Анненская Александра Никитична - Надежда семьи

   Зимние вечера [Сборник : Для сред. и ст. шк. возраста] / Сост. и авт. вступ. ст. Е. Путилова; Рис. А. Слепкова

   - Л.: Дет. лит: Ленингр. отд-ние, 1990 - 238 с: ил.

   OCR Kapti, октябрь 2008 г

  

  

  

   В небольшой, скудно меблированной комнате, игравшей роль и спальни, и детской, собралось все семейство бедного петер­бургского чиновника, Ивана Алексеевича Смирнова. Девочка лет двенадцати уселась на окно и, пользуясь светлыми июльскими сумерками, с жадностью читала книгу; мальчик лет восьми рас­ставлял по столу какие-то странные фигуры, вырезанные им самим из бумаги и изображавшие в его игре солдат; двое других маленьких мальчиков окрутили веревочками ножки стульев и колотили тесемочными хлыстиками своих вообра­жаемых лошадок. А мать убаюкивала на руках свою младшую трехмесячную дочь.

   - Ну, что, заснула наконец девочка? - спросил у жены Иван Алексеевич, входя из соседней комнаты.- Мне надо с то­бой поговорить.

   - Да, она спит. Я сейчас к тебе приду,- отвечала Елиза­вета Ивановна.

   Она бережно отнесла ребенка в его кроватку, стоявшую в заднем углу комнаты, и, захватив со стола разорванный детский чулочек, уселась у окна штопать его.

   - Флегонт Михайлович отказал своему писарю,- начал Иван Алексеевич, видя, что жена готова слушать его.- Он предлагает мне у себя работу. Писать придется по вечерам, часа полтора-два в день, а жалованья он дает сто рублей в год.

   - Сто рублей немалые деньги,- задумчиво проговорила Елизавета Ивановна.- Нам бы они пришлись очень кстати - только не тяжело ли это будет тебе? Ты и так хворал всю зиму, а доктор говорил, что тебе нужно поменьше зани­маться.

   - Что делать! Потружусь, пока хватит сил,- вздохнул Иван Алексеевич.- Надо же о них подумать,- он указал на детей.- Вон, Маше тринадцатый год пошел. В школе, говорят, она уже весь курс прошла; на эти деньги мы могли бы отдать ее в гимназию.

   - В гимназию? - удивилась Елизавета Ивановна.- Что ты затеял! А я думала, что она теперь кончит ходить в школу да будет мне в домашней работе помогать. Одной мне уж очень трудно приходится: и с детьми нянчиться, и шить, и мыть на всех вас.

   - Знаю я, что нелегко! Да ведь жалко девочку-то! Она такая способная, прилежная к ученью! В школе ею не нахва­лятся. Что ей делать дома? Учиться шить да детей нянчить? Это она и теперь уже умеет. А дадим мы ей средства кончить курс в гимназии, выйдет из нее образованная девушка, так она будет обеспечена на всю жизнь, всегда сумеет заработать кусок хлеба, да и нас поддержит на старости лет. Маша, хочешь поступить в гимназию?

   Девочка была так занята чтением, что не слышала разго­вора родителей. При вопросе отца она быстро подняла голову и глаза ее засветились радостью.

   - В гимназию? Еще бы не хотеть! - вскричала она.- Да разве это возможно?

   - А тебе еще не надоело ученье? Хочется сделаться об­разованной барышней?

   - Конечно хочется! И как еще! Да ведь и для вас хорошо будет, если я кончу курс в гимназии. Помните, тетенька рас­сказывала про одну свою знакомую барышню, которая училась в гимназии, а теперь дает уроки и получает шестьдесят руб­лей в месяц? И я также стала бы давать уроки и все зара­ботанные деньги отдавала бы вам! А потом я могла бы учить братьев и сестер. Уж вам не пришлось бы платить за них в школу!

   - Ишь сколько насулила! - с улыбкой заметил Иван Алек­сеевич.- Поверить ей разве на слово, Лиза, а? Может, и вправду не забудет нас, стариков?

   - Знаешь, Маша, что для тебя делает отец? - обратилась к дочери Елизавета Ивановна.- Он хочет взять еще лишнюю работу, чтобы платить за тебя в гимназию!

   Маша бросилась на шею отца; от волнения она не могла произнести ни слова, но по слезам, заблиставшим в глазах ее, по той нежности, с какой она ласкала Ивана Алексеевича, родители видели, что по крайней мере в эту минуту нельзя сомневаться ни в ее благодарности, ни в ее добрых намерениях.

   Иван Алексеевич взял предложенную ему работу и проси­живал за скучною перепискою бумаг те вечерние часы, которые прежде проводил в кругу семьи, отдыхая от дневных трудов. Маша целые дни училась, приготовляясь к экзамену, а Ели­завете Ивановне приходилось одной и нянчиться с малюткой, и смотреть за старшими детьми, и шить на всю семью, и мыть детское белье, и помогать старой кухарке готовить обед. Она не жаловалась на это, но иногда говорила мужу:

   - Учится наша Маша много, да кто знает, будет ли толк с ее ученья. А нам оно тяжело приходится: ты в эти дни как будто еще больше исхудал!

   - Полно, оставь, не говори этого девочке, - отвечал Иван Алексеевич,- пусть себе учится, не надо мешать ей!

