Тетмайер Казимеж - Ha горных уступах

nbsp;  

   Нѣту милой, нѣту милой,-

   Скрипка, пой звончѣй!-

   Я гляжу со скалъ высокихъ,

   Какъ бѣжитъ ручей...

  

   Такъ и плыла она, Яськова пѣсня.

   Повстрѣчался разъ Ясекъ съ Марисей Хохоловской изъ Костелискъ; она подъ Орнакомъ коровъ пасла. Странная была Марися Хохоловская - никто другой такой дѣвки и не видывалъ.

   Сядетъ она, бывало, на камень или на пень, глядитъ куда-то...- да полдня такъ и просидитъ. Дома-ли, въ избѣ, или гдѣ у стѣны - то же самое.

   Глаза у нея были син³е, мглистые; кажется, смотритъ, а вѣдь знаешь, что ничего не видитъ. Скажешь ей что-нибудь, сразу повернетъ голову, улыбнется, да заговоритъ такъ сладко, такъ хорошо, словно меду на сердце польетъ.

   Плясать-ли пойдетъ, на свадьбу-ль придетъ, она и съ парнями пересмѣиваться будетъ, да только видно, что не то у нея въ головѣ, что не тутъ ея мысли...

   А всего больше любила она сидѣть гдѣ-нибудь одна коровъ пасти, или запереться дома, въ коморкѣ. Ляжетъ на травѣ или на кровати, закроетъ глаза и лежитъ. Называли ее Марисей Далекой за то, что уходила она куда-то далеко отъ м³ра.

   Были так³е, что взять ее въ жены хотѣли; дѣвка она была красивая, рослая, стройная, какъ цвѣтокъ, домовитая, скромная и богатая. Она благодарила и отказывалась:

   - Проси ты меня на свою свадьбу съ другой, а я тебя на свои похороны позову,- говоритъ и улыбается такъ грустно, словно цвѣты вянутъ, и такъ свѣтло, словно вода блеститъ въ ручьѣ.

   Было ей двадцать три года,- такъ она и жила.

   И когда Ясекъ-музыкантъ повстрѣчался съ нею подъ Орнакомъ, онъ ужъ не пошелъ въ тотъ годъ никуда. Остался въ Костелискахъ и сидѣлъ тамъ,- все пѣлъ:

  

   Радости-утѣхи я не сѣю въ полѣ,

   Кто жъ меня утѣшитъ въ моей горькой долѣ?..

  

   И все-то онъ смотритъ на Марисю Хохоловскую, а стоитъ ей взглянуть на него, какъ у него скрипка задрожитъ въ рукахъ и онъ перестаетъ играть, словно у него пальцы замерзаютъ. А дѣвки толкуютъ промежъ себя: - эхъ! Влюбился нашъ Ясекъ въ Далекую Марисю! Пожалѣй его, Боже!

   И завидно имъ было; вѣдь дѣвка - шельма такая, что, хоть и сама подчасъ не хочетъ, а другой завидовать будетъ. Бываютъ и не так³я, да мало.

   А Марися не то, что не рада была Яську;- нѣтъ, иногда даже казалось, пожалуй, что она и рада встрѣтиться съ нимъ, да только, много ли тутъ любви было, Ясекъ никакъ понять не могъ.

   Говоритъ съ нимъ; играетъ онъ - слушаетъ, иногда и сама попроситъ сыграть, а иногда шепнетъ потихоньку:

   - Сыграй мнѣ о томъ Янкѣ, что воловъ пасъ.

   Попроситъ, и сейчасъ поблѣднѣетъ.

   Онъ игралъ ей эту пѣсню. Знаете?

  

   Ужъ какъ насъ воловъ я въ полѣ, гдѣ зеленый дубъ стоитъ,

   Красна дѣвица приходитъ: ты зачѣмъ тутъ?- говоритъ.-

   А затѣмъ я тутъ, что надо,- а тебѣ то знать къ чему?

   Красна дѣвица лишь знаетъ, да не скажетъ никому.

   А коль скажетъ, такъ и скажетъ, на себя наговоритъ,

   Вѣдь сама мнѣ говорила: приходи, гдѣ дубъ стоитъ!

  

   Игралъ онъ ей часъ, два, не переставая; она слушала и только все блѣднѣй становилась.

   А потомъ говорила: "спасибо" и уходила.

   И пряталась куда-то, такъ что никто и найти ея не могъ.

   - Эй, Ясекъ! Не взять тебѣ игрой Марисю! - говорили дѣвки.

   - А все лучше хоть поиграть ей, чѣмъ-съ вами цѣловаться,- отвѣчалъ онъ имъ.

   - Эй, Ясекъ! Жаль тебя!

   - А мнѣ хоть умереть для нея,- и то не жаль!

   - Не судьба тебѣ съ ней...

   - Но есть Преображен³е Господне чудесное на небесахъ.

   А потомъ уйдетъ куда-нибудь, да какъ грохнется гдѣ-нибудь подъ сосной лицомъ оземь... Просто жаль было парня!..

   Старикъ горецъ, Тирала, умный мужикъ (онъ капраломъ у царицы Терезы въ драгунахъ служилъ), сказалъ разъ, глядя на Яська-музыканта, когда тотъ подъ сосной лежалъ:

   - Эти музыканты - какой-то совсѣмъ чудной народъ.

