Тетмайер Казимеж - Ha горных уступах

bsp;  - Что я тебѣ два раза говорить буду?! - свистнула она у него надъ ухомѣ голосомъ, какъ кнутомъ.

   Валекъ хорошо зналъ, что переспрашивать нечего: по головѣ бить будутъ, въ брюхо ногами лягать, въ спину накладутъ! Ушелъ. Идетъ и думаетъ.- Ужъ, конечно, не изъ-за чего другого выгнали, а изъ-за этихъ ранъ. Эхъ! вотъ, должно быть, воняетъ, страсть! - самъ онъ мало слышалъ сросшимся носомъ.

   Вышелъ онъ на берегъ ручья, высок³й, гористый; въ ручьѣ, внизу, острые кални торчатъ одинъ на другомъ. Поглядѣлъ онъ вокругъ. День былъ майск³й, свѣтлый. Въ полѣ работали люди, возились, пѣли. Весело было.

   Неподалеку была часовенка; Господь ²исусъ Христосъ въ ней сидѣлъ, полуобнаженный, въ терновомъ вѣнцѣ, окровавленный, и опирался подбородкомъ на руки.

   Проходитъ Валекъ мимо, видитъ Господа.

   Его никто не училъ молитвамъ, но кое-что онъ зналъ о Богѣ. Зналъ и слышалъ, что люди молитвы говорятъ, молятся, не разъ слышалъ онъ, что они о Богѣ говорили. Зналъ, что Онъ есть, зналъ немного, какой Онъ. Онъ людей создалъ, Его нужно просить и благодарить, Его нужно славить, Ему можно жаловаться, разсказать и то и другое, особенно горе: Онъ утѣшитъ.

   Остановился Валекъ-уродъ передъ Господомъ Богомъ, смотритъ на него и говоритъ:

   - Отчего такъ?

   И показалось ему, что Господь кивнулъ ему головой въ вѣнцѣ и тоже говоритъ:

   - Отчего такъ?

   Видитъ Валекъ, что Онъ тоже полуголый, окровавленный, въ терн³яхъ на головѣ; не знаетъ только, о комъ Господь Богъ думаетъ. И спросилъ онъ Господа.

   - Ты, или я?

   Господь Богъ ни слова, только опять показалось Валеку, будто онъ кивнулъ головой въ вѣнцѣ.

   - Мы, видно, съ тобой не сговоримся,- подумалъ Валекъ и пошелъ.

   Остановился надъ ручьемъ, между кустами, и смотритъ. Весело въ полѣ. Все полно движен³я, пѣсенъ. Идутъ около него, мимо кустовъ, парень и дѣвка. У него шляпа на бекрень, у нея платокъ на шею свалился.

   - Валекъ, когда придешь? - спросила дѣвка.

   - Завтра.

   - Нѣтъ, сегодня приходи, терпѣть невмоготу.

   - Отчего такъ? - спрашиваетъ парень и шельмовски смѣется.

   - Ну! - кричитъ дѣвка и показываетъ съ стыдливой и вызываюшей усмѣшкой зубы, бѣлые, какъ у куницы. Видно, что у нея такъ, нечаянно, вырвалось изъ груди то, что она сказала.

   Парень обнялъ ее рукой и слегка прижалъ къ себѣ; она прильнула къ нему, а шаги ея стали медленнѣе и тяжелѣе, словно кто нибудь подломилъ ей ноги въ колѣняхъ.

   Прошли они.

   Парня случайно тоже звали Валекъ, такъ же, какъ и Валька-урода.

   А Валекъ-уродъ сидѣлъ, прижавшись въ кустахъ, какъ дик³й звѣрь, весь въ нарывахъ, болячкахъ, весь липк³й и мокрый. Хотѣлъ онъ выйти въ поле, безъ всякой цѣли, но удержался. Зеленыя поля и люди на нихъ наводили на него робость.

   - Эхъ, если бъ ихъ не было! - подумалъ онъ.- Недурно бы ты тамъ выглядѣлъ! - словно кто-то шепталъ ему.

   Онъ чувствовалъ, что осквернитъ собою людямъ поля и что, пожалуй, даже полямъ онъ будетъ противенъ... Кто знаетъ, можетъ быть, онъ и землѣ противенъ, когда ступаетъ по ней...

   Влѣзъ онъ на небольшую скалу у потока, сѣлъ, свѣсилъ ноги, смотритъ въ воду.

   - Къ людямъ мнѣ ходить не надо,- думаетъ онъ,- уродъ я... Съ Господомъ Богомъ сговориться я не могъ. И чѣмъ Онъ мнѣ можетъ помочь? Вѣдь Онъ такой же бѣдняга, какъ и я. Даже мѣшка у него нѣтъ, а кровь по нему льется, какъ у меня изъ болячекъ. Нечего и просить такого, у котораго даже и мѣшка нѣтъ. Коли Сынъ такъ одѣтъ, такъ и у Отца не многимъ больше. Ну, такъ живи себѣ, Боже, какъ можешь, живи! Эхъ, а ты, вода? Не поможешь ли ты мнѣ какъ-нибудь въ моей бѣдѣ? Ѣсть мнѣ хочется, мѣшокъ мой изодрался, валится съ меня, портки тоже еле держатся, все у меня болитъ, зудитъ, все тѣло какъ въ огнѣ, гн³етъ, блохи по мнѣ ползаютъ, живьемъ съѣсть хотятъ... Теперь, когда я такимъ сталъ, гусей мнѣ не дадутъ пасти... Эхъ, вода, вода, помоги ты мнѣ въ этой бѣдѣ... эхъ, вода свѣтлая, вода...

   И вдругъ ненарокомъ соскользнулъ со скалы и бултыхъ въ воду съ берега...

   Открылъ глаза, думаетъ: небо!?

   Потолокъ надъ нимъ чистый, съ балками, святые намалеваны у стѣнъ, онъ лежитъ на мягкой соломѣ, на землѣ, а надъ нимъ чьи-то глаза склонидись.

   - Ангелъ...- думаетъ онъ.

   Глаза свѣтлые, какъ вода въ ручьѣ, больш³е, ясные.

   - Терезя! - слышитъ онъ женск³й голосъ.

   - Терезей ангела звать...- думаетъ онъ.

   - Терезя, очнулся?

