Тэффи - Все о любви

й любуются, как следят за каждым твоим движением влюбленные глаза, тогда все в чуткой женской душе - прибавленные за последние дни два кило веса и замеченные морщины в углах рта - исчезает, выпрямляются плечи, загораются глаза, и женщина смело начинает смотреть в свое будущее, которое сидит тут же, подрыгивает ногой и курит папироску.

   Итак, дама, о которой идет речь - звали даму Марья Артемьевна - пригласила этих четырех кавалеров к обеду.

   Первым пришел - олицетворяющий настоящее - Алексей Петрович. Узнав, кто еще приглашен, выразил на лицо своем явное неодобрение.

   - Странная идея! - сказал он. - Неужели эти люди могут представить какой нибудь интерес в обществе? Впрочем, это дело ваше.

   Он стал задумчив и мрачен и только имя Вовочки вызвало на лице его улыбку.

   - Милый молодой человек. И вполне серьезный, несмотря на свою профессию.

   Марья Артемьевна немножко как будто удивилась, но удивления своего не выказала.

   Словом, все обещало итти, как по маслу, и началось действительно хорошо.

   Бывший муж принес конфеты. Это было так мило, что она невольно шепнула ему:

   - Мерси, котик.

   Второй представитель прошлого, Сергей Николаич, принес фиалки, и это было так нежно, что она и ему невольно шепнула:

   - Мерси, котик.

   Вовочка ничего не принес и так мило сконфузился, видя эти подарки, что она от разнеженности чувств шепнула и ему тоже:

   - Мерси, котик.

   Ну, словом, все было прелестно.

   Конечно, Андрей Андреич покосился на фиалки Сергея Николаича - но это было вполне естественно. А Сергея Николаича покоробило от конфет Андрея Андреича - и это было вполне понятно. Разумеется, Алексею Петровичу были неприятны и цветы, и конфеты - но это вполне законно. Вовочка надулся - но эти так забавно!

   Пустяки - пусть поревнуют. Тем веселее, тем ярче.

   Она чувствовала себя веселой пчелкой, королевой улья среди гудящих любовью трутней.

   Сели за стол.

   Зеленые щи с ватрушками. Коньяк, водка. Все разогрелись, разговорились.

   Марья Артемьевна, розовая, оживленная, думала:

   - Какая чудесная была у меня мысль позвать именно этих испытанных друзей. Все они любят меня и ревнуют, и это общее их чувство ко мне соединяет их между собой.

   - А ватрушки сыроваты, - вдруг заметил Алексей Петрович, представитель настоящего, и даже многозначительно поднял брови.

   - Н-да! - добродушно подхватил бывший муж. - Ты, Манюрочка, уж не обижайся, а хозяйка ты никакая.

   - Ну-ну, нечего, - весело остановила их Марья Артемьевна. - Вовсе они не так плохи. Я ем с большим удовольствием.

   - Ну, это еще ничего не значит, что вы едите с удовольствием, - довольно раздраженно вступил в разговор Сергей Николаич, тот самый, из-за которого произошел развод. - Вы никогда не отличались ни вкусом, ни разборчивостью.

   - Женщины вообще, - вдруг вступил в разговор Вовочка, запнулся, покраснел и смолк.

   - Ну, господа, какие вы, право, все сердитые! - рассмеялась Марья Артемьевна.

   Ей хотелось поскорее оборвать этот нудный разговор и наладить снова нежно-уютную атмосферу.

   Но не тут то было.

   - Мы сердитые? - спросил бывший муж. - Обычная, женская манера сваливать свою вину на других. Подала сырое тесто она, а виноваты мы. Мы. оказывается, сердитые.

   Но Марья Артемьевна все еще не хотела сдаваться.

   - Вовочка, - сказала она, кокетливо улыбаясь представителю будущего. - Вовочка, неужели и вы скажете, что мои ватрушки нельзя есть?

   Вовочка под влиянием этой нежной улыбки, уже начал было и сам улыбаться, как вдруг раздался голос Алексея Петровича:

   - Мосье Вовочка слишком хорошо воспитан, чтобы ответить вам правду. С другой стороны, он слишком культурен, чтобы есть эту ужасную стряпню. Надеюсь, дорогая моя, вы не обижаетесь?

   Вовочка нахмурился, чтобы показать сложность своего положения. Марья Артемьевна заискивающе улыбнулась всем по-очереди, и обед продолжался.

   - Ну, вот, - бодро и весело говорила она. - Надеюсь, что этот матлот из угрей заставит вас забыть о ватрушках.

   Она снова кокетливо улыбалась, но на нее уже никто не обращал внимания. Бывший муж заговорил с Алексеем Петровичем о банковских делах. Разговор их заинтересовал Сергея Николаича так сильно, что хозяйке пришлось два раза спросить у него, не хочет ли он салата. В первый раз он ничего не ответил, а на второй вопрос буркнул:

   - Да ладно, отстань!

