Тетмайер Казимеж - Ha горных уступах

p; - Чернилъ?

   - Чернилъ. Живо. На тебѣ за это!

   Бросилъ ему талеръ.Корчмарь принесъ бумагу, перо, чернила.

   - Пиши, я не умѣю.

   Корчмарь обмакнулъ перо въ чернила:

   - "Пану начальнику жандармовъ въ Новомъ Торгѣ. Я, Войтекъ Хронецъ, дезертиръ 1-го полка улановъ, покорно докладываю, что убилъ Касю Пендковскую за измѣну и Бронислава Валенчака, что меня за горло схватилъ и прошу, чтобы меня пришли взять. Могутъ смѣло придти, защищаться не буду". Подпишись за меня: Войтекъ Хронецъ. Аминь. Пошли на телѣгѣ, чтобы скорѣе изъ города пр³ѣхали. А вы, парни,- обратился онъ къ нѣмымъ,- айда въ поле, чтобы васъ тутъ не убили или не забрали. Не мало тутъ въ мѣшкѣ серебра да два котелка новенькихъ талеровъ зарыты въ Запавшей Долинѣ, тамъ, гдѣ вода течетъ изъ-подъ скалы; надо идти отъ сухой сосны вправо на два выстрѣла, а потомъ на два съ половиной выстрѣла налѣво. Подѣлитесь, да отдайте четверть котелка горцу за то, что онъ держалъ меня лѣтомъ. Ну, бѣгите скорѣе! - протянулъ онъ имъ руку. Обнялся съ ними.

   - Идите съ Богомъ!

   Нѣмые посмотрѣли на него, вышли.

   - Жидъ! - говоритъ Войтекъ,- жива она еще?

   - Кто?

   - Кася.

   - И смотрѣть не хочу... столько крови!

   - Эхъ! не жива, не жива! - запищалъ Флорекъ Французъ и залился слезами.

   Потомъ бросился на землю, началъ биться головой о полъ, рвать на себѣ волосы, метаться, извиваться, выть и стонать.

   А Войтекъ Хронецъ опустилъ голову на грудь и прошепталъ:

   - Ко сну меня клонитъ...

   Потомъ,словно сквозь сонъ, тихо запѣлъ:

  

   Вѣтерокъ мой быстрый,

      Вѣтерочекъ съ поля!

   Будутъ меня вѣшать,

      Оборви веревку!..

  

   Опустилъ голову еще ниже и заснулъ.

  

  

   Былъ мужикъ въ Заскальи, по имени Томекъ Верховецъ. Поспорилъ онъ съ сосѣдями изъ-за межи, дѣло дошло до тяжбы, сталъ онъ по судамъ мыкаться, запустилъ хозяйство и совсѣмъ обнищалъ. А когда судъ рѣшилъ дѣло въ его пользу и онъ пришелъ съ приговоромъ, сосѣди такъ его избили, что онъ едва живъ остался. Полгода болѣлъ онъ и въ конецъ разорился. Но этого мало; прошло двѣ недѣли съ того дня, какъ онъ поднялся съ соломенной подстилки, потому что у него и постели ужъ не было, еврей все взялъ,- вдругъ молн³я ударила въ его хату, и она сгорѣла до тла. Пусто и голодно было въ хатѣ, да была хоть кровля надъ головой. Сгорѣлъ и амбаръ, гдѣ только вѣтеръ весело посвистывалъ, и хлѣвъ, откуда еврей корову увелъ. Ничего не осталось, кромѣ забора вокругъ усадьбы.

   - Ну, теперь я нищ³й дѣдъ,- сказалъ про себя Томекъ. А потомъ добавилъ:

   - Люди и Богъ противъ меня. Брошу я свою землю. Пойду въ свѣтъ.

   И пошелъ, несмотря ни на жену, ни на дѣтей, ни на что.

   Перешелъ онъ черезъ Татры на венгерскую сторону. Когда при звукахъ рожка онъ ходилъ въ горы за овцами, то видѣлъ, что на венгерской сторонѣ больше солнца, больше хлѣбовъ, раньше золотятся они. Оттуда же подводчики привозили вино и деньги. Туда онъ и пошелъ теперь.

   Поступилъ онъ на службу къ одному богатому пану въ Липтовѣ; порядился овецъ пасти. Пасетъ онъ ихъ, пасетъ, каждое лѣто выгоняетъ на правую сторону Менгушовецкой долины, въ Зломиски, а осенью, зимой и весной служитъ въ усадьбѣ, гдѣ зимуютъ овцы, рубитъ дрова, копается въ саду. Мѣсто было хорошее, жилось ему хорошо.

   И такъ прошло сорокъ лѣтъ.

   Старъ сталъ Томекъ Верховецъ, насчитывалъ себѣ около восьмидесяти лѣтъ; силы его слабѣли. Давно уже перешелъ онъ отъ овецъ къ воламъ, но и эта служба была ему тяжела. Однажды ночью,- онъ уже мало сталъ спать - сидѣлъ онъ передъ воловней. Это было въ августѣ мѣсяцѣ, въ то время, когда такъ много падаетъ звѣздъ; одна изъ нихъ покатилась и погасла надъ его головой.

   - Ого! Скоро мнѣ умирать,- сказалъ про себя Томекъ.

   И только теперь, въ первый разъ, задумался онъ надъ тѣмъ, что не будетъ лежать на Людзимерскомъ кладбищѣ, гдѣ изъ вѣка въ вѣкъ ложились на вѣчный покой его отцы,- Заскалье входило въ Людзимерск³й приходъ. Будетъ лежать онъ въ Липтовѣ, за Татрами.

   Стало ему грустно.

   Выгналъ онъ изъ своей души память о Польшѣ. Не хотѣлъ онъ вспоминать о своихъ горестяхъ, о кривдѣ, о нуждѣ, о болѣзни, о ростовщикахъ евреяхъ, о женѣ и дѣтяхъ, которыя, можетъ быть, носятъ этимъ самымъ евреямъ воду; ему здѣсь было хорошо, много было солнца, хлѣбовъ, раньше они поспѣвали, и онъ отгонялъ мысль о Польшѣ, пока не прогналъ ея совсѣмъ изъ своей души. Забылъ ее. Десятки лѣтъ не приходила она ему на память.