   Маша очень удовлетворительно выдержала экзамен в чет­вертый класс гимназии. Она вернулась домой такая радостная и довольная, с таким оживлением мечтала о занятиях в гимна­зии и о своих будущих трудах на пользу семьи, что лицо Елизаветы Ивановны прояснилось и она стала без страха ду­мать о превращении своей дочки в образованную барышню. Одно несколько смутило ее: заботы Маши о своем туалете.

   - Маменька,- сказала девочка на следующее утро после экзамена,- в чем же я буду ходить в гимназию? Неужели в ситцевых платьях, как я ходила в школу? Ведь это, пожалуй, нельзя!

   - Что же делать, дружок! - отвечала Елизавета Иванов­на- У меня было припасено пять рублей тебе на шерстяное платье, да как заболела Лелечка, все пришлось истратить на доктора да на лекарство. Походишь и в ситцевом!

   - Да это стыдно, маменька!

   - Что же за стыд такой! В гимназии учатся не все богатые девочки, там, я думаю, есть и бедные; да и богатые ходят туда не для щегольства. Кто занят ученьем, тому и в голову не придет рассматривать, как одеты другие!

   "Пожалуй, и в самом деле в гимназии не обращают внимания на одежду", - подумала Маша, успокоенная разумными сло­вами матери.

   Елизавета Ивановна своими руками вымыла и выгладила ей старое ситцевое платье, так что оно выглядело совершенно свеженьким, сшила ей новый передник, приготовила ей чистый воротничок и так искусно подштопала дырку на ее прю­нелевых ботинках, что они совсем не казались изношенными.

   Маша видела заботливость матери и была тронута. С радост­ным сердцем и самыми лучшими намерениями в голове пошла она в гимназию в день открытия классов. Она прежде училась в небольшой школе и потому не особенно смутилась, очутившись среди толпы незнакомых девочек. Она наперед знала, что эти девочки обратятся к ней с обыкновенными вопросами о том, как ее фамилия, где она училась прежде и тому подобное, и без скуки раз тридцать повторила одни и те же ответы на эти вопросы. В первый день ей не удалось близко познакомиться ни с кем из новых подруг: девочки, как она, только что по­ступившие в гимназию, были застенчивы и неохотно вступали в разговор, старые же гимназистки не спешили сближаться с новичками. Несмотря на это, все в гимназии понравилось Маше, все: и светлые, просторные классные комнаты, и шум­ная толпа учениц всех возрастов в рекреационном зале, и де­ликатное обращение классных дам, и преподавание учителей. Она пришла домой в самом веселом расположении духа и в под­робности рассказала все, что видела и слышала в гимназии. Ро­дители с удовольствием слушали ее, и даже младшие дети бросили игрушки и молча уселись поближе к "гимназистке".

   - Одна беда! - сказала Маша, окончив свой длинный рас­сказ.- Мне надо купить ужасно много книг. Посмотрите, па­пенька, какой длинный список: я думаю, это будет очень дорого!

   - Не заботься об этом, дружок, - успокоил дочь Иван Алексеевич,- новые книги, правда, дороги, но я тебе куплю подержанные у букинистов - тебе ведь это ничего?

   - Конечно, не все ли равно по каким книгам учиться! - проговорила Маша с подавленным вздохом.

   Тотчас после обеда Иван Алексеевич отправился закупать книги. Долго пришлось ему ходить от одного букиниста к дру­гому, пока наконец он приобрел на свои скудные средства все, что было нужно. Он вернулся домой утомленный и пере­дал Маше толстую пачку книг. Книги эти были по большей части очень и очень подержаны. Видно было, что каждая из них перебывала во многих руках и каждый владелец оставил на ней какой-нибудь знак: один испестрил чернильными пят­нами, другой наделал на полях разных примечаний пером и карандашом, третий украсил все белые листы своими ри­сунками, четвертый бессчетное множество раз надписал свою фамилию. Маша довольно сухо поблагодарила отца и с грустью уложила книги в ремешки, в которых носила в гимназию свои учебные принадлежности.

   На следующий день она пришла в гимназию до начала классов и, чтобы не терять времени, тотчас начала повторять заданный урок.

   - Что это такое? - вдруг обратилась к ней сидевшая рядом с нею девочка.- Ты говорила вчера, что твоя фамилия Смир­нова, а на географии у тебя написано Разумовский! Это не твоя книга?

   - Нет, моя! - сильно покраснев, ответила Маша.

   - А на русской грамматике у нее написано Федотова! - подхватила другая соседка Маши.- Ты, верно, ходила по всем своим знакомым да собирала книги, какую кто даст?

   Если бы Маша была поумнее, она прямо объяснила бы подругам, в чем дело, и без труда доказала бы им, как глупы их насмешки; но у нее не хватило на это ни смелости, ни догад­ливости. Она сконфузилась, растерялась и своим смущенным видом еще больше подзадорила насмешниц.

   - И не стыдно тебе с такими книгами ходить в гимназию! - вскричала третья девочка, подошедшая к говорившим.- По­смотрите-ка, что за гадость! - Она брезгливо приподняла со стола одну из книг Маши, действительно отличавшуюся особен­ным обилием чернильных и всяких других пятен, и показала ее собравшимся подругам.