   Эту неожиданную реплику услышал Вовочка, покраснел и надулся.

   Марья Артемьевна почувствовала, что ее будущее в опасности.

   - Вовочка, - тихонько сказала она, - вам нравится мое жабо? Я его надела для вас.

   Вовочка чуть-чуть покосился на жабо, буркнул:

   - Толстит шею.

   И отвернулся.

   Ничего нельзя было с ним поделать.

   А те трое окончательно сдружились. Хозяйка совершенно перестала для них существовать. На ее вопросы и потчеванье они не обращали никакого внимания и раз только бывший муж спросил, нет ли у нее минеральной воды, причем назвал ее почему то Сонечкой и даже сам этого не заметил.

   Они, эти трое, давно уже съехали с разговора о банковских делах на политику, и очень сошлись во взглядах. Только раз скользнуло маленькое разногласие - Андрей Андреич слышал от одного француза, что большевики падут в сентябре, а Сергей Николаич знал сам от себя, что они должны были пасть еще в прошлом марте, но по небрежности и безалаберности, конечно, запоздали.

   С политики перехали на анекдоты, которые рассказывали друг другу на ухо и долго громко хохотали.

   Потом им надоело шептаться, и Андрей Андреич сказал Марье Артемьевне:

   - А вы, душечка, пошли бы на кухню и присмотрели бы за кофе, а то выйдет, как с ватрушками. А мы бы здесь пока поговорили. Удивляюсь, как вы сами никогда ни о чем не догадываетесь.

   И все на эти слова одобрительно загоготали.

   Марья Артемьевна, очень обиженная, ушла в спальню и чуть-чуть всплакнула.

   Когда она вернулась в столовую, оказалось, что гости уже встали и, отказавшись от кофе, куда то очень заторопились.

   - Мы хотим еще пройти на Монпарнасс, куда нибудь в кафэ, подышать воздухом, - холодно объяснил хозяйке Алексей Петрович и глядел куда то мимо нее.

   Весело и громко разговаривая, стали они спускаться с лестницы.

   - Вовочка! - почти с отчаянием остановила Марья Артемьевна своего дансера. - Вовочка, еще рано! Останьтесь!

   Но Вовочка криво усмехнулся и пробормотал:

   - Простите, Марья Артемьевна, было бы неловко перед вашими мужьями.

   И бросился вприскочку вниз по лестнице.

  

  

   Многие наверное помнят те традиционные праздничные рассказы, которые печатались в газетах и журналах в рождественских и пасхальных номерах.

   А те, кто их не читал, те, конечно, знают по наслышке, так как рассказы эти столько раз высмеивались.

   Темы этих рассказов были специальные.

   Для рождественского - замерзающий мальчик, или ребенок бедняка на богатой елке.

   Для пасхального рассказа полагалось возвращение блудного мужа к жене, одиноко тоскующей над куличем. Или возвращение блудной жены к брошенному мужу. обливающему одинокими слезами бабу.

   Примирение и прощение происходило под звон пасхальных колоколов.

   Таковы были строго выбранные и установленные тени.

   Почему дело должно было происходить именно так - неизвестно. Муж, с женой отлично могли бы помириться и в ночь под Рождество, а бедный мальчик вместо елки мог бы также трогательно разговеться среди богатых детей.

   Но обычай вкоренился так прочно, что и подумать об этом было нельзя. Возмущенные читатели стали бы писать негодующие письма, и тираж журнала пошатнулся бы непременно.

   Даже крупные писатели покорялись этому обычаю. Заказывали такому писателю рождественский рассказ - он писал рождественский. Заказывали пасхальный - тоже знал, что от него требуется.

   Даже такой утонченный писатель, как Федор Сологуб, писал на пасхальные темы с примирением супругов под звон колоколов. Впрочем, было в Сологубе много тайной иронии и любил он иногда как бы нарочно, как бы издеваясь над самим собой и над заискивающими перед ним в тот период издателями, взять да и подвернуть пошленькую тему.

   Но вот, после этого предисловия, расскажу я вам самый настоящий пасхальный рассказ, автором которого является сама жизнь. Можно подумать, что начиталась жизнь всяких пасхальных сантиментальных выдумок, да и решила:

   - Нет, господа писатели, все это так, да не так. Вот я вам сейчас изображу все, как надо.

   Постараюсь передать рассказ в том виде, в каком рассказала его жизнь.

  

  

   Нина Николаевна прижалась плечом к Андрееву. Он взял ее под руку и стал протискиваться через толпу.

   - Какая масса народу всегда на этих заутренях, - сказала Нина Николаевна. - Ничего не видно, ничего не слышно, в церковь не пробраться, топчешься на улице и знакомых не разыскать.

   - Иностранцев масса, - сказал Андреев. - Им любопытно.

   Гудел тяжелый колокол.

   Лица, озаренные снизу теплым розовым огоньком свеч, казались совсем не обычными, с темными провалами глаз, широкими дугами бровей и резко очерченным ртом.