   - Смотритъ, мама!.. - зазвенѣло надъ нимъ изъ-подъ свѣтлыхъ глазъ.

   Хотѣлось ему посмотрѣть, какая это ангельская мама и какой это колокольчикъ звенитъ. Попробовалъ двинутъ головой - нельзя.

   - Ага! - вспоминаетъ онъ,- я въ воду упалъ, разбился...

   Увидѣлъ надъ собой еще друг³е свѣтлые глаза, только на сморщенномъ лщѣ.

   - Мама ангельская! - думаетъ онъ. И спросила его ангельская мама:

   - Мальчикъ, ну-ка? живъ?

   Хотѣлъ онъ отвѣтить... не смогъ! Только захрипѣлъ, застоналъ.

   - Ничего съ нимъ не подѣлать! - услышалъ онъ трет³й голосъ, низк³й, изъ угла, увидѣлъ клубы дыма; потомъ на полъ упала слюна, которую кто-то выплюнулъ сквозь зубы.

   - Отецъ ангельск³й. - подумалъ онъ. - Трубку куритъ.

   - Стасекъ, а что если мы Яська позовемъ, онъ ему поможетъ? - слышитъ онъ беззвучный голосъ. - Онъ вѣдь искусный лѣкарь.

   - Упалъ со скалы,- отозвался низк³й голосъ,- такого и онъ не вылѣчить. Тутъ смерти не миновать {По повѣрьямъ карпатскихъ горцевъ, кто упадетъ со скалы, съ дерева, кого придавитъ падающее дерево, или кто на смерть ранитъ себя топоромъ при рубкѣ дерева, того лѣчить не надо. Смерть здѣсь неминуема. Это ея "привиллег³я".}.

   Тихо стало въ избѣ; страхъ сжалъ Валькову грудь. Онъ услышалъ про смерть. Хотѣлъ кричать, звать - спасите меня! не давайте меня! - но крикъ застрялъ у него въ горлѣ, онъ только захрипѣлъ.

   - Тутъ смерти не миновать! - повторилъ низк³й голось.- Такого лѣчить не будутъ. Никогда еще такой не выживалъ.- Свѣтлые глаза съ тревогой взглянули въ глаза Валька. А онъ вспомнилъ вдругъ... и только старался не дохнуть, не дохнуть, не дохнуть...

   Затѣмъ онъ услышалъ медленные, тяжелые шаги на полу, и надъ нимъ закачался клубъ дыма, упала слюна, которую выплюнули сквозь зубы; черезъ нѣкоторое время послышался низк³й голосъ.

   - Онъ сейчасъ умретъ. Дайте ему поѣсть на дорогу.

   Валекъ повернулъ глаза туда, откуда раздался голосъ, но не могъ повернуть головы и ничего не увидѣлъ. Свѣтлые глаза исчезли. Ему хотѣлось удержать ихъ... Вскорѣ онъ увидѣлъ ихъ опять съ другой стороны, увидѣлъ и лицо и всю фигуру.

   - И, да вѣдь это дѣвка, а не ангелъ,- подумалъ онъ и у него помутилось въ головѣ. Онъ видѣлъ все, но ничего не помѣщалось у него въ головѣ; онъ зналъ только, что онъ не на небѣ и что вокругъ него люди...

   Рядомъ съ дѣвушкой появилась старая женщина, словно изъ тумана; у него запахло капустой подъ носомъ.

   Онъ напрягъ зрѣн³е : старая женщина видна была яснѣе. Она стояла передъ нимъ на колѣняхъ, на соломѣ, и держала у его губъ ложку съ горячей, дымящейся капустой.

   - Поѣшь на дорогу! - сказала она.

   - Поѣшь на дорогу! - отозвался низк³й голосъ.

   - Поѣшь на дорогу! - зазвенѣло надъ нимъ.

   И чьи-то руки подняли солому у него подъ головой и поддерживали ее легко, осторожно, мягко.

   Святые свѣтились у стѣнъ, потолокъ былъ весь бѣлый, балки блестѣли посерединѣ.

   - Умираетъ,- услышалъ онъ беззвучный голосъ.

   - Тутъ смерти не миновать! - послышалось откуда-то издалека...

   - Умеръ... - зазвенѣло надъ нимъ...

  

  

   Странный Горецъ на дудкѣ игралъ, а эхо разносилось по долинамъ отъ Кшижнаго озера до Пятиозерья и Панщицы; и разные призраки охотно его слушали.

   Какъ возьметъ онъ тонкую ноту, летятъ они, окутанные туманомъ; когда возьметъ низкую, поднимаются они надъ озерами, а когда онъ запоетъ, летятъ тамъ, надъ Татрскимъ хребтомъ, мчатся къ яркому солнцу, захваченные подвижнымъ дуновен³емъ вѣтра.

   И бѣгутъ они къ нему волнами, горятъ ихъ крылья на солнцѣ или мелькаютъ, звѣздотканныя, тамъ подъ Татрскимъ хребтомъ, горя звѣздами, мигая, утопая въ бѣлой пѣнѣ облаковъ...

   Странный Горецъ играетъ на лугу, эхо звенитъ по скатамъ, плыветъ, уходитъ въ долину, пролетаетъ далеко за Татрскимъ хребтомъ, утопаетъ гдѣ-нибудь въ озерѣ, колышется на зеркальной водѣ, скользитъ по водной синевѣ - звенитъ эхо...

   Странный Горецъ водитъ глазами, ловитъ пляшущ³е призраки, что летятъ туда, къ Татрскому хребту, мигая, звеня - подъ его дудку...

   Былъ онъ родомъ изъ Скрипного, звали его Янтекъ Кудлачъ; онъ былъ пастухомъ, насъ овецъ.

   Эхъ! какъ пойдетъ онъ въ горы!.. Какъ начнетъ играть... Дудка у него была хорошая, длинная. Казалось, что горы слушаютъ, что сосны слушаютъ, что озеро въ Панщицѣ и Пятиозерье блестятъ, какъ стекло, отъ звуковъ его дудки... Вотъ была музыка! Обойди хоть полсвѣта, а другой такой не услышишь. Далеко было даже Яську музыканту до него! Очень далеко!

   Призраки, что сидѣли въ горахъ, любили его игру и бѣжали къ нему, только онъ заиграетъ, откуда кто можетъ, гдѣ бы они ни были. Можно сказать, какъ мотыльки на огонь.