   - Господи! Я три года хожу в гимназию, а у меня нет ни одной такой запачканной книги! - заметила одна из дево­чек.- Как это ты можешь так пачкать свои вещи?

   - Это совсем не я испачкала! - чуть не со слезами вскри­чала Маша.- Оставьте, пожалуйста, мои вещи в покое, что вам до них за дело?

   Она сердито вырвала грязную книгу из рук девочки и при­нялась поспешно прятать все свои вещи в парту.

   - Если не ты испачкала книги, значит, они не твои? - не унимались девочки.

   - Тебе их дали Христа ради?

   - Ты их купила на толкучке?

   - Уж если ты покупаешь на толкучке книги, так могла бы заодно купить себе там и шерстяное платье: как это не стыдно ходить в гимназию в ситцевом платье, да еще в таком коро­теньком! - презрительно заметила одна из старших девочек.

   В эту минуту в комнату вошел учитель, и разговоры должны были прекратиться. Все девочки очень скоро позабыли и Ма­шины книги, и свои недобрые замечания о них. Но Маша не могла забыть насмешек подруг. Уже много раз приходилось ей страдать от бедности, много лишений уже перенесла она в жизни, но никогда еще бедность не казалась ей такою неприятною, такою унизительною, как теперь. Она тщательно за­прятала все свои вещи в парту и не решалась вынимать их оттуда, чтобы не подвергнуться новым насмешкам; она срав­нивала свой наряд с нарядом других девочек и стыдилась своего ситцевого платья, точно какого-нибудь дурного дела. Желание ее сблизиться с подругами пропало. Некоторые из них пробовали заговаривать с ней, но она отвечала им так сухо и коротко, что у них пропала охота поддерживать разговор.

   В этот вечер в семье Смирновых уже не слышно было ве­селых рассказов Маши. Она не хотела огорчать родителей, сообщив им о своей неприятности, а говорить о чем-нибудь постороннем у нее не хватало духу. Сославшись на трудные уроки, заданные к следующему дню, она уселась со своими книгами подальше от всех, у маленького столика в углу ком­наты. Отец и мать были каждый заняты своим делом, им не­когда было следить за дочерью, иначе они удивились бы, что она так странно принимается за свои трудные уроки. Вместо того чтобы скорее и прилежнее учиться, она перелистывала свои книги, чистила их резинкой и перочинным ножом, завер­нула переплеты их в белую бумагу, из некоторых даже вырвала особенно грязные страницы. Благодаря колким замечаниям по­друг, она мечтала уже не о том, как бы побольше и получше выучиться, а о том, как бы скрыть свою бедность, как бы вы­казать себя побогаче. Она кое-как приготовила уроки, заданные к следующему дню, но зато книги ее приняли- опрятный вид и не казались купленными на толкучке. Если бы она могла переменить и свое платье! Какое оно на самом деле гадкое! Вчера, только что вымытое и выглаженное, оно еще выгляде­ло порядочным: сегодня оно уж очень смятое, а что будет завтра?!

   "И неужели это мне в самом деле придется всегда ходить в ситцевых платьях и все надо мной будут смеяться?! Нет уж, надо, чтобы мама как-нибудь сшила мне шерстяное платье: я не хочу ходить в гимназию посмешищем для всех!" - С этими печальными мыслями заснула Маша поздно вечером.

   Когда она проснулась на следующее утро, погода была от­вратительная. Густые серые тучи покрывали все небо, шел мел­кий, холодный дождь. У Маши не было теплого пальто. Она четыре года носила одно и то же драповое пальтецо; теперь оно было до того коротко и узко ей, что она не могла надеть его, и Елизавета Ивановна решила употребить его на теплое платье для младших детей. Маше она отдавала свое собственное пальто. Только его нужно было окрасить, так как от долгой носки оно порыжело, и перешить по фигуре девочки.

   - Что, мама, мое пальто еще не готово? - спросила Маша, с грустью глядя в окно.

   - Нет, голубчик, не готово,- озабоченно отвечала Елиза­вета Ивановна.- Я дважды ходила в красильню, обещали к завтрему непременно приготовить. Уж я, право, не знаю, как ты пойдешь в гимназию. Надень хоть мою кофту, ничего, что она старая, по крайней мере не вымокнешь!

   - Ах, мама, мне стыдно идти в вашей кофте; она в запла­тах, да и, главное, сидит на мне так гадко: рукава длинные, ворот мне широк!

   - Что же делать, Машенька. Ты знаешь, что мы рады бы радешеньки одевать тебя хорошенько, мы не виноваты, что у нас средств не хватает! Все же лучше надеть хоть гадкую кофту, чем идти по такому дождю в одном платье!

   Маша сознавала, что мать говорила правду. Она с тяжелым вздохом надела старую, неуклюже сидевшую на ней кофту и по­шла в гимназию, с единственным желанием не встретить никого из подруг. Она шла быстрыми шагами, робко озираясь по сто­ронам; вот уже и дом гимназии, еще несколько шагов - и она у цели. "Слава богу, не видно никого из гимназисток: верно, еще очень рано!" Она несколько бодрее пошла вперед, но - ах! - только что она подошла к подъезду гимназии, у тротуара остановились извозчичьи дрожки, две девочки выпрыгнули из них и догнали ее на первых же ступенях лестницы.