  

   Огромные "солнца" кинематографических аппаратов освещали толпу, стоящую на ступенях храма, и медленно льющуюся струю крестного хода.

   - Пойдем домой! - сказала Нина Николаевна. - Начинает дождь накрапывать.

   - Хочешь сегодня разговляться? - спросил Андреев.

   - Да у меня ничего особенного нет. Кулич, пасха, ветчина, колбаса из русской лавки.

   - Ну чего же еще! Прямо пир горой. Значит ты меня приглашаешь?

   Нина Николаевна и Андреев очень сошлись характерами. Может быть потому, что встречались только по вечерам, после работы и времени еле хватало на выражение нежных чувств, так что о том, чтобы как следует поругаться и мечтать было нечего.

   Нина Николаевна была очень мила и уютна. Андреев был человек не сложный, отнюдь не раздираемый всякими проклятыми вопросами и запросами, жил на свете просто, ел, пил, служил и водил свою даму в кино. Воротнички носил свежие и даже чистил ногти.

   Человек с такими чудесными качествами и который явился на жизненном пути Нины Николаевны так во время, как раз в такую минуту, когда именно такой человек нужен, - не мог не завладеть ее сердцем. А минута и роковой встречи была та самая, когда муж Нины Николаевны неврастеник самого подлого типа (визгун, пила, нытик) заявил ей, что они никогда не поймут друг друга и ушел, хлопнув дверью.

   Почему он сказал "под занавес" такую неудачную фразу - неизвестно. На самом деле, именно оттого они и ссорились, что очень хорошо друг друга понимали. Она понимала, что он лентяй и бездельник, который злится, что у него нет денег, чтобы сидеть в бистро и развивать перед каким-нибудь случайным слушателем всякие свои ерундовые, всегда желчные мысли.

   Он понимал, что ей хочется принарядиться и пойти в кино.

   А больше в обоих понимать было абсолютно нечего.

   И вот, когда дверь за ним захлопнулась, она вспомнила, что забыла попрекнуть его, что когда он был осенью болен, так она три ночи не спала.

   Живо вскочив с места и распахнув дверь, чтооы крикнуть ему вниз по лестнице, что он неблагодарная свинья, она столкнулась лицом к лицу с очарователь ным господином в пестрой пижаме, который, открыв дверь своего номера, выставлял за порог сапоги.

   Как потом выяснилось, возбужденное и пламенеющее лицо Нины Николаевны поразило его.

   - Экспрессия и темперамент неописуемые,- говорил он.

   На другое же утро он робко постучал к ней и спросил, не беспокоит-ли ее, что он по ночам курит. Она выразила изумление.

   - Через стену разве это может иметь значение?

   - Ах, не говорите! - сказал он. - Парижские постройки такие зыбкие. Здешний бетон такой пористый, все впитывает. И я бы никогда не простил себе, если бы вы из-за меня пострадали.

   И пошло и пошло. На другой день он уже знал, что она больше не верит в любовь и навсегда останется одинокой, а она знала, что он никогда не люоил и любить не будет.

   Выяснив это, он с ее согласия переехал в номер, находящийся по другую сторону от ее комнаты, потому что в этом номере была дверь в ее комнату.

   Муж Нины Николаевны так и не вернулся.

   Раза два писал ей длинные письма, в которых сообщал, что он никогда не сможет ее простить, но за что именно, так и не объяснил. Зато излагал очень подробно свои взгляды на психологию современного человека и требовал от этого человека непременного совершенствования и как можно скорее.

   - Мир задыхается! - восклицал он.

   Нине Николаевне письма его очень не нравились.

   - Эдакий оолван, - думала она. - Написал бы лучше, нашел-ли службу.

   Но время шло. Андреев, с которым некогда было ссориться, стал казаться пресноватым.

   - Синема да синема. Никаких запросов, - думала она о нем уже с некоторым раздражением.

   И письма мужа, валявшиеся на дне рабочего ящика, начали ей больше нравиться.

   - Это все-таки был человек незаурядный. Может быть я действительно была перед ним виновата?

   Портретов мужа у нее не было. Была одна старая карточка еще жениховских времен, с хохлом на лбу и вдохновенными глазами. И глядя на него, Нина Николаевна мало по малу стала забывать пухлую желтую харю последних времен своей супружеской жизни.

  

  

   Двери отельчика еще не были заперты, когда онь подошли к дому.

   Девица-бюро сидела за конторкой и, увидя Мину Николаевну, сказала вполголоса, покосившись на Андреева:

   - Мосье сидит в комнате мадам.

   Нина Николаевна сначала не поняла, о ком речь.

   - Мосье - ваш муж, - внушительно сказала девица и опять покосилась на Андреева.

   Нина Николаевна замерла.

   - Идите к себе, - сказала она вполголоса. - Мы потом объяснимся. Муж вернулся.

   Тот метнулся было в ней, хотел что-то сказать, но только растерянно развел руками и побежал вверх по лестнице, шагая через две ступеньки.