   Бываютъ изъ нихъ и умные, да мало,- за то ужъ какъ попадется дуракъ, такъ хуже самого черта.

   Былъ у насъ въ полку, въ третьемъ эскадронѣ, горнистъ, молодецъ - парень, чехъ... чудно его какъ-то звали... Недопилъ... что-ли?.. Имя ему было Карлъ... И вотъ какъ полюбилъ онъ одну дѣвку, служанку, въ Вѣнѣ: бухъ съ моста въ Дунай!

   - Вотъ тебѣ разъ! - кричитъ Антося, его крестница, которой шелъ семнадцатый годъ.- И утонулъ?!

   - Вытащили еле живого. Спрашиваетъ его вахмистръ: чего ты такъ сдурѣлъ? А онъ говоритъ: не захотѣла меня дѣвка, которую я полюбилъ.

   - А что онъ потомъ сдѣлалъ, крестный?

   - Только что его изъ больницы выпустили, бухъ во второй разъ! За то ужъ лучше намѣтилъ, куда прыгать; такъ его и не нашли.

   - Господи Боже!

   - А играть онъ умѣлъ такъ, что самъ фельдмаршалъ Лаудонъ далъ ему разъ на маневрахъ два талера серебромъ. Онъ на этого Яська былъ даже немного похожъ, глазами.

   - Эхъ! Хотѣла бы я, чтобы меня кто-нибудь такъ любилъ! - говоритъ Антося.

   - А что бы ты ему дала за это? - смѣется старый Тирала.

   - А тебѣ что за дѣло, крестный? - и всѣ со смѣху покатываются.

   И шли дни за днями, недѣли за недѣлями, а все было по-прежнему. Марися Далекая слушала Яськову музыку, но онъ не былъ ей ближе, чѣмъ прежде.

   - Да спроси ты у нея,- говорятъ ему дѣвки,- любитъ она тебя или нѣтъ?

   - Не смѣю.

   - Такъ посмѣй! Ты не мужикъ что ли?

   - А какъ скажетъ: нѣтъ?

   - Пойдешь къ другой.

   - Нѣтъ! Лучше помру!

   - Грѣхъ такъ говорить!

   - Эхъ! Мнѣ и небо не мило, и адъ не страшенъ!

   - Такъ ужъ ты ее полюбилъ?

   А онъ больше ничего не отвѣчалъ.

   Вотъ насталъ разъ солнечный день, такой бодрый, такой погож³й, какого не было еще тѣмъ лѣтомъ.

   Всталъ Ясекъ поутру, поднялъ голову, поглядѣлъ на небо, на горы и говоритъ про себя: Правда! Не мужикъ я, что-ли? Надо жъ такъ или этакъ рѣшиться.

   И идетъ онъ прямо къ Марисѣ, находитъ ее: она стоитъ надъ ручьемъ, наклонившись, зажала подолъ межъ колѣнъ, ноги до колѣнъ голыя - бѣлье моетъ.

   - Марись! - говоритъ онъ.

   Марися вьшрямилась.

   - Что?

   - Марися! Не могу я дольше выдержать. Люба ты мнѣ.

   А она покраснѣла и сейчасъ побѣлѣла вся.

   - Люба ты мнѣ,- говоритъ Ясекъ.- Въ жены бы взялъ я тебя.

   А она грустно качаетъ головой: нѣтъ, молъ.

   - Нѣтъ? - говоритъ онъ, и видно, что у него въ глазахъ потемнѣло.

   - Нѣтъ.

   - Никогда?

   - Никогда.

   - Послѣднее слово?

   - Послѣднее.

   Едва могъ онъ выговорить:

   - Отчего? Я тебя люблю, какъ свѣтъ Господень...

   - Такъ мнѣ и оставаться. На вѣки. Ни за кого я не выйду... никогда...

   Отвернулась, наклонилась, опять взялась за стирку.

   Хотѣлъ Ясекъ съ ней еще говорить, да только не отвѣчала она. Слезы стали подступать къ его глазамъ, хоть не плаксивый былъ парень: сдержалъ ихъ, не пустилъ изъ глазъ на лицо, но казалось ему, что всѣ онѣ стали падать по каплѣ въ сердце, какъ расплавленный свинецъ, который онъ видѣлъ на плющильнѣ въ кузнѣ.

   Ушелъ.

   А Марися Далекая стала съ той поры совсѣмъ другой съ нимъ. Бѣгаетъ отъ него, иногда обидное слово скажетъ, не попроситъ сыграть, а когда онъ играетъ - не слушаетъ. Словно онъ что дурное ей сдѣлалъ: льдомъ отъ нея на него вѣетъ.

   М грызло же горе несчастнаго Яська. Что онъ ей сдѣлалъ? Сказалъ, что любитъ ее. Да развѣ онъ ее неволитъ? Развѣ докучаетъ ей? Съ перваго же слова отсталъ онъ отъ нея, какъ отскакиваетъ вѣтка отъ сосны, когда въ нее громъ ударитъ.

