Тетмайер Казимеж - Ha горных уступах, Страница 7 - Книги

месть. Отъ перваго оправится, отъ второго сразу умретъ и даже самъ не замѣтитъ, какъ. Бартекъ до сихъ поръ продолжалъ жалѣть о томъ, какъ неудачно отомстилъ одному липтовскому охотнику, укравшему у него двухъ козловъ, убитыхъ въ страшное ненастье и со страшнымъ трудомъ. Онъ укралъ ихъ, когда Бартекъ, уставъ до смерти, уснулъ. Но Бартокъ увидѣлъ его уже вдали и запомнилъ.

Три дня таскался онъ по горамъ, ничего не могъ найти; билъ его дождь и градъ, сорвался онъ со снѣжной лавивой въ Цубринѣ, чуть не упалъ въ озеро, чуть жизнью не поплатился - пока Господь Богъ не послалъ ему стадо козъ и такъ близко, что двумя выстрѣлами изъ двустволки онъ уложилъ двухъ козловъ. У Бартка еле душа въ тѣлѣ держалась - а тотъ подкрался къ нему, спящему, и укралъ козловъ. Онъ бы, вѣрно, и ружье забралъ, да только Бартекъ держалъ его во снѣ руками!

Черезъ двѣ недѣли Бартекъ встрѣтилъ его въ глухомъ мѣстѣ подъ Венгерской граннцей - прицѣлился, выстрѣлилъ! Въ голову цѣлился, въ голову и попалъ. Да только что жъ - дуракъ-дуракомъ и остался! Липтовск³й охотникъ не только не замѣтилъ и не испугался того, что умираетъ (времени у него на это не хватило), а даже не узналъ, кто его убилъ, такъ какъ не видѣлъ Бартка.

Что значитъ такая месть? Ровно ничего!..

Лѣсничаго Франца Хорвата и гайдука Бункоша онъ подстрѣлилъ изъ-за кустовъ; ихъ онъ не хотѣлъ убивать, а хотѣлъ только проучить, чтобы не слѣдили за охотниками. Хватилъ ихъ дробью по ногамъ - вылѣчились. Бункошъ уволился - испугался, а Хорватъ сталъ съ тѣхъ поръ еще лютѣе...

Разъ Бартекъ продырявилъ пулей плечо какому-то лѣсничему изъ Коловы, который спугнулъ его въ погонѣ за сернами и даже стрѣлялъ въ него...

Правда, Бартекъ цѣлился въ шею, да не попалъ!

По что же все это было?.. Такъ, ничего!

А съ Добровольскимъ нужно бы не какъ-нибудь!

Тутъ нужно бы сдѣлать что-нибудь такое, чтобы... эхъ!..

И онъ ждалъ случая, ждалъ семнадцать лѣтъ.

И вотъ онъ случайно замѣтилъ, что Добровольск³й поставилъ въ лѣсу подъ Голицей на узенькой тропинкѣ капканъ на медвѣдя и каждый день ходитъ туда смотрѣть, не попался ли звѣрь. Бартекъ утромъ тихонько подкрался туда, отбилъ тяжелую деревянную колоду отъ обруча, а желѣзный обручъ оттащилъ въ чащу на тропинкѣ, въ другое мѣсто, подъ низкой скалой, и закрылъ его такъ, что и слѣда его не было видно. Добровольск³й долженъ былъ попасться не правой, такъ лѣвой ногой...

Такую западню онъ ему устроилъ.

Легъ за скалой въ чащѣ и ждетъ. Когда настало время, въ которое обыкновенно приходилъ Добровольск³й, Бартекъ лихорадочно шепталъ: "Дай Боже! Пусть попадется! Дай Боже! Дай, чтобы онъ попался!

Такъ и случилось. Пронзительный, внезапный крикъ далъ знать Бартку, что то, о чемъ онъ просилъ, исполнилось. Тихонько, какъ куница, которая подкрадывается къ зайцу, взобрался онъ на скалу и взглянулъ изъ-за камня. Добровольск³й съ страшнымъ стономъ, согнувшись вдвое, старался вдавить стволъ ружья между концами обруча, которые врѣзались зубцами въ его щиколотку, и разнять ихъ.

- Попался ты мнѣ! - шепнулъ Бартекъ.

И однимъ прыжкомъ вскочилъ на спину лѣсничаго, какъ рысь на козу.

Тотъ не успѣлъ и опомниться, какъ Бартекъ вырвалъ у него ружье изъ рукъ, вырвалъ кинжалъ изъ ноженъ и отбросилъ прочъ.

Потомъ отскочилъ самъ, выхватилъ пистолетъ изъ-за пояса (ружье онъ оставилъ на скалѣ) и приставилъ къ его груди.

- Пане Добровольск³й, теперь ты мой! - сказалъ онъ.

Добровольск³й поблѣднѣлъ, и губы его стали дрожать. А Бартекъ говоритъ: "Клятвѣ, хоть а клялся ангеломъ-хранителемъ и самой святой Магдалиной, ты вѣрить не хотѣлъ, и меня неповиннаго (былъ ли я виноватъ или нѣтъ - все равно: для тебя я былъ не виноватъ) въ Левочу гналъ, прикладомъ меня билъ - видишь теперь! Что же теперь будетъ?

Не помогли просьбы и мольбы лѣсничаго.

- Эхъ! развѣ ты мнѣ еще разъ попадешься въ руки? - отвѣтилъ Бартекъ и совершилъ то страшное дѣло, о которомъ думалъ, перетаскивая сюда желѣзный обручъ. Угрожая лѣсничему пистолетомъ, онъ связалъ ему руки - "той самой веревкой, небось, что онъ мнѣ тогда",- притащилъ его къ огромному муравейнику большихъ черныхъ муравьевъ, привязалъ къ дереву, набилъ ему ротъ землей и грязью и обвязалъ тряпкой.

