъ. Три дня и три ночи просидѣлъ онъ подъ скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть ѣда у него была съ собой. Пришелъ онъ домой, расхворался. И сразу всѣ старыя бѣды вернулись: на спинѣ раны отъ медвѣжьей лапы,- медвѣдь исцарапалъ Смася подъ Рогачами, прежде чѣмъ онъ успѣлъ на дерево влѣзть; правое колѣно расшиблено камнемъ, который разъ сорвался гдѣ-то въ ущельѣ и ударилъ его по ногѣ; нѣсколько реберъ перебито - это его у Венгерскаго Пятиозерья спижаки побили; на головѣ раны, которыя онъ еще въ молодости получилъ. Вотъ и забрала его боль, ломота въ костяхъ - просто не втерпежъ. Похудѣлъ онъ, ослабѣлъ, едва съ постели могъ слѣзать. Медвѣжье сало - онъ его внутрь принималъ и тѣло имъ мазалъ,- не помогало.

   Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила надъ нимъ - ничего. Пришла другая баба еще древнѣе, Тробунька, заговоры шептала, кадила - ничего. Не помогъ ему и Куба Бондарь, которому уже подъ сто лѣтъ было, хотя овцы, коровы и лошади въ его рукахъ сразу выздоравливали.

   Сошлись къ нему бабы-сосѣдки совѣты давать; сѣли у кровати.

   - Эхъ, кумъ-куманекъ, ты ужъ скоро помрешь; помрешь! - говоритъ одна.

   - Эхъ, зятекъ, не знаемъ, какъ и помочь тебѣ,- говоритъ другая.

   - Никто тебѣ не поможетъ, милый, кромѣ одной смерти, - говоритъ третья.

   - Эхъ, кумъ-куманекъ, надо бы о душѣ подумать.

   - Только какъ бы поздно не было, зять.

   - А кто знаетъ? Не разъ такъ бывало; можетъ быть, и полегчаетъ тебѣ маленько, какъ причастишься.

   - Вѣрно! Дѣло говоришь, кума! Не съѣздить ли тебѣ, кумъ, отъисповѣдоваться.

   - Передъ Божьей Матерью чудотворной въ Людимерѣ!

   - Говорятъ, и въ Одровонзѣ есть чудотворная,- проговорилъ Смась, которому Одровонзъ нравился больше: онъ былъ дальше. Ужъ такова разбойничья и охотничья повадка: ужъ коли идти, такъ далеко.

   - Эхъ, мой милый, да она Людимерской и въ служанки не годится³

   - Поѣзжай, кумъ, поисповѣдайся!

   - Поѣзжай, поѣзжай, куманекъ, да только не медли, пора ужъ.

   - И дьяволъ тогда къ тебѣ не приступится, а вѣдь онъ недалече будетъ.

   - Дѣло говоришь, кума. Она всегда умный совѣтъ дастъ. Недалече, недалече!

   - Вчера, когда я домой шла, мои милыя, у меня черный котъ подъ ногами прошмыгнулъ. Я такъ и обомлѣла.

   - Дьяволъ любитъ котомъ обернуться.

   - Эхъ, кумъ, видывали его и въ собачьей шкурѣ.

   - А больше всого онъ котомъ оборачиваться любитъ.

   - Ему что? Что хочетъ, то и дѣлаетъ. Чортъ и есть.

   - Когда Шимекъ умиралъ, онъ волкомъ обернулся. Къ самой избѣ подошелъ.

   - Спаси, Господи!

   - А какъ же узнали, что это не настоящ³й волкъ?

   - Да ужъ узнали тѣ, кто видѣлъ; говорятъ, у него изъ морды пламя выходило; дѣло-то было ночью.

   - Спаси, Господи!..

   - А Шимекъ не исповѣдовался?

   - Не довезли ксендза. Лошади въ снѣгу увязли.

   - Вотъ видишь! Это ужъ не кто другой, а этотъ самый волкъ и сдѣлалъ.

   - Всѣ такъ и говорили, что не кто другой, а онъ.

   - Охъ!.. ²исусе Сладчайш³й!..

   - Дѣва Пречистая!..

   - Ангелы всѣ, как³е только есть въ небесахъ!..

   - Кумъ, кумъ, поѣзжай исповѣдываться! Ты ужъ никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!

   - Того и гляди! Плохъ ты сталъ! И половины отъ тебя не осталосъ. Помрешь!

   - Поѣзжай, поѣзжай, милый, теперь ужъ не выздоровѣть тебѣ.

   - Ну, еще бы!

   - Да, да...

   И стали онѣ надъ нимъ такъ стонать, причитать, плакать, что Юзекъ Смась рѣшился къ Господу Богу въ Людимеръ поѣхать.

   Рѣшили ѣхать на храмовой праздникъ, 8-го сентября, въ самое Рождество пресвятыя Богородицы.