   Думаетъ онъ и думаетъ... Что тутъ за причина можетъ быть? Что не любъ онъ ей... Ну что жъ, всякое бываетъ... Но чтобы ни за кого итти не хотѣла такая дѣвка, красивая, здоровая, молодая... Не понять!

   Тутъ что-то должно быть...

   Ужъ не тяжк³я ли слезы как³я?..

   Вѣдь не даромъ поютъ:

  

   Умру я, матушка, не отъ хворости,

   Умру, родимая, отъ тоски-змѣи.

  

   И такъ было ему плохо, что справиться съ собой не могъ.

   - Эхъ! - говорилъ онъ,- лучше бы мнѣ на осинѣ висѣть... Что я ей сдѣлалъ? Что я ей сдѣлалъ? Вѣдь не обидѣлъ ее, вѣдь слова ей не сказалъ... Радость моя...

   И уходилъ куда-нибудь въ лѣсъ и игралъ.

   А игралъ онъ такъ, что, когда Антося, Тиралова крестница, разъ подъ лѣсомъ коровъ пасла и игру его услыхала, такъ ее его игра за душу взяла, что она навзрыдъ заплакала, да такъ весь день и ревѣла.

   - Чего ты плачешь, дѣвка? - спрашиваетъ ее Тирала.

   - Я... Ясекъ... такъ... играетъ, крестный...

   - Ну и пусть его играетъ.

   - Да и у меня такъ... на сердцѣ... люто, что не въ моготу...

   - А что жъ тебѣ не въ моготу?

   - Не знаю... крестный...

   - Ужъ не тянетъ-ли тебя къ нему?- смѣется Тирала.

   Антося сразу проглотила слезы и разозлилась:- А къ кому меня должно тянуть?.. Не къ тебѣ-ли? ишь, тоже, рѣпа сушеная, за кого принялся... Ишь...

   Пока еще стояла погода, Ясекъ шлялся со скрипкою по лѣсу и крѣпился, какъ могъ. А когда залили ливни, когда подошли туманные, пасмурные, скучные осенн³е дни, когда вершины запорошило, когда мгла, мракъ пали въ долины - у него отъ тоски чуть сердце не выскочило. и любить она его не хотѣла, и не зналъ онъ, чѣмъ немилъ ей сталъ, чѣмъ ее обидѣлъ, что ей дурного сдѣлалъ. И не зналъ ужъ, что хуже: то или другое? За любовь бы жизнь отдалъ, обиду бы жизнью искупилъ... Да.

   Разъ послѣ полудня Марися что-то разнемоглась, не выгнала коровъ,- онъ видѣлъ, что она вошла въ шалашъ, гдѣ варятъ обѣдъ. Пошелъ за ней.

   Вошелъ молча. Сѣлъ у стѣнви на лавку, и она на лавкѣ сидитъ, не смотритъ на него.

   Прошло ужъ много времени, а они все молчатъ; снялъ Ясекъ скрипку со стѣны, сталъ бренчать пальцами по струнамъ. Побренчалъ разъ, другой... Потомъ зазвенѣлъ пальцами на струнахъ:

  

   Ужъ какъ пасъ воловъ я въ полѣ, гдѣ зеленый дубъ стоитъ,

   Красна дѣвица приходитъ: ты зачѣмъ тутъ? - говоритъ.

  

   А Марися въ слезы. Сначала сдерживалась,- а потомъ плачъ прорвался, какъ огонь.

   Ясекъ вскочилъ съ мѣста:- Марись! Что такое? Чего ты плачешъ?

   А она все плачетъ.

   - Чего ты плачешь?! Твои слезы, какъ камни для меня... Скажи! Отчего ты со мной такая? Въ чемъ виноватъ я передъ тобою? Чѣмъ я тебя обидѣлъ? Марись!

   - Эхъ... ни въ чемъ ты не виноватъ, ничѣмъ ты меня не обидѣлъ... Только зачѣмъ ты, зачѣмъ на струнахъ заигралъ...

   - Да вѣдь я не разъ тебѣ игралъ, и ты не плакала,- говоритъ Ясекъ.

   - Не надо было... теперь... - говоритъ Марися. Задумался Ясекъ... Думалъ минуту, потомъ бросилъ скрипку на землю, ногой толкнулъ. Беретъ руки Мариси, цѣлуетъ.

   - Прости! - говоритъ.

   - Не въ чемъ...Чѣмъ ты виноватъ?.. Ничѣмъ,- отвѣчаетъ она.

   - За что жъ ты сердилась на меня?

   - Не сердилась я... нѣтъ... не понять тебѣ того никогда... никогда.

   - Не сердилась?! - кричить Ясекъ, поднимая на нее глаза.

   - Нѣтъ... только сердце у меня наболѣло...

   У Яська слезы стали навертываться на глаза, но онъ удержалъ ихъ.

   - Отчего у тебя сердце наболѣло? - спрашиваетъ.

   - Если бы зналъ ты... Болѣло оно у меня, болѣло, да тихо, а теперь громко заболѣло...

   - Изъ-за меня?

   А у Мариси снова слезы брызнули изъ глазъ. Видно, себя уже не помня, стала причитать она, рыдая...- И любила я его, любила...