- Ну, теперь стой до утра, пока тебя товарищи искать не пойдутъ, пане Добровольск³й! Авось какой-нибудь волчишка по можетъ муравьямъ. Я тебя не буду прикладомъ бить, не скотина вѣдь ты, а человѣкъ.

Поклонился ему, снявъ шляпу, и ушелъ.

На разсвѣтѣ, когда онъ подкрался къ этому мѣсту, чтобы раздробить Добровольскому черепъ наконечникомъ палки, если онъ еще живъ, онъ нашелъ его обглоданнымъ до послѣдней косточки,- видно не только муравьями, но и волками. Объѣденный, кровавый скелетъ повисъ на веревкахъ надъ разрытымъ и раскиданнымъ муравейникомъ - съ ногой, захваченной краснымъ отъ крови желѣзнымъ обручемъ, зубцы котораго впились въ самую кость.

Бартекъ рознялъ обручъ, быстро оттащилъ его на прежнее мѣсто, привязалъ колоду, словомъ - устроилъ все, какъ было. А скелетъ Добровольскаго оставилъ тамъ, гдѣ онъ лежалъ. Бартекъ ничего не тронулъ, даже денегъ, которыя при немъ были, взялъ только немного венгерскаго табаку, пересыпалъ въ свой кисетъ, пересыпалъ дробь изъ рога въ рогъ и пороху выстрѣла на три. Потомъ перекрестилъ скелетъ и - айда въ лѣсъ... Мчался, что было духу, остановился только вечеромъ близъ полей надъ Оравицами и, тотчасъ спрятавъ ружъе, зашелъ въ деревню, будто купить гусей,- тамъ ихъ много продавалось, большихъ и жирныхъ. Онъ хотѣлъ-де купить хорошаго гуся - и долго выбиралъ...

Бояться ему было нечего. Въ судъ и требовать его не будутъ. Волки съѣли лѣсничаго,- ночью онъ одинъ ходилъ въ пущу. И Бартекъ ничего не боялся, да и на Господа Бога надѣялся, не только потому, что Онъ навелъ Добровольскаго на капканъ, а потому, что Онъ и волковъ наслалъ, которые объѣли трупъ лѣсничаго такъ, что и родной матери его не узнать. Богъ съ нимъ!

---

И Добровольск³й ни разу не потревожилъ даже сновъ Бартека. Совѣсть свою Бартекъ удовлетворилъ, Господь Богъ благословилъ его на это дѣло, помогъ, а духовъ онъ не боялся.

- Тѣ духи, что по полямъ или лѣсамъ ходятъ,- говорилъ онъ,- совсѣмъ не злые. Поводить по лѣсу, перепутать дороги такъ, что ты можешь гдѣ-нибудь пропасть - это они дѣлаютъ,- но чтобы мстить тебѣ, гоняться за тобой, какъ тѣ, что упырями зовутся,- ни-ни! Вотъ на кладбище ночью не надо ходить, да зачѣмъ и ходить туда? Стрѣлять на кладбищѣ,- хотя тамъ, правда, и заяцъ можетъ повстрѣчаться и лисица,- не станешь: отъ деревни близко, да и грѣхъ!

А если человѣка убьешь въ горахъ или въ лѣсу, можешь ходить спокойно. Онъ за тобой не станетъ гоняться. Тутъ вѣдь не одинъ охотникъ человѣка убивалъ - взять хоть Тилька изъ Дяниша, что троихъ спящихъ обухомъ уложилъ... а онъ вѣдь лѣтъ 20 еще на охоту хаживалъ. Это ничего! А ужъ если ты по совѣсти кому-нибудь отомстилъ, такъ тебѣ и оглядываться нечего!

- А что въ Татрахъ разные духи, разыне "страхи" водятся, такъ это такъ! Вездѣ ихъ тамъ полно, и искать нечего! Вздрогнешь слегка гдѣ-нибудь въ долинѣ, гдѣ пусто - ого, нечисть тутъ, какъ тутъ! То цѣпью зазвенитъ у тебя надъ головой, или такъ тебя въ глаза ударитъ, словно всѣ звѣзды посыпались, или тебѣ ихъ золотомъ запорошило.

Много страннаго случилось съ Барткомъ въ горахъ, многое онъ разсказывалъ.

А изъ всего, что люди отъ него слышали, самымъ страннымъ былъ разсказъ о дикомъ человѣкѣ,- хотя неизвѣстно, былъ ли это дик³й человѣкъ, или сумасшедш³й.

- Шелъ я разъ ноздней осенью, когда уже снѣжокъ порошилъ, по Крулевой Горѣ низомъ, у потока; я несъ дюжую козу на спинѣ (я ее убилъ въ Гранотѣ) - смотрю, а въ водѣ что-то плескается. Какой же чортъ купается теперь, когда холодно и снѣгъ идетъ? Подошелъ я,- въ водѣ стоитъ человѣкъ, одѣтъ какъ горецъ, вѣнки на немъ изъ сосновыхъ, изъ еловыхъ вѣтокъ, изъ травъ всякихъ. Подошелъ я ближе,- я не боялся, ружье у меня было наготовѣ,- а онъ прыгъ къ лѣсу! Я за нимъ. Убѣжалъ онъ отъ меня, на минуту скрылся за молодыми сосенками, смотрю потомъ - снова онъ тутъ! Стоитъ, смотритъ на меня. Я къ нему иду, кричу: "стой! а то стрѣлять буду!" Я это только такъ для острастки; чего мнѣ въ него стрѣлять? Онъ стоитъ, окинулъ меня глазами... глаза у него больш³е... откликается - не то поетъ, не то говоритъ:

Грѣхи мнѣ простишь?