   Прошли дожди, которыя весь этотъ мѣсяцъ лили, не переставая; Юзеку сразу лучшо стало, въ костяхъ перестало ломить.

   Всталъ онъ съ постели, умылся, волосы масломъ намазалъ, чистое бѣлье надѣлъ, шляпу новую, кожухъ новый, сердакъ, портки, сапогя, какъ на свадьбу. Радовались бабы, которыя убѣдили его и должны были съ нимъ ѣхать; жены у лего не было, онъ былъ вдовый.

   И удивились же бабы, когда къ избѣ двѣ телѣги подъѣхали, и на первой телѣгѣ два музыканта со скрипками, какъ на свадьбу! И разинули же онѣ рты, когда Смась сунулъ два пистолета, да два ножа за поясъ, въ руки взялъ чупагу, черезъ плечо ружье перекинулъ.

   - Да что ты? Побойся Бога, кумъ! Что дѣлаешь?..

   - Чорта ты слопалъ, кумъ! Да вѣдь ты не на козъ идешь!

   - И не въ Луптовъ на разбой, милый!

   А Юзекъ Смась оперся на чупагу и говоритъ:

   - Никогда я не ходилъ иначе ни къ какому пану, ни къ помѣщику, ни къ управляющему, ни къ сборщику, ни къ купцу, или еще къ кому! А вѣдь вы говорите, что Богъ больше ихъ всѣхъ! Если я къ Нему по особому дѣлу ѣду, такъ зачѣмъ же мнѣ оскорблять Его: "Ты-де для меня меньше, чѣмъ помѣщикъ какой, хозяинъ, или купецъ, къ которому я тоже съ оруж³емъ ходилъ". Коли я Его не обижу, такъ и Онъ меня не обидитъ. Разъ ужъ мы съ Нимъ мириться должны, такъ я музыку беру, пусть знаетъ, что мнѣ не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знаетъ, что, если Онъ хозяинъ въ небѣ, такъ и я тутъ не кто-нибудь другой у себя, въ Ольчѣ. Коли Онъ мнѣ громомъ грянетъ, такъ я ему на басу отвѣчу. Гей!..

   И поѣхалъ. Впереди на одной телѣгѣ музыканты, а за ними на другой - онъ съ бабами.

   Смотрятъ люди, диву даются; проѣхали они новоторжск³я деревни, у Заскалья свернули, ѣдутъ въ Людимеръ. Рано выѣхали, въ самый разъ поспѣли.

   Народу видимо-невидимо, праздникъ большой, крикъ, шумъ, давка,- кто на нихъ ни взглянетъ, такъ и перекрестится!

   Музыка впереди, за ней старый мужикъ, сѣдой, пистолеты за поясомъ, ружейный стволъ за спиной блеститъ, смотритъ смѣло, какъ орелъ, хотя видно, что боленъ.

   - А что это такое?! - спрашиваютъ одни у другихъ. - Кто это такой?

   - Подгалянинъ какой-то, изъ тѣхъ, что въ крылаткахъ ходятъ, изъ Верхбуковины или изъ Костелискъ,- говорятъ друг³е.

   - Съ ружьемъ ѣдетъ.

   - Можетъ быть, лѣснич³й какой, издалека откуда-нибудь?

   - Да вѣдь тутъ не одинъ лѣснич³й, а всѣ безъ ружей.

   Дивились люди, никакъ не могли догадаться.

   Смась подъѣхалъ къ костелу.

   Вокругъ него толпа. Въ костелѣ народа набилось много; ксендза слушали, даже стоя передъ костеломъ, подъ липами.

   Вдругъ услыхалъ одинъ молодой ксендзъ музыку (Смась не велѣлъ музыкантамъ переставать играть), выскочилъ на амвонъ, оттолкнулъ бабу, которую только-что отъисповѣдывалъ, посмотрѣлъ... да какъ крикнетъ!

   Здорово крикнулъ; настоящ³й былъ ксендзъ.

   - Кто вы так³е?! - кричитъ ксендзъ.- Чего вы здѣсь хотите?!

   Смась выходитъ впередъ, бабы-кумушки за нимъ; онъ снимаетъ шляпу и говоритъ:

   - Не знаю я, какъ величать тебя: ксендзъ ли, отецъ, батюшка, или какъ,- не ученъ я этому и дѣлъ съ вами не имѣлъ; у меня костелъ - Герлахъ, а колокольня - Ледовая Гора. Только меня бабы уговорили,- поисповѣдуйся, говорятъ,- ну, я и пр³ѣхалъ исповѣдаться. Коли воля твоя, я готовъ.

   Струхнули бабы-сосѣдки; онѣ учили его по дорогѣ, какъ грѣхи говорить, какъ исповѣдываться нужно и какъ съ духовнымъ лицомъ деликатно разговаривать,- а онъ тутъ по-своему, по-разбойничьи.