   - Кто это такой? - вскричала одна из них, заглядывая в лицо сконфуженной Маше.- Смирнова! Что это на тебе на­дето?

   - Оставь ее! - прервала другая девочка.- У нее и книги чужие, и платьев, должно быть, также нет своих!

   Обе девочки с громким смехом побежали наверх, а Маша, чувствуя себя униженной и оскорбленной, тихо поплелась за ними.

   И этот день ее гимназической жизни был испорчен, как предыдущий. Она опять сторонилась подруг, боясь насмешек даже от тех из них, которые неспособны были оскорблять человека за то, что он беден; она опять не могла сосредоточить своего внимания на уроках учителей, не могла избавиться от тяжелых мыслей о своем несчастном положении.

   В следующие дни дело шло не лучше. Маша всегда была тщеславна. Насмешки глупых девочек действовали на нее силь­нее, чем следовало. Мысль, что она беднее, "хуже" других, страх новых оскорблений не давали ей покоя. Иногда ей приходило в голову бросить учение, перестать ходить в гимназию; в другой раз она мечтала отличиться чем-нибудь особенным и отомстить насмешницам; но чаще всего она придумывала, как бы устроить так, чтобы казаться богатой, чтобы одеваться покрасивее и при­обрести разные безделицы, которыми хвастались другие.

   Не все девочки класса Маши были так грубы и легкомыслен­ны, как оскорблявшие ее насмешницы. Многие из них сами при­надлежали к небогатым семьям и умели сочувствовать ближним; другие получили дома хорошее воспитание и понимали, как непростительно насмехаться над бедностью; третьи, наконец, за­нятые учением, не имели ни времени, ни охоты заниматься нарядами или наружностью подруг; они заметили, что Маша девочка не глупая, знакомились с ней и старались сблизиться. В их обществе Маша могла бы очень приятно проводить время, но, к сожалению, в классе находилось пять-шесть человек, всегда готовых напомнить ей ее положение.

   - Я уверена, что Смирнова врет, будто отец ее чиновник,- толковали в одном кружке, не замечая, что она стоит подле.- Она, должно быть, просто дочь каких-нибудь мастеровых, оттого она такая и бедная!

   - Я бы подружилась со Смирновой, она мне нравится,- говорила одна девочка своей подруге,- только маменька не позволяет мне дружиться с дурно одетыми детьми: у них гадкие манеры.

   - Господа,- кричала одна шалунья,- смотрите-ка, Смир­нова надела сегодня другое платье, еще короче того! - И она со смехом указывала на Машу, сменившую одно ситцевое платье другим. Маша краснела, конфузилась и чувствовала себя бес­конечно несчастной.

   Один раз учитель арифметики вызвал ее к доске разрешить заданную им задачу. Маша очень хорошо понимала эту задачу - она разрешила ее быстро и безошибочно - и только что со­биралась объяснить учителю ход своей работы, как вдруг ее раз­влек тихий смех подруг. Она оглянулась и увидела, что две девочки, сидящие на первой скамейке, показывают своим со­седкам на ее ноги и сдержанно хихикают. Маша опустила глаза. Увы! Штопка, так тщательно сделанная Елизаветой Ивановной, лопнула, и на одном из ее сапожков красовалась довольно большая дыра. Бедная девочка совершенно перекон­фузилась. Все, что она собиралась сказать, вылетело у нее из головы. Она стояла вся красная и вертела в руках мел, не находя ни слова в ответ на вопросы учителя, едва ли даже слы­ша эти вопросы.

   Учитель не мог, конечно, догадаться о причине ее смущения и объяснил его по-своему.

   - Вы, кажется, сами не знаете, что написали на доске, госпожа Смирнова,- строгим голосом заметил он.- Садитесь на место и в другой раз старайтесь работать самостоятельно, понимать, что вы делаете.

   Этот строгий выговор и дурная отметка в журнале, после­довавшая за ним, еще более смутили бедную Машу. Она пришла домой огорченная, рассерженная, вся в слезах и, встретив в первой комнате мать, тотчас же принялась жаловаться ей на свои неприятности.

   - Право, так невозможно учиться в гимназии,- говорила она, рыдая.- Я совсем точно нищая! Посмотрите, маменька, какая у меня дыра в сапоге, ведь это просто срам!

   - Что это с тобой, Машенька! - удивилась Елизавета Ива­новна.- Сапоги разорвались? Что же за большая беда? Купим новые! И какой же тут срам? Я думаю, это со всяким случается!

   - Да не это одно, а все вообще!.. Как я одета! Кроме меня, ведь у нас никто не носит ситцевых платьев; надо мной все смеются!

   - Неужели в самом деле смеются? - с огорчением спросила Елизавета Ивановна.- Смеются над тем, что ты беднее их? Хороши образованные барышни, нечего сказать!

   - Конечно, это глупо с их стороны, а все-таки мне очень-очень неприятно! - недовольным голосом проговорила Маша и, отойдя в угол, продолжала потихоньку плакать.

   Елизавета Ивановна еще прежде замечала, что Маша стала раздражительна, что она брезгливо относится к домашней об­становке и сидит в кругу семьи нахмуренная, надутая. Она приписывала дурное расположение девочки усталости от не­привычных усиленных занятий уроками и не расспрашивала ее; теперь она поняла, в чем дело.