Сердце мчитъ вода

Вдоль лѣсовъ зеленыхъ,

Сердце мчитъ вода,

Мчитъ въ водахъ студеныхъ...

Видишь, видишь дно

Подъ водою зыбкой?

Вотъ плыветъ оно

Тамъ красивой рыбкой...

Грѣхи мнѣ простишь?

И опять поетъ сначала. Я стою и слушаю, а онъ мнѣ все свое, раза три повторилъ или, вѣрнѣе, пропѣлъ, точно молитву какую заученную... До сихъ поръ я его такъ вижу... Иногда онъ мнѣ снится, или такъ просто мерещится, гдѣ-нибудь въ лѣсу, въ полѣ или еще гдѣ-нибудь... "Грѣхи мнѣ простишь? Грѣхи мнѣ простишь?" А пѣлъ онъ такъ жалобно, что силъ не было слушать. Я ему говорю: прощу, только подойди ко мнѣ! Думалъ я - онъ юродивый, нужно съ нимъ говорить на его ладъ.

Хотѣлъ я его въ деревню на Буковину отвести, пусть съ нимъ дѣлаютъ, что знаютъ. Нѣтъ, не идетъ!.. - Пойди сюда! пойди! - онъ ни съ мѣста. Кинулъ я кусокъ хлѣба, который у меня въ мѣшкѣ былъ спрятанъ, за пазухой, показываю ему - онъ ничего. Все пятится къ лѣсу. Взялъ я и бросилъ ему хлѣбъ. Онъ еще дальше попятился. Посмотрѣлъ на меня такъ, словно ждалъ отъ меня чего-то недобраго, а я все понять не могу, чего иму надо? Посмотрѣлъ онъ еще и говоритъ: - Я къ тебѣ съ хлѣбомъ, а ты ко мнѣ съ камнемъ. Я къ тебѣ съ кровью, а ты ко мнѣ съ плевкомъ! - Смотрю я, взялъ онъ вѣтку съ земли и перекрестилъ меня. Я говорю: - Что же я тебѣ сдѣлалъ, что ты разсердился? Еще крестишь меня! - А онъ - въ лѣсъ, и пропалъ! Я за нимъ не пошелъ, коза была тяжелая, козу-то я на дикаго человѣка вѣдь не промѣняю, человѣка не съѣшь! Такъ и пропалъ онъ... Потомъ еще разъ онъ откликнулся въ лѣсу, да только я не могъ понять, что онъ говорилъ. Больше я его нигдѣ не встрѣчалъ. Слышалъ я отъ пастуховъ въ Панщицѣ, что видѣли они его, да только удрали - испугались... Я его не боялся. Я его иногда искалъ, когда забредалъ въ ту сторону, да только напрасно... пропалъ куда-то, лѣш³й! Молодой былъ, лѣтъ двадцати пяти, не больше... Одѣтъ былъ, какъ горецъ, но по говору было слышно, что онъ не здѣшн³й, а изъ Кракова или откуда-нибудь изъ другого мѣста. Вотъ вѣдь и на такого чудака наткнешься въ лѣсу... Очень просто и обморочить бы могло!.. Эхъ, лѣсъ не шутка!

---

Однажды слегъ Бартекъ въ постель, тифомъ заболѣлъ; потомъ у него на нѣкоторое время словно ноги отнялись, и онъ полтора года въ лѣсу не былъ. За ружья онъ очень боялся, что ржавчина ихъ испортитъ... Голодъ былъ въ избѣ, просто не въ терпежъ.

Наконецъ, вырвался онъ въ лѣсъ, къ Голицѣ, гдѣ у него была спрятана самая лучшая двустволка. Нашелъ ее, вычистилъ, оскоблилъ, зарядилъ и пошелъ дальше, въ глубь лѣса... Вдругъ глазамъ его представилось страшное зрѣлище. И случилось это такъ неожиданно, что ему въ первую минуту казалось, что его что-то морочитъ. Огромная площадь лѣса была вырублена. Стволы съ обрубленными вѣтвями лежали всюду, куда ни глянешь.

Инстинктъ толкнулъ Бартка назадъ: онъ попятился съ ружьемъ въ чащу.

И пустился бѣжать, словно отъ ядовитой змѣи.

Побѣжалъ подъ Голицу, убѣгая отъ этого страшнаго мѣста; у Жабьяго озора опять стало просвѣчивать межъ деревьями - и снова увидѣлъ онъ огромное пространство сваленныхъ деревьевъ. И сталъ убѣгать онъ все выше, и казалось ему, что на каждомъ шагу передъ нимъ откроотся страшное зрѣлище. Онъ понялъ, что это возможно. Въ первый разъ въ жизни онъ не зналъ, куда бѣжать, останавливался, колебался, боялся въ лѣсу...

Въ первый разъ въ жизни Бартку Грониковскому изъ Буковины стало тѣсно въ татрскихъ лѣсахъ. Вырубки были вездѣ до самаго Рыбьяго озера. Бартекъ Грониковск³й забрался въ чащу и легъ на землю. Въ горлѣ у него пересохло, глаза горѣли, невѣдомое чувство безнадежнаго страха охватило его. А вдругъ онъ услышитъ тутъ же надъ собой стукъ топоровъ, скрежетъ пилы и трескъ падающихъ сосенъ. Стоило ему прилечь головой на мохъ отъ смертельной усталости и безсилья, какъ онъ тотчасъ поднималъ ее и прислушивался... Его преслѣдовали пустыя, лысыя поляны. Яркое солнце, которое онъ видѣлъ въ просѣкахъ, наполняло его ужасомъ и отвращен³емъ... его, который могъ цѣлыхъ полдня качаться на солнцѣ, гдѣ нибудь на верхушкѣ дерева въ лѣсной глуши.