   Ксендзъ тоже глаза вытаращилъ послѣ такой рѣчи, а люди такъ и ходятъ волной вокругъ него.

   - Ну такъ, какъ? - спрашиваетъ Смась. Ксендзъ велѣлъ ему ружье оставить.

   - Ты, во что бы то ни стало, это велишь? - говоритъ Смась. - А я думалъ, что мнѣ сюда во всемъ нарядѣ идти нужно; ну, пусть будетъ такъ, какъ ты говоришь.

   Снялъ ружье, вынулъ пистолеты, отдалъ парню, который за нимъ стоялъ.

   Ксендзъ велѣлъ людямъ разступиться.

   - Стань на колѣни сюда,- говоритъ онъ Смасю.

   Смась сталъ.

   - Я тебя недолго задержу,- говоритъ онъ ксендзу; - тутъ, вижу я, народу много. Меня кумушки ужъ научили, какъ грѣхи говорить; у меня больше двухъ-трехъ дюжинъ не будетъ. Ну, такъ слушай! Красть я кралъ, только всѣмъ бѣднымъ изъ награбленнаго давалъ. Многихъ нищихъ я людьми сдѣлалъ, такъ что они чуть потолки головой не попрошибали: вотъ какъ выростали, и никогда я въ своей сторонѣ не грабилъ, а всегда въ другихъ мѣстахъ, въ Венгр³и. Бить я билъ, да только никогда не начиналъ драки со слабыми. Разъ одна шельма, малышъ-малышомъ - онъ изъ солдатъ домой вернулся - ударилъ меня по лбу, такъ я его,- прости, духовная твоя милость,- за брюхо да за шиворотъ руками взялъ, повернулъ вверхъ ногами, повѣсилъ на соснѣ головой внизъ и пошелъ. Звѣрю я никогда ничего не дѣлалъ, не калѣчилъ его... Вотъ на охотѣ, развѣ, но у охотника вѣдь на то право есть. Никого я не оклеветалъ, никого я не выдавалъ, всегда былъ слову вѣренъ, украдемъ ли что-нибудь вмѣстѣ и спрячемъ, на разбой ли идти съ кѣмъ сговоримся, или еще что... Никогда я товарищей не обижалъ при дѣлежѣ добычи, иногда изъ своей доли добавлялъ, когда человѣкъ бѣденъ былъ. Пить я пилъ, но отъ этого никому вреда не было, только шинкарь зарабатывалъ. Людей я убивалъ, но не безъ нужды: только, когда обязательно нужно было убить; иной начнетъ драться, а самъ вѣдь ты знаешь, что разбойнику некогда возиться, когда онъ грабитъ. И ужъ не помню теперь, двухъ ли, трехъ ли такъ убилъ, давно это было. Позже ужъ мнѣ не случалось. Вотъ всего и грѣховъ на мнѣ; мало, не много!

   И случилось такъ, что выздоровѣлъ Смась. Но разбойничье ремесло бросилъ.

   - И не то мнѣ въ голову втемяшилось, что ксендзъ говорилъ, хотя онъ хорошо говорилъ со мной, о пеклѣ мнѣ столько разсказывалъ, что прямо духъ захватывало отъ удовольств³я;- и не то, что онъ каяться меня заставилъ, эпитим³ю наложилъ, и здоровую! А то, что выздоровѣлъ я! А онъ, ксендзъ этотъ, ужъ говорилъ, ужъ говорилъ мнѣ о пеклѣ, какъ тамъ черти въ смолѣ души кипятятъ, какъ клещами ихъ рвутъ, какъ по острымъ ножамъ ихъ таскаютъ,- а я стою и думаю: эхъ! меня въ жизни ужъ на всѣ лады перепробовали, такъ я чертей послѣ смерти не очень то боюсь. Не знаю, бываютъ ли мужики крѣпче липтовцевъ, а вѣдь я, когда имъ въ руки попался, такъ и отъ нихъ вырвался. Горца, да еще охотника и вора, чертями не стращай; онъ вездѣ такихъ чертей на свѣтѣ видывалъ. Разразится метелица въ горахъ, засыплетъ тебя, медвѣдя повстрѣчаешь, липтовцы или гайдуки на тебя насядутъ: развѣ это не черти?

   И думалъ я: коли Ты поможешь, Господи, и я выздоровлю, такъ буду Твоимъ.