   Нина Николаевна медленно, с тяжело-бьющимся сердцем стала подниматься. Закрыв глаза, постояла минутку перед дверью.

   - Вернулся! Вернулся! Он вернулся! Боже мой! Я, кажется, его люблю!

   Она тихо открыла дверь и остановилась. За столом сидел пухлый желтый человек и с аппетитом ел ветчину.

   - Простите, - сказал он спокойно. - Я тут не дождался вас и подзакусил.

   Она растерянно смотрела и не знала, что ей делать. Сняла шляпу. Положила ее на кровать. Подвинула стул к столу. Села.

   Он скользнул по ней глазами, вытер рот, закурил и спросил деловито:

   - У вас чаю нет? Я бы выпил чашку.

   - Сейчас, - сказала она дрожащим голосом и пошла за перегородку готовить чай.

   - Как все это удивительно! - думала она. - Как в сказке! Вернулся в пасхальную ночь. И как он гордо владеет собою. Но что будет с Андреевым? Трагедия... Вернулся! Как сон... Съел мою ветчину... Как сон. Что же это в конце концов - любовь, или что?

   Когда она снова подошла к столу, он задумчиво жевал кулич, намазывая на него пасху.

   - Ну-с, как же вы живете? - спросил он довольно равнодушно. И, не дожидаясь ответа, продолжал; - Я много передумал за это время и решил вас простить. В конце концов вы не виноваты в том, что ваши родители были глупы и передали вам это неудобное качество. Что поделаешь? Если бы вы еще были очень красивы и могли бы красотой покрыть свои духовные дефекты - оыло бы, конечно, легче. Вы не должны обижаться. Я говорю не для того, чтобы обидеть вас, а для того, чтобы вы уяснили себе ваше положение в мире. Вы наверное никогда не задумывались о своем положении в мире? Такое существо, как вы, чтобы оправдать свое существование. должно быть жертвенным. Должно служить существу высшего порядка, натуре избранной.

   Он затянулся папироской, развалился в кресле и, засунув руки в карманы, продолжал.

   - Я сейчас разрабатываю один план в грандиозно-европейском масштабе. Нужен сильный и быстрый разворот. Постарайтесь следить за моей мыслью. Н-да. Сильный и быстрый разворот, В грандиозно-европейском масштабе. Я, конечно, не думаю поселиться вместе с вами. Меня снова засосало бы мещанство. Но я вас простил и даю вам возможность быть полезной и мне и моему делу. Короче говоря - есть у вас пятьдесят франков?

  

  

   Она открыла окно, чтобы выветрить табачный дым.

   Прислушалась

   Ей казалось, что в воздухе еще гудит пасхальной звон. Нет, это был рожок автомобиля.

   Прибрала на столе.

   Щеки горели. Но на душе было спокойно и даже как-то уютно. Вероятно, школьник, которому долго грузили наказанием и в конце концов выпороли, - так себя чувствует.

   Смела со скатерти крошки, унесла грязную тарелку, подправила фасон пасхи - будто она просто маленькая, а не то, что кусок (здоровенный!) уже съеден. Пригладила волосы и постучала к Андрееву.

   Он тотчас откликнулся и вошел надутый, обиженный, не знающий, как себя держать.

   Она усадила его за стол и, сделав фатальное выражение лица (брови подняты, глаза опущены, губы сжаты), до утра рассказывала ему про мужа, как этот безумец рыдал, умолял ее простить и вернуться, соблазнял ее своим великолепным положением и крупным заработком:

   - Пятьдесят франков в день гарантированных.

   Но она отвергла его. И если он застрелится, то:

   - Верь мне, - ни одна фибра моего лица не дрогнет.

   И Андреев смотрел на фибры ее лица, с которых слезла пудра, и думал:

   - Это фатальная женщина. Нужно от нее подальше.

  

  

   И какие только в нашей женской судьбе бывают странности и даже несправедливости. Так, можно сказать, что, например, в животном царстве вы никогда ничего подобного не увидите.

   Ну вот, например, история с Бертой Карловной. Ну, где вы что подобное, если рассуждать правильно, могли бы встретить? Ведь это прямо, если нарочно стараться, так и то не выдумаешь.

   Я ведь все это знаю, все на моих глазах было. Мы ведь с ней вместе в Париж приехали. Я, тетенька и она. Приехали и стали, конечно, искать, куда бы приткнуться.

   Тетенька скорее всех нашла занятие - в одной тентюрлюрли на чулках подымать петли. Очень и мне советовала приняться за это дело, потому что, если большая тентюрлюрли, так можно шутя двадцать франков в день заработать. Половину, конечно, придется отдать самой тентюрлюрлирше, а десять франков это уж обеспечено.

   Но я, короче говоря, на это не соблазнилась. Какой, подумаешь, сахар молоденькой девушке в тридцать лет замариноваться на чужих петлях. Кругом столица мира, а ты сиди, как лошадь, в тентюрлюрли с утра до ночи.