Теперь уже не было безлюдно въ Татрахъ. Но не горцы бродили по нимъ, что проводили здѣсь по нѣскольку мѣсяцевъ; не лѣснич³е, одинъ изъ-подъ Ледяного озера на Снижѣ, другой изъ Посредняго Верха на Липтовѣ, трет³й изъ Воловца на Оравѣ, не лѣснич³е, разсѣянные въ разныхъ концахъ чащи,- а как³я-то чудовища заселили лѣсъ, вѣковыя дѣвственныя пущи, уничтожая ихъ и истребляя хуже, чѣмъ огонь и горный вѣтеръ. Бартекъ Грониковск³й дрожалъ и судорожно сжималъ въ рукѣ ружье. Теперь уже не онъ охотился, а на него охотились - и не какой-нибудь Хорватъ или Добровольск³й: за нимъ гнались, его преслѣвали лысыя, пустыя просѣки, гналось за нимъ страшное, проклятое "Видно" - охотился на него "Свѣтъ".

Бартекъ Грониковск³й на коварство отвѣчалъ коварствомъ, на пулю - пулей, но, видя, что рубятъ лѣса, онъ почувствовалъ себя безсильнымъ: онъ "кончился".

Не зналъ онъ, было-ли это на самомъ дѣлѣ, но воображен³ю его мерещилось, какъ падаютъ подъ топорами огромныя сосны въ Копровой Долинѣ, шумливые, широк³е яворы подъ Рогачами, блестящ³я ели за Сивымъ Верхомъ. Всѣ Татры, всѣ татрск³е лѣса лежатъ такъ, стволы на стволахъ, суки и вѣтки въ кучахъ... и только оставш³еся пни бѣлѣютъ, бѣлѣютъ на землѣ, бѣлѣютъ въ солнечномъ свѣтѣ, какъ мертвыя кости.

Все кончилось!

Вѣтеръ, что несся съ шумомъ съ горъ и раскачивалъ сосны надъ Барткомъ, показался ему какою-то страстной, жалобной музыкой, какой-то похоронной, кладбищенской пѣснью.

Первый разъ въ жизни загрустило сердце Бартка Грониковскаго при шумѣ вѣтра.

Надъ лѣсомъ виднѣлись скалы у Жабьяго озера, твердыя и крутыя. Злобой вскипѣлъ онъ на нихъ.

- Хорошо вамъ тамъ, высоко! - крикнулъ онъ имъ, поднимая кулакъ. - Что вамъ сдѣлаютъ тамъ? Не понесутъ васъ въ мѣшкѣ на мельницу молоть... А лѣсъ!..

И такъ будетъ ужъ всегда - завтра, послѣзавтра, черезъ годъ, черезъ десять лѣтъ, черезъ тридцать... пока не вырастутъ снова сосны... Эхъ!.. не дождешься!..

Страшное, зловѣщее, гибельное для Бартка "Видно" пришло въ татрск³е лѣса вмѣстѣ съ грохотомъ топоровъ и визгомъ пилъ и разлилось по нимъ, какъ половодье по засѣяннымъ полямъ... Останутся пустыри, мертвенныя пустоши...

Бартекъ сидѣлъ подъ деревомъ, опершись спиной о стволъ и плакалъ безъ слезъ. Держалъ ружье въ рукахъ, стволомъ къ себѣ, какъ ненужную вещь, держалъ, какъ потерпѣвш³й крушен³е держитъ обрывки канатовъ отъ руля, разбитаго волнами.

Смеркалось. Вѣтеръ тянулъ къ озеру. Вдругъ что-то захрустѣло и зашелестѣло въ чащѣ, и прямо на Бартка, въ нѣсколькихъ шагахъ, вышелъ изъ чащи олень. Вѣтеръ былъ отъ него - и онъ не сразу почуялъ человѣка. Остановился, началъ глядѣть на Бартка, который чуть виднѣлся въ сумеркахъ, сидя безъ движен³я подъ сосной, словно мертвый. А Бартекъ Грониковск³й взглянулъ на его прекрасные рога, на широкую грудь, махнулъ ему стволомъ ружья и грустно проговорилъ: "Что теперь будетъ съ нами?"...

Олень повернулся на мѣстѣ и прыгнулъ въ чащу.

КАКЪ УМЕРЪ ЯКУБЪ ЗЫХЪ.

Въ одно ясное декабрьское утро Якубъ Зыхъ сказалъ своей женѣ Катеринѣ:

- До сегодня жилъ, а сегодня умру.

Было этовъ Витовѣ.

Когда онъ сказалъ ей это, она отвѣтила:

- Ахъ, ты горемычный мой, горемычный! И вздохнула.

- Каська,- снова заговорилъ Якубъ Зыхъ,- жилъ я, почитай, больше девяноста лѣтъ, можетъ, три, или четыре...

Она опять вздохнула.

- А тебѣ будетъ подъ восемьдесятъ. Тебѣ не больше семнадцати было, какъ я бралъ тебя. А мнѣ было безъ малаго тридцать, а можетъ и больше.

- Ахъ, ты горемычный мои, горемычный!..

- Не хотѣла ты идти за меня, старъ-молъ былъ я.

- Охъ, Боже, Боже!..

- Да тебя заставили - богатъ я былъ...

- Охъ, охъ, Боже!..

- Ревѣла ты...

- Охъ, охъ...

- Родные тебя чуть не били!

- Охъ, охъ...

- Одна ты въ семьѣ была и не бѣдная - такъ на умъ тебѣ не вѣсть, что взбредало.

- Боже... такъ, такъ...

- А я сказалъ: ее.ли дадите мнѣ Касю, такъ я весь долгъ заплачу за васъ Янику, а если нѣтъ, такъ я подожгу васъ. Деньги у меня были.

- Охъ, охъ...

- Деньги у меня были еще отъ дѣда, Шимона: онъ укралъ ихъ гдѣ-то въ Венгр³и изъ костела; и свои у меня были, тоже изъ Венгр³и я принесъ.

