Тэффи - Все о любви

   - Додержите меня только до утра, он за это время остынет, а уж там я выпрусь.

   Ну, ничего, она, бедненькая, действительно, кое как вырвалась.

   Потом я скоро уехала, а он ее еще разе два поймал. Подумайте только, какой негодяй! Ну, она, конечно, не вытерпела и сбежала с каким то типом в Берлин. Так, не серьезно. Недельки на две. А он, Квазиморда то, вернулся в наш город, простудился, всю зиму прохворал, а к весне и помер.

   И тут только после его смерти окончательно открылась вся подлость его души. Представьте себе, ведь этот негодяй бедной Поленьке не оставил ни гроша. Ну, буквально таки ни гроша. Как вам это нравится?

   - И все они таковы. Все. Вот заметьте: если женщина влюбится, так сейчас же думает - что бы такое своему предмету подарить? Портсигарчик, галстучек и или вышить что нибудь? А мужчина, если заинтересовался вашей красотой, так сейчас ему, подлецу, подавай что нибудь "на память". А какая такая память, когда он с утра до вечера перед носом торчит. Когда ему забывать то? Тут один тип полчаса за мной поухаживал и уж успел платок стянуть. Схватил, нюхал-нюхал, да и в карман. Ужасно, подумаешь, обольстил. А у меня этих платочков с кружевцами и всего то полдюжины было. Только разрознил.

   Ларисса замуж выходила, так нашла у мужа в письменном столе затыканы меж окладных листов тридцать два камских платочка.

   Так эта дура еще гордилась:

   - Он у меня был дон-жуан.

   - А по-моему, - говорю, - тебе бы лучше справку навести, может он не дон-жуан, а вор-домушник,

   Так ведь обиделась. Ну да Бог с ней. Я не сержусь. Я ее жалею. Много ей с этим подлецом пришлось слез пролить. Только детки подрастать стали, приставила она к ним бонну из русских немок, для французского языка. Все, как в хороших домах. Только слышит - муж все чего то декламирует:

  

   - "Люблю тебя, Петра творенье!"

  

   - Это, говорит, из классиков.

   Ну ей, как жене, конечно, приятно. Только вдруг, как бревном по лбу. Ведь бонну то зовут Анна Петровна! Вот тебе и Петра творенье. Выгнала? Ну, разумеется, выгнала. Он, подлец то, конечно, разыграл удивленье и смех. Разве им это дорого стоит! Они такую комедию разыграть могут, что нам и в голову не придет. Они на зло даже умереть могут. Ей Богу. Анюту Латузину помните? Как - не знали? Быть не может! Вы - нашего города. Злосчастная женщина. Вот мученица была! Муж, понимаете ли, инженер. Целые дни носом в чертежи уткнется и хоть ты об стену головой колотись. Да еще чахоточный. Жена, как рыба об лед бьется: и по магазинам бегай, и обеды заказывай, гостей принимай. А он сидит да мосты высчитывает. Как вам это нравится? А тут как то к весне и совсем раскис. Она, конечно, нервничает, сердится. Вполне естественно. Ну и, значит, предлагает мне - поедем вместе в Аббацию. Там у нее в то время папенька от подагры отдыхал. Тоже, должно быть, в свое время типик был. Недаром от него жена сбежала и всю кассу уволокла. Ну, да Анюта его уважала. Должно быть, за старость. Ну, что-ж, отчего же не проехаться? Живо собрались. Старшие ее девочки при отце остались. Им уж было лет по пятнадцати по шестнадцати. Не возить же хорошенькой молоденькой дамочке таких телушек с собой. А младшего, шестилетнего Володюшку взяла.

   Приехали. В Аббэции красота, море - умирать не надо. Папенька ничего себе старый хрен. Бровищи седые и все что то ел. Его доктора на диету посадили, так он два обеда съедал - один общий, да один особливый, диэтный. "Я, говорит, таким образом хотя на половину, а все-таки лечусь". Ну, словом, ничего себе. И дочка его любила. У него, впрочем, и деньжонки водились. Если родитель с деньгами, так его как то легче любить. Естественнее. Ну вот, живем мы да поживаем, и вдруг откуда ни возьмись, накатил шквал. На горе, как говорится, и палка выстрелит. Короче говоря, влюбилась наша Анюта в кучера. Кучер там был, молодой, здоровенный детина. Швейцарец, только на летний срок приезжал. Возил туристов на Монтенегро. Румяный, как чорт. И влюбилась в него Анюта, как говорится, первой любовью. Скандалит, ревнует. Целые дни катается и чтобы не смел других возить. Накупила ему подарков - бич с серебряной ручкой, куртку белую кожаную, шелками вышитую. Красота. Скандал! Ну что поделаешь? И как осудишь, раз это ее первое светлое чувство?

   Ну, кучер ничего себе. Сколько возможно шел навстречу. Но ведь надо принять во внимание - четверка лошадей - целая конюшня. И чисти, и корми, и пои, и запрягай, и подавай. Но главная беда, что наша Анюта по-швейцарски ни бэ, ни мэ, ни кукареку. А он как раз из такого кантона, где больше кретины живут, и очень трудный выговор. Слово вроде немецкого, а значенье совсем наоборот. А Анюта, вообще, насчет языков была дубовата.