   Повидали мы кое кого из наших, из русских, которые раньше нас приехали и уже устроились. Так они прямо руками на нас замахали.

   - Разве, говорят, это карьера для современной девицы? Теперь, говорят, одна карьера только и есть на свете.

   - Какая же, спрашиваем, карьера.

   - Холливуд.

   - Чего такого?

   А они опять:

   - Холливуд.

   Мы думали, что это может быть какой нибудь мужчина. Ну, однако, парижанки все нам объяснили.

   Прежде всего - брови долой. Лоб чтобы был голый, а там рисуй на нем, что хочешь. Волосы надо выбелить, лицо, конечно, выкрасить. А потом, если повезет, можно устроиться в Холливуд.

   Но тут выяснилось, что бывает в Париже женская судьба и без Холливуда, что богатые англичане, когда достигнут почтенного возраста, очень начинают любить русскую душу. И если русская душа к лицу принаряжена, и подмазана, и подщипана, то судьба ее устраивается не только прочно, но даже и законно.

   Наслушалась я этих наставлений, да и говорю моей Берте Карловне:

   - Ты, милая моя, как хочешь, а я буду метить на Холливуд. Там можно легко миллион в день заработать.

   А Берта уперлась.

   Между прочим, рожа она, короче говоря, ужасная. Росту большого, спина круглая, что называется - котом, лопатки торчат, ручищи, что грабли, лицо длинное и под носом усы. Даже не похоже на немку, бровастая какая-то. Думаю, между прочим, что если ее забелить, да ощипать, так она, пожалуй, еще страшнее стала бы. Нa Холливуд ей, значит, дороги нет. На англичанина тоже вряд ли пути ей открыты, потому что душа у нее не русская. Хоть и родилась она в России, а говорит как-то не ладно. К каждому слову все что-то "всяко-ж", да "всяко-ж". Будто и не по-русски.

   Заложила я теплое пальто и мамочкино колечко, пошла в парикмахерскую, разделала себя под Холливуд. С непривычки как будто и некрасиво. Волосы белые, морда от них сизая, вместо бровей опухоли. Но действительно вид стал модный, а это, говорят, самое главное.

   Ну, стали мы с подружкой, с Берточкой, хлопотать о месте. Я сначала решила было не торопиться. Если пригласят в Холливуд, так не стоит поступать на службу, а потом живо бросить. Только нервам трепка.

   Посидела недельки две, да вижу дело идет туго. Никто даже и не интересуется, что у меня брови щипанные. А ведь я, не пито, не едено, отвалила парикмахеру за весь этот Холливуд сорок шесть франков, да два на чай.

   Между тем, Берта Карловна нашла себе место. Кассиршей в конфетном магазине. Очень была довольна, только жаловалась, что от двери дует, за три недели два флюса натянуло.

   Очень мне обидно было, что я такая, милочка и модница, сижу без ангажемента, а усатая Берта так хорошо устроилась.

   И вот как-то она вдруг и предлагает мне:

   - Хочешь, я попробую тебя продавщицей устроить.

   Очень меня это укололо.

   - Не к такой карьере я себя готовила. Я молода и хороша и чего же мне всю жизнь на чужие рты конфеты заворачивать.

   А Берта отвечает:

   - Никто не знает своей судьбы. Вот была здесь в одном курорте продавщица тоже в конфетном магазине и зашел в тот магазин индейский король. Как ее увидал, так сразу на полтора миллиона конфет купил и бух на колени: "Будьте, кричит, моей женой, иначе мне не жить и вам не жить, один конец". Хозяева перепугались, послали за переводчиком, тот все точно изложил, а на другой день и свадьбу сыграли.

   - Всяко-эк, - говорит Берта, - в конфетный магазин масса всяких королей ходит. Может быть какой нибудь и тобой заинтересуется.

   Ну, думаю, короче говоря, почему бы мне и не начать с конфетной торговли? С чего нибудь, да надо же начинать.

   В этом деле как раз мне и повезло. Понадобилась еще продавщица, Берта Карловна попросила, меня и взяли.

   Кроме меня, было там еще две. И обе на меня похожи. Тоже мазанные, щипанные, волосы белые, щеки от них сизые. Ну, прямо, как сестрицы. Очень миленькие - совсем Холливуд. А Берта наша огромная, костистая, бровастая, стоит, машинкой гремит и на щеке флюс. Ужасно неинтересная. Ну, прямо не женщина, а тетка. Даже к конфетному делу не подходит. Около конфет нужна улыбочка, вертлявость, душок приятный, фиалковый одеколончик. Ну, да Бог с ней, думаю, каждому человеку жить надо,

   Вот приходит к нам как-то седой господин, очень интересный, в новых перчатках. Мне одна из наших, из мармазелей шепчет: "На своем ото приехал". Я как раз ему конфеты накладывала. Ну, конечно, улыбаюсь, пальчики петушиным гребешком складываю, все так изящно, что прямо хоть на музыку перекладывай. Купил фунт шоколаду фондан и полфунта крокан. Очень, короче говоря, сдержанный тип. Потом пошел в кассе и что то очень внимательно нашу Берту рассматривал. Сам деньги складывает, а сам на нее смотрит, да так, что даже бумажки мимо кошелька тычет,

   Ушел, а мы, мармазели, стали промеж себя толковать что нехорошо такую кассиршу держать. Ну прямо пугало, и щека подвязана. Ну, однако, не наше дело, а тем более не мое. Она мне друг и меня на место устроила.