   - Ну, вот,- со вздохом проговорила она,- моя была прав­да: не для чего тебе было поступать в гимназию, не про нас это писано, куда уж нам равняться с другими!

   - Нет, маменька, я могу учиться в гимназии! - вскричала Маша. - Только я не могу ходить туда нищей. Я ведь немного у вас прошу: неужели вы в самом деле не можете сшить мне хоть одного порядочного платья?

   В первый раз говорила Маша таким образом с матерью. До сих пор она всегда понимала, насколько родителям ее трудно содержать такую большую семью. Елизавета Ивановна с горестью почувствовала эту перемену в обращении дочери.

   - Бог с тобой, Машенька,- обиженным тоном проговорила она,- точно ты не видишь, что мы с отцом работаем с утра до ночи и лишней копейки на себя не тратим!

   Упрек матери пристыдил Машу, но сознание вины ещеусилило ее грусть. Не счастливее ее была и Елизавета Иванов­на: она понимала, что Маша могла бы несколько иначе отнестись к насмешкам подруг, что она могла бы оставить их без внимания, что она могла бы объяснить девочкам, насколько они неправы; но такое благоразумие казалось ей слишком трудным в Машином возрасте, ей до глубины души жаль было дочь, и она всеми силами старалась придумать, как бы помочь ей. Она озабоченно оглядывала скудную меблировку своих двух комнат, как будто стараясь отыскать, которую из вещей, находившихся в них, можно выменять на платье Маше; затем она подошла к ста­ренькому треногому комоду, припертому к одной из стен спальни, выдвинула поочередно каждый из его ящиков и за­думчиво перебрала лежавшие в них вещи. Вдруг в глазах ее блеснула радость.

   - Не горюй, Машута,- обратилась она с веселым лицом к дочери,- у тебя будет платье, я совсем и забыла, что у меня лежит полотно, которое Лелина крестная подарила ей на белье. Сейчас пойду и продам его.

   - Да ведь вы говорили, что оно нужно Лелечке,- не­решительным голосом заметила Маша.

   - Ну, что делать, как-нибудь обойдемся!

   Маша чувствовала, что она не должна допускать мать оби­жать ради нее младшую сестру, но искушение явиться в гимна­зию не хуже других было слишком сильно, и она поддалась ему. Она ни словом не удержала Елизавету Ивановну, спешив­шую скорей устроить продажу, и когда та через час вернулась домой и подала ей вырученные за полотно восемь рублей, та сильно покраснела, но все-таки с радостью приняла деньги. Че­рез три дня Маша пришла в класс в новом шерстяном платье, за шитьем которого Елизавета Ивановна просидела две ночи почти без сна. Совесть мучила девочку, когда она видела истом­ленное лицо матери и ее опухшие от бессонницы глаза, но она все-таки не раскаивалась в своем поступке, все-таки радова­лась, что какою бы то ни было ценой избавится от насмешек.

   Пришла осень. В прошлый год Маша спокойно носила соломенную шляпку, пока пришла пора надевать меховую ша­почку; но нынче она нашла, что это "стыдно".

   - Маменька, скоро ли вы мне купите осеннюю шляпку? - спросила она у матери, возвращаясь из гимназии в один сен­тябрьский день.

   - Что ты, Машенька! - вскричала Елизавета Ивановна.- Я тебе к рождеству купила мерлушковую шапочку, нынче летом сделала новую соломенную шляпку. Да из каких же это средств тебе покупать по три шляпки в год! Ведь ты у нас не одна! Вон смотри, братья твои чуть не без сапог ходят, я хлопочу, у кого бы занять им на обувь, а ты говоришь - шляпку тебе!

   - Я не могу ходить в гимназию в соломенной шляпке,- надувшись, проговорила Маша.

   - Да отчего не можешь? Ведь вы же не в шляпках сидите в классе?

   - Конечно, не в шляпках, да ведь на улице встречаются девочки! Я не хочу, чтобы меня принимали за нищую. Я уж лучше буду сидеть дома, пока настанут морозы и можно будет надеть меховую шапочку!

   На следующий день Маша в самом деле не пошла в гимназию, хотя ей это было очень неприятно.

   - Маша, ты отчего это не была в гимназии? - спросил у нее за обедом Иван Алексеевич.

   Она повторила отцу то же, что говорила матери,- что не может идти в гимназию без новой шляпки. Иван Алексеевич задумался.

   - Экая беда какая! - озабоченным голосом проговорил он.- Как тут быть? У тебя разве нет денет? - обратился он к жене.- Ты вчера говорила, что займешь у Мироновой?

   - Я заняла детям на обувь. Пол у нас холодный, того и гляди, простудятся, бегая в разорванных сапогах,- недо­вольным голосом отвечала Елизавета Ивановна.

   Маша не стала просить мать, но в течение вечера она не­сколько раз принималась горько плакать. Иван Алексеевич видел эти слезы своей любимицы, и они мучили его. Он сознавал, что жена его права, что младшим детям обувь нужнее, чем Маше шляпка, но не мог выносить печали девочки. Несколько раз он начинал переговоры с Елизаветой Ивановной и наконец, когда Маша пришла прощаться с ним, перед сном шепнул ей: Радуйся, девочка, мать сдалась! Завтра утром она пойдет с тобой покупать шляпку!