   И шатается, словно вотъ-вотъ упадетъ. Едва о стѣну уснѣла опереться, да Ясекъ ее поддержалъ.

   - Это онъ такъ пѣлъ... когда коней пасъ... Я его спрашивала, а Зоська Чаювна знала, что... И любила я его, любила...

   Больше не могла говорить она, затихла... А Ясекъ цѣлуетъ ей руки, колѣни. Тихо стало въ шалашѣ, только син³й огонекъ на кострѣ нляшетъ.

   - Не хотѣлъ онъ меня,- говоритъ Марися, помолчавъ. - Взялъ Зоську Чаювну, женился. Ничего я ему не говорила, да зналъ онъ, что я гибну... Эхъ, когда ихъ вѣнчать вели... въ Хохоловск³й костелъ... когда ихъ вели...

   - Марись...

   - Стой... пройдетъ... Вели ихъ... А я стояла въ сторонкѣ... Когда имъ ксендзъ руки соединялъ...

   - Марись...

   - Стой... Взялъ ихъ руки, кольца обмѣнялъ, повѣнчалъ, клятву взялъ... и онъ ужъ сталъ ея... Вышелъ онъ изъ костела... Перо у него было на шапкѣ, красныя ленты на воротѣ... А она въ вѣнкѣ. Эхъ, Ясекъ, сто лѣтъ буду жить, не забуду...

   - Марись!

   - А я осталась тамъ. У костела, у стѣны. Никто меня не видалъ... Поѣхали... И заиграла ему музыка его пѣсню, эту самую... Простояла я тамъ до-утра... Просила Бога, чтобъ смерть ко мнѣ прислалъ - не пришла... И клятву дала, обѣтъ: если васъ ксендзъ связалъ на вѣки, такъ я Тебѣ, Господи, клянусь и обѣтъ даю, если ужъ Ты мнѣ этого счастья дать не захотѣлъ, что меня никогда не поведутъ къ алтарю въ вѣнкѣ, никогда, никогда... только въ гробъ меня такою положатъ...

   - Марись!

   - А онъ уѣхалъ съ ней, какъ поженился, въ Долгополье... Видѣла я его потомъ много разъ, все больше въ Людимирѣ, на храмовомъ праздникѣ; они туда всѣ ѣздятъ, оттуда ихъ приходъ близко. Сама я туда хожу, по доброй волѣ... Ужъ четвертый годъ... И буду ходить...

   - А не больно тебѣ?..

   - Больно... Да вѣдь тамъ я хоть вижу его... Дѣти у нихъ... двое... Мальчишки... Глаза у нихъ кар³е, какъ у него... Видѣла я... Хоть это и ея дѣти, а поцѣловала бы я ихъ въ эти глаза... Эхъ, Ясекъ...

   - Эхъ, Марись...

   - И такъ я и останусь навѣки, съ болью моей...

   - А что жъ теперь будетъ со мной?- говоритъ Ясекъ.

   - Уйди отъ меня, оставь меня,- говоритъ Марися.- Другую найдешь. Ни у кого со мной счастье не выростетъ. Такая ужъ моя судьба проклятая.

   - Эхъ! Такъ вотъ отчего холодомъ отъ тебя вѣяло!.. А милъ я тебѣ? Хоть немножко?

   И беретъ онъ ея руки, а она сжимаетъ ихъ пальцами, къ груди прижимаетъ и говоритъ:- Милъ, очень милъ...

   И вырвалась, и убѣжала изъ шалаша.

   А Ясекъ остался тамъ и такъ и не двинулся съ мѣста;- пришли пастухи, нашли его тамъ, какъ мертваго.

   - Что съ тобой, Ясекъ? - спрашиваютъ.

   - Не хотѣлъ меня Господь Богъ взять, такъ пусть черти меня берутъ! - сказалъ онъ и вышелъ.

   Пошелъ онъ искать Марисю,- нашелъ ее въ хлѣву, коровъ она доила. Лампочка съ ней.

   - Марись! - говоритъ Ясекъ,- я тебя такъ не оставлю, я не хочу такъ тебя оставить. Я не такой, чтобы всегда на своемъ поставить хотѣть, не такой, чтобы брать тебя силой, неволить.

   Еслибъ ты была бѣдной, а я богатымъ... А такъ... коли не любишь меня, на что тебѣ я? Что тебѣ моя скрипка и слава, что о мой по свѣту идетъ!.. Бросилъ бы я тебѣ къ ногамъ и мое сердце кровавое, и мою любовь сердечную!

   Только такъ я тебя не оставлю, не прощусь такъ съ тобой... Ты для меня, какъ святая, ты для меня словно изъ сонма ангеловъ сошла на землю. Я одинъ на свѣтѣ, какъ яворъ, засохш³й на полянѣ.

   Никого нигдѣ нѣтъ у меня; я людямъ играю, а у меня въ сердцѣ играетъ только вѣтеръ... Будъ мнѣ сестрой.

   И упалъ онъ къ ея колѣнямъ, обнялъ ихъ, а она поставила ушатъ съ молокомъ на землю, положила ему руку на голову и говоритъ:

   - Я ужъ никому ничѣмъ не могу быть, мнѣ одна смерть осталась... Разойдемся... Иди въ друг³я мѣста. Оставь меня съ моей болью...