   - Как же, - спрашиваю, - ты с ним объясняешься?

   - Да как, говорит, беда. Все больше конскими словами - "пш!" да "стой!" Очень для сложного переживания трудно.

   Купила ему сапоги с крагами. Я уж даже ей валерьянку стала давать.

   А тут как на грех все новенькие туристки приезжают, ну и, конечно, нанимают кучера осматривать окрестности, Был при отеле и автомобиль, но все предпочитали экипаж - приятнее и лучше можно любоваться пейзажами.

   Ну, а наша бесится. Еще немножко стеснялась своего папеньки, а то прямо не знаю что бы и было.

   Папенька, старый эгоист, конечно, думал только о себе, а что у дочери такие исключительные переживания, так он даже и не замечал.

   Выходить из дому он не мог, так только ковылял по комнатам с палочкой. Ноги от подагры еле гнулись.

   Вот как то раз вечером понесло этого старого чорта к Анюте в комнату и как раз в то время, как у нее кучер был. И чего этим лешим покоя нет? Ну, сам не спишь, так хоть других не тревожь.

   Услышала Анюта, бедняжечка, его шаги в коридоре, натурально, испугалась и спрятала кучера к своему мальчику под кровать. Мальчик спал крепко, ничего не слыхал.

   Вот лезет папенька в комнату.

   - Мне, - говорит, - Нюточка, захотелось на Володьку взглянуть, как он спит.

   Тоже, подумаешь, нашел зрелище. Ну, спит мальчишка и спит. Есть на что смотреть!

   Но это бы еще не беда. А беда то, что за стариком увязалась хозяйская собачища. Так, дрянь какая-то, ни породы, ни моды. И вдруг, понимаете, пробудился в ней охотничий дух. Надулась вся, шерсть ершом и ну - лаять под кровать. Лает и лает, аж хрипит.

   Старик взволновался.

   - Что это, - говорит, - у тебя тут, душенька, делается? Право что то неладное. Чего это собака так под кровать лает и в комнате конюшней пахнет? Уж не залез ли кто?

   Ну, Анюта не растерялась.

   - Это, - говорит, - очень даже для ребенка хорошо и здорово.

   А старик на себя дурь напустил.

   - Что для ребенка, - говорит, - здорово? Чтобы к нему под кровать залезали?

   Ну, Анюта, натурально, нервничает,

   - Что вы за пустяки говорите. Не залезать здорово, а здорово, когда конюшней пахнет. Нормальный животный запах полезен для легких до такой степени, что его даже нарочно распространяют по комнатам, где есть дети.

   Но старик, однако, не успокоился.

   - Нет, душенька, тут что то не так. Чего же собака то лает? Уж ты не спорь. Наверное, кто нибудь да залез. Надо позвать прислугу.

   Ведь эдакий осел!

   Бедная Анюта прямо из себя выходит. Одно спасенье, что старик не сгибается и заглянуть под кровать не может.

   - Там, - говорит она, - наверное, кролик сидит. Сегодня мальчику кролика играть давали. Я лучше собаку выгоню, а то еще загрызет.

   Насилу вытурила их обоих, и старика и собаку. А кучер потом стал капризничать.

   - Мне, - говорит, - ваша собаченка еще нос откусит.

   Еле его успокоила.

   И вот раз встречаю я Анюту - что такое? Сама не своя. Расстроенная, сердитая.

   - Ужасный, - говорит, - день! Прямо одна беда за другой. Из дому письмо пришло - муж помирает. А тут кучер кнут потерял. Все одно к одному. И еще веселенькая новость: приехали две хорошенькие барышни и не успела я принять меры, как они уже укатили с кучером до вечера. Я прямо покончу с собой.

   Ну, я спросила, правда ли, что ее мужу так уж плохо.

   - Ах, - говорит, - это такой подлец, вы его еще не знаете. Он способен на зло захворать именно потому, что я сейчас погружена в такие сложные чувства.

   Об этом письме, однако, как то пронюхал старик - всюду они нос суют! - и велел телеграммой запросить. Запросила. Приходит ко мне Анюта вся в слезах.

   - Получен ответ, что если хочу застать в живых, должна немедленно ехать.

   Я смотрю на нее, удивляюсь.

   - Нюточка, - говорю, - чего же ты плачешь? Он же давно хворает. К чему же такая чувствительность?

   А она еще больше плачет.

   - Это, - говорит, - такое свинство! Это, - говорит,- самое последнее хамство - помирать именно теперь, когда я не могу оставить кучера одного из-за этих двух бесстыдниц, которые не знаю на что способны.

   Старик, однако, настоял, чтобы она уехала. Поехала. Взяла всего багажа только пилочку для ногтей и из Вены назад вернулась.

   - Не могу, - говорит. - У меня все время разрыв сердца делается.