   Сыпались роемъ изъ глубокихъ тайниковъ и ущел³й, изъ-подъ скалъ, изъ-подъ мховъ, что повисли надъ краями черныхъ пропастей, изъ чащи вѣковыхъ лѣсовъ, изъ стародавнихъ водъ. Сыпались роемъ. Одни неслись отъ Быстрой горы, отъ Воловца, пролетая длинною лентой облаковъ надъ Пятиозерьемъ; друг³е мчались изъ долины, отъ чудной двухвершинной Старолиственской башни, вмѣстѣ съ дыхан³емъ теплаго восточнаго вѣтра. Шумѣла отъ нихъ воздушная глубина, а Странный Горецъ игралъ на своей дудкѣ.

   Играя, онъ всегда глядѣлъ въ пространство передъ собой, но ничего не видѣлъ и ничего не слышалъ. Звали его за это Страннымъ Горцемъ. Эхъ! не сравняться съ нимъ ни одному музыканту въ м³рѣ!

   Эти призраки, прилетавш³е къ нему, кто издалека, кто изъ близкихъ мѣстъ, изъ Панщицкой долины, отъ Мѣдной горы, брались за руки и плясали вокругъ него,- эхъ, какъ онъ имъ игралъ тогда! Стоило послушать... Разные они были, а онъ ихъ всѣхъ зналъ. Были тамъ Лѣсныя Тѣни, были тамъ Горныя Мглы, были тамъ водные Яросвѣтни, были вѣтряные Посвистни, были тѣ, что м³ръ золотятъ, были тѣ, что его ночью кроютъ, были тѣ, что разрушаютъ его; были свѣтлые Лазоревики, были син³я Мертвыя Головы, прилетавш³я изъ тѣхъ сторонъ, гдѣ случились уб³йства, гдѣ смерть прошла.

   Были и тих³е призраки, блѣдные, улыбающ³еся, словно упыри, съ огромными мертвыми глазами, и смотрѣли они, какъ орлы, что летятъ невѣдомо откуда... Одни кружились у него надъ головою, улыбались, какъ змѣи, вытягивали къ нему шеи, длинныя, блестящ³я бѣлыя шеи,- блѣдныя губы, полуспаленныя отъ какихъ-то страстей, которыя крылись въ туманахъ. Друг³е кружились надъ скалами большой, тихой, ровной толпой, вытягиваясь на тутахъ, какъ на большихъ, гибкихъ перьяхъ, и холодили м³ръ, какъ градъ.

   Когда летѣла такая толпа, подъ горами вяли цвѣты и травы, поникали желтые лютики,- это видѣлъ Странный Горецъ.

   Тамъ были разные призраки. Одни мчались, заложивъ подъ голову руки, лежа навзничь на тучахъ... Друг³е мчались изъ безднъ м³ра, протянувъ къ нему руки, распустивъ крылья по вѣтру, какъ огромныя птицы.

   Каждый день ходилъ играть Странный Горецъ. Уже съ самаго полудня слышалась его дудка. Нельзя сказать, чтобы онъ ужъ очень за стадомъ смотрѣлъ; но зато онъ такъ дивно игралъ, что горцы рады были его послушать. Самъ хозяинъ не разъ вмѣсто него овецъ загонялъ.

   Былъ у него, впрочемъ, песъ, Хорнась, ростомъ съ теленка и такой умный, что, казалось, у него человѣческ³й разумъ въ головѣ. Онъ зналъ все, что надо дѣлать съ овцами,- только доить не умѣлъ. Съ нимъ нечего было Странному Горцу объ овцахъ заботиться.

   И звенѣли долины. Онъ могъ слушать, сколько хотѣлъ. Изъ долинъ шли подвижные, сдавленные, но сильные голоса; они поднимались къ нему вверхъ, съ обѣихъ сторонъ: по пескамъ, изъ сѣверныхъ тѣней, отъ Панщицы, по яснымъ скатамъ, по пѣвучимъ сосновымъ лѣсамъ, въ лучахъ солнца, съ юга, отъ Пятиозерья.

   Странный Горецъ слушалъ и игралъ.

   Онъ не пѣсни игралъ - онъ словно несся на своей дудкѣ, словно небо его тянуло, словно онъ растянуться хотѣлъ по всему небу. Дудка его такъ звенѣла иногда, словно звуки ея плыли изъ конца въ конецъ м³ра. Онъ маленьк³й былъ, едва виднѣлся на лугу, а дудкой своей, казалось, весь м³ръ обнималъ, тамъ, далеко за Татрами. Такъ, говорили люди: зм³й Свѣтоглавъ землю окружаетъ. Лежитъ это онъ въ воздухѣ, хвостъ въ зубахъ держитъ, въ хвостѣ у него камень алъ, рубинъ, большой, какъ солнце, на лбу глаза изъ двухъ зеленыхъ камней, большихъ, какъ два мѣсяца,- зовутся смарагдами. На головѣ у него корона брилл³антовая, а каждый брилл³антъ такой большой, какъ Ледяная гора и Каменная Ломница вмѣстѣ. А въ пасти у него зубы, страшные, какъ зубцы Высокой горы, что колышется въ безднѣ м³ра. Межъ зубовъ у него огонъ бѣгаетъ, настоящ³й огонь, похож³й на вѣчно пылающую ленту Перуна. А посрединѣ, въ кругу зм³я, земля.

   Такъ своей игрой окружалъ землю Странный Горецъ. Бралъ онъ свои пѣсни у сосенъ, изъ овраговъ и обрывовъ, бралъ и у кущи зеленой, бралъ у луговъ и скатовъ, гдѣ только дик³я козы ходятъ, похож³я издали на ржаво-желтыхъ кузнечиковъ, скачущихъ по травѣ. Великое озеро плыло къ нему съ зеркальною пѣснью, и глубина ея доходила до Татрскихъ пороговъ. Оттуда снизу, отъ каменнаго основан³я горъ, отъ самаго корня горъ подымался холодъ безмѣрной мертвенности, вѣчной стужи и, вырвавшись на поверхность воды, шелъ вверхъ, вверхъ! Затвердѣвала въ немъ эта музыка, что отъ дудки шла, какъ въ холодномъ рѣчномъ ключѣ затвердѣваетъ потокъ расплавленнаго желѣза, когда его выльютъ въ воду кузнецы.