   - Эхъ, Марись, Марись! - говоритъ онъ.- Видитъ Богъ, если бъ могъ я взять на себя твои раны, чтобы полегчало тебѣ, чтобы лучше было...

   - Иди! Мнѣ ужъ ничего на свѣтѣ не осталось... гробъ одинъ...

   И подала она ему руку, и толкнула его слегка къ двери.

   Закружилось у Яська въ головѣ, заломило въ груди.

   Идетъ онъ, идетъ въ лѣсъ, къ Тамановой горѣ, а самъ не знаетъ, куда.

   Наконецъ, сѣлъ подъ сосной, ужъ надъ лѣсомъ темно совсѣмъ стало, снѣгъ порошилъ вмѣстѣ съ дождемъ, мгла покрыла горы. Вынулъ онъ скрипку изъ-за пазухи, смотритъ на нее и говоритъ: Скрипка, ты, скрипка! Что ты мнѣ въ жизни дала? Что наигралъ я на тебѣ въ жизни? Чего я не хочу, то мнѣ само въ руки лѣзетъ,- а за что бы я душу отдалъ, то не мое... Что мнѣ ты, коли счастья моего ты мнѣ наиграть не можешь,- что мнѣ слава по деревнямъ? Эхъ, скрипка, ты, скрипка!

   И провелъ онъ смычкомъ по струнамъ, хотя метель завывала съ горъ, и запѣлъ:

  

   Ухожу я въ м³ръ широк³й,-

   Ужъ ты, скрипка, пой!-

   Сердце замерло отъ боли,

   Отъ тоски тупой...

  

   Сердце замерло отъ боли,-

   Скрипка, пой ты мнѣ!-

   Ты жъ, печальная, ты, Марись,

   Умирай въ тоскѣ!

  

   Умирай въ тоскѣ ты, Марись,-

   Ужъ ты, скрипка, пой!-

   Схоронятъ тебя подъ лѣсомъ,

   Да съ твоей тоской!

  

   И всплмнилъ Ясекъ-музыкантъ обрученье Мариси, и казалось ему, что онъ смотритъ въ какую-то страшную пропасть, въ бездонную глубину.

   - Эхъ! Вотъ какимъ льдомъ отъ тебя вѣяло! - повторялъ онъ, и казалось ему, что у него земля изъ-подъ ногъ уходитъ отъ скорби надъ своей и Марисиной любовью.

   А какъ хорошо могло бы намъ быть!- думалъ онъ.

   И казалось ему, что онъ слышитъ, какъ Марися Далекая, лежа въ избѣ лицомъ на подушкѣ, шепчетъ:

   - О сердце, сердце! О сердце, сердце!

  

  

   Какъ Марина-то у насъ

   Ходитъ къ мельнцѣ одна,

   Да и съ мельницы домой,

   Никому муки не дастъ,-

  

   пѣли о Марисѣ Кружлёвой, войтовой {Войтъ - нѣчто въ родѣ нашего волостного старшины.} дочери изъ Рогожника, а потомъ запѣли о ней и еще другую пѣсню:

  

   Да какъ Мацекъ, войтовъ зять,

   Показалъ дорогу ей...

  

   Да это цотомъ, ужъ послѣ свадьбы: онъ ей показалъ, по какой дорогѣ въ жизни надо ходить.

   Такая была она дѣвка, какую не скоро въ околодкѣ сыщешь. Въ Людимирѣ-ли, на храмовомъ праздникѣ, или въ Черномъ Дунайцѣ, на ярмаркѣ, не было мужика, который бы на нее не заглядѣлся; не было бабы, которая бы не покосилась на нее злыми глазами.

   Высокая, стройная, съ гордо поднятой головой, брови - словно углемъ намазаны, высоко надъ глазами, густыя, длинныя и блестящ³я, лобъ гладк³й, глаза огромные, голубые, прямой носъ, маленьк³я розовыя губы, круглый подбородокъ, черные волосы, да съ такимъ блескомъ, словно ихъ кто-нибудь отполировалъ, и так³е длинные, что она могла ими закрыться, какъ платкомъ. А краска на лицѣ, загорѣлый румянецъ на смуглой кожѣ, а шея, гибкая, упругая, а грудь, что такъ гордо дышетъ подъ корсетомъ: дрожь пройметъ, когда посмотришь,- а изгибы въ тал³и, точеныя бедра, гибк³я, полныя,- а все тѣло, словно изъ мягкаго желѣза выкованное. А голосъ!.. Какъ запоетъ она, чудится, будто весь м³ръ таетъ... Шла она въ толпѣ, такъ, будь тутъ самая что ни на есть давка, ей не надо было говорить: "дайте-ка дорогу," - каждый сторонился, только взглянувъ на нее.

   Да и во всемъ прочемъ была Марина счастлива.

   Богатая была она дѣвка, гордая, неприступная, знала себѣ цѣну.

   Отецъ ея, войтъ, старый Баргекъ Кружель, былъ вдовцомъ: одна она у него была, и свѣту онъ за ней не видѣлъ. Было у нихъ пятьдесятъ десятинъ земди, пять - лѣсу, большое хозяйство и мельница.