   Такъ оно и случилось. Медвѣжье сало не помогло, бабьи чары, заговоры не помогли, а Онъ, Господь Богъ, помогъ! И сказалъ я себѣ, какъ тотъ ксендзъ мнѣ наказывалъ, что, молъ, Господу Богу разбойничье ремесло противно. Коли Ты меня, Господи, исцѣлишь, я больше въ Липтовъ не пойду. Не буду больше убивать, коли Тебѣ это не на радость и противно! Вотъ! Ты со мной добръ, такъ и я съ Тобой! Я всегда такъ: если на кого золъ, такъ не приведи, Господи! Огонь у меня въ рукахъ тогда горитъ. А къ кому я добръ или съ кѣмъ помирюсь. тогда я ужъ слово держу, какъ Онъ тамъ наверху, за облаками.

  

  

   У Бартка Грониковскаго изъ Буковины были "свои" десять заповѣдей, хотя ихъ и не въ обрѣзъ десять было.

   - Я твой лѣсъ, чтобы ты ходилъ по мнѣ, куда хочешь.

   - Не зови всуе лѣсничаго, а жарь его сразу дробью по колѣнамъ.

   - Помни, никогда не входи въ домъ черезъ двери.

   - Не пожелай ни иволги, ни щегленка, ни другой птицы изъ чужого лѣса, а только того, что надо на плечи взваливать.

   - Воруй да только такъ, чтобы тебя не поймали.

   Кромѣ этого, у него было много поговорокъ; напримѣръ:

   - На своемъ заряди, на чужомъ разряди.

   - Въ чужомъ лѣсу стрѣлять, дома сытно вечерять.

   - Изъ дому съ пустыми руками, домой - съ серной за плечами.

   - Какъ со звѣремъ, такъ и съ бабой: не плошай, когда надо.

   И много еще.

   Друг³е охотники перенимали у него эти поговорки, и слава его росла не только какъ охотника, но и какъ поэта.

   Бартекъ Грониковск³й былъ прирождеиный браконьеръ. Небольшого роста, сухой, легк³й, проворный, какъ птица, гибк³й, какъ трость, хитрый, какъ лисица, падк³й на всякую дичь, какъ рысь. Онъ даже похожъ былъ на рысь своими кошачьими движен³ями. Когда онъ шелъ по дорогѣ на ярмарку, то ступалъ такъ легко, словно боялся спугнуть что-нибудь, а глаза его проворно бѣгали во всѣ стороны и видѣли, казалось, даже въ лѣсной чащѣ саженъ на триста.

   Кромѣ охотничьей работы, Бартекъ ничего не хотѣлъ дѣлать,- развѣ изъ-подъ палки. Весна ли, лѣто, осень ли, зима, только урветъ онъ немного свободнаго времени отъ домашняго хозяйства, айда въ лѣсъ съ ружьемъ, стоитъ ли идти туда, или не стоитъ. Иногда баба его дома не видѣла по двѣ, по три недѣли.

   И, хотя главнымъ образомъ онъ былъ мастакъ по части козъ, но любилъ ходить и за серной, и за зайцемъ, и за лисицей.

   "Въ горахъ весело, видно все",- говаривалъ онъ. И только бы ему въ лѣсъ забраться; тамъ его жизнь и веселье!

   Зналъ онъ каждую травку, каждый родъ моха, зналъ всѣ лѣса вдоль и поперекъ. Тамъ онъ ужъ никогда бы не заблудился.

   У него въ лѣсу было такое чутье, какъ у волка или у собаки. Вездѣ находилъ онъ дорогу.

   А какой это лѣсъ былъ, какой лѣсъ!..

   Близъ Новаго Торга мужики рубили его иногда, но зато подъ Татрами его никто не трогалъ, развѣ лишь затѣмъ, чтобы немного дровъ раздобыть...

   Подъ Кошистой горой, подъ Волошиномъ, подъ Голицей, подъ Коловомъ его и совсѣмъ никто не трогалъ. Деревья выростали на поваленныхъ деревьяхъ, сосны, ели, буки, яворы, а межъ нихъ - дикая малина, шиповникъ, ежевика, густой плющъ, заросли, живыя изгороди, цѣлыя сѣти и капканы изъ растен³й... Въ нихъ можно было запутаться, застрять въ буреломѣ, утонуть въ коварныхъ, гнилыхъ болотцахъ, задохнуться среди гибкихъ, но упругихъ лозъ, вѣтокъ, суковъ, среди мелкихъ частыхъ елей, которыя нагибались, когда ихъ нажмешь, но не разнимались, а захватывали въ свои мощныя объят³я, вдавливали въ себя и оплетали человѣка, какъ змѣи.

   Тамъ была жизнь Бартка Грониковскаго, тамъ было его веселье! Онъ продирался среди огромныхъ, поросшихъ мхомъ, деревьевъ какъ медвѣдь, пролѣзалъ подъ зарослями, какъ лисица, перескакивалъ черезъ сваленные стволы и лѣсные ручьи, какъ олень, шнырялъ по лѣсу, какъ волкъ, карабкался на сосны, какъ дикая кошка, и качался на ихъ верхушкахъ, какъ орелъ. Страшно любилъ онъ это: положитъ ружье подъ камень или сунетъ въ кусты, а самъ и безъ нужды полѣзетъ на сосну или на ель и давай смотрѣть оттуда!