   Но теперь, почувствовавъ близость смерти, онъ задумался о томъ, что будетъ лежать не на отцовскомъ кладбищѣ, а здѣсь, въ Липтовѣ, на чужбинѣ, въ чужой землѣ: и родная земля начала вставать передъ его глазами.

   И начала она разстилаться передъ его глазами: новотарск³й боръ, заскальск³й лѣсокъ, людзимерск³е торфяникъ и каменоломня, рогожницк³е луга. Заструились у него передъ глазами быстрый, полный зеленыхъ глубинъ Рогожникъ, шумливый, проворный Дунаецъ, свѣтлая Ленетница изъ-подъ Ляска, откуда была его жена. Завидѣлъ онъ старый Людимерск³й деревянный костелъ, съ колокольней между липами, и старую людзимерскую деревянную усадьбу съ оштукатуренной кладовой, гдѣ въ сводъ былъ вбитъ крюкъ, на которомъ вѣшали разбойниковъ. Вспомнился ему храмовой праздникъ, на который люди приходили изъ-подъ Оравы и даже изъ-подъ самыхъ Мысленицъ. И вспомнились ему славные марыщанск³е танцоры, дѣвки-пѣвуньи изъ Грони, вспомнились лѣса на Бескидзѣ, на Ключкахъ и Горцѣ. Вспомнилъ онъ, какъ дѣти ходили на святого Николу, подѣлавъ себѣ бороды изъ пакли, напяливъ длинные отцовск³е кожухи; вспомнилъ спускъ около Ганковой хаты къ водѣ, огромный ясень на Волосовыхъ поляхъ. И вспомнились ему мать и отецъ, родная хата, жена и дѣти, родная рѣчь и его собственная игра на дудкѣ - и заплакалъ онъ. Такая тоска охватила его по Польшѣ, что хотѣлъ онъ бросить воловъ и идти туда,- но родина была слишкомъ далеко...

   - Гей! хоть увидѣть еще разъ святую землю! - сказалъ онъ про себя и продолжалъ вспоминать родину.

   И такъ, какъ былъ, всталъ и началъ взбираться отъ воловни къ горѣ, между соснами, верескомъ и лопухами, по травѣ, потомъ по мхамъ, по камнямъ,- онъ шелъ къ вершинамъ, которыя называютъ Желѣзными Воротами; направо отъ нихъ Батужевцкая грань, налѣво - Ганекъ. Съ какой-нибудь горы онъ и увидитъ родную землю.

   Шелъ онъ голодный, ноги у него болѣли, въ плечахъ будто шиломъ кололо, потъ заливалъ ему лицо, онъ едва двигался, а все-таки шелъ. Камни передъ нимъ росли, росли, озеро засверкало отраженными звѣздами подъ громадной мрачной горой Коньчистой и скрылось за ней, какъ птица, слетѣвшая въ долину.

   Пошелъ онъ дальше.

   Утромъ, на разсвѣгѣ, онъ долженъ увидѣть родную землю, Польшу.

   Стало всходить солнце.

   - Гей! Только бы мглы не было! Гей! Только бы мглы не было! Только бы хоть разъ еще передъ смертью увидать святую землю!.. Не знаю ужъ, вернусь ли...- шепталъ про себя Томекъ.

   На Липтовской сторонѣ чисто, также ясно будетъ и надъ Польской.

   Сорвался утренн³й вѣтеръ, сбросилъ волосы Томеку на глаза, и потъ залилъ ихъ. Холодная дрожь потрясла его грудь и плечи; вѣрно, онъ уже на перевалѣ. Откинулъ онъ волосы рукой, протеръ глаза. - Ха!.. передъ его глазами стоитъ черная стѣна Герлаха, которая заграждаетъ здѣсь свѣтъ. Не видать за ней ничего.

   Смотритъ Томекъ съ отчаян³емъ кругомъ; все напрасно: направо, налѣво недоступныя, скалистыя, игольчатыя вершины Желѣзныхъ Воротъ, передъ нимъ пропасть, а за нею черная, невозмутимая стѣна Герлаха; закрыла она ему Польшу, какъ ночь.

   - Гей! - застоналъ онъ:- такъ вотъ вы каковы, Желѣзныя Ворота?!...

  

  

   - Что было, то было, а что будетъ,- Богъ вѣсть!

   Такъ говорилъ Михалъ Лоясъ Косля изъ Горнаго Хорма. А потомъ запѣлъ.

   Спѣлъ и подпрыгнулъ.

   Идетъ,- "вся долина его"; онъ сильно пьянъ. Гдѣ за пень зацѣпится, гдѣ о каменья споткнется, то направо, то налѣво пошатнется, гдѣ упадетъ;- и такъ: "вся долина его". А мѣсяцъ смотритъ изъ-за Горычковой горы и "ей-ей, смѣется, бест³я".

   - Эхъ! хорошо тебѣ оттуда смѣяться! Если бы ты былъ поближе, я бы тебѣ смазалъ блестящую твою рожу!

   Такъ говорилъ Михалъ Лоясъ и... шлепъ бокомъ о сосновый стволъ. - Чортъ ихъ возьми, эти горы отъ Колотовокъ до Кондратовой скалы, столько на нихъ сосенъ, что не сосчитаешь.

   - Лѣсъ! Вотъ, ей-Богу! Да я его сѣялъ, что ли?!

   Остановился, постоялъ, поправилъ шляпу, поднялъ кулакъ, но сказалъ весело:

   - Что? Али я не Михалъ Лоясъ-Косля изъ Горнаго Хорма? Что? А можетъ нѣтъ?! Что?! - Но никто съ нимъ не спорилъ. Послушалъ онъ минуту, подождалъ, какъ и слѣдуетъ храброму мужику, но никто не откликался. Онъ еще разъ поправилъ шляпу и пошелъ, посвистывая дальше. А потомъ, топнувъ ногой, опять запѣлъ.

   Черезъ минуту онъ снова началъ свой монологъ:

   - Напился я. Что и говорить! Напился! А почему напился? Потому что меня Богъ не благословилъ.