   И распаленная, вихревая солнечная музыка сразу холодѣла и звучала невыразимыми звуками, словно золотыя, горящ³я живымъ огнемъ звѣзды, падая, ударялись объ ледъ вѣчно замершихъ пещеръ.

   И что случилось разъ! Однажды въ полдень, въ воскресенье, въ концѣ поля, въ страшный зной, какъ заплясали вдругъ призраки вокругъ Страннаго Горца! не пляска, а водоворотъ какой-то. Особенно лихо, порывисто, бѣшено заплясали тѣ призраки, плывущ³е невѣдомо откуда, у которыхъ улыбка упырей. Глаза у нихъ разгорѣлись, какъ угли; изъ волосъ повыползли ящерицы, закружились, летая за ними; искрясь, помчались, словно потерянные среди вихря огоньки факеловъ. Эхъ! Трудно было поспѣть играть.

   Все быстрѣе и быстрѣе, все ближе мчались пляшущ³е призраки вокругъ головы Страннаго Горца. Не было для него большей радости, не было для него ничего лучшаго въ жизни, какъ играть на своей дудкѣ, когда эти призраки, и Посвистни, и тѣ, что м³ръ золотятъ, и тѣ, что его ночью кроютъ, и тѣ, что его разрушаютъ - летѣли къ нему изъ пространства и плясали подъ его музыку. Эхъ, какъ онъ радовался! Ему казалось, что онъ м³ръ заворожилъ у своихъ ногъ,- да такъ, пожалуй, оно и было. Конечно, дивной была игра, которую и духи слушали. Тѣшился онъ ею, игралъ себѣ, игралъ на высотахъ, на высокихъ граняхъ, гдѣ гордыя выси горъ оперли свои руки, чтобы сапокойно разостлать огромныя тѣла и уснуть подъ горнымъ вѣтромъ. Эхъ! онъ игралъ тамъ, гдѣ вѣтеръ гнетъ шею и крылья перелетнаго журавля, летитъ внизъ къ озерамъ, кружитъ вокругъ горъ, какъ орелъ, и, какъ огромный грифъ съ мечущей грады гривой, взвивается къ звѣздамъ и разстилается туманомъ по землѣ.

   Такъ онъ игралъ!..

   Но теперь вдругъ его охватилъ страхъ. Пляшущ³е призраки, безумно кружась вокругъ его головы, плясали все ближе и ближе, все быстрѣе и порывистѣй, и стали задѣвать его волосы и лицо. Дивились два горца, что слушали его внизу, подъ скалами. Изъ дудки Страннаго Горца вырывались звуки, похож³е на вой покрытыхъ льдомъ скалъ, когда зимой объ нихъ ударяетъ бѣшеными крыльями буря. Вдругъ дудка замолкла. Пляска захватила въ свой вихрь Страннаго Горца за волосы, за плечи, за руки. Странный Горецъ съ дудкой въ рукѣ кружился на скалѣ, чуть не леталъ въ воздухѣ. Изумились, испугались горцы. Онъ кружился, скакалъ на лету, вертѣлся, какъ обезумѣвшая въ вихрѣ вѣтка, которую ураганъ сорветъ и начнетъ кружить плашмя на мѣстѣ. Круги его становились все быстрѣе, скорѣе, порывистѣе. Призраки, которые слетались на его игру, какъ мотыльки на огонь, захватили его въ свою пляску, въ пляску, которую онъ вызвалъ своей игрой.

   Вотъ тѣ, блѣдные, съ улыбками упырей, что пришли невѣдомо откуда, начали сосать изъ него кровь, впиваясь губами въ его лицо, шею и руки, роняя изъ всклокоченныхъ волосъ огненныхъ ящерицъ, похожихъ на пляшущ³е въ вѣтрѣ язычки факеловъ. Странный Горецъ не могъ защищаться, не могъ остановиться. Мглы вытянули кривые когти, Лазоревики оплетали его тѣло цѣпкими сѣтями,- со всѣхъ сторонъ, отовсюду падали на него хищныя тенета. Онъ хотѣлъ вырваться изъ плясового вихря, изъ роя безтѣлесныхъ призраковъ. Хотѣлъ вырваться, упереться,- не могъ.

   Земля уходила у него изъ-подъ ногъ, камни становились скользкими, словно ихъ покрылъ ледъ. Онъ плясалъ на скалѣ, влекомый какою-то силой, подъ тактъ музыки, которая замолкла въ дудкѣ, но звучала въ воздухѣ. И скалы надъ нимъ, и долины и озера подъ нимъ - стали вертѣться въ чудовищномъ хороводѣ, въ страшномъ хаосѣ. Мозгъ сталъ лопаться въ головѣ Страннаго Горца. Сердце не успѣвало биться.

   - Погибаю! - раздался отчаянный крикъ.

   Его призраки! Его призраки! И тѣ, и тѣ что пришли - откуда?

   Завороженные игрой, завороженные въ пляску - подъ его музыку...

   Вдругъ дудка лопнула въ рукѣ Страннаго Горца, а онъ самъ закружился и грохнулся внизъ головою къ Пятиозерью, на скалы, со скалъ на камни внизу - мозгъ брызгалъ на острыхъ камняхъ, кровь падала каплями, какъ искры головни, брошенной съ горы.

   - Смотри! Смотри! Что случилось!? Онъ на ту сторону упалъ! - крикнулъ въ ужасѣ одинъ горецъ другому, одинъ изъ тѣхъ, что слушали и смотрѣли снизу.

   - Господи! Словно его что-то сдунуло!- крикнулъ другой въ ужасѣ.

   - Ей-ей! Да что? Вѣдь тамъ съ нимъ никого не было!

   - Кто знаетъ? Можетъ, кто и былъ, да только намъ видѣть нельзя! - отвѣтилъ второй.

   Помолчали минуту.

   - Да кто жъ это тамъ могъ быть?

   - Нечистый!

   И оба бросились бѣжать внизъ по пескамъ къ Панщицкимъ шалашамъ, держа въ рукахъ шляпы, чтобы онѣ не свалились отъ ихъ козьихъ прыжковъ. Отъ ужаса волосы стали дыбомъ у нихъ на головѣ.