- Охъ, охъ...

- Съ норовомъ я былъ и смѣльчакъ. Поджегъ бы, вотъ-те крестъ!

- Охъ, охъ...

- Ну и отдали мнѣ тебя, хотя я былъ ужъ не такъ-то молодъ и тебѣ не пара...

- Охъ, не пара, не пара...

- А тебѣ Юзекъ Хуцянск³й полюбился; онъ потомъ отъ горя подъ валившуюся сосну легъ.

- Охъ, охъ... Боже...

- Молодъ онъ былъ, и двадцати годовъ не было. И красивъ былъ!..

- Охъ, охъ...

- Знаешь, сколько лѣтъ прошло?

- Ну?

- Шестьдесятъ и три... а можетъ, и пять...

- Охъ, охъ, Боже...

---

Въ полдень Якубъ Зыхъ только молока немного выпилъ, легъ на постель и больше не вставалъ. Пришелъ къ нему кумъ его, Францишекъ Гомбосъ,- онъ на много былъ моложе Якуба.

- Да славится имя Господне. Что слышно? - сказалъ онъ, входя. - Люди говорятъ, кумъ, что ты умирать собираешься?

- Во вѣки вѣковъ. Здравствуй, кумъ,- отвѣтилъ Зыхъ съ постели. - Люди говорятъ правду.

- Открылось тебѣ это какъ-нибудь?

- Съ утра чувствую. Сразу почуялъ, какъ проснулся. Садись же!..

- Такъ ужъ надо... Сегодня ты, завтра я...

- Вѣрно... надо, надо...

- Вчера ты чуялъ?

- Вчера? Нѣтъ. Только сегодня утромъ. Проснулся, еще не свѣтало, а я ужъ зналъ, что она недалеко - смерть...

- Недалеко?..

- Что дѣлать!.. Долго жилъ.

- Долго... Мало кто теперь столько живетъ.

- Теперь мало, а раньше и такихъ, что по сто годовъ живали, довольно было.

- Что и говорить... въ старыя времена не то бывало...

- Еще бы... Работали не въ тягость и умирали не скоро. Кому двадцать лѣтъ было, тотъ еще коровъ пасъ, въ длинной рубахѣ,- мальчишкой почитался! Ну, какъ же такому не прожить долго? А?

- Да! да! - поддакивалъ Гомбосъ.

- Штановъ ему не шили до самой свадьбы. Никакихъ докторовъ никто тутъ не зналъ. Зато и умирали только тѣ, кому суждено было. Не такъ, какъ теперь...

- Да...

- Все другимъ было... Возъ... Купишь возъ въ прежнее время - онъ тебя переживетъ. Правда, желѣзныхъ ободьевъ ты бы на немъ не увидалъ - на деревянныхъ ѣздили. Да вѣдь далеко не ѣздили, ну и держалось.

- Держалось, держалось...

- Никто не покупалъ тогда ни подмазки для колесъ, ни мази какой... Ѣдешь, а начнетъ скрипѣть - вобьешь грибъ во втулку, ну и оботрется...

- Какъ же... Еще бы не обтереться...

- Раньше не такъ бывало... Крестить... Коль ужъ очень плохъ былъ младенецъ, такъ бабы и сами крестили водой - и баста! Вѣдь въ костелъ идти - мало толку выйдетъ, хоть и пойдешь. Зимой, въ морозъ лютый, съ некрещенымъ ребенкомъ подъ крышу не влѣзешь - богинки {Сверхъестественныя существа - общее имя, которое примѣняется и къ русалкамъ к къ домовымъ...} сразу на шею сядутъ... подъ колокольней тоже не оставишь - и тамъ найдутъ! Кумъ воткнетъ чупагу въ стѣну, повѣситъ на ней ребенка въ мѣшкѣ. Пока тамъ его запишутъ, пока сторожъ сапоги надѣнетъ, пока попъ облачится, а онъ уже спитъ каменнымъ сномъ, какъ сосна. Замерзъ.

- Да, да, бывало...

- И никто не горевалъ по немъ. Иной разъ еще жалѣли, если мальчишка былъ, да съ длинными пальцами: хозяиномъ бы ему быть, овецъ доить, да на свирѣли играть!

- Да, да!..

- Дадутъ попу полтину - онъ и попоетъ и помолится... похоронятъ и пойдутъ домой!

- Гм... гм...

- Совсѣмъ иначе прежде бывало. На Сухой Горѣ дашь полтину за фунтъ соли, да ужъ что это за фунтъ былъ! Не вѣшалъ никто, гирями не мѣрилъ - вѣсы деревянные были. На одномъ концѣ камень, эхъ - съ твою голову! Это былъ фунтъ...

- Да, да! Такъ оно и было... давненько... да...

- Да... было и прошло...

---

По полудни Якубу Зыху стало хуже. Пришла старуха, знахарка. Она была, пожалуй, постарше самого Зыха. Привела ее жена Зыха. Сѣла она у печки, стала бросать угли крестомъ въ миску съ водой изъ девяти источниковъ. Зыхъ спокойно смотрѣлъ на нее съ постели.

- Полегчало тебѣ маленько? - спрашиваетъ его жена.

- Отъ чего же мнѣ легчать то будетъ? Не продлитъ она мнѣ жизнь вѣдь ни на пять лѣтъ, ни на пятнадцать. Я никогда не болѣлъ, значитъ и умру не отъ хворости, а отъ старости. Дай-ка бабкѣ полотна и сала за то, что наплясалась съ углями у печки попусту...

- А что, не послать ли за ксендзомъ въ Хохоловъ?

- Мнѣ его не надо. Чего я буду съ батракомъ болтать, когда я съ самимъ Хозяиномъ скоро говорить буду.