   Эхъ, не наградилъ меня Господь Богъ!

   Запахалъ мое поле... Бартусь этотъ!..

   Запахалъ! Запахалъ у меня чуть ли не полдесятины, по меньшему счету.

   Эхъ, хлопцы, вотъ если бы я повстрѣчалъ его тутъ. Я бы его сразу на чистую воду вывелъ!

   Поле мое запахалъ. Что теперь я буду дѣлать? Въ судъ идти? Развѣ не судился я четыре года изъ-за той земли, что послѣ тетки мнѣ осталась? Вотъ те и все!

   Да вѣдь ничего еще, что запахалъ, а то еще - шалашъ! Вѣдь, если вѣтеръ его мнѣ принесъ, такъ шалашъ мой! Вѣдь самъ Господь Богъ сказалъ: бери, Михалъ, что Богъ даетъ! Вѣтеръ принесъ шалашъ на мое поле, такъ шалашъ мой! Какъ дѣло было? Пришелъ вѣтеръ съ горъ и перенесъ шалашъ съ Франкова поля на мое. Значитъ, мы обмѣнялись: ему осталось пустое мѣсто, а у меня на пустомъ мѣстѣ шалашъ выросъ. Да я чѣмъ виноватъ? Не я шалашъ перенесъ, а вѣтеръ. Чего же ему соваться ко мнѣ? А онъ избилъ меня такъ, что не приведи Господи! У меня даже жилы отвердѣли. Я шалашъ свой отстаивалъ, вѣдь мнѣ его точно съ неба Господь послалъ. Ну, и что? Отстоялъ?.. Жаловался!.. Куда тамъ!.. Такъ они тебѣ когда-нибудь и присудятъ! А его даже за побои не засадили: онъ, молъ, свое добро защищалъ. Какъ же, "свое"! А коли оно на моей землѣ стояло? Громъ ихъ разрази за такую справедливость! Прежде никакихъ судовъ не было, а было лучше! Чортова ихъ мать! Хоть вѣшайся,- а?..

   Всего-то я попробовалъ на свѣтѣ! Эхъ, куда тамъ! Тутъ Михалъ Лоясъ растрогался самъ своей судьбой, и слезы потекли у него изъ глазъ.

   - Или баба... Безрогая тварь! На кой она чортъ! Сваритъ тебѣ, бѣлье перестираетъ, это правда, да за то и насолитъ тебѣ; ужъ не бойся!

   Чуть я гдѣ рюмку выпью, она ужъ знаетъ! Этак³й носъ у нея! Приду домой - трахъ меня по мордѣ! Да вѣдь если бы кулакомъ, а то чѣмъ попало! Ахъ ты, дрянь! Сволочь! Да вѣдь Господь Богъ самъ водку создалъ, какъ и святую воду! Все Его и отъ Его милосердныхъ рукъ, все отъ Его святой силы. Богъ милосердный - заботится о насъ до самой смерти, пока мы не помремъ. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ, да святится имя Твое...

   Тутъ Михалъ Косля сильно пошатнулся, попалъ на какое-то вывороченное дерево и присѣлъ на немъ между корнями. Скоро онъ началъ притопывать ногой, покачивать головой и напѣвать. Потомъ свистнулъ по-горски, такъ что гдѣ-то далеко въ горахъ отозвалось эхо. Расхохотался Михалъ и со страшной веселостью, ударяя обѣими ногами по землѣ и мотая головой, какъ сумасшедш³й, запѣлъ еще забористѣй.

   Не могъ онъ больше выдержать, вскочилъ съ мѣста, свистнулъ два раза сквозь зубы, наклонилъ голову, примялъ шляпу рукой и давай сѣменить ногами, бить въ воздухѣ каблукомъ о каблукъ. Онъ такую плясовую пѣсню нашелъ, что не всякому удастся! Сѣменитъ онъ ногами, такъ что песокъ подъ нимъ скрипитъ!

   Носитъ его "вокругъ земли", то подскочитъ, то руками себя по пяткамъ ударитъ, прыгнетъ влѣво, прыгнетъ вправо, только шляпу рукой подвинетъ; свиститъ, свиститъ сквозь зубы, вспотѣлъ даже весь. Топнулъ ногой, кончая пляску, рукой о землю ударилъ, такъ что застонало гдѣ-то.

   - Аль не танцоръ я? Первый въ м³рѣ?! А?..

   Но никто ему не поддакивалъ, а вмѣсто этого змѣя заботы опять стала ползать у него въ груди.

   - Пляши! Пляши! - думаетъ онъ. - Пляши, знай,- и баста!

   - У тебя Франекъ Бартусь поле запахалъ, полдесятины земли забралъ, что отъ тстки осталось,- и ты судомъ не сумѣлъ своего права добиться; шалашъ вѣтеръ съ Франкова поля на твою землю перенесъ, и, мало того, что его тебѣ не присудили, тебя еще Франекъ побилъ, и его за это въ тюрьму не запрятали: свое, молъ, онъ добро защищалъ. Пляши! пляши! Пляши, знай, тутъ - коли ты отъ дома далече! Вотъ бы увидала тебя тутъ твоя баба! Задала бы она тебѣ! Стулъ - не стулъ, кочерга - не кочерга!..

   - Ахъ ты, нищ³й, ахъ ты, висѣльникъ! Что надо, того отстоять не умѣешь, въ судѣ судиться не умѣешь, тебѣ бы пить только!.. Тебѣ, можетъ, все Бронька Уступская мерещится! А?.. Ахъ, ты!.. Думаешь, не видала я, какъ ты на нее глаза пялилъ на кузнецовой свадьбѣ?.. Тянетъ тебя къ ней?! Нашелъ время! Башка у тебя ужъ посѣдѣла, скоро борода трястись будетъ... Хо, хо!.. Смотрите на него! А онъ еще къ дѣвкамъ льнетъ! Ишь, какой парень нашелся!..

   И Михалъ Лоясъ такъ испугался своихъ мыслей и всевѣдѣн³я жены, что оглянулся. Но, къ счастью, никого не было. Онъ былъ одинъ въ лѣсномъ просѣкѣ, ведущемъ отъ Калатовки до Кондратовой горы.