   Недельки через две является наш сдержанный тип снова. Купил фунт трюф о шоколя и опять на нас никакого внимания. А как подошел к кассе, снова на Берту уставился, да вдруг и говорит:

   - А у вас опять флюс? Это вам верно от двери дует.

   Берта плечами пожала,

   - Да, - отвечает, - дует, а что же я могу.

   Он покачал головой и ушел.

   Ну, думаем, прогонят нашу Берту. Вон уж покупатели замечают, что она с неподходящим флюсом.

   Через несколько дней заходит этот самый господин опять. Покупает фунт фондан, идет платить и спрашивает у Берты.

   - Это у вас новый флюс или все еще тот же?

   Не знаю, что она ответила, только он вдруг нагнулся к ней, взял ее за руку и говорит:

   - Вам следует найти себе такое место, где на вас не будет дуть.

   И прибавил:

   - Подумайте хорошенько над моими словами,

   О этим и ушел, сел в своей автомобиль и покатил.

   Мы все ужасно удивились, что это может значить? "Следует найти другое место". Может быть это в том смысле, чтобы она убиралась отсюда вон.

   Так мы ничего и не поняли, а Берта весь вечер плакала,

   И что же бы вы думали? На другой день является наш господин снова. Ничего не покупает, идет прямо к кассе, и что-то шопотом спрашивает. Берта краснеет, как рак и начинает махать руками во все стороны. Потом кричит "да!" и начинает хохотать и плакать, как Кирова.

   А он спокойно вынимает из кармана футляр, открывает, достает кольцо с камнем, ловит ее руку, надевает ей кольцо и очень элегантно говорит нам:

   - Позвольте вам представить мармазель... как ваше имя?

   Она кричит "Берта!".

   - Мармазель Берта, моя невеста. А я Мерлан, фабрикант дверных ручек. У меня теплая квартира и ее прекрасная щека не будет больше заболевать.

   Ну что вы на это скажете?

   Конечно, он не король, ну да но нынешним временам у него положение по крайней мере прочное.

   Но пусть мне теперь толкуют про щипанные брови и прочий Холливуд. Пусть попробуют потолковать! Я знаю, что я им отвечу!

  

  

   Тощий, длинный, голова узкая, плешивая, выражение лица мудрое.

   Говорит только на темы практические, без шуточек, прибауточек, без улыбочек. Если и усмехнется, так непременно иронически, оттянув углы рта к низу.

   Занимает в эмиграции положение скромное: торгует в разнос духами и селедками. Духи пахнут селедками, селедки - духами.

   Торгует плохо. Убеждает неубедительно:

   - Духи скверные? Так ведь дешево. За эти самые духи в магазине шестьдесят франчков отвалите, а у меня девять. А плохо пахнут, так вы живо принюхаетесь. И не к такому человек привыкает.

   - Что? Селедка одеколоном пахнет? Это ее вкусу не вредит. Мало что. Вот немцы, говорят, такой сыр едят, что покойником пахнет. А ничего. Не обижаются. Затошнит? Не знаю, никто не жаловался. От тошноты тоже никто не помирал. Никто не жаловался, что помирал.

   Сам серый, брови рыжие. Рыжие и шевелятся. Любил рассказывать о своей жизни. Понимал, что жизнь его являет образец поступков осмысленных и правильных. Рассказывая, он поучает и одновременно выказывает недоверие к вашей сообразительности и восприимчивости.

   - Фамилия наша Вурюгин. Не Ворюгин, как многие позволяют себе шутить, а именно Вурюгин, от совершенно неизвестного корня. Жили мы в Таганроге. Так жили, что ни один француз даже в воображении не может иметь такой жизни. Шесть лошадей, две коровы. Огород, угодья. Лавку отец держал. Чего? Да все было. Хочешь кирпичу - получай кирпичу. Хочешь постного масла - изволь масла. Хочешь бараний тулуп - получай тулуп. Даже готовое платье было. Да какое! Не то, что здесь - год поносил, все залоснится. У нас такие материалы были, какие здесь и во сне не снились. Крепкие, с ворсом. И фасоны ловкие, широкие, любой артист наденет - не прогадает. Модные. Здесь у них на счет моды, надо сказать, слабовато. Выставили летом сапоги коричневой кожи. Ах-ах! во всех магазинах, ах-ах, последняя мода. Ну, я хожу, смотрю, да только головой качаю. Я такие точно сапоги двадцать лет тому назад в Таганроге носил. Вон когда. Двадцать лет тому назад, а к ним сюда мода только сейчас докаталась. Модники, нечего сказать.