   Вокругъ него лѣсъ, лѣсъ и лѣсъ!.. Однѣ лишь верхушки деревьевъ - тутъ остроконечныя, черныя, сбивш³яся въ кучу сосны, тамъ раскидистые зеленые буки и яворы - все это заливаетъ его кругомъ, какъ море... А надъ лѣсами горы, свѣтлыя, широк³я скалы, а выше - крутые утесы, высок³я стѣны обрывистыхъ каменныхъ кручъ, а еще выше облака... а еще выше - небо...

   Такъ словно коршунъ качался иногда Бартекъ Грониковск³й цѣлыхъ полъ дня, а иногда и полъ ночи, на соснѣ или на ели... Глядѣлъ на м³ръ и плавалъ по лѣсу глазами, не хуже чѣмъ лосось плавниками. А лѣсъ то стоялъ тихо, какъ мертвый, то качался и шумѣлъ, а иногда раскачивался то въ одну, то въ другую сторону, и Бартекъ Грониковск³й - сидя на соснѣ или на ели,- подавался впередъ вмѣстѣ съ вѣтромъ, откидывался назадъ... шумъ окружалъ и поднималъ его на своихъ волнахъ не хуже, чѣмъ вода въ Морскомъ Окѣ качаетъ лосося на солнцѣ...

   А вѣтеръ ходилъ кругами; иногда съ одной стороны лѣса было тихо, а на другой деревья гнулись въ дугу, словно трава подъ косой...

   Иногда лѣсъ стоялъ тихо и только издали шелъ шумъ, все ближе и ближе, пока не захватывалъ деревьевъ и не плылъ по нимъ, какъ летитъ ястребъ, когда онъ ловитъ птицъ, касаясь колосьевъ грудью и крыльями... Колосья нагибаются, а онъ съ шумомъ летитъ...

   Когда солнце свѣтило ярко и казалось, будто вѣтеръ блеститъ на лету, или когда золотистая, радостная тишь стояла въ воздухѣ, тогда Бартекъ Грониковск³й вдыхалъ въ себя запахъ лѣса, острый и бодрящ³й, и чувствовалъ, будто у него крылья выростали въ груди. Такъ вотъ и кажется, что всѣ косточки повыскакиваютъ изъ тѣла и помчатся на крыльяхъ. Вѣдь и желудокъ легче дѣлается у человѣка, когда его такъ раскачаешь на соснѣ, когда онъ такъ наглотается лѣсныхъ запаховъ. Эхъ, есть ли что-нибудь лучше лѣса, въ радости ли, въ горѣ!..

   Лѣсъ всегда такой, словно басы у гуслей. Грустно тебѣ - и онъ не веселъ; радуешься ты - и ему не скучно. Тихо въ тебѣ - и онъ, хотя шумитъ, но такъ, что ты словно его и не слышишь... Пѣсню запоешь - чу, и онъ запѣлъ, хотя стоитъ тихо. Точь въ точь, какъ басы у гуслей: на какой ладъ ни начнешь, а они ужъ за тобой гудятъ. Ну, и какъ же не радоваться, глядя на него? Вѣдь, ни баба, ни дѣти никогда такъ не порадуютъ. Куда тамъ!..

   Горы не таковы, да и вода тоже! Сильнѣе онѣ человѣка, не хотятъ ему поддаваться... а лѣсъ! Онъ тебѣ и колыбелью послужитъ, и постелью!.. Да и послѣ смерти тебѣ нигдѣ не будетъ лучше, чѣмъ въ лѣсу... Онъ тебѣ и гробомъ будетъ, да еще какимъ!.. И молиться будетъ надъ тобой... Гробъ просторный, смолистый, и ѣсть тебя будутъ не черви, а медвѣди, волки - почтенные звѣри... И душа будетъ радоваться, улетая, что тебя не бросятъ въ какую-нибудь тамъ яму, хотя и освященную, а будешь ты себѣ лежать, какъ яворъ, когда у него корни истлѣютъ или когда ихъ вѣтеръ вывернетъ - свободной грудью къ небу, хотя и не живой!..

   Бартекъ Грониковск³й зналъ лѣсного звѣря, какъ его баба своихъ пять домашнихъ гусей... Въ перваго встрѣчнаго звѣря не стрѣлялъ, хранилъ даже обычай охотнич³й - щадилъ беременныхъ самокъ, за временами года слѣдилъ. Развѣ ужъ очень нужда въ избѣ придавитъ, ѣсть захочется (а въ Буковинѣ-то, извѣстно, хлѣба - хоть шаромъ покати) - тогда ужъ онъ не выбиралъ. Серну, зайца стрѣлялъ онъ всего чаще; въ оленя стрѣлялъ онъ раза три, да ни разу удачно. Мало было прогалинъ, трудно было попасть въ него... Козъ и не сосчитать,- двухъ кабановъ, медвѣдей штукъ пять уложилъ - радость бывала тогда дома, ѣды на долго, шкуры дорого продавали: это были лучш³е выстрѣлы.