  

  

   Въ старину, когда по всей Подгалянской долинѣ отъ Особистой горы на Оравѣ до самаго Спижа, до его ледяныхъ вершинъ вездѣ чернѣли только лѣса, лѣса и лѣса,- все было совсѣмъ иначе. Страшно и жутко; люди рѣдко еще тамъ селились и только кое-гдѣ, кое-гдѣ вырубали поляны. Строили они избы изъткруглыхъ стволовъ, трехугольные шалаши. Ворота, замки должны были быть крѣпки. Амбары и овины заперты со всѣхъ сторонъ: и въ оврагахъ и въ рѣкахъ полно было богинокъ,- ну, онѣ и лѣзли и много вреда дѣлали людямъ. Надоѣдали, страсть!

   Не до шутокъ тогда было! Тогда люди должны были до захода солнца запираться въ избахъ на всю ночь и выходить изъ нихъ только на слѣдующее утро. Ничего не подѣлаешь! Богинки всю ночь не давали спать, а все ходили вокругъ стѣнъ, стучали и звали:- Кума! А кума!.. Коровы у тебя передрались. Бодаются!..- А пусть только кума откроетъ дверь въ сѣни - ого! - она ужъ въ оврагѣ!.. И, Богъ вѣсть, когда еще ее оттуда вытащатъ... Мужиковъ онѣ немного боялись, но бабамъ приходилось опасаться ихъ; и бабы боялись богинокъ, какъ огня.

   Старые люди говорили, что богинки сидѣли въ оврагахъ, въ ямахъ, въ ручьяхъ,- а на видъ были, какъ люди. Только глаза у нихъ горѣли всегда, какъ огоньки, и ходили онѣ голыя.

   У всѣхъ у нихъ были длинныя груди, какъ мѣшки. Въ погож³е дни онѣ выходили изъ своихъ норъ, садились на камняхъ и деревьяхъ, грѣлись гдѣ-нибудь на солнцѣ; когда шли, перекидывали груди черезъ руки - и все!

   Ночью онѣ стирали груди въ ручьяхъ, то по-двое, то по-трое, то по-четверо, стирали, какъ бабы бѣлье вальками, такъ что въ лѣсу гудѣло!..

   Говорили онѣ, какъ люди. Плясали, пѣли, собирали грибы, малину, ягоды въ лѣсу и ѣли.

   Иногда онѣ цѣлой гурьбой сидѣли по оврагамъ. Разныя онѣ были: больш³я, маленьк³я, хромыя, прямыя,- дѣти у нихъ тоже были. Свивали онѣ себѣ вѣнки изъ пестрыхъ цвѣтовъ и носили на головахъ. Сосали коровъ и овецъ, доили ихъ днемъ на пастбищахъ, если удавалось, а нѣтъ - такъ ночью, въ стойлахъ.

   Овины надо было держать на запорѣ.

   Сколько онѣ людямъ зла дѣлали, страсть! Мужикамъ еще не такъ; если мужикъ сильный, молодой, онѣ его побаивались. Но если старъ онъ - хватали его и кружили въ пляскѣ, только голову покажетъ изъ избы, или гдѣ-нибудь къ ручью пойдетъ, хоть и днемъ.

   Въ тѣ времена пусть баба заплела бы волосы въ одну косу или дѣвка въ двѣ: у, она ужъ ихъ была! Трудно было мужикамъ и цѣпами ее отстоять! Надо было остерегаться! Особенно отъ этихъ шельмъ доставалось больнымъ бабамъ, роженицамъ. Цѣлыхъ шесть недѣль роженицѣ за порогъ нельзя было выйти, а то сейчасъ богинки на шею сядутъ! И мужикъ все это время долженъ былъ дома сидѣть - днемъ и ночью; а то ужъ, если онѣ нагрянутъ, такъ силъ никакихъ не было ихъ прогнать! Такъ было съ Буртусемъ, богатымъ хозяиномъ въ Ментушовецкой долинѣ. Онѣ у него дудку украли, чуднаго голоса, что отъ дѣда разбойника еще осталась, жену хотѣли украсть, ребенка подмѣнили, еле-еле отняли у нихъ! Идетъ разъ жена его, Зоська, домой, кадку молока несетъ на плечѣ, да вдругъ у самаго дома какъ обступятъ ее богинки! - Зоська! Зоська! Зоська! Что ты намъ несешь? - и айда на нее! Зоська была молодая, здоровая, видитъ, что тутъ не шутки, защищается, какъ можетъ. Какое! опрокинули ее наземь. Хвать за косы и за ноги, тащатъ къ оврагамъ у потока. Зоська какъ закричитъ! Слава Богу, услышалъ ее Войтекъ Войдыла; онъ молотилъ неподалеку, а его долго не надо было просить! Бывало, только услышитъ что-нибудь - бѣжитъ! Бросился съ цѣпомъ, увидалъ въ чемъ дѣло и пустился за богинками. Повстрѣчалъ какую-то лошадь на пастбищѣ, вскочилъ на нее, поскакалъ. Къ счастью, одна изъ богинокъ была хромая; онъ ее догналъ. Схватилъ ее руками, закружилъ надъ головой, та молитъ, проситъ, обѣщаетъ, что спасетъ-молъ Зоську. И кричитъ:

  

   Чужая жена,

   Сорви колокольчикъ!

  

   Зоська услышала, стала хвататься рукой за траву по пути, пока не попала на колокольчики, что росли на межѣ, и богинки оставили ее. Такой ужъ у нихъ законъ былъ: если баба, которую они тащатъ, сорветъ цвѣтокъ, который зовутъ колокольчикомъ, онѣ должны были пустить ее.