   А дамы, как одеваются! Разве у нас носили такие лепешки на голове? Да у нас бы с такой лепешкой прямо постыдились бы на люди выйти. У нас модно одевались, шикарно. А здесь о моде понятия не имеют.

   Скучно у них. Ужасно скучно. Метро, да синема. Стали бы у нас в Таганроге так по метро мотаться? Несколько сот тысяч человек ежедневно по парижским метро проезжает. И вы станете меня уверять, что все они по делу ездят? Ну, это, знаете, как говорится, ври, да не завирайся. Триста тысяч человек в день и все по делу! Где же эти их дела-то? В чем они себя оказывают? В торговле? В торговле, извините меня, застой. В работах тоже, извините меня, застой. Так где же, спрашивается, дела, по которым триста тысяч человек день и ночь, вылупя глаза, по метро носятся? Удивляюсь, благоговею, но не верю.

   На чужбине, конечно, тяжело и многого не понимаешь. Особливо человеку одинокому. Днем, конечно, работаешь, а по вечерам прямо дичаешь. Иногда подойдешь вечером к умывальнику, посмотришь на себя в зеркальце и сам себе скажешь:

   - Вурюгин, Вурюгин! Ты ли это богатырь и красавец? Ты ли это торговый дом? и ты ли это шесть лошадей, и ты ли это две коровы? Одинокая твоя жизнь и усох ты, как цветок без корня.

   И вот должен я вам сказать, что решил я как то влюбиться. Как говорится - решено и подписано. И жила у нас на лестнице в нашем отеле "Трезор" молоденькая барынька, очень милая и даже, между нами говоря - хорошенькая. Вдова. И мальчик у нее был пятилетний, славненький. Очень славненький был мальчик.

   Дамочка ничего себе, немножко зарабатывала шитьем, так что не очень жаловалась. А то знаете - наши беженки - пригласишь ее чайку попить, а она тебе, как худой бухгалтер, все только считает да пересчитывает: "Ах, там не заплатили пятьдесят, а тут не доплатили шестьдесят, а комната двести в месяц, а на метро три франка в день". Считают, да вычитают - тоска берет. С дамой интересно, чтобы она про тебя что нибудь красивое говорила, а не про свои счеты. Ну, а эта дамочка была особенная. Все что-то напевает, хотя при этом не легкомысленная, а как говорится, с запросами, с подходом к жизни. Увидела, что у меня на пальто пуговица на нитке висит и тотчас, ни слова не говоря, приносит иголку и пришивает.

   Ну я, знаете ли, дальше - больше. Решил влюбляться. И мальчик славненький. Я люблю ко всему относиться серьезно. А особенно в таком деле. Надо умеючи рассуждать. У меня не пустяки в голове были, а законный брак. Спросил, между прочим, свои ли у нее зубы. Хотя и молоденькая, да ведь всякое бывает. Была в Таганроге одна учительница. Тоже молоденькая, а потом оказалось - глаз вставной.

   Ну, значит, приглядываюсь я к своей дамочке и совсем уж, значит, все взвесил.

   - Жениться можно.

   И вот одно неожиданное обстоятельство открыло мне глаза, что мне, как порядочному и добросовестному, больше скажу - благородному человеку, жениться на ней нельзя. Ведь подумать только - такой ничтожный, казалось бы, случай, а перевернул всю жизнь на старую зарубку.

   И было дело вот как. Сидим мы как то у нее вечерком, очень уютно, вспоминаем, какие в России супы были. Четырнадцать насчитали, а горох и забыли. Ну и смешно стало. То-есть смеялась то, конечно, она, я смеяться не люблю. Я скорее подосадовал на дефект памяти. Вот, значит, сидим, вспоминаем былое могущество, а мальчонка тут же.

   - Дай, - говорит, - маман, карамельку.

   А она отвечает:

   - Нельзя больше, ты уже три съел.

   - А он ну канючить - дай да дай.

   А я говорю, благородно шутя:

   - Ну-ка пойди сюда, я тебя отшлепаю.

   А она и скажи мне фатальный пункт:

   - Ну, где вам! Вы человек мягкий, вы его отшлепать не сможете.

   И тут разверзлась пропасть у моих ног. Брать на себя воспитание младенца как раз такого возраста, когда ихнего брата полагается драть, при моем характере абсолютно невозможно. Не могу этого на себя взять. Разве я его когда нибудь выдеру? Нет, не выдеру. Я драть не умею. И что же? Губить ребенка, сына любимой женщины.

   - Простите, говорю. Анна Павловна. Простите, но наш брак утопия, в которой все мы утонем. Потому, что я вашему сыну настоящим отцом и воспитателем быть не смогу. Я не только что, а прямо ни одного разу выдрать его не смогу.