   Все, однако, обошлось сравнительно благополучно - в тот же день пришла телеграмма, что ее тошный инженер отдал Богу душу. Ехать, значит, было уже незачем. Хотя старик что то заерундил, что, мол, неприлично не присутствовать на похоронах. Но бедняжка Анюга нашла в себе достаточно энергии, чтобы отстоять свою независимость.

   И действительно - положение тревожное, кучер катает своих негодяек и на гору, и к морю, прямо как последний подлец, а тут изволь все бросать и ехать. И для чего? Чтобы угодить посмертному эгоизму бывшего мужа, который, может быть, и невольно, а все таки сыграл довольно подленькую роль в эти последние дни.

   Сезон кончался, и я уехала. Так и не знаю, чем все завершилось. И Анюту больше не видела, они все куда то переехали.

   Да, Анюту я не видала, но случайно, лет через десять, услышала о ней. И так удивительно все вышло.

   Жила я тогда в Одессе. И вот зашла как то к своему парикмахеру, а тот мне и рассказывает.

   - Выла у меня сегодня какая то новая клиентка. сумасшедшая баба. Все ждала какого то кавалера, и по телефону звонила, и на улицу выбегала. Бутылку лосиону пролила, лампу опрокинула, чуть пожару не наделала, а потом вдруг схватилась и куда то полетела, и вот бумажничек забыла, не знаю как быть.

   Показывает мне бумажничек. Разворачиваю, а там письма на имя - как вы думаете кого? Анны Ивановны Латузиной, вот кого! Вот кто кавалера то ждал, и по телефону вызванивал.

   - Бедная, бедная ты моя страдалица! Опять, думаю, какой нибудь подлец терзает твое голубиное сердце! Мало ты от законного мужа страдала, так вот!

   И за что?

  

  

   Всего интереснее в этом человеке - его осанка.

   Он высок, худ, на вытянутой шее голая орлиная голова. Он ходит в толпе, раздвинув локти, чуть покачиваясь в талии и гордо озираясь. А так как при этом он бывает обыкновенно выше всех, то и кажется, будто он сидит верхом на лошади.

   Живет он в эмиграции на какие-то "крохи", но в общем недурно и аккуратно. Нанимает комнату с правом пользования салончиком и кухней и любит сам приготовлять особые тушеные макароны, сильно поражающие воображение любимых им женщин.

   Фамилия его Гутбрехт.

   Лизочка познакомилась с ним на банкете в пользу "культурных начинаний и продолжений".

   Он ее, видимо, наметил еще до рассаживания по местам. Она ясно видела, как он, прогарцевав мимо нее раза три на невидимой лошади, дал шпоры и поскакал к распорядителю и что-то толковал ему, указывая на нее, Лизочку. Потом оба они, и всадник, и распорядитель, долго рассматривали разложенные по тарелкам билетики с фамилиями, что-то там помудрили, и, в конце концов, Лизочка оказалась соседкой Гутбрехта.

   Гутбрехт сразу, что называется, взял быка за рога, то-есть, сжал Лизочкину руку около локтя и сказал ей с тихим упреком:

   - Дорогая! Ну, почему же? Ну, почему же нет?

   При этом глаза у него заволоклись снизу петушиной пленкой, так что Лизочка даже испугалась. Но пугаться быле нечего. Этот прием, известный у Гутбрехта под названием "номер пятый" ("работаю номером пятым") назывался среди его друзей просто "тухлые глаза".

   - Смотрите! Гут уже пустил в ход тухлые глаза!

   Он, впрочем, мгновенно выпустил Лизочкину руку и сказал уже спокойным тоном светского человека:

   - Начнем мы, конечно, с селедочки.

   И вдруг снова сделал тухлые глаза и прошептал сладострастным шопотом:

   - Боже, как она хороша!

   И Лизочка не поняла, к кому это относится - к ней или к селедке, и от смущения не могла есть.

   Потом начался разговор.

   - Когда мы с вами поедем на Капри, я покажу вам поразительную собачью пещеру.

   Лизочка трепетала, Почему она должна с ним ехать на Капри? Какой удивительный этот господин!

   Наискосок от нее сидела высокая полная дама, карриатидного типа. Красивая, величественная.

   Чтобы отвести разговор от собачьей пещеры, Лизочка похвалила даму.

   - Правда, какая интересная?

   Гутбрехт презрительно повернул свою голую голову, так же презрительно отвернул и сказал:

   - Ничего себе мордашка.

   Это "мордашка" так удивительно не подходило к величествениому профилю дамы, что Лизочка даже замеялась.

   Он поджал губы бантиком и вдруг заморгал, как обиженный ребенок. Это называлось у него "сделать мусеньку".

   - Детка! Вы смеетесь над Вовочкой!

   - Какой Вовочкой? - удивилась Лизочка.

   - Надо миой! Я Вовочка! - надув губки, капризничала орлиная голова.

   - Какой вы странный! - удивлялась Лизочка. - Вы же старый, а жантильничаете, как маленький.

   - Мне пятьдесят лет! - строго сказал Гутбрехт и покраснел. Он обиделся.

   - Ну да, я же и говорю, что вы старый! - искренно недоумевала Лизочка.