   Марина все на мельницу ходила, все за мельникомъ присматривала, да затѣмъ, чтобъ кто-нибудь и горсти муки не укралъ, такъ что даже въ пѣсняхъ объ этомъ пѣтъ стали; да только за глаза, а въ не въ глаза. Так³е у нея глаза были, словно горяч³е угли, словно кто подъ водой огонь развелъ. Какъ взглянетъ она на кого, такъ, если ему еще семидесяти годовъ не стукнуло, дрожь его пройметъ до мозга костей. Одинъ парень изъ Островка съ виномъ ѣхалъ, да какъ увидѣлъ ее, уперся въ возъ спиной, и ни ногой, ни рукой шевельнуть не могъ, языка лишился и только ротъ раскрылъ.

   Она ему улыбнулась и прошла мимо, а онъ потомъ говоритъ: Да это нечистый, что-ли, бабой обернулся?! Эхъ, еслибъ так³я въ пеклѣ водились, хотѣлъ бы я горѣть тамъ, хоть по уши!..

   Не любили ее люди за гордость и неприступность. Было ей ужъ лѣтъ двадцать, а замужъ еще она не хотѣла выходить, да никому и не доводилось слышать, чтобы у нея былъ женихъ.

   Никто ею не хвастался.

   - Что жъ, ты замужъ выходить такъ и не хочешь, Марина? - спрашиваетъ ее тетка.

   - А есть развѣ парень мнѣ подъ стать?- отвѣчаетъ она.

   - А знаешь, какъ поютъ:

  

   Что же ты, красотка,

   На меня не смотришь?

   Не возьму тебя я -

   Не возьметъ и шляхтичъ.

  

   - А слышала ты, тетка, что старый Буцъ говорилъ? Какъ царевичъ пр³ѣхалъ къ дочери колесника?

   - Сказки! Какъ бы ты не царевича, а и простого горца не проспала!

   - Не въ терпежъ тебѣ!

   Глаза у нея загорѣлись, зубы стиснула: какъ въ такой дѣвкѣ крови не играть! Только гордость да спесь ее, какъ на привязи держали. Она вся бы измучилась, но скорѣе отказалась бы отъ того, отъ чего у дѣвокъ душа замираетъ и духъ захватываетъ, чѣмъ отъ своего характера отступиться. Такой ужъ она уродилась.

   И вотъ, должно-же было случиться, что повстрѣчался съ ней Ясекъ музыкантъ.

   А было это такъ. Никакъ не могъ онъ позабыть Мариси Хохоловской, все еще любилъ ее, хоть прошло, можетъ быть, года три какъ она отказала ему. Не ходилъ онъ больше въ Костелиски, мало даже бродилъ въ Зимнемъ или Скалистомъ, какъ его зовутъ, Подгальѣ, и все больше держался деревень въ долинахъ. Даже игралъ меньше, все работалъ на лѣсопильняхъ,- да за то ужъ, когда начиналъ играть, такъ игралъ еще лучше, чѣмъ прежде. Довольно того, что венгерск³е цыгане, которые играли даже въ самомъ Пештѣ, хотѣли взять его въ свой таборъ, да только онъ не захотѣлъ. Узналъ онъ, что у Гонсёрка въ Рогожникѣ есть работа, и нанялся къ нему.

   Дѣвки, бабы обрадовались,- слыхали онѣ о немъ (тотъ-молъ Ясекъ, что славится красотой своей и такъ грустно кончилъ изъ-за безчувственной дѣвки), что онъ такой музыкантъ, какого другого въ цѣломъ м³рѣ нѣтъ. Говорили и то, что онъ за эти три года ни съ одной бабой дѣла не имѣлъ. Онъ въ Рогожникѣ на дѣвокъ смотрѣлъ такъ, какъ на воронъ, что на соснахъ сидятъ. Такъ онѣ ему нужны были.

   Но это продолжалось недолго. Говоритъ ему разъ Куба Гонсёрекъ, хозяинъ лѣсопилки:

   - Знаешь, Ясекъ, будь добръ, снеси ячмень смолоть на мельницу.

   - Ладно. Снесу.

   А старый Гонсёрекъ посмѣивается и говоритъ:

   - Мельничиху видѣлъ?

   - Какую?

   - Да войтову дочку.

   - Нѣтъ.

   - Ну, такъ держись! съѣстъ она тебя!

   - Э, коли меня до сихъ поръ никто не съѣлъ, такъ и она не съѣстъ.

   - Держись, говорю. Тутъ одинъ парень изъ-за нея въ Пештъ удралъ. Куба Гонсёрекъ, тоже нашъ, изъ Рогожника, такъ запилъ, что не приведи Богъ. Вацлавъ Яхимякъ - тотъ совсѣмъ одурѣлъ. У меня у caмого, хоть и старъ я, въ ушахъ звенитъ, когда я ее вижу. Важная дѣвка, что твой дубъ!

   - Не боюсь я!

   - У тебя, можетъ, талисманъ есть?

   - Есть.

   Тутъ стараго Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонилъ онъ къ Яську свою голову съ длинными кудрявыми волосами, заплетенными въ косички на вискахъ, и спрашиваетъ:

   - Что у тебя? Что? Никому не выдамъ! Скажи!