   - А правда это! - сказалъ онъ черезъ минуту.- Истина! Виноватъ я! Кундзя, слушай, я самъ тебѣ скажу: виноватъ! Чуть что, такъ напьюсь. Да только ты этого не понимаешь! Вѣдь знаешь, какъ говорятъ: у мужика на плечахъ голова, а у бабы мясо! Такимъ ужъ я уродился! - Вдругъ онъ перемѣнилъ тонъ.

   - Да что, развѣ я за свои деньги выпить не могу, что ли?! Укралъ я у тебя?!

   Тутъ онъ машинально схватился за голову и опустилъ ее, словно его ударили по ней. Пощупалъ: не больно.

   - Смазала, иль не смазала? - говоритъ онъ своей душѣ. - Ничего не чувствую, а вѣдь мнѣ показалось, будто меня по головѣ обухомъ хватили?..

   Но вотъ другая змѣя, непохожая на первую, стала ползать въ груди Михала Лояса.

   - Эхъ, люди мои милые! И дѣвка же эта Бронька!..- И началъ Михалъ Лоясъ вспоминать, какъ онъ видалъ ее разъ въ полѣ, когда она снопы вязала. Она была въ одной рубашкѣ, въ юбкѣ, да въ платкѣ. Теплый вѣтеръ обвѣваетъ ея бедра; чуть она нагнется, а онъ ее такъ обовьетъ, что смотрѣть больно, ужъ очень хороша; чуть выпрямится она со снопомъ, грудь у нея изъ-подъ рубашки такъ и вынырнетъ! "Что цвѣтокъ на солнцѣ"...

   Вотъ онъ видитъ, какъ она пляшетъ, какъ идетъ въ костелъ въ желтыхъ оразскихъ сапогахъ, какъ коровъ пасетъ подъ Круповскимъ лѣсомъ, какъ ленъ мочитъ, какъ смѣется и поетъ, красавица!..

   - Эхъ, сто боговъ въ небѣ! Показалъ бы я тебѣ, гдѣ раки зимуютъ!

   - Да гдѣ мнѣ! - старъ я!.. Скоро шестьдесятъ стукнетъ, двѣ дочки у меня въ годахъ, и никто ихъ брать не хочетъ! Да чего брать?! Голь-голью, а уроды, а злющ³я!.. Совсѣмъ въ мать пошли! Одѣвать надо, кормить,- а онѣ только въ избѣ мѣшаютъ, да пристаютъ, да ссорятся, да мстятъ, иногда даже матери бить меня помогаютъ! Къ чортовой матери такое хозяйство!

   И плюнулъ - тьфу!..

   - Всѣ на него одного! Франекъ его обижаетъ, баба спуску не даетъ, дѣти злыя, тутъ его тормошатъ, тамъ бьютъ - ей-ей, къ чортовой матери такое хозяйство!..

   - Что я могу нахозяйничать? Смерть, вотъ, развѣ... - бормочетъ Михалъ Лоясъ-Косля и сразу становится грустнымъ.

   - Что мнѣ еще дѣлать на свѣтѣ? Вѣдь вотъ, если бъ ужъ куска хлѣба не было, чтобы въ ротъ запихнуть, а то вѣдь есть еще, слава тебѣ, Господи! Да что это за жизнь такая? Дрянь, а не жизнь! Нищему, что съ сумой ходить, легче найти покой и удовольств³е, чѣмъ мнѣ, хоть я отъ дѣда и прадѣда хозяйство получилъ!

   - Тутъ, въ Кондратовой просѣкѣ, мнѣ хорошо. Напился въ Хормахъ, поютъ тамъ, пляшутъ; что хочу, то и дѣлаю. Мнѣ все можно, коли я гдѣ-нибудь, а не дома. А дома... стоитъ только пр³йти мнѣ. Тоска въ меня вцѣпится, какъ котъ въ крысу! И хоть бы защититься какъ-нибудь; такъ нѣтъ, не въ моей волѣ!.. Буду метаться изъ угла въ уголъ, не спавши, не ѣвши... Я ужъ ни спать, ни ѣсть не могу!.. Баба будетъ зудить, дочки будутъ зудить! Къ чортовой матери такое хозяйство! Повѣситься, что-ли?!.

   И эта мысль вцѣпилась въ его голову.

   Идетъ онъ и разсуждаетъ, гадаетъ на пальцахъ: повѣситься - не повѣситься, повѣситься - не повѣситься...

   Вдругъ онъ случайно нащупалъ локтемъ завязанный рукавъ кожуха, который онъ набросилъ себѣ на плечи, и почувствовалъ въ немъ что-то твердое. Протянулъ руку - бутылка! Обрадовался Михалъ. Быстро досталъ бутылку, въ ней было немного водки. Забылъ онъ о ней.

   Бульк-бульк... выпилъ!..

   Оживила его водка, вѣрнѣе - онъ почувствовалъ въ себѣ больше силъ, но не желан³я жить.

   Повѣситься - не повѣситься, повѣситься - не повѣситься... Идетъ онъ, шатается - "вся долина его" - и повторяетъ эту мысль. Вдругъ охватила его злость на Броньку Уступскую. Ударилъ онъ пяткой по камню, бросилъ шапку, сорвалъ съ себя кожухъ и швырнулъ его на землю. Такая злость его взяла, что у него въ горлѣ заиграло...

   Бацъ кулакомъ о пень!.. Повернулъ въ сосновую чащу къ Пустой Долинѣ.

   - Все мнѣ очертѣло! Кто велитъ мнѣ жить?! Кто мнѣ можетъ тутъ приказывать?! Развѣ я не Михалъ Лоясъ-Косля изъ Гopнaro Холма?! Отъ дѣда, прадѣда хозяйство получилъ?! Развѣ я не могу дѣлать, что душѣ моей угодно! А?! Кто мнѣ можетъ тутъ приказывать?! А?!

   И побрелъ онъ по лѣсу, бормоча: повѣситься - не повѣситься, повѣситься - не повѣситься...