   Недоумевал и Гутбрехт. Он сбавил себе шесть лет в думал, что "пятьдесят" звучит очень молодо.

   - Голубчик, - сказал он и вдруг перешел на ты. - Голубчик, ты глубоко провинциальна. Если бы у меня было больше времени, я бы занялся твоим развитием.

   - Почему вы вдруг говор...... - попробовала возмутиться Лизочка. Но он ее прервал:

   - Молчи. Нас никто не слышит.

   И прибавил шопотом:

   - Я сам защищу тебя от злословия.

   - Уж скорее бы кончился этот обед! - думала Лизочка.

   Но тут заговорил какой-то оратор, и Гутбрехт притих.

   - Я живу странной, но глубокой жизнью!- сказал он, когда оратор смолк. - Я посвятил себя психоанализу женской любви. Это сложно и кропотливо. Я произвожу эксперименты, классифицирую, делаю выводы. Много неожиданного и интересного. Вы, конечно, знаете Анну Петровну? Жену нашего известного деятеля?

   - Конечно, знаю, - отвечала Лизочка. - Очень почтенная дама.

   Гутбрехт усмехнулся и, раздвинув локти, погарцовал на месте.

   - Так вот эта самая почтенная дама - это такой бесенок! Дьявольский темперамент. На-днях пришла она ко мне по делу. Я передал ей деловые бумаги и вдруг, не давая ей опомниться, схватил ее за плечи и впился губами в ее губы. И если бы вы только знали, что с ней сделалось! Она почти потеряла сознание! Совершенно не помня себя, она закатила мне плюху и выскочила из комнаты. На другой день я должен был зайти к ней по делу. Она меня не приняла. Вы понимаете? Она не ручается за себя. Вы не можете себе представить, как интересны такие психологические эксперименты. Я не Дон-Жуан. Нет. Я тоньше! Одухотвореннее. Я виртуоз чувства! Вы знаете Веру Экс? Эту гордую, холодную красавицу?

   - Конечно, знаю. Видала.

   - Ну, так вот. Недавно я решил разбудить эту мраморную Галатею! Случай скоро представился, и я добился своего.

   - Да что вы! - удивилась Лизочка. - Неужели? Так зачем же вы об этом рассказываете? Разве можно рассказывать!

   - От вас у меня нет тайн. Я ведь и не увлекался ею ни одной минуты. Это был холодный и жестокий эксперимент. Но это настолько любопытно, что я хочу рассказать вам все. Между нами не должно быть тайн. Так вот. Это было вечером, у нее в доме. Я был приглашен обедать в первый раз. Там был, в числе прочих, этот верзила Сток или Строк - что то в этом роде. О нем еще говорили, будто у него роман с Верой Экс. Ну да это ни на чем не основанные сплетни. Она холодна, как лед, и пробудилась для жизни только на один момент. Об этом моменте я и хочу вам рассказать. Итак, после обеда (нас было человек шесть, все, повидимому, ее близкие друзья), перешли мы в полутемную гостиную. Я, конечно, около Веры на диване. Разговор общий, мало интересный. Вера холодна и недоступна. На ней вечернее платье с огромным вырезом на спине. И вот я, не прекращая светского разговора, тихо, но властно протягиваю руку и быстро хлопаю ее несколько раз по голой спине. Если бы вы знали, что тут сделалось с моей Галатеей! Как вдруг оживился этот холодный мрамор! Действительно, вы только подумайте: человек в первый раз в доме, в салоне приличной и холодной дамы, в обществе ее друзей, и вдруг, не говоря худого слова, то-есть, я хочу сказать, совершенно неожиданно, такой интимнейший жест. Она вскочила, как тигрица. Она не помнила себя. В ней, вероятно, в первый раз в жизни проснулась женщина. Она взвизгнула и быстрым движением закатила мне плюху. Не знаю, что было бы, если бы мы были одни! На что был бы способен оживший мрамор ее тела. Ее выручил этот гнусный тип Сток, Строк. Он заорал:

   - "Молодой человек, вы старик, а ведете себя как мальчишка", и вытурил меня из дому.

   С тех пор мы не встречались. Но я знаю, что этого момента она никогда не забудет. И знаю, что она будет избегать встречи со мной. Бедняжка! И ты притихла, моя дорогая девочка? Ты боишься меня. Не надо бояться Вовочку!

   Он сделал "мусеньку", поджав губы бантиком и поморгав глазами.

   - Вовочка добленький.

   - Перестаньте, - раздраженно сказала Лизочка.- На нас смотрят.

   - Не все ли равно, раз мы любим друг друга. Ах, женщины, женщины. Все вы на один лад. Знаете, что Тургенев сказал, то-есть Достоевский - знаменитый писатель-драматург и знаток. "Женщину надо удивить". О, как это верно. Мой последний роман... Я ее удивил. Я швырял деньгами, как Крез, и был кроток, как Мадонна. Я послал ей приличный букет гвоздики. Потом огромную коробку конфет. Полтора фунта, с бантом. И вот, когда она, упоенная своей властью, уже приготовилась смотреть на меня, как на раба, я вдруг перестал ее преследовать. Понимаете. Как это сразу ударило ее по нервам. Все эти безумства, цветы, конфеты, в проекте вечер в кинематографе Парамоунт и вдруг - стоп. Жду день, два. И вдруг звонок. Я так и знал. Она. Входит, бледная, трепетная... "Я на одну минутку". Я беру ее обеими ладонями за лицо и говорю властно, но все же - из деликатности - вопросительно:

   - Моя?