   Через день Маша пошла в гимназию в новенькой шляпке, а маленьким братьям ее пришлось еще недели три щеголять с огромными дырками на сапогах. На этот раз она уже почти не стыдилась своего дурного поступка.

   "Не беда, если им и босиком придется походить,- думала она, глядя на братьев,- ведь их никто не видит".

   Через несколько дней Маше понадобилась дорогая фран­цузская книга, и она прямо объявила отцу:

   - Надо купить ее в магазинах, папа. Пожалуйста, не по­купайте у букинистов!

   Иван Алексеевич пошел заложить свой сюртук, чтобы удов­летворить ее желанию, и она приняла это совершенно спокойно. Классная дама того класса, в котором училась Маша, выхо­дила замуж и оставляла гимназию. Воспитанницы затеяли под­нести ей на память альбом со своими фотографическими портре­тами. Маша, нисколько не задумываясь, приняла участие в этом подарке и тут же пообещала подругам снять с себя и раз­дать им около дюжины своих фотографических карточек.

   В гимназии собирали подписку с какою-то благотворитель­ною целью - Маша, не колеблясь, пожертвовала наравне с бо­гатыми девочками, хотя вследствие этого семье ее пришлось на три дня отказаться от мясной пищи. Пришла зима. Маша забросила свои старые, заплатанные теплые сапожки и потре­бовала себе новых. Она не соглашалась носить на голове дейст­вительно довольно некрасивую вязаную косынку и, несмотря на сильные морозы, ходила с открытыми ушами, пока мать, боясь, что она простудится, не продала своей единственной нарядной вещи - шелковой кофточки и не купила ей такой платок, какого ей хотелось.

   Елизавета Ивановна не попрекала дочь, но она часто с гру­стью глядела на нее и не раз говорила мужу:

   - Дорого нам дается Машино ученье! И прежде трудно было жить, а теперь еще труднее стало! Все ей, да ей одной приходится делать - а ведь у нас и другие дети подрастают! За что мы их-то обижаем?

   - Полно,- останавливал жену Иван Алексеевич,- потер­пим немного! Маша за все вознаградит и нас, и младших детей!

   - Долго еще этого ждать, да и дождемся ли когда-ни-нибудь? - вздыхала Елизавета Ивановна.

   - Конечно, дождемся,- уверял Иван Алексеевич.- Маша еще ребенок, она часто не понимает наших нужд, но она видит, что мы для нее ничего не жалеем, и в свое время также ни­чего для нас не пожалеет.

   Приближалось рождество. Один раз Иван Алексеевич пришел домой в особенно веселом расположении духа.

   - Радуйся, жена,- сказал он, усаживаясь после обеда под­ле Елизаветы Ивановны,- мне к празднику дадут пятьдесят рублей награды!

   - Неужели! Господи, вот-то счастье,- вскричала Елизавета Ивановна и даже покраснела от радости.- Хоть немножко мы поправимся! В лавочку долг заплатим, дров хороших сажени три купим, а то эти-то, дешевые, такие сырые, нисколько не нагревают печку; платье заложенное выкупим, куме долг запла­тим...

   - Ишь ты сколько наговорила! - смеясь, прервал Иван Алексеевич.- Да по твоим счетам и ста рублей, пожалуй, мало будет! Нет, вот я тебе что скажу: сорок рублей я тебе дам, ты из них плати долги и покупай что нужно для хозяйства, а уж десять рублей я себе оставлю: ты знаешь, рождество - детский праздник, надо же нам своих ребят чем-нибудь по­тешить, хоть по безделице я куплю всем им!

   - Ну, это, положим, баловство! - отвечала Елизавета Ивановна, но по лицу ее видно было, что она говорит не искренно, что сама она рада-радешенька чем-нибудь порадовать детей.

   Получение лишних пятидесяти рублей было важным собы­тием в семье Смирновых. Елизавета Ивановна составила длин­ный список всех необходимых вещей, какие следовало купить, и принялась высчитывать, можно ли сделать их на сорок рублей. Оказалось, что денег этих не хватало и на половину "крайне необходимого". Пришлось сокращать список и от мно­гого отказаться. Елизавета Ивановна долго соображала, обду­мывала, высчитывала, и по пальцам, и с помощью карандаша, и наконец осталась довольна: все нетерпящие долги можно было уплатить, затем оставалось довольно денег и на дрова, и на выкуп заложенного платья, и на покупку двух-трех вещей, в которых чувствовался особенный недостаток, и, наконец, что было всего приятнее для доброй женщины, после всех этих за­трат она могла сэкономить еще рубля два-три и на них купить подарок Ивану Алексеевичу. Делать мужу подарки было вели­чайшим удовольствием для Елизаветы Ивановны. В первые годы после свадьбы, когда семья была меньше, она зачастую брала тайком от мужа какую-нибудь работу и на вырученные деньги покупала ему к празднику какую-нибудь безделку. В последнее время она была лишена этого удовольствия. Домашней работы у нее было так много, что едва хватало времени исполнить ее; да если бы ей и удалось заработать какую-нибудь копейку, она не могла бы истратить ее по своему желанию, когда семья нуждалась так часто в самом необходимом. И вот наконец неожиданное счастье! В ее распоряжении будет целых три руб­ля! Много хороших вещей можно купить на эти деньги, надобно только придумать, что доставит больше удовольствия Ивану Алексеевичу. И Елизавета Ивановна думала и передумывала! Но это были все приятные мысли, от которых улыбка часто появлялась на бледных губах ее, а неутомимые руки ее быстрее прежнего справляли свой нескончаемый ряд работ. Иван Алек­сеевич также часто приятно улыбался, мечтая о награде. Та сумма, которую он назначал на подарки детям, была очень ничтожна, но ведь и дети были невелики, а главное - не из­балованы роскошью. И Иван Алексеевич заранее восхищался, воображая себе, какою радостью загорятся все эти маленькие глазки, когда он покажет им свои сюрпризы. Самый дорогой подарок он назначил, конечно, Маше, как старшей, и не раз опаздывал он к обеду, чтобы пройтись мимо магазинов и вы­брать, которая из вещиц, разложенных и развешанных на окнах, может особенно понравиться тринадцатилетней девочке.