   И злость, бѣшенство на жизнь охватывали его все сильнѣе. Онъ уже кипѣлъ и хрипѣлъ отъ злости. Наконецъ, онъ остановился подъ сосной, ярко освѣщенной луннымъ свѣтомъ, такъ что стволъ ея весь бѣлѣлъ отъ блеска, и сталъ разстегивать ременный поясъ съ мѣдной пряжкой, которымъ были стянуты его штаны. Снялъ поясъ, поправилъ штаны, застегнулъ пряжку и зацѣпилъ поясъ за сукъ.

   - Сосна! - кричитъ онъ.- Повѣшусь я на тебѣ. Слышишь?!

   Но сосна молчала.

   - Слышишь?!

   Ни съ того, ни съ сего расчувствовался вдругъ Михалъ Лоясъ-Косля. Обнялъ стволъ дерева, прижалъ губы къ корѣ и говоритъ:

   - Дерево ты мое дорогое! Подними жъ ты меня хоть на минуту, а потомъ пусть я и оборвусь! Мы, словно братья. Снѣгъ тебя хлещетъ, дождь, всяк³й-то задѣнетъ тебя, молн³я, коли захочетъ, ударитъ въ тебя, вѣтеръ тебя треплетъ; такая же твоя жизнь несчастная, какъ и моя! Дерево мое дорогое! Мы вотъ вмѣстѣ съ тобой горевать будемъ. Только ты верхушкой къ небу, а я пятками къ землѣ. Смотри, не сбрасывай меня, пока я не умру. Вѣдь не долго это протянется; человѣкъ вѣдь не дерево. Ему немного надо. Вотъ съ тобой сколько возни будетъ, когда тебя рубить станутъ! Тутъ топоръ нуженъ, тамъ пила, тамъ нѣсколько мужиковъ, всяк³й инструментъ плотнич³й. А съ человѣкомъ ничего этого не надо. Поясъ отъ портокъ - и довольно! Придетъ русалка, спроситъ: "Что это тамъ виситъ? Ужъ не свиная ли кожа, не сало ли, ужъ нельзя ли кусочка дѣтямъ отрѣзать?" Такъ ты ей скажи: "Сними-ка ты красную шапочку съ головы, милая, не кожа свиная виситъ, не сало, а человѣкъ крещеный и набожный, Михалъ Лоясъ-Косля изъ Горнаго Хорма, хозяинъ по дѣдѣ и прадѣдѣ". И обмоталъ поясъ вокругъ шеи.

  

  

   Былъ горецъ въ Югровѣ, страшно дик³й; звали его Брониславомъ Луптовскимъ, а еще угольщикомъ, потому что лицо у него было такое черное, словно онъ съ углемъ въ лѣсу возился; только бѣлки огромныхъ синихъ глазъ горѣли у него подъ рѣсницами.

   Говорили о немъ, что, если онъ взглянетъ на кого-нибудь, то, будь то и смѣлый мужикъ, не выдержитъ, отойдетъ. У шалашей всегда караулили огромныя овчарки, человѣку по-поясъ; онѣ поодиночкѣ ходили на волковъ, да не трусили и на медвѣдя идти; ихъ было у шалашей три или четыре, но передъ Липтовскимъ онѣ поджимали хвосты и только ворчали издали, когда онъ выходилъ на чью-нибудь чужую поляну. Сила у него была такая, что онъ сразу ломалъ двѣ подковы, какъ осиновые прутья, а когда его засадили въ тюрьму въ Новомъ Торгѣ, (онъ былъ въ оразскихъ сапогахъ съ желѣзными подковами), то сталъ онъ такъ играть: вскочитъ на печь - она низкая была,- а съ печи на полъ, и вобьетъ каждый разъ каблуки въ полъ до пятокъ. Онъ такихъ дыръ въ полу этой тюрьмы надѣлалъ, что всѣ сторожа, комиссары и сами судьи сошлись и дивились, а самый главный судья не выдержалъ и далъ ему бумажку за такое искусство, хотя онъ полъ испортилъ такъ, что не приведи Богъ!..

   А золъ онъ былъ такъ, что, чуть что, сейчасъ по мордѣ и съ ногъ сшибетъ. Человѣкъ еще и оглянуться не успѣетъ, а ужъ весь м³ръ кверху ногами увидитъ. А иногда на него находила блажь, онъ бросалъ все и пропадалъ гдѣ-нибудь въ лѣсахъ, такъ что не было о немъ ни слуху, ни духу. Что онъ тамъ дѣлалъ, Богъ вѣдаетъ. На разбой ли ходилъ, или только такъ бродилъ, этого не зналъ никто. Если на разбой ходилъ, то одинъ: онъ ни съ кѣмъ не дружился. Да онъ и самъ могъ разбойниковъ пугать.

   - Эхъ! Если бъ Яносикъ еще живъ былъ! - говорилъ онъ иногда. - Помѣрялись бы мы съ нимъ, кому быть атаманомъ? А съ вами, сопляками, мнѣ что дѣлать? Что жъ, я съ вами въ амбарѣ молотить буду, что ли?

   Но онъ только такъ говорилъ; всяк³й знаетъ, что не бывало еще мужика, равнаго Яносику. Яносикъ горы на спинѣ ворочалъ; подпрыгнетъ онъ, бывало, и верхушку елки чупагой отрубитъ, а другую изъ пистолета отшибетъ... А этого Дик³й Горецъ сдѣлать не могъ. Но что послѣ Яносика онъ могъ быть вторымъ,- это вѣрно.

   Зимой онъ работалъ дома у отца и былъ очень работящимъ, а лѣтомъ пасъ овецъ въ горахъ, въ Яворовыхъ Садахъ. И, хотя онъ часто бросалъ овецъ и бродилъ гдѣ-то въ Татрахъ, хозяинъ любилъ его, потому что, какъ возьмется онъ овецъ пасти,- такъ ищи другого такого пастуха, гдѣ хочешь. Овцы съ нимъ такъ отъѣдались, что едва ходить могли. Медвѣдямъ при немъ тоже нечего было въ широкую Явожинскую долину за овцами ходить; они были имъ ужъ проучены и стали осторожны, какъ псы; двухъ Дик³й Горецъ уже прибралъ. И не изъ ружья, не капканомъ - Боже сохрани! - одного камнемъ оглушилъ и задушилъ руками, другого закололъ желѣзными вилами.