- Да только Хозяинъ не такой, какимъ-онъ Юзьку Смасю казался, съ которымъ мы друзья были: что Смась въ Олькѣ, то де и Богъ въ небѣ. Когда онъ сходился иногда съ Самкомъ Зрячимъ изъ Закопанаго толковать, каково царство Бож³е, такъ солнце у нихъ изъ золота, мѣсяцъ изъ серебра, звѣзды - деньги разсыпанныя. Хорошо ихъ было слушать, мужики они были умные, пр³ятные,- да только так³е краснобаи! Говорили, что, когда мѣояцъ убываетъ, а звѣздъ прибываетъ, такъ это, значитъ, Гослодь Богъ изъ него звѣзды дѣлаетъ, "деньги чеканитъ". А когда мѣсяцъ прибываетъ, ангелы-молъ раздобыли гдѣ-то руды и принесли... Так³е блажные!.. Я не разъ смѣялся надъ ними!.. Если бъ у кота свой богъ былъ, онъ бы его котомъ рисовалъ и служилъ бы ему по кошачьи, какъ мы по-человѣчьи служимъ. Такъ и конь, такъ и волъ, всякая тварь!.. И словно какъ человѣкъ, что считаетъ себя господиномъ надъ всякой скотиной и звѣрьемъ всякимъ, и приказывать имъ любитъ,- такъ и Господь Богъ надо всѣмъ хозяинъ, не дѣлаетъ ничего, а только володаетъ.

- А вѣдь правда, кумъ! - откликнулся кумъ Гомбосъ убѣжденно. - Володаетъ онъ, володаетъ...

- Вотъ и володаетъ, говорю... - сказалъ Якубъ Зыхъ,- да только не такъ, какъ люди думаютъ. Подерется ли Бартекъ какой-нибудь, или проспала Кунда ночь со Стаськомъ - такъ ужъ Господь Богъ судить долженъ! Разсказывай!

- А развѣ это не грѣхъ? - сказалъ кумъ недовѣрчиво.

- Грѣхъ! - отвѣтилъ Зыхъ.

- Господень судъ страшенъ... - сказалъ Гомбосъ.

- Страшенъ, правда,- отвѣтилъ Зыхъ.- Небо будетъ гнуться, а земля дрожать. Ангелы будутъ на трубахъ играть, а горы и скалы будутъ разрушаться отъ ихъ игры. Тогда ужъ никто не улизнетъ, не вывернется. Да, Господь Богъ мудръ. Онъ знаетъ, что, если кто-нибудь разбойничалъ, воровалъ, да не десять, не пятнадцать, не пятьдесятъ, а цѣлыхъ сто лѣтъ - такъ это не вѣчность; онъ знаетъ, что гора горѣ рознь. Чистилища - вотъ чего боюсь, а ада нѣтъ.

Кумъ Гомбосъ отвѣтилъ осторожно, но убѣжденно и зная, что съ нимъ спорить не будутъ:

- Ты говоришь, кумъ, что ада не боишься?.. Какже такъ? Неужто же его нѣтъ?.. Да гдѣ жъ бы черти сидѣли, если бъ его не было? А вѣдь черти есть.

- Есть,- отвѣтилъ Зыхъ,- и разные. Есть Вельзевулы, Аштароты, есть черти полевые, водяные, лѣсные, домашн³е, чтобы людей искушать. Крестомъ святымъ ихъ прогонять нужно, они его боятся. Караулятъ они всюду человѣка. Вѣдь и тутъ въ избѣ ихъ полнымъ-полно,- можетъ, ихъ здѣсь сто, а можетъ, и тысяча...

Вздрогнулъ кумъ Гомбосъ, а жена Зыхова зашептала:

- Спаси, Господи!.. ²исусе Сладчайш³й, спаси насъ!.. Царица Небесная!..

А Зыхъ продолжалъ:

- Черти искушаютъ и томятъ. Злы они страшно и упорны!.. Отъ сотворен³я м³ра все пробуютъ какую-нибудь душу въ адъ утащить, но ни одной еще не утащили и не утащатъ,- имъ мудрость Господня не даетъ!

- А ксендзы иначе говорятъ съ амвона!- сказалъ Гомбосъ.

- Ну, ипускай ихъ. Ксендзы знаютъ, почему такъ говорятъ. Говорить они могутъ, какъ хотятъ,- отвѣтилъ ему Зыхъ...

- Еще-бы... Ксендзы знаютъ,- проговорилъ Гомбосъ.

Жена Зыха вступилась:

- Да вѣдь они учатся въ семинар³и.

Посмотрѣлъ на нее Зыхъ мудрыми глазами и сказалъ:

- А кто ихъ учитъ въ этой семинар³и? Господь Богъ, или люди - так³е, какъ и мы?

Замолчали кумъ Гомбосъ и Зыхова жена.

Черезъ нѣкоторое время внуки, и правнуки Зыха, которые жили тутъ, на мѣстѣ, а не на чужой сторонѣ, сошлись въ его избу, чтобы проститься съ дѣдомъ, который собрался умирать. Видно было, что онъ думалъ о чемъ-то; время отъ времени онъ обводилъ присутствующихъ бѣлесоватыми глазами, гаснущими глазами столѣтняго коршуна, и искалъ между ними, выбиралъ.

Нѣсколько разъ провелъ онъ ужъ такъ глазами, всего дольше останавливаясь на Сташкѣ Тылкѣ, сынѣ своей младшей дочери Викты, любимомъ внукѣ. Онъ былъ уже взрослый парень, красивый, умный, сильный и смѣлый на-диво. Потомъ Зыхъ сказалъ:

- Идите всѣ въ поле, а Сташекъ пусть здѣсь останется.

Всѣ вышли.

- Сташекъ, поди-ка сюда ко мнѣ,- сказалъ онъ.