   Она отстранила меня...

   - И закатила плюху? - деловито спросила Лизочка.

   - Н-не совсем. Она быстро овладела собой. Как женщина опытная, она поняла, что ее ждут страдания. Она отпрянула и побледневшими губами пролепетала:

   - Дайте мне, пожалуйста, двести сорок восемь франков до вторника.

   - Ну и что же? - спросила Лизочка.

   - Ну и ничего.

   - Дали?

   - Дал.

   - А потом?

   - Она взяла деньги и ушла. Я ее больше и не видел,

   - И не отдала?

   - Какой вы еще ребенок! Ведь она взяла деньги, чтобы как нибудь оправдать свой визит ко мне. Но она справилась с собой, порвала сразу эту огненную нить, которая протянулась между нами. И я вполне понимаю, почему она избегает встречи. Ведь и ее силам есть предел. Вот, дорогое дитя мое, какие темные бездны сладострастия открыл я перед твоими испуганными глазками. Какая удивительная женщина! Какой исключительный порыв.

   Лизочка задумалась.

   - Да, конечно, - сказала она. - А, по моему, вам бы уж лучше плюху. Практичнее. А?

  

  

   Снилось ему, что он снова стоит перед Мефистофелем и снова заклинает:

  

   Ach, gieb mir wieder jene Triebe

   Das tiefe Schmerzenfolle Gluck,

   Des Hassis Kraft, die Macht der Liebe,

   Gieb meine Jugend mir zurück.

  

   - Дай счастье, полное боли!

   - Дай силу ненависти!

   - Дай могущество любви!

   - Верни мне мою молодость!

   Сон был беспокойный, но в первый раз за много лет проспал он до десяти часов. Проснулся, потянулся и с удивлением заменил, что поясница не болит,

   Привычным движением ухватил себя за подбородок, чтобы вытянуть из-под одеяла свою длинную жидкую, седую бороду. Ухватил и замер. Бороды не было. Курчавились короткие густые завитки. Тут он вскочил, сел, спустил ноги с кровати и все вспомнил.

   - Я молод!

   И сразу неистово захотел есть. Посмотрел у себя в шкапчике. Нашел полстакана кислого молока и маленький сухарик. Это был его обычный завтрак, который он разрешал себе в шесть часов утра после целой ночи лабораторной работы.

   Теперь в одну секунду сглотнул он молочную кислятину, схрупал сухарь и прищелкнул языком.

   - Мало!

   Подумал и пошел в другую комнату, где днем работал его ученик.

   - Вагнер, - вспомнил он, - вечно что-то жует. Наверное у него что нибудь припрятано.

   Пошарил по всем углам и нашел за банкой с гомункулусом большой кусок колбасы и пумперникель.

   - Хорошо бы к этому выпивку, - пробормотал он и сам смутился такой непривычной для своего мозга мысли,

   - Хорошо бы пива!

   Но пива не было. Тогда глаза его остановились на банке с гомункулусом. В банке был спирт.

   И снова заработала мысль непривычно и жутко. Вспомнилось, как забрались как-то к нему в лабораторию соседние школьники и выпили спирт из-под жабьего сердца, которое предполагалось венчать с черной лилией.

   - Мальчишки были довольны, несмотря на то, что Вагнер их выдрал.

   Здесь воспоминания оборвались, и Фауст перешел к реальной жизни. Разорвал пузырь, закупоривавший банку, и хлебнул. Хлебнул, крякнул и вонзил зубы в колбасу:

   - Блаженство.

   Чуть было не крикнул "остановись мгновенье"! - но вспомнил, что этого то как раз и нельзя. Покрутил головой, посмеялся, доел колбасу и пошел одеваться.

   Тут он с досадой заметил, что от молодости стал весь больше и толще, что платье трещит на нем по всем швам. Кое-как натянул его, надел шляпу, схватил было палку, да вспомнил, что теперь она не нужна, и вышел на улицу. Помнил, что нужно было зайти к старому алхимику потолковать насчет соединения Льва с Аметистом, но вдруг и алхимик, и Лев, и Аметист показались ни к чорту не нужными. А гораздо неотложнее почувствовался план пойти в бирхалку.

   - Я молод! - ликовал он. - Теперь жизнь даст мне то, чего я желал, за что продал душу чорту. "Глубокое до боли счастье, силу ненависти, могущество любви... Юность".

   Он шел в бирхалку.

   - Я, старый доктор Фауст, знаю, что должен пойти к алхимику, а вот иду в бирхалку. Это меня моя дурацкая молодость мутит. И ничего не поделаешь. Неужели я стал лентяем? Странно и нехорошо.