   Говорил я очень сдержанно и ни одна фибра на моем лице не дрыгала. Может быть, голос и был слегка подавлен, но за фибру я ручаюсь.

   Она, конечно, - ах, ах! Любовь и все такое, и драть мальчика не надо, он, мол, и так хорош.

   - Хорош, говорю, хорош, а будет плох. И прошу вас не настаивайте. Будьте тверды. Помните, что я драть не могу. Будущностью сына играть не следует.

   Ну, она, конечно, женщина, конечно, закричала, что я дурак. Но дело все-таки разошлось, и я не жалею. Я поступил благородно и ради собственного ослепления страсти не пожертвовал юным организмом ребенка.

   Взял себя вполне в руки. Дал ей поуспокоиться денек, другой, и пришел толково объяснить.

   Ну, конечно, женщина воспринять не может. Зарядила "дурак да дурак". Совершенно неосновательно.

   Так эта история и покончилась. И могу сказать - горжусь. Забыл довольно скоро, потому что считаю ненужным вообще всякие воспоминания. На что? В ломбард их закладывать что ли?

   Ну-с и вот, обдумавши положение, решил я жениться. Только не на русской, дудки-с. Надо уметь рассуждать. Мы где живем? Прямо спрашиваю вас,- где? Во Франции. А раз живем во Франции, так, значит, нужно жениться на француженке. Стал подыскивать.

   Есть у меня здесь один француз знакомый. Мусью Емельян. Не совсем француз, но давно тут живет и все порядки знает.

   Ну, вот, этот мусью и познакомил меня с одной барышней. На почте служит. Миленькая. Только, знаете, смотрю, а фигурка у нее прехорошенькая. Тоненькая, длинненькая. И платьице сидит, как влитое.

   Эге, думаю, дело дрянь!

   - Нет, говорю, эта мне не подходит. Нравится, слов нет, но надо уметь рассуждать. Такая тоненькая, складненькая, всегда сможет купить себе дешевенькое платьице - так за семьдесят пять франков. А купила платьице - так тут ее дома зубами не удержишь. Пойдет плясать. А разве это хорошо? Разве я для того женюсь, чтобы жена плясала? Нет, говорю, найдите мне модель другого выпуска. Поплотнее. И можете себе представить - живо нашлась. Небольшая модель, но эдакая, знаете, трамбовочка кургузенькая, да и на спине жиру, как говорится, не купить. Но в общем ничего себе и тоже служащая. Вы не подумайте, что какая нибудь кувалда. Нет, у ней ж завитушечки, и плоечки, и все как и у худеньких. Только, конечно, готового платья для нее не достать.

   Все это обсудивши, да обдумавши, я, значит, открылся ей в чем полагается, да и марш в мэри.

   И вот, примерно, через месяц запросила она нового платья. Запросила нового платья и я очень охотно говорю:

   - Конечно, готовенькое купишь?

   Тут она слегка покраснела и отвечает небрежно:

   - Я готовые не люблю. Плохо сидят. Лучше купи мне материю синенького цвета, да отдадим сшить.

   Я очень охотно ее целую и иду покупать. Да будто бы по ошибке покупаю самого неподходящего цвета. В роде буланого, как лошади бывают.

   Она немножко растерялась, однако, благодарит. Нельзя же - первый подарок, эдак и отвадить легко. Тоже свою линию понимает.

   А я очень всему радуюсь и рекомендую ей русскую портниху. Давно ее знал. Драла дороже француженки, а шила так, что прямо плюнь, да свистни. Одной клиентке воротничек к рукаву пришила, да еще спорила. Ну, вот, сшила эта самая кутюрша моей барыньке платье. Ну, прямо в театр ходить не надо, до того смешно! Буланая телка, да и только. Уж она, бедная, и плакать пробовала, и переделывала, и перекрашивала - ничего не помогло. Так и висит платье на гвозде, а жена сидит дома. Она француженка, она понимает, что каждый месяц платья не сошьешь. Ну, вот, и живем тихой семейной жизнью. И очень доволен. А почему? А потому, что надо уметь рассуждать.

   Научил ее голубцы готовить.

   Счастье тоже само в руки не дается. Нужно знать как за него взяться.

   А всякий бы, конечно, хотел, да не всякий может.

  

  

   Вид у нее был придурковатый и озабоченный.

   Манеры суетливые. Вечно что то бормочет и наскакивает боком.

   Вся всегда в черном с белым - сейчас это сочетание модно.

   Нос длинный. Глаза круглые, недовольные и глупые.

   Не ищите по этим приметам знакомых вам дам. Не найдете. То есть, если и найдете, то речь идет не о них. Речь идет о птице, о сороке.

   Живет эта птица-сорока в Париже, на улице Кретель, что против больничного садика.

   Познакомились мы с ней следующим образом.

   Шли мы, как раз, мимо этого садика, шли с собако