   Когда у Бартка Грониковскаго звѣрь былъ уже въ мѣшкѣ, серна или заяцъ, онъ больше не охотился: тогда онъ любилъ смотрѣть, какъ звѣри живутъ... Часами смотрѣлъ онъ на дикихъ куръ, или тетеревовъ-глухарей, которыя за Татрами, съ южной стороны, около Крываня, за Воловцомъ любятъ сидѣть въ чащахъ можжевельника, дикой малины, прячась отъ орловъ и ястребовъ, не довѣряя соснамъ и лѣснымъ зарослямъ, гдѣ всегда могла подкрасться проворная рысь, коварная куница, кровожадная, хитрая лисица и страшная, неожиданная, нападающая какъ громъ, дикая кошка. Тамъ дик³е пѣтухи расправляли свои великолѣпныя перья, разогнутые на двѣ стороны хвосты, прокрасныя, цвѣтныя крылья... Тамъ они дрались, бросались, какъ бѣшеные, на поддающихся самокъ и брали ихъ подъ себя въ изступленномъ безпамятствѣ страсти; тамъ они грѣлись на солнцѣ, словно ослѣпнувъ отъ блеска...

   Тамъ кормились по уступамъ дик³е голуби, быстрые и осторожные; срывались съ шумомъ рябчики и дик³я утки, больш³я, тяжелыя, и маленьк³я, проворныя водяныя курочки садились на болотца внизу долинъ, въ больш³я травы, или плавали по озеркамъ.

   Въ другомъ мѣстѣ, въ Ростокѣ, онъ наблюдалъ бѣлыхъ горностаевъ съ черными хвостиками; они выползали изъ-подъ камней, высовывая сначала острыя мордочки съ быстрыми глазками.

   Не разъ мѣткимъ ударомъ камня или выстрѣломъ прерывалъ онъ погоню куницы за несчастной бѣлкой, перескакивавшей съ пискомъ съ дерева на дерево и, расправивъ хвостъ, бросавшейся на тоненьк³я, едва уловимыя глазомъ вѣточки... Бѣлокъ любилъ онъ больше всего. Только завидитъ бѣлку на деревѣ и ужъ готовъ глядѣть на нее безъ конца: какъ она взбирается по стволу, лазитъ по вѣткамъ, тутъ повернетъ голову, тамъ оглянется, сядетъ, накроется хвостомъ, какъ баба юбкой въ дождь... Шишку въ лапки, и давай ее лущить, бросать шелуху, грызть зерна... Потѣха!.. Убилъ онъ ихъ нѣсколько штукъ, да это было тогда, когда онъ былъ молодъ и горячъ на выстрѣлы; держалъ онъ ихъ иногда дома, но жалѣлъ и всегда скоро отпускалъ.

   И дятловъ любилъ онъ, наблюдалъ за ихъ работой, когда, прижавшись хвостомъ къ дереву, они изступленно долбятъ кору или, особенно ранней весною, свистятъ, какъ на свирѣли, и медленно пролетаютъ межъ сѣтвей.

   Затянетъ ли гдѣ-нибудь свою пѣсню сойка, загрещитъ ли или засвиститъ гдѣ-нибудь дроздъ - онъ остановится и слушаетъ. И часто не ради ихъ чуднаго свиста: гдѣ дрозды въ концѣ марта и въ началѣ апрѣля свистятъ, тамъ часто вальдшнепы тянутъ. Рѣдки они въ Татрахъ и трудно стрѣлять ихъ на фонѣ горъ въ вечерн³я сумерки, а все же Бартекъ приносилъ ихъ иногда дѣтямъ домои. Да только это были выстрѣлы ради шутки, когда въ рожкѣ было много пороха. А чаще всего онъ ляжетъ гдѣ-нибудь подъ сосной, начнетъ свистѣть, а потомъ слушаетъ, какъ они хрипятъ.

   Любилъ онъ смотрѣть по вечерамъ,- особенно, когда ему случалось смотрѣть съ высоты,- какъ въ одинокую пустыню у его ногъ, въ холодный, стальной мракъ летитъ филинъ, огромная птица съ пушистыми крыльями, похожая на зловѣщ³й призракъ.

   Онъ слѣдилъ за нимъ съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ въ сердцѣ, пока онъ не исчезалъ, смотрѣлъ за нимъ въ пустоту, словно тамъ должно было что-то случиться.