   Но поступил он именно странно и нехорошо. Пошел в бирхалку.

   Народу там было уже много. Чтобы получить место, пришлось схитрить. Подстерег минутку, когда один уютный старичек поднялся, чтобы поздороваться с приятелем, и живо занял его место. Старичек вернулся, обиделся, заворчал.

   - Да, - поддержал его другой старичек. - Теперь молодежь стала не только нелюбезная, а прямо наглая. Вот, молодой человек, - обратился он к Фаусту, - в наше время юноша не только не позволил бы себе занять место пожилой персоны, но, наоборот, уступил бы ей свое собственное,

   - Стыдно, молодой человек! - ворчал обиженный старичок. - Что из вас выйдет, когда вы войдете в лета? Лоботряс из вас выедет, бездельник, неуч и нахал.

   - Неуч? - удивился Фауст. - Я доктор. Я философ.

   - Ха-ха-ха-ха-ха! - дружно расхохотались все кругом.

   - Вот шутник!

   - Да он пьян!

   - Как распустилась наша молодежь! Вместо того, чтобы учиться и работать, сидит с утра в бирхалле.

   - И скандалит.

   - И врет.

   - Вылить ему пиво за шиворот, - предложил кто-то.

   - Ну, задевать его не советую. Парень здоровый.

   Фауст обвел присутствующих глазами. Все лица насмешливые, недружелюбные.

   - Драться?

   Он не знал, сильный он, или слабый. От волнения забыл, что он молод и поспешил убраться из кабачка.

   На улице было весело. День солнечный, яркий. За углом трещал барабан, проходили солдаты. Фауст залюбовался на их крепкие бодрые фигуры, на молодецкий шаг, на сильные ноги.

   - О, если бы вернуть молодость! - вздохнул он но старой привычке.

   - Ты чего толкаешься? - огрызнулась на него прохожая старушонка. - Чего на фронт не идешь? Смотрите, господа хорошие, какой здоровенный парень болтается зря, а родину защищать не желает.

   - Стыдно, молодой человек, - сказал почтенный прохожий. - Воевать не идете и, вон, старуху обидели.

   - Это какой-то подозрительный субъект! - пискнул ето-то. - Вон, и одет, как стрекулист.

   - А и верно, - поддержал другой. - Платье-то не по нем шито, стариковский кафтан. Видно, ограбил какого ни на есть старика.

   - Арестовать бы его, да выслать.

   - Чего тут. Ясное дело - нежелательный иностранец.

   Подошел сторож с алебардой, - Поймали? - спросил,

   - Поймали,

   - Ну, так идем в участок.

   Сторож ухватил Фауста за шиворот,

   - Отправят на фронт, - говорили в толпе.

   - Эх, молодежь, молодежь, как распустилась!

   Фауст отбивался, как мог, и вдруг развернулся и трахнул сторожа в скулу,

   "Des liasses Kraff!" - сила ненависти, вспомнилось ему.

   - Ловко, чорт возьми! - громко крикнул он.

   - Возьми? - переспросил знакомый голос. - Беру! За его плечом улыбалась симпатичная знакомая рожа Мефистофеля.

   - Беру! - повторил Мефистофель.

   - Пусти-ка его, голубчик, - сказал он сторожу. - Это мой приятель.

   Он нагнулся и пошептал сторожу что-то на ухо. Тот осклабился, удивленно уставился на чорта и отпустил Фауста.

   Мефистофель подхватил Фауста под руку и спокойно довел его вдоль улицы,

   - Куда же мы идем? - спросил Фауст.

   - Фланировать, - отвечал чорт. - Молодые люди всегда фланируют. Пойдем, вон на площади танцуют. Там встретишь Маргариту.

  

  

   - Маргарита! Маргарита! Маргарита! - сердито думал Фауст, шагая по своей лаборатории. - Само собою разумеется, что это ее чорт мне подсунул.

   В лаборатории было скверно, темно, пыльно. Вагнер давно удрал.

   - Я был послушным учеником, мудрого доктора Фауста, - сказал он. - Но что мне делать с этим ражим малым, от которого с утра пивом несет и который говорит только о девчоночках? Я себя слишком уважаю, чтобы оставаться здесь.

   Прихватил черного кота, белого петуха, магическую палочку и ушел.

   - Чорт оказался форменным болваном, - ворчал Фауст. - Ведь, что он воображает? Он воображает, что у меня, у молодого Фауста, остался стариковский вкус. Что такая молоденькая, розовая телятинка закроет для меня весь мир? Дурак чорт. Вообще хитер, а в эротике - ни черта. Мне, молодому человеку, нужно совсем не то. о чем мечтал слюнявый старичек доктор Фауст. Мне нужна какая-нибудь ловкая прожженная кокетка, крррасавица грррафиня, жестокая, яркая, чтобы закружила, закрутила, замучила. А Гретхен? Ведь, в сущности, это та же полезная простоквашка, которую я, бывало, ел по утрам.

   Он остановился, прислушался к себе.

   - Странно! С молодостью у меня мысли стали простые и совсем ясные. Все мои знания остались, как были. Ничто не забыто, все со мной. А между тем, все как-то опростело.