   Потомъ ужъ не бывало такихъ сильныхъ людей.

   Любили бы его люди,- парень былъ, какъ дубъ, красивый, стройный, и говорилъ дѣло - но у него всегда былъ тотъ недостатокъ, что онъ былъ страшно вспыльчивъ, и чуть что - въ сердцахъ себя не помнилъ! И сторонились его люди и называли Дикимъ Горцемъ. Онъ убилъ въ дракѣ троихъ людей; но въ то время до этого никому дѣла не было.

   Дѣвки его боялись и убѣгали отъ него, но стоило ему только взять какую-нибудь за руку, и она была ужъ его.

   И говорили о немъ, что онъ глазами такъ связываетъ дѣвкѣ ноги, что она и дрогнуть не смѣетъ,- точь въ точь, какъ товорятъ о птицахъ и змѣяхъ. Любовницъ у него было, сколько душѣ угодно; ни у кого не было охоты драться съ нимъ изъ-за нихъ, но самъ онъ говорилъ про себя: "У меня любовницъ столько, сколько шишекъ на соснѣ, а такой, что бы любила меня - ни одной нѣтъ".

   И онъ ихъ не любилъ. Сегодня онъ съ одной, завтра съ другой, то къ прежней вернется, то новую найдетъ. Какой онъ хотѣлъ - та у него и была.

   Случилось такъ, что влюбился этотъ горецъ въ одну дѣвку, которая пасла коровъ подъ Муранемъ. Никто не могъ понять, что съ нимъ сталось. Онъ такъ измѣнился, точно у него душу вынули и другую вложили. Гдѣ бы у него раньше глаза засверкали и зубы заблестѣли, тамъ онъ теперь улыбался или уходилъ, никого не тронувъ. Овецъ онъ выгонялъ по ту сторону горы, къ Мураню, и, хотя онъ пасъ ихъ тамъ на чужой землѣ, но никто ему и слова не говорилъ, потому что никто не зналъ, долго ли будетъ онъ такъ привѣтливо улыбаться, не перестанетъ ли вдругъ? Пасъ онъ овецъ, гдѣ хотѣлъ. Выгонялъ овецъ къ Мураню, а Муранскимъ горцамъ говорилъ:

   - Идите пасти въ широкую Явожинскую долину.

   - Да мы боимся твоего хозяина.

   А онъ улыбался.

   - Я ужъ просилъ его, чтобы онъ васъ не гналъ оттуда.

   И они смѣло гнали туда своихъ овецъ, зная, что даже казенная бумага того не стоитъ, сколько эта просьба.

   И не было никому обиды, не было и ссоры.

   А та дѣвка была родомъ изъ Здзяра, гдѣ женщины славятся красотой. Звали ее Агнешкой Ховранецъ, и никто бы не повѣрилъ, что на Бронислава Луптовскаго она смотрѣла такъ, какъ будто передъ ней пень, а не человѣкъ. Никакъ не могъ онъ съ ней сладить.

   - Ягнись,- говорилъ онъ ей,- будешь меня любить?

   А она говоритъ:

   - Нѣтъ.

   - Отчего такъ?

   - Не нравишься ты мнѣ.

   Онъ передъ ней стоитъ, какъ передъ святымъ образомъ, а она передъ нимъ, какъ передъ псомъ. Къ чему ему была и его стройность?!

   Другую онъ такъ схватилъ бы за руку, что у нея син³я полосы остались бы на рукѣ - и готово! А на эту онъ только смотрѣлъ, точно на небо; мать, и то рѣдко-рѣдко съ роднымъ своимъ ребенкомъ говоритъ такъ ласково, какъ онъ говорилъ съ Агнешкой. И если бы люди знали, что онъ такъ размякъ, если бы не боялись его по старой памяти, если бы не сомнѣвались, долго ли это съ нимъ продолжится, ужъ навѣрное не одинъ парень хватилъ бы его кулакомъ промежъ глазъ за прежн³я обиды.

   А до чего эта дѣвка издѣвалась надъ нимъ, страсть!

   Не то что вечеромъ на лежанку, она его днемъ въ шалашъ не впускала, хоть бы на людяхъ; а коли онъ залѣзетъ туда, когда ея нѣтъ, она его гонить вонъ:

   - Чего тебѣ тутъ надо? Пошелъ вонъ! Ты, чортъ!

   А онъ - ничего, только взглянетъ на нее, точно молится, встанетъ и уйдетъ въ поле. Люди говорили: "подѣломъ ему!" - но за то многимъ дѣвкамъ такъ жаль было его, что онѣ съ радостью прижали бы его къ себѣ. Но онъ ни одной дѣвки и знать не хотѣлъ, кромѣ этой Агнешки изъ Здзяра.

   И случилось такъ, что сошлись они разъ подъ вечеръ у скалы подъ Муранемъ; она внизу пасла коровъ, а онъ насъ овецъ повыше,

   - Можно сѣсть съ тобой?

   - Да я вѣдь и такъ все равно, что не вижу тебя!

   - До того ужъ меня терпѣть не можешь?

   - Не могу.

   - Да за что же? Вѣдь должна быть какая-нибудь причина!

   - Есть.

   - Какая?

   - Я дала слово Ендреку Хорваньцу, который въ кирасирахъ служитъ.

   Дик³й Горецъ вскочилъ и какъ крикнетъ:

   - Такъ только изъ за этого! Ха! А я ужъ думалъ, Богъ вѣсть, что!

   Схватилъ онъ ее на руки, какъ ягненка, и понесъ въ гору къ овцамъ, въ скалы. Она не то онѣмѣла отъ страха, не то изъ упрямства не хотѣла кричать. Нечего впрочемъ было и кричать; кто бы пошелъ ее отнимать отъ Дикаго Горца?

   Принесъ онъ ее на лужайку къ овцамъ, положилъ на землю, сталъ передъ ней на колѣни и говоритъ:

   - Моя ты!

   - Нѣтъ, не твоя!

   - Такъ я тебя сброшу со скалы въ пропасть!

   - Не сбросишь!