   Даже подкрадываясь къ сернамъ, въ тѣ минуты, когда ему нечего было кого-нибудь бояться,- онъ не очень заботился о томъ, чтобы стрѣлять, а смотрѣлъ, какъ онѣ пасутся на скатахъ, какъ лазятъ по скаламъ, по обрывамъ, по кручамъ, ходятъ по утесамъ тамъ, гдѣ, казалось бы, и копыту негдѣ помѣститься... и смотрятъ оттуда внизъ, въ страшную пропасть, словно у нихъ крылья, а не ноги... или вскочатъ на скалу туда, гдѣ едва можно стать, собравъ четыре ноги вмѣстѣ, и стоятъ такъ и смотрятъ вокругь и свистятъ въ носъ, когда что-нибудь увидятъ или почуютъ...

   Видѣлъ Бартокъ Грониковск³й, какъ козы защищаются отъ орловъ, сбиваясь въ стадо, какъ коза защищаетъ козленка, закрывая его собой, какъ она наскакиваетъ на орла, опустивъ рога,- видѣлъ, какъ иногда молодая, но уже слишкомъ сильная и тяжелая коза, которую орелъ не можетъ поднять, перескакиваетъ съ утеса на утесъ съ вцѣпившимся въ ея спину орломъ - такъ быстро, чтобы у него крылья откинулись назадъ отъ бѣга и онъ долженъ былъ бы ее выпустить. И не разъ случалось Бартку застрѣлить козу, у которой были рубцы на спинѣ отъ орлиныхъ когтей.

   Случалось ему и медвѣдю смотрѣть въ глаза, когда тотъ становился на задн³я лапы, раскрывалъ пасть и сверкалъ глазами,- видѣлъ онъ, какъ медвѣдь швыряетъ назадъ, за себя, между заднихъ ногъ огромными камнями, кусками дерева, попавшимися ему подъ лапу.

   Рысь, которую онъ подстрѣлилъ у Сиваго Верха на Оравѣ, бросилась на него съ вѣтки тиса, да такъ неожиданно, что Бартекъ едва успѣлъ поддѣть ее на лету стволомъ ружья и отбить. Рысь еще разъ вскочила съ земли, но уже ослабѣла и могла только прокусить ему плечо и исцарапать грудь. А потомъ свалилась отъ тяжелой раны въ животъ.

   Ружья Бартекъ Грониковск³й хранилъ въ разныхъ мѣстахъ. Подъ Волошиномъ, близъ Пятиозерья, у него была двустволка, подъ Рогачами - другая, двѣ одностволки въ другихъ мѣстахъ. Въ ружья онъ былъ влюбленъ а, если приглянулось ему какое-нибудь ружье, послѣдняго теленка готовъ былъ продать, чтобы купить его. Бабѣ онъ втолковывалъ, что иначе и быть не можетъ. Придутъ на него доносы изъ Венгр³и отъ графовъ Соломоновъ, иль обыскъ сдѣлаютъ люди изъ Закопанской усадьбы, а у него дома ни одного ружья, ни одного пистона нѣтъ!

   Есть только ключъ, изъ котораго дѣти стрѣляютъ... Караулятъ ли его гайдуки на дорогахъ, онъ идетъ себѣ съ трубкой въ зубахъ и съ палкой въ рукѣ, какъ бялчанск³й солтысъ {Сотск³й.} или войтъ изъ Поронина. Вѣдь никто не станетъ его обыскивать, никто не догадается, что у него за пазухой рогъ съ порохомъ, а въ мѣшечкѣ пули и дробь,- какая угодно: на зайцевъ, на утокъ,- пистоны, да подъ накидкой полотняный мѣшокъ съ ѣдой на три-четыре дня. Идетъ себѣ въ лѣсъ за сучьями - и баста!- на топливо или по дѣлу. А вѣдь сегодня онъ идетъ въ яворовые лѣса къ Спижу, завтра на Ораву, такъ можетъ ли у него быть только одно ружье? Ему тогда приходилось бы дольше за ружьемъ бѣгать, чѣмъ съ нимъ ходить. И пятое бы пригодилось!.. Есть чудное мѣсто, гдѣ прятать: въ Глинской долинѣ, подъ самымъ Грубымъ Верхомъ - дыра надъ скалой между соснами; кто и влѣзетъ туда - ничего не увидитъ...

   Когда онъ говорилъ такъ, баба только тяжело вздыхала. Любила она своихъ телятъ, любила холсты, которые ткала сама,- но и того нельзя вѣдь было отрицать: рѣдко бывали они безъ мяса, безъ цѣлыхъ тушъ, которыя давали ему эти ружья... Но когда дошло дѣло до пятаго ружья (а это была дивная двустволка, какъ стеклышко), Бартекъ уже пощадилъ ее; не продалъ ни телонка ни холстовъ, а обмѣнилъ на двустволку новехоньк³й плугъ и пятнадцать досокъ, которыми онъ хотѣлъ покрыть протекавшую крышу.