   С улицы донесся треск барабана, выкрики.

   - Солдаты идут. Странное дело - хочется поработать в лаборатории, а услышу барабан,- тянет маршировать. Рраз-два!.. Рраз-два!.. Прямо что-то унизительное. И потом этот гнусный аппетит, страстный интерес к еде и к выпивке. Не тот гурманский, какой бывает у старичков, - грибочки, винцо, цыпленочек, кисленькое. Нет. Здоровенный интерес, ражий, ярый. И при этом веселый интерес. Вся душа радуется, лучится, искрится от жареной колбасы с пивом.

   Фауст сел, опустил голову на руки. Грустно затих.

   - Унизил меня чорт. Подло с его стороны. Не потакать нужно было, а отговорить. Ну, да теперь ничего не поделаешь. Иду к Маргарите наслаждаться вечно-женственным. Прихвачу брошечку...

   - Голубчик, чорт, - говорил через несколько дней Фауст Мефистофелю.. - Гретхен очаровательна. Я сам ее выбрал, хотя теперь и подозреваю, что это ты мне ее подсунул. Но здесь (как будут выражаться через несколько веков), здесь наблюдается явная неувязка. Чем больше я об этом думаю, тем меньше понимаю. Почему ты велел поднести ей целую шкатулку с финтифлюшками? Она должна была потерять от меня голову без всяких сережек. Я молод. По-моему, ты тут что-то напутал: сережки нужны старичкам. А у меня "Machder Liebe", могущество любви. Зачем же сережки? Это для меня унизительно. Чего же ты молчишь? Молчит. Я эдак начну сомневаться в могуществе любви. Это совсем не входит в мои планы, за что же я тогда душу-то продавал? За что боролись? Молчит. И потом, голубчик, еще одна деликатная деталь. Да, я молод. Телу моему, действительно двадцать лет. Но ведь душе то моей - это, конечно, между нами, - все-таки третьего дня исполнилось семьдесят шесть. Это надо учесть. Мне скучно... Ну, конечно, Маргарита душечка, пышечка, одно очарование. Но ведь она - это тоже между нами, - ведь она дура петая. Вот, например, вчера ночью, сидим мы вдвоем в саду. Розы благоухают. Ох, эти заклятые цветы! Как от них кружится голова... Скоро рассвет. И соловей замолчал. Как чудесна эта сладкая истома молодого, сильного тела. Оно, как соловей, пропевший предрассветную песнь, задремавший среди цветов сирени. Дремлет. А душа не спит. Душа как бы освободилась от власти тела, от Scоimerzenfoоle Gluck, углубилась в свое святая святых. Я заговорил о лаборатории, о философском камне. А Гретхен, - она, конечно, милая девочка, - она насушила тыквенных семячек, - сидит и лущит. Ну, что мне делать, чорт? Мне ску-у-учно! Идти опять в лабораторию, - как-то неловко. Выйдет, что я дурак. Желал, рыдал, душу поставил на карту. Чорт! Будь порядочным дьяволом, верни мне мою седую бороду! Верни мне мою золотую старость!

  

  

   Все мм знаем, что бывают люди симпатичные и несимпатичные. Это совершенно независимо от того, что сделают они нам зло, или будут добры к нам.

   Симпатичный человек иногда так обведет вас вокруг пальца, так использует свою симпатичность для собственной выгоды, что вы потом долго удивляетесь, как могли попасться на-удочку такому прохвосту.

   Но в защиту нас, ротозеев, является так называемая репутация. Относительно некоторых "симпатичных" личностей предупреждают и предостерегают.

   Да и вообще, мы ведь знаем, в нашей судьбе тот или иной человек может сыграть большую роль и мы всегда как бы на-чеку против людей малоизвестных, неизученных. Если и попадемся, то отчасти сами и виноваты.

   Но в чем мы совершенно беззащитны, это в отношении к нам вещей. Странным, пожалуй, покажется такое выражение "отношение вещей". Как может "относиться" неодушевленный предмет?

   Вот именно, потому что мы этого не понимаем, мы и беззащитны.

   Кто из нас не слыхал легенд о каких-нибудь зловещих алмазах, приносящих несчастье своим обладателям? Но говорят о них только потому, что это предметы дорогие, драгоценные, от которых и пострадать лестно. О какой-нибудь сковороде, срывающейся с кухонной полки и калечащей подряд двух хозяйских кошек - рассказывать никто не станет. Мелко. Кухня, кошки, сковорода - что за тема для разговора!

   Но оставим сковороду. Перейдем к предмету более бонтонному.

   Каждая дама знает, что есть платья счастливые и несчастные. Счастливое платье может быть и не очень удачное, старенькое и даже не к лицу, но если наденешь его, всегда чувствуешь себя довольной, веселой, все дела удаются, все люди любезны и ласковы.

   Несчастное платье может быть очаровательным, дорогим, очень идущим к лицу, прекрасно сидящим, возбуждающем восторг и зависть. А между тем - наденешь его и жизни не рад.