   Дети как-то проведали про деньги, ожидаемые отцом, и за­волновались.

   - Папа разбогател,- шептались мальчики, усевшись на полу в дальнем углу комнаты.- Он нам уж верно купит много игрушек!

   Вася, старший из трех братьев, по нескольку раз в день отпрашивался у матери гулять и все бегал к окну игрушечного магазина, чтобы выбрать, чего пожелать. Наконец его желание сосредоточилось на одной вещи - на большом картонном ящи­ке, в котором лежало множество раскрашенных солдат, не­сколько пушек и штук десять прекрасивых палаток. Все это было сделано из бумаги, но отлично разрисовано, и под каждой штучкой была подклеена маленькая деревянная дощечка, чтобы она могла стоять на столе. Вася с восторгом описал братьям чудную игрушку и целых два дня ни о чем, кроме нее, не мог думать.

   - А вдруг это неправда, что папа разбогател! - волновался он.- Вдруг он и в нынешнем году, как в прошлом, ничего не подарит нам, а если подарит, да вдруг что-нибудь другое.

   Наконец мальчик не выдержал и с сильно бьющимся сердцем пересказал отцу свои надежды и опасения. Иван Алексеевич засмеялся.

   - Ну, потерпи немножко, мой молодец,- сказал он, лаская мальчика,- скоро придет рождество, тогда уж мы этих сол­дат возьмем в плен и с палатками их, и с пушками!

   - Папа, ты и мне что-нибудь подаришь? И мне? - кричали младшие мальчики, теребя отца.

   - Не бойтесь, никого не забуду,- весело отвечал Иван Алексеевич,- дайте дождаться праздника, всех вас обрадую!

   И дети заранее веселились, мечтая о будущем.

   Одна Маша не принимала участия в общем оживлении семьи, хотя знала причину его. Напротив, чем ближе подхо­дило время к рождеству, тем печальнее становилась она. На­конец один раз (это было именно в тот день, когда Иван Алексеевич принес свои наградные деньги и когда он, вследствие этого, был особенно весел) она пришла к обеду с такими красными, заплаканными глазами, что отец и мать в один голос вскричали:

   - Машенька, что это ты? Что с тобою случилось?

   - Ничего,- печальным голосом проговорила девочка, и во весь обед от нее не могли добиться ни слова больше.

   Вечером Иван Алексеевич и Елизавета Ивановна опять при­нялись за допросы. Сначала Маша упорно молчала, но наконец она разразилась слезами и вскричала:

   - Ах, я такая, такая несчастная!

   - Да что же с тобою случилось? Какая такая беда? - тревожно спросил отец.

   - Ты нам расскажи свое горе,- увещала мать,- может быть, мы вместе и придумаем, как ему помочь.

   - Нет, вы не поможете, уж я знаю, что не поможете! - слезливо говорила Маша.

   - Да ты попробуй, расскажи!

   - Ну, вот видите, у Любочки Петровой - это моя самая лучшая подруга - будет накануне рождества елка и детский бал; она приглашала очень многих из наших гимназисток, и все пойдут, только мне одной нельзя, а там будет так весело, так хорошо!

   - Да отчего же тебе-то не идти к ней, Машенька? - за­метила Елизавета Ивановна.- Надеть нечего? Так ведь папень­ка хотел сделать тебе подарок к празднику. Попроси, чтобы он купил аршин пятнадцать кисеи, я сошью тебе прехорошень­кое платьице.

   - Нет, мама, благодарю: я уж лучше совсем не пойду, чем идти так, чтобы на меня все пальцем указывали. Другие де­вочки будут в настоящих бальных нарядах, с цветами на голове, а я вдруг явлюсь в кисейном платьице допотопной работы! Нет, уж не надо! Пусть другие веселятся, где мне, несчастной, с ними равняться! - Девочка положила голову на стол и снова зарыдала.

   - Конечно, тебе нечего равняться с богатыми,- заметила Елизавета Ивановна и отошла от дочери, полуопечаленная ее горем, полусердясь на ее малодушие. Иван Алексеевич хотел также отойти, но не мог. Рыдания Маши слишком больно отзывались в его мягком сердце.