  

  

   Отправляясь на охоту, Бартекъ Грониковск³й всегда становился на колѣни передъ домомъ и набожно молился. Онъ двухъ вещей просилъ у Господа Бога: чтобы ему посчастливилось по части звѣря и чтобы Богъ далъ ему встрѣтить лѣсничаго графовъ Соломоновъ изъ Явожины, нѣкоего Добровольскаго. Онъ былъ родомъ изъ Каменной Ломницы полякъ, поступивш³й на службу за венгерской границей.

   Бартекъ ненавидѣлъ этого лѣсничаго за то, что тотъ подозрѣвалъ и выслѣживалъ его и, хотя никогда не видѣлъ Бартка съ ружьемъ, а все-таки всегда указывалъ на него, какъ на самаго заядлаго браконьора.

   Случилось разъ, что Бартекъ подстрѣлилъ оленя на венгерской сторонѣ, а Добровольск³й услышалъ выстрѣлъ. Бартекъ хорошенько спряталъ и ружье и оленя, рѣшивъ придти за тушей только на другой день ночью, перебѣжалъ съ волчьей прытью черезъ лѣсъ, перешелъ пограничную рѣчку между Венгр³ей и Польшей и пошелъ домой съ хворостомъ за плечами. Добровольск³й, заслышавъ выстрѣлъ, ходилъ, ходилъ - да, наконецъ, и наткнулся на Бартка съ хворостомъ, перешелъ воду, какъ былъ въ сапогахъ, и къ нему.

   Бартекъ не убѣжалъ, чувствуя, что теперь его дѣло уже правое, и не желая возбуждать лишнихъ подозрѣн³й.

   Добровольск³й снялъ ружье съ плечъ и крикнулъ:

   - Стой!

   Бартекъ остановился. Добровольск³й къ нему.

   - Ты стрѣлялъ! Что убилъ?! Гдѣ спряталъ?!

   Бартекъ божится, что не онъ, клянется, что пусть у него ноги въ землю врастутъ,- въ такомъ положен³и, самъ Богъ это знаетъ, человѣкъ не можетъ иначе поступить,- клянется, что пусть онъ умретъ тутъ же на мѣстѣ, призываетъ въ свидѣтели своего ангела-хранителя и святую Магдалину, которая случайно взбрела ему на умъ... Добровольск³й не вѣритъ.

   И разозлился жо Бартекъ, что онъ ему не вѣритъ, несмотря на всѣ клятвы: вѣдь онъ и святыхъ оскорбляетъ, которыхъ Бартекъ призываетъ въ свидѣтели. Какъ же можно не вѣрить человѣку, который клянется ангеломъ-хранителемъ и святой Магдалиной?! И кричитъ Бартекъ со злостью, что тутъ никто надъ нимъ не властенъ, что тутъ не Венгр³я, а Польша - и рвется. А Добровольск³й: "я тебѣ покажу Венгр³ю и Польшу!" И трахъ Бартка прикладомъ по спинѣ... Мужикъ онъ былъ здоровенный, а Бартекъ маленьк³й,- и связалъ лѣснич³й ему руки веревкой, трахъ его другой разъ прикладомъ по спинѣ, по головѣ, потащилъ назадъ за рѣку и погналъ его въ Левочу, въ судъ. Кипѣло у Бартка сердце такъ, что чуть не лопнуло. Пускай онъ и виноватъ, но Добровольск³й вѣдь не поймалъ его съ поличнымъ, а увидѣлъ безоружнаго и слышалъ вдобавокъ его клятвы: долженъ же онъ былъ считать его невиннымъ. Бартекъ всю дорогу исходилъ изъ этого положен³я и съ глубочайшей внутренней убѣжденностью въ томъ, что такъ и должно быть, доказывалъ, крича, свою невинность.

   А Добровольск³й тѣмъ временемъ лупилъ его прикладомъ; и, когда на судѣ, въ Ловочѣ, Бартка оправдали за недостаткомъ уликъ, онъ повелъ его на границу и исколотилъ на прощанье, сколько влѣзло, такъ что Бартекъ почти цѣлый мѣсяцъ не могъ встать съ кровати: тѣло чуть отъ костей не отвалилось, а въ головѣ были дыры.

   Не повѣрилъ ему лѣснич³й, оскорбилъ его этимъ, арестовалъ за границей, безъ права погналъ въ Левочу, избилъ и изранилъ, ввелъ въ болѣзнь и расходы, лишилъ лѣса на время,- и поклялся Бартекъ отомстить Добровольскому, и не какъ нибудь! Подстрѣлить его или застрѣлить - это не