   Тот, ради которого оно надето, либо совсем в обществе не появится, либо появившись выкажет полное равнодушие или далее неприязнь, совершенно неизвестно почему.

   Особа, нарядившаяся в несчастное платье, будет скучать, чувствовать себя обиженной, одинокой, никому не нужной. И от этого сознания станет неловкой, ненаходчивой, неостроумной и даже прямо несчастной.

   И это, заметьте, каждый раз, когда она надевает это платье.

   Психологически, конечно, начнут объяснять так: первый раз, когда дама надела это платье, ей почему то не повезло, и вот впоследствии, каждый раз надевая его, она подсознательно тревожилась, ожидая повторения неприятных впечатлений, и эта тревога угнетала ее, делала неуверенной, неловкой, а потому и неинтересной в обществе.

   Ну так я вам скажу, что это совершенно неверно. Дама, заплатившая дорого за свое платье и считающая его удачным, ни в какое подсознательное не допустит мысли, что это от него ей не везет. Нужен долгий и очень сознательный опыт, чтобы она пришла к выводу: "А ведь каждый раз, когда я надеваю свое прелестное платье, меня ждут неудачи". Потому что вывод этот несет катастрофу: выбросить платье.

   Бывают "невезущие" мелочи туалета, часы, кольца, карандаши.

   Бывает так, что какая-нибудь довольно громоздкая часть мебели въедет в квартиру и испортит жизнь в ней живущим, перессорит, разлучит, насплетничает, оклевещет. И никому в голову не придет, что виновата именно эта проклятая штука.

   Вот, например, был у моей приятельницы зеркальный шкап. Самой обыкновенной ореховой внешности, внутри разделенный продольной перегородкой, - чтобы по правую сторону вешать на крючки платья, а по левую класть на полочки белье и мелочи.

   Словом - такая банальная штука, что и описывать ее совестно. И вот, - можно ли было подумать, что эта простая на вид штука способна сыграть роль доносчика, шпиона, предателя, шекспировского Яго.

   Стоял этот шкап в спальне, а так как квартира была стиля модерн, то дверей в спальню не было, а соединялась она с гостиной большой аркой. Шкап стоял посреди стены, а против него на стене гостиной висело зеркало, как-то наискосок и так лукаво, что в какой угол ни зайди, непременно в шкапу отразишься.

   Муж моей приятельницы был человек занятой и приходил домой в самое неопределенное время, отпирая дверь своим ключей.

   И вот первое, что ему бросилось в глаза - это было отражение в зеркале того, что происходит в доме. Лукавая вещь ухитрялась, через какую-то блестящую поверхность, через узенькое зеркальце над буфетным ящиком, ловить даже то, что делается в столовой и даже в коридоре. Как сплетник и доносчик, шкап бежал впереди всех навстречу хозяину и, торопясь и перевирая, докладывал ему обо всем.

   Тщетно убеждала его жена, что зеркало в шкапу испорчено.

   - Кто это шмыгнул по коридору на черную лестницу? - мрачно спрашивал муж,

   - Да ровно никто! - в благородном негодовании отвечала жена. - Пойди посмотри, там никого нет. Ты безумец!

   - Какой смысл смотреть, - упорствовал безумец. - Что же он будет ждать, чтобы я подошел и набил ему физиономию?

   Под разными предлогами жена пробовала переставлять шкап. Но он тогда перемигивался с зеркалом в передней, и спрятаться от него нельзя было, даже в ванной.

   Отвратительнее всего, по словам невинно потерпевшей, или вернее невиннотерпящей, было то, что шкап врал. Он отражал то, чего никогда не было.

   - Понимаете? - говорила она. - Вроде как мираж в пустыне. Мало-ли есть на свете таких обманов зрения, слуха и так далее.

   Да именно и так далее. Шкап обманывал "так далее". Однажды, вернувшись домой, владелец проклятого шкапа увидел в его зеркале свою жену, полулежащую в грациознейшей позе на диване и радом с ней обнимающего ее господина.

   Владелец шкапа шагнул в комнату я увидел, что рядом с его женой сидит доктор Ферезев, их постоянный врач. Доктор, вероятно, только что выслушал легкие жены шкафового владельца, потому что тут же на столе лежала трубочка, приспособленная для этого дела.

   Жена молчала, выпучив глаза. Зато доктор неестественно восторженно и громко воскликнул:

   - А вот и наш муж!

   Воскликнул и снова повторил:

   - А вот и наш муж!

   А потом еще и еще и все скорее и все глупее, пока пораженный всем этим муж не спросил наконец: - Разве ты больна?

   На что жена отвечала совершенно некстати обиженным тоном:

   - Доктор находит, что я кашляю. Вечно ты придираешься.

   Собственно говоря, ничего удивительного и подозрительного тут не было. Зашел доктор, нашел у нее кашель. Кашля до сих пор не было, но на то у него наука, чтобы разыскать скрытое зло. Поискал и нашел. А шкап отразил ерунду. Отразил дело в ракурсе и получилась оскорбительная для супружеской чести ерунда. Странно только, что доктор, вместо того, чтобы поздорова