   - Да что есть, то и есть,- что тебѣ за дѣло!

   - Съ собой носишь?

   - Всегда ношу.

   - Гдѣ? За поясомъ?

   - Да и за поясомъ можно, только больно широк³й поясъ нуженъ.

   - Какъ такъ? Не пойму...

   - Эхъ, отецъ, знаешь - такой широк³й, чтобъ за него сердце можно было спрятать. Гдѣ же ячмень?

   Посмотрѣлъ на него старый Гонсёрекъ, спрашиваетъ:

   - На сердце его прикладываютъ?

   - Ну?

   - Скажи, какъ? приклеиваютъ? Это пластырь, что-ли, какой?

   - Не приклеиваютъ, а глотаютъ, чтобы въ сердце влѣзло,- говоритъ Ясекъ.

   Стары³ Гонсёрекъ наклонилъ голову:

   - Чудно ты что-то говоришь,- а покажешь мнѣ? можетъ, и я проглочу?

   - Э, нужно бы тебѣ въ Костелиски съѣздить; тамъ бы и узналъ, какъ я.

   - А онъ оттуда?

   - Да.

   - А кто-жъ тебѣ далъ его?

   - Чего-жъ ты такъ разспрашиваешь! Гдѣ ячмень?

   Старый Гонсёрекъ помолчалъ минуту, потомъ разсмѣялся и говоритъ:

   - Правда, нечего мнѣ разспрашивать, когда у меня у самого на головѣ талисманъ. И погладилъ себя по сѣдымъ волосамъ.

   - Пойдемъ, Ясекъ, насыпать ячмень въ мѣшокъ.

   Идетъ Ясекъ, несетъ мѣшокъ на плечахъ, подходитъ къ мельницѣ, а тутъ, передъ самой мельницей, стоитъ Марина.

   - Молоть? - спрашивастъ.

   Посмотрѣлъ на нее Ясекъ, ноги у него подкосились, весь поблѣднѣлъ.

   Маринины глаза, какъ молн³я, въ него ударили.

   Она слегка улыбнулась, такъ, что едва что-то промелькнуло на ея губахъ, и свысока, смѣло, глянула на него, а онъ стоитъ передъ ней, нагнувшись со своимъ мѣшкомъ.

   - Иди,- говоритъ она,- я приму. Ясекъ отдалъ мѣшокъ мельнику.

   - Ты не здѣшн³й? - говоритъ Марина.- Ты Ясекъ-музыкантъ отъ Гонсёрка.

   - Да.

   - Приходи завтра за мукой.

   - Приду.

   Хотѣлъ онъ ей сказать: "оставайся съ Богомъ", но она больше не взглянула на него и пошла лугомъ домой.

   Ясекъ собрался назадъ.

   Вдругъ какъ зазвенитъ Марининъ голосъ!.. И такую прекрасную пѣсню она запѣла, такую сладкую, такую чудную, словно мать колыбельку качаетъ.

   И не могъ Ясекъ понять, какъ у такой, съ виду гордой и спесивой дѣвки можетъ быть такой милый, такой ласкающ³й голосъ. Насквозь пронзилъ онъ ему сердце, вѣдь онъ былъ самъ музыкантомъ и чувствовалъ это лучше, чѣмъ друг³е.

   Идетъ Ясекъ, оглядывается, а она по лугу идетъ, въ желтомъ платкѣ на головѣ, въ бѣлой рубашкѣ, въ красномъ корсетѣ и въ красномъ передникѣ на темной юбкѣ,- играетъ на солнцѣ, какъ цвѣты на лугахъ, горитъ, какъ огонь вдали. И заглядѣлся на нее Ясекъ.

   А издали ея пѣсня еще слаще, еще лучше:

  

   Яничковы пѣсни

      По свѣту гуляютъ,

  

   Какъ овечки лѣтомъ

      По борамъ сосновымъ.

  

   Яничково имя

      Никогда не сгинетъ,

  

   Какъ въ горахъ высокихъ,

      Такъ и тутъ въ долинѣ.

  

   Голосъ звенитъ, а у него сердце таетъ. А она все поетъ:

  

   Приходи ты смѣло,

      Коль въ оконцѣ сѣно;

  

   Коль въ окнѣ солома,

      Значитъ, батька дома...

  

   У Яська сердце подскочило.

   А она исчезла съ пѣсней въ ивовой рощѣ, что росла подъ деревней.

   Дрожитъ у Яська сердце, и думаетъ онъ: эхъ, да что ужъ тамъ! Такъ только, поетъ себѣ... Куда мнѣ такая дѣвка... И не взглянула даже...

   Такъ, не вѣря себѣ самому, шелъ онъ къ лѣсопилкѣ, и все у него дрожало внутри.

   - Ну, какъ тамъ? - опрашиваетъ его Гонсёрекъ.- Отдалъ ячмень молоть?

   - Отдалъ.

   - Войтову дочку видѣлъ?

   - Видѣлъ.

   - Ну что?

   - Ничего.

   - Ничего?

   - Ничего.

   - Спасло тебя то, что ты въ Костелискахъ проглотилъ?

   - Гдѣ доски, которыя намъ пилить надо?