   "Молода она, конечно, повеселиться хочется, да и тяжело сознавать себя всегда хуже других!" - думалось ему. Он сел подле девочки и старался нежными ласками утешить ее. Не тут-то было.

   - Папенька! - вскричала Маша.- Зачем вы говорите, что жалеете меня, что готовы все для меня сделать! Ведь вы очень можете доставить мне это удовольствие, однако же не достав­ляете.

   - Да как же я могу, Машенька?

   - Очень просто: ведь вы говорили, что получите к рождест­ву пятьдесят рублей награды?

   - Так-то так, голубчик, да только деньги эти у нас уже все заранее распределены.

   - Ну, да, я знаю! Маменька мечтает купить березовых дров, да чайных чашек, да еще чего-то в этом роде, а вы соби­раетесь надарить разных пустяков мальчикам! Конечно, для меня у вас нет денег!

   - Но ведь, послушай, Машенька!..

   - Папенька, что вы меня уговариваете! Я ведь ничего у вас не прошу! Я даже не хотела рассказывать вам, о чем я плачу, вы сами начали меня допрашивать! Мне ничего от вас не нужно... Только я все-таки очень и очень несчастна!

   Иван Алексеевич сильно задумался и начал про себя сооб­ражать, что может стоить бальный наряд девочки и какими из предложенных покупок можно для него пожертвовать.

   Хотя Маша и сказала, что не хотела рассказывать роди­телям о своем горе, но на самом деле она беспрестанно заго­варивала о нем и с отцом, а главное - с матерью.

   - Ведь все равно, - говорила она Елизавете Ивановне,- те деньги, что папенька взял себе, уйдут на пустяки: на лоша­док да на солдатиков для братьев. А мне бы так хотелось по­бывать у Петровой! У нас все девочки уже несколько раз бывали на балах, а я даже не знаю, что такое бал! Если бы папенька подарил мне свои десять рублей, да вы дали бы мне рубля два-три, так, пожалуй, мне и хватило бы.

   И вот желание Маши исполнилось. Елизавета Ивановна скрепя сердце пошла с ней по магазинам покупать необходи­мые для бала вещи. Тринадцати рублей, которые просила сна­чала девочка, оказалось далеко недостаточно: одно платье стоило пятнадцать рублей, да к нему понадобился широкий пояс из лент, да перчатки, да новые ботинки, да убор головы у парик­махера. Маша с необыкновенным оживлением распоряжалась всеми приготовлениями к предстоящему удовольствию, она была весела, как птичка, и нарочно старалась не замечать грустных взглядов, которые бросал на нее отец, и того неудо­вольствия, с каким мать отдавала ей рубль за рублем из своего сокровища. Больше половины денег, полученных Ива­ном Алексеевичем в награду, пришлось истратить на ее прихоти, остальные пошли на уплату долгов да на покупку дров; о по­дарках младшим детям, о том, чтобы доставить какое-нибудь удовольствие самим себе ни отец, ни мать не могли и думать.

   Настал вечер сочельника. В восемь часов к домику Смирновых подъехала карета,- это одна из Машиных подруг заехала взять ее с собою. Маша, целый час перед тем вертевшаяся пе­ред зеркалом, охорашивая свой наряд и любуясь собой, наскоро попрощалась с родителями и побежала садиться в карету. Отец и мать стояли у окна и провожали ее глазами. Мальчики приютились тут же и с любопытством поглядывали и на отъезжающую сестру, и на ярко освещенные окна противопо­ложного дома.

   - Папа, - вскричал шестилетний Миша,- смотри-ка, там, напротив, уж зажгли елку! Когда же ты нам подаришь игрушки? Теперь пора!

   - Я уж очистил на столе место для солдатиков, - сказал Вася, заискивающими глазами поглядывая на отца.

   Ивану Алексеевичу было очень тяжело, что он обманул на­дежды детей, что он ничем не мог порадовать их.

   - Милые мои! - с усилием выговорил он.- Нет у меня для вас игрушек, потерпите, когда-нибудь я и вас потешу! - И он отвернулся, чтобы не видеть грустно недоумевающего выраже­ния, с каким дети слушали его слова, чтобы не видеть слез, брызнувших из глаз их.

   - Да, нечего сказать, не так думали мы встретить нынче праздник! - со вздохом проговорила Елизавета Ивановна.- Зато дочка-барышня в карете поехала!

   - Не сердись на нее,- кротко заметил Иван Алексеевич,- ведь она еще ребенок, сама не понимает, что делает;' вырастет большая, за все нас вознаградит!

   - Ах, полно, пожалуйста, не говори ты мне этого! - вскричала Елизавета Ивановна.- Уж если теперь у нее нет никакого желания потешить чем-нибудь маленьких братьев или избавить от лишней работы отца с матерью, так большая вырастет - еще хуже будет! Теперь она стыдится перед такими же девчонками, как сама, признаться, что отец ее бедный, а вырастет - и отцом не захочет считать бедного человека!

   Иван Алексеевич опустил голову.

   - Господи, неужели это правда?! - тихо прошептал он.- А ведь я так люблю ее! - И он сам не заметил, как две слезы медленно скатились по щекам его.

   Итак, Маша была на балу у своей подруги и была в настоя­щем бальном платье. Она одна из всей семьи встречала праздник среди веселья. Но было ли ей самой весело?..