   Мстили онѣ потомъ Буртусямъ. У него была такая привычка, что, какъ придетъ изъ горъ домой, вылѣзетъ ночью на крышу и давай на дудкѣ играть. Разъ онъ вздремнулъ на крышѣ, вьшустилъ дудку изъ рукъ, и она упала внизъ, а богинки уже ее подкарауливали. Хвать! - и удрали. Казалось, будто перебѣсились онѣ съ этой дудкой! Бѣгали ночью по деревнѣ, вырывали мохъ изъ стѣнъ и дудѣли сквозь щели въ избы людямъ. А особенно около Буртусевой избы; дудятъ и кричатъ: - не такъ, Буртусь, не такъ играешь, вотъ какъ надо: бу-у-у-у! Ирру-у-у! бу-у-у!..- Учатъ его, какъ играть, а онъ славный музыкантъ былъ. Въ другой разъ, когда Буртуси оставили ребенка въ полѣ на минуту одного, богинки его украли и положили вмѣсто него своего. Вотъ плачъ былъ въ избѣ! Къ счастью, одна старая баба посовѣтовала подмѣненнаго ребенка вынести въ поле и бить, сколько влѣзетъ! Когда ребенокъ началъ ужъ очень кричать, богинки принесли украденнаго. Это было единственное средство въ такихъ случаяхъ. Когда онѣ пришли съ его ребенкомъ, Буртусъ заперъ ворота и хотѣлъ ихъ избить, но онѣ такъ стали драться, что пришлось на нихъ быка съ цѣпи спустить; онъ страшно бодался.

   Казику Плазу у котораго былъ пивоваренный заводъ въ Хохоловѣ, онѣ не давали покоя, пока, наконецъ, не перепились разъ пивомъ, которое онъ нарочно имъ приготовилъ; перепились такъ, что ни рукой ни ногой шевельнуть не могли. Тогда Казикъ сталъ ихъ огнемъ жечь, и онѣ совсѣмъ ушли изъ тѣхъ мѣстъ.

   Богинки носили красныя шапочки. Одна изъ нихъ пришла къ мужику ночью картошку воровать; картошку тамъ, по той сторонѣ, къ Черному Дунайцу, рѣпью зовутъ. Догналъ ее мужикъ и сорвалъ у нея красную шапочку съ головы. Тогда она стала приходить по ночамъ къ его дому и жалобно молить:

  

   Мужикъ, мужичокъ, отдай мою шапочку,

   Не буду ходить за твоей картошкой!

  

   Мѣстами падали тогда Градуны вмѣстѣ съ тучами. Не приведи Богъ, если на какой полянѣ ему что-нибудь сдѣлаютъ. Охъ, возьмутъ его тучи опять съ собой наверхъ, онъ станетъ надъ поляной и такъ сѣетъ градомъ, что всю землю застелетъ.

   Часто во многихъ мѣстахъ сушились свинск³я кормушки, полныя деньгами, но никто не бѣжалъ ихъ брать, хоть и видѣлъ. У каждаго корыта стоялъ человѣкъ съ желѣзными вилами или черный рогатый баранъ. Онъ бы тебѣ задалъ!

   Вотъ что случилосъ разъ съ Войткомъ Пыткосомъ. Сказалъ ему Ясекъ Тирала изъ Костелискъ, что у Сивой горы сушится корыто съ деньгами; самъ-молъ видѣлъ, но боится идти, такъ какъ тамъ стоитъ черный баранъ, страсть какой большой. Войтекъ былъ мужикъ сильный и смѣлый и говоритъ Яську, что баранъ-де ему нипочемъ. Было это вечеромъ; утромъ порѣшили они идти за деньгами.

   Войтевъ всю ночъ ходилъ по избѣ - онъ былъ толстый, страсть! Утромъ пошли. Эхъ, не вернулся Войтекъ, смѣло подошелъ къ барану, а тотъ какъ боднетъ его рогами! Мигомъ у Войтка внутренности выпали, а Тирала - на дерево (онъ и такъ стоялъ подальше, да повыше; боялся, онъ осторожный былъ). А деньги мигомъ ушли подъ землю, и баранъ за ними. Черезъ минуту Тирала набрался духу, слѣзъ съ дерева, хочетъ Войтка въ чувство привести - куда тамъ! Нечего было съ нимъ дѣлать - умеръ. Сразу умеръ. Тирала удралъ домой, а любопытство такъ его и подзадоривало узнать, не будутъ ли деньги еще когда-нибудь сушиться. И сушились, да только при нихъ человѣкъ стоялъ, въ черное одѣтый. Должно быть, это былъ самъ дьяволъ, а баранъ ему служилъ. Такъ вотъ оно какъ было! Открывались тогда пещеры, погреба, полные золота и серебра, въ иныхъ войско стояло, кони... Видѣли это люди, мног³е бывали даже въ этихъ пещерахъ, друг³е вѣрили въ это.

   Водило людей по горамъ, путало дороги передъ ними иногда по цѣлымъ ночамъ. Видѣли люди, какъ смерти ходили и плясали по лѣсамъ, сами даже плясали иногда съ ними! Да не очень радовался тотъ, кого онѣ брали съ собой плясать; онъ не только caпоги издеретъ, въ которые обутъ, а и портки изорветъ въ клочки; утромъ еле живой въ избу придетъ. А хуже всего босому бывало; босикомъ и ногти можно было сорвать на пняхъ и корняхъ ночью.

   Люди всегда слѣдили за ними: въ какую сторону онѣ шли, тамъ вскорѣ умиралъ кто-нибудь; это ужъ вѣрнѣе вѣрнаго было. Смертей было три на всю Подгалянскую долину. Этихъ трехъ и видѣли вездѣ на полянахъ въ Закопаномъ, въ Уступѣ, въ Ратуловѣ.

   Ходили тогда еще как³е-то сѣдые старики, да тѣ все больше ходили въ горахъ, въ шалаши къ горцамъ и хозяевамъ. Но если въ какомъ-нибудь шалашѣ съ такимъ старикомъ горцы или хозяинъ обойдутся не какъ слѣдуетъ, такъ онъ имъ задавалъ!..

   Срывались огромныя скалы, засыпали иногда цѣлыя долины вмѣстѣ съ горцами.

  

  

   Было это осенью, въ самое Успен³е. Тепло, погода прямо - чудо! Рано утромъ, только первые пѣтухи пропѣли, Мартинъ Пудрасъ изъ Полянъ собрался къ обѣднѣ въ Людимиръ. Идетъ, пришелъ въ Кулевую долину и думаетъ.

   - Рано еще! Тутъ, по этимъ скаламъ, жутко идти одному ночью, тутъ, въ этой долинѣ, людей стращаетъ, дорогу путаетъ; я еще, пожалуй, заблужусь. Сяду гдѣ-нибудь на минутку, отдохну, дождусь разсвѣта. Отсюда вѣдь дойти до Людимира успѣю!..