   - Охъ! - думаетъ старый Гонсёрекъ.- Спасло, коли ты такъ на работу падокъ! Поди, выпейка съ полковша этого снадобья! - Исказалъ вслухъ:

   - Доски? Доски-то готовы, бери! Да только мнѣ сдается, что у тебя нынче руки будутъ дрожать!

   Ясскъ ничего не отвѣтилъ и пошелъ пилить доски.

   А старый Гонсёрекъ отправился подмазывать телѣгу (онъ собирался на ярмарку въ Новый Торгъ) и, насаживая колесо на ось, бормоталъ:

   - Помилуй Господи, что за чаровница эта дѣвка?! Да не только она, а всѣ бабы! А гдѣ чары: въ головѣ-ли, въ ногахъ-ли, или гдѣ... или во всемъ вмѣстѣ... За то ужъ, когда дорвешься, такъ и съѣсть готовъ. Эхъ, что ужъ... Старъ я сталъ! Семьдесятъ годовъ минуло... Вотъ еслибы мнѣ лѣтъ двадцать скинуть!.. Да ужъ, что пережилъ я, то пережилъ, что видѣлъ, то видѣлъ... Видѣлъ я и Антоську Курнотку, и Касю Длугопольскую, да и первая моя жена, покойница, важная была дѣвка... но одна изъ нихъ могла бы сердце съ корнемъ вырвать,- да все-таки такой, какъ Марина, я не видывалъ... Слышалъ я отъ старыхъ людей про вѣдьмъ, которыя много зла людямъ дѣлали,- онѣ вотъ такими, вѣрно, были. Не знай я, чья она, не знай я ея отца, ея матери-покойницы, не знай я, что ее носили крестить въ Людимиръ, не знай я, кто ее крестилъ,- я бы сказалъ: а чорть ее вѣдаетъ, кто она такая? Откуда она взялась межъ людьми? Нa какой планетѣ, или въ какой пещерѣ выросла? Как³е чортовы цвѣты обернулись въ ея губы и глаза, вѣдь такихъ еще ни у одной бабы не было... Ха... Ну, здорово смазалъ я возъ, не будетъ скрипѣть, не будетъ моя баба драться отъ злости, сидя на немъ. Эхъ!.. кой чортъ велѣлъ мнѣ молодую бабу брать?! Не приведи Господи!.. Кабы мнѣ годовъ двадцать скинуть... Божья воля...

   Такъ бормоталъ про себя старый Гонсёрекъ, хозяинъ лѣсопилки, старательно подмазывая возъ изъ страха передъ второй своей женой.

   А у Яська-музыканта все таяло внутри.

   Рѣжетъ онъ доски, пилитъ, а въ глазахъ у него все стоитъ красота Марины, а въ ушахъ все звенитъ ея голосъ.

   Марися Хохоловская, Марися Далекая была, какъ медъ, а эта - какъ огонь. Сразу заманила его своей пѣсней, польстила ему потомъ - а зачѣмъ? Что она не безъ причивы пѣла, это онъ зналъ навѣрно. Должно быть, видѣла его гдѣ-нибудь, скорѣе всего въ костелѣ, должно быть, кто-нибудь показалъ ей его...

   У несчастнаго Яськазмузыканта такое ужъ сердце было: пусть триста бабъ къ нему на шею подрядъ вѣшаются, онъ - ничего... но ужъ если какая понравится ему - пиши пропало! Въ немъ ужъ ни жилъ, ни костей не было: воскъ.

   - Сгину я изъ-за нея! - думаетъ онъ.

   - Ну, а если походить около нея? - думаетъ онъ опять.

   - Эхъ! что-жъ ты тамъ выходишь? - говоритъ онъ себѣ. - Не твое тутъ счастье нужно!

   - Тамъ у меня счастья не было, такъ, можотъ быть, тутъ меня Господь благословитъ!

   - Ну! и не такихъ, какъ ты, Онъ не благословлялъ...

   - Вотъ, повидать бы ее еще разъ.

   - Да вѣдь завтра пойдешь за мукой...

   - А Марися, та, Хохоловская?

   Но воспоминан³я о Марисѣ Хохоловской вдругъ исчезли въ чуткомъ сердцѣ Яська-музыканта, какъ пыль подъ дождемъ.

   - Марися? Далекая?.. Кабы она захотѣла меня...Да вѣдь она никого не хочетъ... никогда...

   И это огромное слово окончательно подавило въ Яськѣ его внутренн³й разладъ.

   Въ тотъ же день вечеромъ (это было въ ³юнѣ, въ ведряную погоду) Ясекъ, сидя на пнѣ, на которомъ рубили дрова, долго игралъ на пищалкѣ изъ вербовой коры - онъ на всемъ играть умѣлъ. А старый Гонсёрекъ, лежа въ кровати, бормоталъ про себя: Пищи, пищи - еще лучше запищишь, не бойся!.. слава Богу, Маргарита спитъ... Слава тебѣ, Господи... Пищи, пищи - ужъ у тебя душа сквозь дырки пищалки вылѣзаетъ... того и гляди, будетъ она у тебя по всему тѣлу прыгать, какъ птица - съ вѣтки на вѣтку... Эхъ, дай Господи,