Сташекъ подошелъ къ постели.

- Слышь, дитятко,- говоритъ Зыхъ,- выбралъ я тебя; ты мнѣ всѣхъ милѣе и сдаешься мнѣ молодцомъ парнемъ. Смѣлъ ты?

- А нѣтъ, развѣ?

- Силенъ?

- Съ кѣмъ хочешь, справлюсь!

- Ну, такъ слушай. У часовенки св. Яна подъ Новымъ Торгомъ въ томъ мѣстѣ, куда тѣнь отъ часовни падаетъ, какъ только солнце на небо взойдетъ, зарыты въ котелкѣ деньги, которыя мы съ Юзькомъ Смасемъ, съ Лущиками Ярваня и съ дѣдомъ твоимъ по отцу, Мартыномъ Тиралой, принесли изъ-за Татръ и тамъ заговорили...

Къ вечеру совсѣмъ ослабѣлъ Якубъ Зыхъ. Тогда онъ сказалъ женѣ:

- Поди сюда, старуха!

Жена подошла бъ нему.

- Нагнись.

Она нагнулась, а онъ обнялъ ее руками за плечи и поцѣловалъ въ обѣ щеки; и она его также.

- Прощай, старуха!

- Эхъ, Куба... Куба...

- Эхъ, Кася...

- Богъ тебя да поведетъ въ вѣчность.

- И тебѣ да поможетъ въ смертный часъ.

- И тебя, Куба, да приметъ во славу небесную. Аминь.

- И тебя, Кася, когда-нибудь. Аминь.

- Аминь!

Дѣти, внуки и правнуки Зыха,- старые сѣдые мужики, бабы - старухи съ посѣдѣвшими волосами, мужчины въ годахъ, женщины въ цвѣтѣ лѣтъ, нѣкоторыя съ грудными ребятами, рослые парни, подростки, мелкая дѣтвора - всѣ стали у постели Зыха, а онъ ихъ благословлялъ. Потомъ сказалъ:

- Разступитесь!..

Всталъ безъ чужой помощи и, какъ лежалъ въ постели - въ лаптяхъ, въ поркахъ,- такъ и всталъ; опираясь о плечи и грудь тѣхъ, которые окружали его, шатаясь, медленно подошелъ онъ къ окну. Въ окно видны были Червонные Верхи, Витованск³я горы, поросш³я старыми соснами, вѣковыми лѣсами, видны были поляны и широк³я снѣжныя долины.

Красное солнце с³яло на горахъ, какъ огонь, и, какъ огонь, горѣло на зимнемъ небѣ. Тогда Зыхъ сказалъ:

- Медвѣдь спитъ,- пора и мнѣ. Оставайтесь съ Богомъ, скалы и горы!..

И прошелъ нѣсколько шаговъ вдоль стѣны, опираясь о нее рукой, къ полкѣ, на которой лежалъ его старый разбойнич³й ножъ съ кривымъ остр³емъ и съ тремя мѣдными шариками на рукояткѣ, сдѣлалъ имъ три креста въ воздухѣ и трижды имъ перекрестился. Потомъ наклонился и, опираясь о столъ рукой, провелъ концомъ ножа кругъ по тому мѣсту, гдѣ стоялъ. Всѣ отошли къ стѣнамъ. Онъ легъ въ этомъ кругу, закрылъ глаза, вздохнулъ нѣсколько разъ и умеръ.

На трет³й день его положили въ гробъ, сколоченный изъ еловыхъ досокъ. Въ гробъ ему положили трубку, кремень, старинную запонку отъ рубашки и разбойнич³й образокъ, нарисованный на стеклѣ, который онъ особенно любилъ при жизни.

Гробъ никто не провожалъ, никто не шелъ за останками. Костелъ былъ далеко, а снѣга были больш³е и топк³е. Старш³й сынъ закуталъ гробъ рогожей, положилъ въ сани, опоясался соломеннымъ поясомъ, взялъ топоръ, вилы желѣзныя, сѣлъ на гробъ, перекрестился и тронулъ лошадь. Смотрѣлъ онъ во всѣ глаза, какъ бы лошадь гдѣ-нибудь, испугавшись волковъ, не вышибла гроба изъ-подъ рогожи и чтобы изъ него чего-нибудь не выпало. Онъ хорошо помнилъ, что отецъ-покойникъ ему не разъ говорилъ: "Когда мертваго везешь, такъ Боже тебя храни потерять что-нибудь, что вложатъ въ гробъ покойнику изъ того, что онъ при жизни любилъ: трубку, табакъ, или образочекъ - онъ тебѣ задастъ! Станетъ въ тучѣ, десятинъ семь градомъ выбветъ. А потеряешь, вернись и ищи! Долженъ! Пусть ихъ лежатъ съ нимъ!

Такъ умеръ Якубъ Зыхъ и такъ его хоронить везли.

ОРЛИЦЫ.

Былъ мужикъ въ Перонинѣ по имени Куба Копинск³й. О немъ говорили, что ему никогда дождь не нуженъ, развѣ зимой. И впрямь, не знаешь, чего у него было больше, полей ли, по которымъ вода протекала, или воды, что по полямъ текла.

"Кубѣ въ половодье хорошо - говорили мужики,- у него-то вода ужъ не разольется". Если дождь лилъ, говорили: "У Кубы хозяйство прибыло". Ѣхалъ онъ съ плугомъ, шутили: "Смотри, какъ бы случаемъ земли не задѣть, а то плугъ испортишь". "Ѣдетъ Куба воду пахать, форель выростетъ!'' Идетъ онъ съ граблями, опять шутятъ: "Такого еще рыбака не бывало, чтобы лососей граблями ловилъ". Ѣдетъ Куба на возу: "Смотри, какъ бы не протекло. Лучше бы бочку взялъ". И такъ далѣе. Прозвали ого Кубой-Водянымъ.