   На землѣ нигдѣ нельзя было хорошенько усѣсться, но нелодалеку была деревянная часовня; Мартинъ зашелъ въ нее, сѣлъ, закурилъ трубку, сидитъ и думаетъ:

   - Хорошо я сдѣлалъ, что залѣзъ сюда: коли на меня волкъ нападетъ спереди у меня кремень есть, огниво, буду огонь высѣкать въ дверяхъ - и не войдетъ онъ сюда, а сзади и по бокамъ доски. Нечисть сюда тоже не пойдетъ, тутъ Господь Богъ на крестѣ; побоится войти. Ну, а если полѣзетъ и сюда, я схвачу крестъ въ руки и буду бить по башкѣ во всю! Уйдетъ!..

   Сидитъ, куритъ трубку и думаетъ. Вдругъ смотритъ, отъ Тихаго озера баба идетъ, въ бѣлую простыню съ головы до ногъ завернута; идетъ прямо къ часовнѣ...

   - Иди, иди, ладно!..- подумалъ онъ,- вдвоемъ не такъ жутко будетъ... Коли ты еще не стара, такъ иди скорѣе... Правда, мѣста нѣтъ въ часовнѣ, да ужъ мы кое-какъ потѣснимся.

   Смотритъ: баба приближается и все растетъ... Чѣмъ она ближе къ часовнѣ, тѣмъ она больше и бѣлѣе.

   Выросла съ сосну! Пудрасъ видитъ, что это не баба, а призракъ какой-то... Схватилъ на всяк³й случай крестъ со стѣны и стоитъ съ нимъ, готовясь драться, если баба полѣзетъ въ часовню; но баба не дошла, стала среди долины и стоитъ.

   О! глядь, а отъ Дяниша другая идетъ; за ней отъ Ратулова третья. И эти выросли, какъ та, поздоровались, поцѣловались, давай плясать одна вокругъ другой - разбойнич³й танецъ съ косами,- покрикивать и напѣвать:

  

   Мы - смерти-сестрички,

   Рождены безъ матери,

   Душить людъ христ³анск³й

   Самимъ Богомъ созданы!

  

   Пудрасъ даже позеленѣлъ отъ страха; Богъ ихъ знаетъ, можно ли ихъ даже крестомъ ударить! Только онѣ не шли къ нему, а носились вокругъ часовни до самаго утра.

   Пѣтухи въ Куляхъ запѣли во второй разъ; только тогда онѣ нерестали плясать и заговорили:

   - Мнѣ далеко идти, на Тихое озеро,- говоритъ одна,- тамъ надо съ одной старой бабой управиться!.. Только жаль мнѣ ее, трое дѣтей у нея: плакать будутъ, а мужика нѣтъ.

   - Та! та! та! - говоритъ другая.- На старости лѣтъ могла бы ты не плакаться!.. Вотъ тебѣ на!.. Мужика нѣтъ!.. Я вчера въ Ратуловѣ мать семи дѣтей прикончила; они плачутъ, а мнѣ что!.. Сѣла на бабу и стала душить... Ничего не помогло. Свое я сдѣлала!.. А сегодня я въ Поляны иду, тоже за бабой; да только объ этой никто плакать не станетъ, у нея только одинъ сынъ, разбойникъ!..

   - А я вѣчно должна возиться съ этими негодяями, съ мужичьемъ,- говоритъ третья. - Сегодня недалеко иду, къ Слодычкамъ, за однимъ изъ нихъ, но зато съ этимъ придется повозиться, страшно крѣпокъ. Да времени у меня довольно, до полудня возиться могу!

   Поцѣловались. Toй, что на Тихое озеро шла, недосугъ было. Двѣ ушли, а одна осталась; подошла, повѣсила косу на крышу часовни и говоритъ сама съ собой:

   - Ну, что имъ! Съ бабами такой возни нѣтъ... похрипитъ, похрипитъ и поминай, какъ звали... А мужикъ! Трубкой этой своей насквозь прокуренъ - съ нимъ повозишься!

   Сѣла на минуту, потомъ взяла косу и тихонько пошла къ Слодычкамъ, когда ужъ совсѣмъ разсвѣло. Пудрасъ бочкомъ, бочкомъ, да стрекача домой! Ему ужъ и обѣдня не мила стала, такъ онъ напугался!

   На слѣдующ³й день и говорятъ:- въ Полянахъ умерла старая Яницкуля, за Тихимъ озеромъ - Марыня Будзова, та, которая давно уже вмѣсто мужа на разбой ходила и на Миломъ лугу хозяйство имѣла. На слѣдующ³й день въ Буторовѣ крикъ, что-молъ Ясекъ Слодычекъ на соснѣ повѣсился.

   - Ишь! - подумалъ Пудрасъ,- хорошо еще, что онѣ не видѣли меня, какъ я въ часовнѣ сидѣлъ. Эхъ, Боже, Боже!..

  

  

   Въ Закопаномъ въ то самое время, какъ овесъ собирали, нависла туча надъ Гладкой горой и стала молотить градомъ, такъ что не приведи Богъ. Собекъ мололъ на мельницѣ у Собчаковъ; далеко отъ мельницы пахло мукой на дорогѣ. Ужъ и мельникъ былъ Собекъ! И стрѣлокъ и музыкантъ!

   Мелетъ онъ и смотритъ на Гладкую гору. Господи Боже! если такъ дальше будетъ, то перебьетъ все и на Валевой горѣ и на Гладкой; нечего и говорить. Но скоро громъ пересталъ. Къ вечеру тучи разсѣялись, только вѣтеръ былъ холодный.

   Выглянулъ онъ. Откуда ни возьмись, у порога какой-то незнакомый мужикъ. Одѣтъ въ изорванный кафтанъ, въ портки. Безъ шапки, босикомъ. Мокрехонекъ, какъ мышь! Скользитъ и спотыкается по градинкамъ (и здѣсь градомъ захватило). Трясется и стучитъ зубами отъ холода. Дрожитъ, согнулся весь,

   - Да или же, чучело, въ избу, а то замерзнешь! Согрѣйся!

   Вошли.

   Въ избѣ было тепло, подъ печью въ золѣ угли были спрятаны. Собекъ охватилъ кочергу и сталъ разгребать ольховые угли; посадилъ мужика на полу около печи и говоритъ:

   - Ну, грѣйся! Откуда, миленьк³й?.. Чей ты?.. - спрашиваетъ его.