   - Нѣтъ?! А кто жъ мнѣ запретитъ?

   - Ты самъ!

   - Я самъ?!

   - Любовь твоя!

   И случилось тутъ то, чего никогда еще не видывали люди на свѣтѣ. Выпустилъ онъ ее изъ рукъ. Да какъ вскочитъ, какъ схватитъ овцу, что была поближе, какъ швырнетъ ее внизъ! Бѣгаетъ по лужайкѣ,- больше тридцати овецъ сбросилъ въ кучу на дно пропасти. Цѣлый валъ нагромоздилъ тамъ изъ убитыхъ овецъ. Въ такомъ былъ онъ бѣшенствѣ.

   А она тѣмъ временемъ вскочила и убѣжала въ шалаши.

   А Дик³й Горецъ, покончивъ съ овцами, легъ на траву.

   Ночь уже близилась, а все видно было, какъ онъ чернѣетъ на травѣ въ лунномъ свѣтѣ. Не знали люди, что онъ тамъ дѣлаетъ, заболѣлъ ли, или что,- но боялись пойти взглянуть на него.

   До утра не было о немъ ни слуху, ни духу, и больше онъ ужъ не ходилъ къ Мураню, пропалъ.

   Думали сначала и въ Яворовыхъ Садахъ и тамъ, что онъ пошелъ въ солдаты - какъ разъ въ ту пору пр³ѣзжали королевск³е вербовщики - но это было невѣрно.

   Ночью онъ всталъ съ лужайки, гдѣ лежалъ, и подкрался къ шалашу Агнешки.

   Онъ стоялъ на краю подъ холмомъ; собаки не лаяли, онѣ хорошо знали его. Поднялъ онъ камень съ холма, обломокъ скалы, который и тремъ мужикамъ не подъ силу было бы поднять, поднялъ его надъ головой - онъ зналъ, въ какой сторонѣ спитъ Агнешка - тутъ! тутъ!..

   Брось онъ камень, онъ пробилъ бы крышу и убилъ бы ее. Замахнулся, опустилъ руки;. замахнулся еще разъ, опять опустилъ. Въ трет³й разъ бросилъ камень въ долину.

   И только тихонько проговорилъ: "Эхъ, Ягнись, Ягнись!.."

   Такой силачъ! Да вѣдь онъ могъ бы всѣ шалаши разнести со всѣми горцами, которые спали въ нихъ!

   И онъ бросился въ лѣсъ, точно боялся самого себя. Изъ лѣсу въ сосновую чащу, на луга, перебѣжалъ черезъ Явожинск³й кряжъ и спустился внизъ въ древн³й боръ, что тогда шумѣлъ еще подъ Ровенками. Сосны были тамъ толстыя, какъ колонны въ церкви, съ вѣтвями до самой земли, такъ что неба изъ-подъ нихъ не было видно. Папоротникъ, зелье всякое, щавель, лопухи, травы - выше колѣнъ. Гуща страшная. Деревья росли на деревьяхъ, ноги вязли въ гнильѣ, въ перегнившихъ пняхъ, въ стволахъ, нагроможденныхъ одинъ на другой между скалами. И всюду на вѣтвяхъ висѣлъ прядями сырой мохъ, сѣро-зеленый, длинный, какъ бороды. Между деревьями цвѣли на длинныхъ стебляхъ желтые цвѣты - иногда, какъ засвѣтятся они, можно было подумать, что нечистый смотритъ на тебя: такъ и вздрогнешь. И, когда не было вѣтра, тихо тамъ было, ни шороха, ни звука. Воды даже не было слышно въ потокѣ, внизу. Боръ былъ глухой, какъ трупъ.

   Тамъ и остановился горецъ Луптовск³й. Длинныя ночи стояли еще тогда, за ночь вдоволь могъ онъ разгуляться.

   Оглянулся онъ въ этой пущѣ и говоритъ:

   - Эхъ, лѣсъ, лѣсъ! Или я, или ты!..

   И какъ ему это въ голову пришло?! Съ ума сошелъ онъ, что ли?

   Хвать одну вѣтку, потянулъ,- трахъ, сломалъ!

   Хвать другую, третью, молодыя сосны ломаетъ, гнетъ, вырываетъ съ корнями. Старыя сосны зубами грызетъ, кору съ деревьевъ срываетъ, такъ что кровь съ пѣной у него изо рта брызжетъ. Гулъ, трескъ, хрустъ идетъ въ лѣсу! Охотники изъ Закопанаго, которые ночевали невдалекѣ, думали, что модвѣдь гдѣ нибудь подъ Жабьимъ озеромъ въ капканъ попался (тамъ бялчане часто капканы разставляли), и притащилъ его съ собой къ Ровенкамъ.

   А медвѣдь страшно лѣсъ ломаетъ, когда въ капканъ попадется.

   Но они побоялись идти туда; ночь была.

   Къ утру шумъ утихъ.

   - Усталъ, бѣдняга! - говорятъ охотники,- надо взглянуть на него; не освободить ли его, коли ему такъ ужъ неловко въ желѣзномъ обручѣ...

   Идутъ они, и вдругъ остановились, словно имъ кто нибудь пылью глаза засыпалъ, даже ружья дрогнули у нихъ въ рукахъ, а у Тиралы, говорятъ, ружье и совсѣмъ изъ рукъ вывалилось.

   Сорванныя вѣтви, вырванныя съ корнемъ деревца, поваленный сухостой, кучи щепы, коры - цѣлая полянка въ лѣсу образовалась, открытая и свѣтлая; а подъ сосной человѣкъ лежитъ въ изорванной горской рубашкѣ, съ изодраннымъ поясомъ, весь въ крови, со слипшимися отъ крови волосами, исцарапанный, покрытый ранами, словно по немъ боронили. Думали они, думали, что дѣлать, подойти или убѣжать,- такъ имъ стало страшно.

   - Не иначе, какъ чортъ взбѣсился!- говоритъ Цапекъ.

   - Или боролся съ какимъ-нибудь духомъ, и тотъ его одолѣлъ,- говоритъ Сулся.