Сердился Куба и болѣлъ душой отъ смѣха людского. Да вѣдь люди, какъ люди. Они - точно псы: залѣзетъ чужой песъ къ толстымъ городскимъ овчаркамъ, или попадетъ межъ деревенскихъ собакъ - всѣ на него гуртомъ! И самая добрая защищать не станетъ,- дай Богъ, чтобы хоть вмѣстѣ съ другими не тормошила. Да и то не отъ жалости, а отъ лѣни или отъ старости. И всегда бываетъ такъ и иначе не бывало.

Сердился Куба и болѣлъ душой отъ этого, а тутъ еще нищета его душила. Когда же подросли три его дочери, три дочери, что тополи,- Рузя, Улька и Викта - ни накормить ихъ нечѣмъ, ни одѣть по-людски. Мать не узнала этого горя и стыда: умерла, родивъ послѣднюю, Викту. И какъ она только выросла, Господь вѣдаетъ... Улькѣ было два года, а Рузѣ три. Козьимъ молокомъ вскормили... Эхъ... таково-то на водѣ хозяйничать...

Зато, что это за родъ былъ! Копинск³е были мужики, какъ буки, такими были и Цапки, отъ которыхъ онъ жену взялъ. Бабы - что ворота желѣзныя. Если какая-нибудь дѣвка изъ этого рода станетъ въ дверяхъ - и не пробуй пройти: голову хоть подъ мышки спрячь, а между ея бедромъ и дверью не пролѣзешь. Юбки на нихъ такъ и прыгали на ходу; молодежь говорила - отъ радости, старики - отъ дородности. Зубами гвозди крошили, а силища!.. мало было такихъ силачей, кого бы онѣ не могли грохнуть о земь, схвативъ за поясъ. Правда, что насчетъ поясницы мужики всегда слабѣе бабъ.

Когда снопы нужно было на возъ подавать или на ометъ вскидывать, ты бы посмотрѣлъ на нихъ. Сильныя были дѣвки! И работящ³я, и проворныя, и красивыя. Такъ и созданы для замужества. Но кто бѣдную дѣвку возьметъ? Дуракъ развѣ, или старикъ, которому другой не дадутъ. Дѣвки Копинскаго были настоящ³я Цапки: сильныя, работящ³я, проворныя, красивыя. Только приданнаго у нихъ было: камней немного, лѣсу ни пяди, земли десятина (да и то еще какой!), постройки - Боже ты мой, Боже; воды, сколько влѣзетъ; у каждой по двѣ рубахи, по двѣ юбки, по одной повязкѣ и по одному платку на голову; на троихъ одинъ тулупъ - отъ матери остался. Зимой такъ по очереди и выходили. Кто жъ возьметъ такую?

И никуда онѣ никогда не ходили, ни на свадьбу, ни такъ повеселиться къ кому-нибудь: не въ чемъ было.

- У Кубы Водяного всегда весело,- говорили люди,- дѣвкамъ никуда и бѣгать не надо. Вдоволь и дома напляшутся, когда холодно, а животами какъ играютъ! - у нихъ-де въ пустомъ брюхѣ играетъ.

И никто ихъ не звалъ. Кому охота нищихъ сзывать? Только нищему.

Дѣвокъ Копинскаго, которыхъ звали, по матери, Цапками - часто такъ и называли "нищенками".

Онѣ плакали отъ этого.

Жилъ Куба надъ водой у берега, на пустырѣ. Нигдѣ вокругъ ни одной избы. Лѣсъ кругомъ, но чужой. Вотъ это были хозяева, чей лѣсъ былъ. У многихъ было по нѣскольку коровъ, по нѣскольку десятковъ овецъ, по три, по четыре лошади. У Коиинскаго и коровы не было - одна лишь коза.

Дѣвки питались лѣтомъ грибами, ягодами, которыя собирали въ лѣсу. А зимой или весной - не приведи Богъ! По два, по три дня ничего въ ротъ не брали, кромѣ щепотки муки, разведенной въ водѣ. А когда Улька украла разъ у Павлицы кусокъ овсянаго пирога - то-то праздникъ былъ!

Росли онѣ - воздухомъ и водой - дико, какъ ели въ лѣсу. По цѣлымъ мѣсяцамъ не видывали человѣка по близости.

Хоть Рузѣ было двадцать лѣтъ, Улькѣ девятнадцать, а Виктѣ семнадцать, ни одинъ парень къ нимъ не шелъ. Ободранныя онѣ были, жалк³я, худыя, грустныя. Хоть и красивыя. У Рузы волосы были черные и глаза черные, горѣли, точно искры. У Викты и у Ульки волосы были свѣтлые и глаза свѣтлые, и тоже точно искры. Кости у нихъ были гибк³я, сильныя, но тѣла на нихъ не было - не изъ чего было толстѣть. Никто бы не полакомился ими.

И онѣ тоже, точно воли Божьей не чуяли... Вѣдь дѣвкамъ о чемъ думать? О парняхъ. А тутъ надо было думать о голодѣ и о холодѣ, какъ бы съ голоду не помереть, какъ бы отъ холода не замерзнуть. Не почуять Божьей воли такому человѣку.

Надоѣла, наконецъ, Кубѣ эта нищета, да и смѣхъ людской: "Куба Водяной! Куба Водяной!.." Накажи ихъ Господь!

Разъ осенью, когда всѣ уже согнали съ горъ скотину, Куба сказалъ дочкамъ:

- Ѣли вы сегодня что-нибудь?

- Бруснику.

- А ѣсть хочется?

- Хочется.

Помолчалъ немного Куба.

- Жаль было бы вамъ избу бросить?

- Зачѣмъ?

- Чтобы уйти изъ нея, куда глаза глядятъ.

- Куда?

- Въ м³ръ.