   А тотъ ни слова. Все стучитъ зубами и смотритъ на него. Дрожитъ, трясется отъ холода.

   - Заговоришь, какъ согрѣешься,- думаетъ Собекъ. Пошелъ, наложилъ дровъ въ печку, зажегъ.

   - Ну, грѣйся теперь, а потомъ говорить будемъ!..

   Мужикъ грѣется, суетъ въ печку и руки и ноги; но кафтанъ и портки вмѣсто того, чтобы сохнуть у огня, мокнутъ все больше и больше: изъ каждой нитки вода струится... Огонь на полу залило, погасъ онъ совсѣмъ, а мужикъ, паскуда, все больше въ печь лѣзетъ, грѣется будто... Потоки воды текутъ по полу отъ печки къ двери... Собекъ смотритъ:

   - Что за чертъ?!

   Хвать его за шиворотъ и вышвырнулъ за двери, а тотъ залѣзъ подъ мельничное колесо. Тамъ холодная вода хлещетъ въ колесо; онъ влѣзъ въ нее, скалитъ зубы Собку и смѣется!..

   - Хе-хе!.. Тутъ мнѣ хорошо! - говоритъ,- только бы поѣсть!

   - Ну, такъ и сиди! - говоритъ Собекъ.- Только смотри, какъ бы тебя колесо не захватило...

   Тотъ посмотрѣлъ на колесо, прыгъ на крылья, которыя воду берутъ, проѣхался на немъ сверху внизъ. Соскочилъ, стряхнулъ съ себя воду, взялъ и остановилъ мельницу.

   - Э! чертъ тебя возьми - подумалъ Собекъ. - Тебѣ, видно, и мельница нипочемъ!.. Ну, такъ сиди!..

   Пошелъ онъ домой на берегъ, отломилъ полъ-овсянаго хлѣба, взялъ кусокъ овечьяго сыру, принесъ и далъ ему:

   - Ну, ѣшь,- говоритъ,- и сиди, коли тебѣ тутъ хорошо.

   Тотъ взялъ, осмотрѣлъ хлѣбъ и сыръ совсѣхъ сторонъ, попробовалъ. "Гм!.. гм!.. гм!.. Овсяной!" Взялъ и съѣлъ. А сыромъ нахвалиться не могъ! Взялъ его, съѣлъ весь сразу и говоритъ:

   - У тебя этого много; на трехъ полкахъ лежитъ, я знаю... Дашь мнѣ еще?.. Дашь, дашь!.. Я знаю! А вотъ тамъ, за водой, у Кунды еще больше, чѣмъ у тебя! Цѣлыхъ четыре полки въ кладовой! Я туда не пойду, она не дастъ... Злющая баба!.. У нея всяк³я травы есть и колокольчикъ такой,- чуть она зазвонитъ имъ и травами кадить начнетъ, мнѣ уходить нужно... Я туда не пойду, но если бъ кто-нибудь укралъ для меня этотъ сыръ!.. Вотъ бы ты посмотрѣлъ! Я бы ей задалъ тогда! Дочиста бы все у нея вымолотилъ.

   - Эге! Такъ ты тотъ, что грады вѣдаешь! - подумалъ Собекъ, но ничего не сказалъ,

   - Подожди молъ, я тебя проучу маленько, а сейчасъ Богъ съ тобой!

   Каждый день приносилъ онъ изъ дому сыру, сырого молока въ горшкѣ, хлѣба. Градунъ ѣлъ и посмѣивался.

   Сидѣлъ онъ у него цѣлыхъ двѣ недѣли. Когда были ясные дни, онъ цѣлыми днями и ночами мутилъ воду подъ колесомъ; когда былъ дождь, сидѣлъ тихонько и смѣялся... Только наканунѣ всегда говорилъ Собку: "Завтра будетъ дождь!" И дождь былъ. Ни разу онъ не совралъ.

   Подъ конецъ онъ страшно расходился. Сталъ съ мужиками, что очереди ждали у мельницы, проказничать, дѣвокъ гадкими словами обзывать: онъ вѣдь зналъ, кто съ кѣмъ путается!

   Разъ съ вечера онъ словно одурѣлъ, проказничалъ подъ колесомъ и на всей мельницѣ, Собку надоѣлъ до чертиковъ, да и мужики ужъ стали его побаиваться: онъ всюду лѣзъ.

   - Когда же тебя черти возьмутъ отсюда!.. - думаетъ Собекъ.- Довольно ужъ этого!

   Но не говоритъ ни слова и все смотритъ, что онъ будетъ дѣлать сдуру.

   Въ полночь взошелъ ясный мѣсяцъ и свѣтитъ. А Градунъ пришелъ въ избу. Тамъ на скамьѣ подъ окномъ лежалъ кусокъ свиной кожи (Собекъ его припасъ на сапоги); взялъ онъ его потихоньку, спряталъ за пазуху и пошелъ въ поле. Вырвалъ гвоздь изъ колеса, взялъ его и пошелъ къ водѣ, сѣлъ на скалу и сталъ этой кожей ноги закутывать и шить что-то этимъ гвоздемъ.

   Собекъ сталъ присматривать за нимъ, вышелъ потихоньку изъ мельницы, подкрался ольховыми кустами къ березкамъ: что онъ тамъ дѣлаетъ?.. Смотритъ. Онъ сидитъ на скалѣ у воды, натягиваетъ кожу зубами, то примѣритъ ее на ногу, то смотритъ вверхъ на мѣсяцъ и говоритъ:

   - Свѣти, мѣсяцъ! Свѣти! Я себѣ сапоги шью!..

   Собекъ наглядѣлся на него вдоволь, взялъ камень и прицѣлился ему въ плечи.

   - Что бъ тебя черти взяли! - говоритъ тотъ. - Свѣтилъ бы лучше, а не дрался! Я бы хорошенько сапоги сшилъ - и нѣтъ больше тьмы! Знаешь?!.

   Собекъ пошелъ тихонько назадъ, на мельницу, а тотъ пришелъ къ нему и говоритъ:

   - Я у тебя недолго ужъ останусь! Пойду отсюда. Мои ужъ зовутъ меня! Только теперь смотри въ оба! Какъ увидишь, что пойдетъ черная туча отъ Поронина, снизу,- ты не плошай.