   - Эй! - говоритъ Тирала изъ Костелискъ, (онъ охотникъ былъ въ так³я вещи вѣрить),- я знаю! Ужъ не тотъ ли это грѣшникъ, что грѣхи свои, какъ живое мясо, въ рукахъ носитъ и зубами рветъ?

   - Или черти подрались - говоритъ Цапекъ,

   - Или, кто знаетъ, ужъ не чортъ ли человѣка задушилъ и сюда швыркулъ,- говоритъ Сулоя.

   - И! - говоритъ Тирала. - Чего жъ бы ему было до утра съ нимъ въ лѣсу возиться?! Что же ты думаешь, это такъ, какъ въ корчмѣ бываетъ, когда двое мужиковъ начнуть таскать другъ друга за чубы? Злому духу довольно коснуться человѣка! Только пальцемъ ткнетъ онъ тебя, а ты уже тамъ!..

   Но старикъ Андрей Сѣчка, мудрый мужикъ, ничего не говоритъ, только смотритъ и ворчитъ:

   - Чего сказки разсказывать? Краснобай! Я этого мужика откуда-то знаю. Подождите-ка! Солнце ярко засвѣтило, присмотрюсь я.

   Подошелъ, смотритъ, кричитъ:

   - Э! Да вѣдь это Дик³й Горецъ изъ Югрова! Видѣлъ я его не разъ и не два! Не иначе, какъ онъ рехнулся! Никто тутъ такой кутерьмы, кромѣ него, поднять не могъ! Поранилъ вѣтвями грудь, шею, лицо, руки - страсть! Какъ рѣшето сталъ! Что это съ нимъ случилось! Люди милые!..

   - Ну, и мужикъ же былъ! - говоритъ Тирала.

   Всѣ уже набрались храбрости и подошли къ нему вслѣдъ за Сѣчкой.

   - Дик³й Горецъ? Луптовск³й? Я его зналъ! - говоритъ Сулся. - Ты ему, бывало, только въ руки попадись, сразу въ воздухѣ станешь зубами пятки ловить! Видѣлъ я его на ярмаркѣ въ Левочѣ, когда онъ коня на спину взвалилъ, какъ ягненка.

   - Эхъ! Встрѣчалъ и я его нѣсколько разъ,- говоритъ Сѣчка. - Разъ онъ мельничное колесо рукой остановилъ. Мы какъ разъ изъ города ѣхали. Мельникъ бѣжитъ - что за дьяволъ?! - и перекрестился даже, а тотъ держитъ и смѣется, шельма. Что дашь, - говоритъ,- за то, чтобъ я пустилъ колесо. Далъ ему мельникъ два талера, нельзя было иначе. Да и мельникъ не бѣдный человѣкъ, Каминск³й изъ Шафляръ.

   - Отецъ! Сѣчка!.. Слышите?- отозвался Сулея.- Мнѣ сдается, что онъ еще живъ! Дрожитъ!

   Нагнулся Сѣчка, а онъ, Дик³й Горецъ, глаза открылъ и шепчетъ:

   - Эхъ! Что меня одолѣло? Дѣвка и лѣсъ одолѣли...

   И умеръ.

  

  

   Былъ мужикъ, Франекъ Селига; онъ въ Магужѣ въ рудникахъ работалъ; руду доставалъ. Красивъ онъ былъ такъ, что, когда онъ шелъ по деревнѣ, бабы дрожмя-дрожали. И гордился же онъ своей красотой, страсть! - хвастался... И тѣмъ онъ еще кичился, что родомъ былъ шляхтичъ,- такъ о Селигахъ и Зыхахъ Витовскихъ говорятъ.

   - Я изъ шляхты,- говорилъ онъ.

   - И да вѣдь и цыгане тогда еще красть не начинали, когда ты ужъ шляхтичемъ былъ! - смѣялись надъ нимъ.

   Въ Кузницахъ жилъ панъ Вавельск³й, управляющ³й; у него была дочь Анелька, красавица, какой еще на свѣтѣ не бывало. Понравилась панна Вавельская Франеку Селигѣ.

   - Вотъ мнѣ пара,- говорилъ онъ,- словно насъ изъ одной сѣти вынули, какъ двухъ пеструшекъ.

   И раньше онъ щеголемъ былъ, а теперь ему ужъ и удержа не было. Кожухъ на немъ черный, длинный, красными широкими шнурами обшитый, штаны девятью синими полосками расшиты (а ужъ самому что ни на есть богатому хозяину пяти полосъ хватало). Онъ самъ на себя заглядывался; сапоги свѣтлые, желтые, шляпа съ широкими полями, тетеревиное перо на ней. Панна съ отцомъ по воскресеньямъ ѣздила въ костелъ, въ Новый Торгъ; туда ходилъ, нарядившись, и Франекъ Селига. Когда было грязно, онъ ужъ и не зналъ, какъ идти. Скакалъ все больше съ камня на камень, чтобы ногой въ грязь не ступить. Онъ ловк³й былъ.

   Пить пересталъ, курить пересталъ, ни-ни, все только деньги откладывалъ, да рядился. А въ костелѣ святой Анны, въ городѣ, когда тамъ, Богъ вѣсть, сколько народу бывало, онъ умѣлъ протолкаться къ скамьѣ, на которой сидѣла панна Вавельская съ отцомъ.

   Тамъ онъ не надоѣдалъ Господу Богу. Не помнилъ, гдѣ онъ, только носъ задиралъ - какой-де я красавецъ - и посматривалъ на панну. Да и она на него иногда смотрѣла изъ-за молитвенника.

   А Франекъ это объяснялъ въ свою пользу; онъ былъ страшно самоувѣренъ и всегда спорилъ со всѣми.

   - Полюбила она меня,- говорилъ онъ.- Не можетъ иначе быть!..

   - Кто?

   - Анеля.

   - Какая Анеля? Мостова?

   - Вотъ еще!..

   - Кубы Вѣтрянаго?

   - Очень надо!

   - Кшентовская?

   - На что она мнѣ!

   - Да какая же Анеля? Мацькову Анелю за Бронка выдали, Стосецкую тоже выдали, она на Гладкой хозяйничаетъ, не для тебя ужъ она - какую же ты тамъ еще